Проклятые Легран Дениэль

Глава 1

Меня зовут Дэнни Орчард. Должно быть, вы меня знаете. Недавно я написал книгу – воспоминания о том, как я побывал в состоянии клинической смерти. Удивительно, но с момента появления на прилавках книга попала в топ-листы и стала бестселлером. Ее перевели на двадцать семь языков, и даже спустя четырнадцать лет я все еще замечаю в подземке людей, читающих ее. Однако никогда не представляюсь им и не говорю, что это мое произведение.

Это придает мне некоторую значимость. Эксперт по состоянию небытия. Знаменитость третьего сорта, вроде тех, кого приглашают для выступления после званого ужина на съезде дантистов или на вечеринке, посвященной сбору пожертвований, и кто стоит дешевле, чем звезда Суперкубка, зато рассказывает интереснее, чем сенаторы в отставке. Все помнят то место из моего выступления в передаче «60 минут», когда я показывал часы «Омега», принадлежавшие моей матери и служившие, как сказано в книге, доказательством существования того света, а Морли Сафер при этом, похоже, полностью со мной соглашался.

Моя книга смогла положить начало еще одной инициативе, а именно: она привела к созданию общества «Жизнь после смерти» – объединения тех, кто побывал за гранью нашего бытия и вернулся обратно. Вы себе представить не можете, как нас много таких. Последний раз я насчитал с десяток отделений этого общества по всей Северной Америке и целую кучу филиалов в Европе и Азии. И все они собираются раз в месяц, чтобы обсудить воздействие посмертного опыта на их жизнь, их верования, работу, семейные отношения. Обычно они собираются в дешевых унылых помещениях: церковных консисториях, конференц-залах отелей, в казенных центрах местных общин. Это немного похоже на собрания общества «Анонимных алкоголиков», только с выпивкой.

Мне все время предлагали стать гостем на одном из таких собраний – от Майами до Торонто и от Амстердама до Лос-Анджелеса. Иногда я соглашался, если обещали прилично заплатить, но чаще отказывался, ссылаясь на то, что занят по горло «работой над новым проектом». Врал, конечно. Дело в том, что я приобрел намного больший опыт, чем душещипательные воспоминания об ангелах, принимавших образ духовных наставников, или несказанное чувство радости, которое некоторые испытывали при виде своих близких, покинувших этот мир, а теперь представших перед ними в лучезарном сиянии и советовавших ничего не бояться.

Потому что не всегда это бывает именно так.

Иногда бояться следует.

И все-таки у меня была привычка, от которой я не мог избавиться. Как некоторые люди каждое воскресенье повязывают галстук и посещают церковь, я регулярно посещал ежемесячные собрания бостонского отделения «Жизни после смерти». Я садился позади всех и почти не разговаривал с другими, да и они старались лишний раз меня не беспокоить, поскольку у всех уже имелись потрепанные экземпляры моей книги, и даже с автографом автора.

– А зачем ты вообще приходишь? – как-то спросил меня Лайл Кирк, председатель нашего филиала. Перед этим он бросил на стойку бара двадцатидолларовую купюру и заказал пиво, которое мы имели обыкновение частенько попивать после наших заседаний.

– Зачем появляться, если тебе нечего сказать?

К своему удивлению, я сказал ему правду:

– Потому что вы единственные мои друзья.

И тут же мне пришла мысль, которую я не стал озвучивать:

«Хоть вы и не друзья на самом деле».

Лайл неплохой парень, даром что подрядчик из Ревира, специализирующийся на продаже водосточных труб, и к тому же тихий алкоголик; нос на его лице смотрелся, как подрумяненная кукурузина из попкорна. Его рай был несколько необычным. Там он блаженствовал, катаясь по травке, подобно грудному младенцу, у которого домашний песик слизывает с животика пролитое яблочное пюре.

– А-а, ну, каждому свое. – Он пожал плечами.

Как-то раз, месяца четыре назад, я сидел в уголке банкетного зала в одном камбоджийском ресторанчике на Бикон-стрит. Примерно с десяток или около того «возвращенцев с того света» расположились на стульях перед кафедрой, у которой были установлены хрипящие микрофоны. Микрофоны были включены без особенной нужды, так что голоса разносились по всему помещению. И о чем же болтали посетители? Главным образом о всякой потусторонней чепухе. Пересказывали свои сказки о сверкающей Вечности. Плавание под парусами с мамой. Прогулка рука об руку с умершим мужем по пляжу. Матч по американскому футболу, и каждый раз отчаянный бросок через все поле достигал цели. И когда Лайл спросил, не желаю ли я выступить, я, как обычно, отказался – отговорился тем, что просто хотел предложить помощь. Однако эти люди не нуждались в поддержке. Им хотелось спокойно прожить и состариться в своей теперешней жизни прежде, чем она будет у них забрана, и единственное, что им тогда останется, – «прогулки по пляжу».

Лайл собрался было закрывать собрание, как вдруг поднялась рука.

Пожилая женщина сидела прямо напротив меня; от ее платья веяло затхлостью, оно явно долгое время находилось в плохо проветриваемом гардеробе. Женщина поинтересовалась, есть ли у нее еще время рассказать свою историю. Лайл ответил, что всегда есть время для любого, кто «знает то, что знаете вы, дорогая».

Она вышла вперед не сразу. И не похоже, чтобы причиной ее неторопливости была подагра. Скорее, в глубине души эта дама и не хотела никуда выходить. Когда она повернулась к залу, мы увидели, что это не стеснительность. Ей понадобились неимоверные усилия, чтобы пересечь пространство от своего приставного стула до подиума и стать перед нами, поскольку отчетливо было видно, что женщина напугана.

– Меня зовут Вайлет Григ. Мой опыт несколько отличается от того, что испытали вы, – сказала она.

Пока она говорила эти два предложения, с ее лица пропали все краски, и только румяна проступили на щеках, словно багровые пятна от пощечин.

– Наш отец… – не сразу заговорила она и снова надолго замолчала.

Я было подумал, что она собирается прочитать «Отче наш», и даже опустил глаза долу, чтобы присоединиться к ней, но тут она продолжила:

– При жизни наш отец был тем, кого все называли «добрый человек». У него было именно такое лицо… Он так смеялся по-доброму… Он был семейным доктором в Скаухигане, где мы росли, – это значит, привозят детишек, каждому таблеточка. «Ваш папа очень добрый», – говорили нам. Но что, черт бы их всех побрал, они про него знали?

Последнюю фразу она выкрикнула в микрофон. Тот в ответ захрипел, после чего жутко зафонил.

– Как можно отличить доброго человека от плохого, если не живешь с ним, если тебе не нужно ему доверять? – продолжила она, когда микрофон угомонился. – «Добрый человек». Это же все было притворством! «Я просто поднимусь наверх пожелать спокойной ночи девочкам», – говорил он. И наша мать ни разу не остановила его. Только мы с моей сестрой… знали, кто он на самом деле.

Женщина сделала движение, и мне показалось, что она собирается возвратиться на свое место, но она лишь отступила назад и дернула головой, словно отгоняя помрачение или внезапный озноб. Когда же она опять заговорила, ее голос понизился до тревожного хрипа.

– Год назад я пыталась себя убить. Но самоубийство – это грех. Об этом говорят умные книги. Это – закон.

Один из «возвращенцев» встал и направился к выходу, показав на часы, давая понять, что спешит куда-то еще.

– Я умерла и покинула наш мир, – продолжала Вайлет Григ, глядя поверх наших голов на входную дверь, как будто ждала, что туда кто-то войдет. – Я была перенесена в такое место, где снова и снова происходило самое ужасное из всего, что я знала. Казалось, что вечность решила, что еще не свела все счеты со мной. Я возвратилась. И теперь я все время вижу его. И слышу. Где бы я ни пыталась спрятаться, он «поднимается наверх». Куда бы я ни шла, он следует за мной.

На лбу у нее выступили капельки пота. Костяшки пальцев, которыми она впилась в края кафедры, побелели, и мне показалось, что сейчас дерево захрустит в ее ладонях, словно сухой крекер.

– Я засовываю стул в дверную ручку, запираясь в комнате, запихиваю под щель у порога подушки, лишь бы не видеть тень от его ботинок. Я снова чувствую себя ребенком. Лежу в постели. Стараюсь не шевелиться, не дышать. Смотрю, как он ходит туда-сюда, будто ищет ключ, чтобы отворить дверь. И иногда находит…

Лайл оглянулся на присутствующих, и на его лице застыла вымученная улыбка, словно он просил извинить его. Одна из люминесцентных ламп неподалеку от кафедры начала моргать, отчего лицо женщины за кафедрой приобрело восковую неподвижность античной статуи.

– Моя сестра говорит, что это привидение. Но я знаю, что это не так. Это иное. Это больше, чем просто призрак.

Вайлет Григ с такой силой тряхнула кафедру, что сидевшая прямо перед ней дама испуганно отодвинулась вместе со стулом. Затем Вайлет Григ внезапно замерла. Ее глаза уставились на что-то у двери за моей спиной. На что-то, чего я не увидел, обернувшись посмотреть.

– Когда я умерла, а потом… возвратилась, то притащила с собой своего отца, – прошептала она. – В отличие от всех вас, когда я покинула этот мир, то пошла другим путем. Я попала вниз. И этот… человек, этот подлый сукин сын обхватил меня своими грязными руками за шею и выбрался наверх на мне!

И тут она упала.

Даже несмотря на то, что сидел я дальше всех, я успел к ней первым. По пути отшвыривая одни стулья, перепрыгивая через другие.

К тому моменту, когда я стал перед ней на колени и просунул руку ей под голову, Вайлет Григ начала приходить в себя. Взгляд женщины стал осмысленным, и я заметил, что весь ее гнев куда-то улетучился. Остались только дрожь в теле и слабость.

– С тобой все будет хорошо, Вайлет, – сказал я. – Ты просто немного оступилась, вот и все. Сейчас все будет отлично.

Она посмотрела на меня, и мне стало понятно, что сюда, на эту встречу с «возвращенцами», ее привела последняя надежда. И прямо сейчас эта надежда исчезла.

Я чувствовал, что знаю также еще кое-что.

Это был ее отец – тот, кого Вайлет Григ видела возле двери у меня за спиной.

После прибытия «Скорой помощи» она, пока ее везли на каталке до автомобиля, не отпускала мою руку. А потом мы с Лайлом решили заглянуть в «О’Лири», где он заказал нам по двойной порции виски.

– Спасибо, что пришел сегодня, – сказал он, чокаясь со мной, и виски колыхнулся над нашими пальцами. – Извини, что так получилось в конце. О господи!

– Она не виновата.

– Ясное дело, нет. Но эти особы… Я думаю о посетивших преисподнюю. Их больше, чем «возвращенцев с того света», представляешь? Они только и стремятся испоганить настроение.

– Демоны всегда этим занимаются.

– Святые угодники, Дэнни! Ты ей веришь?

– Я образно говорю, в метафорическом смысле…

– Да ну? А вот она, похоже, была уверена в том, что говорит правду.

Лайл поднял вверх указательный палец, показывая бармену, что желает повторить заказ.

– А как насчет тебя? Ты же эксперт, – продолжал он. – Ты мужик. Что ты знаешь обо всей этой ерунде?

– Ничего особенного на самом деле. Но я размышлял об этом не раз. А кто – нет?

– Да уж, пожалуй, – хмыкнул Лайл, не испытывая удовольствия от того, куда вдруг все зашло.

– Просто последи за моими мыслями пару секунд. Смотри, большинство из тех, кто побывал в состоянии клинической смерти, имеют позитивный опыт, правильно? Или, может, сталкивались с чем-то загадочным, непостижимым. Ну, в худшем случае испытывали некоторое беспокойство. «Иди к свету» против «не иди к свету». В конце концов, какая разница?

– В итоге свет все равно забирает нас.

– Верно. Свет ждет практически всех. Но есть и те – не очень много, но кое-кто вроде той сегодняшней Вайлет, – кому довелось побывать там в не очень приятной ситуации.

– Потому что они попали в Другое Место.

– Ты сам это сказал. Как они его описывают?

– Для всех оно разное. Вообще каждый из нас должен найти свое место.

– За исключением тех случаев, когда эти места плохие.

– Наихудшие, – кивнул он. – В тот момент, когда это дерьмо падает на них, они идут по разным путям. Кому-то причиняют боль, а кто-то сам совершает зло.

– Заметил еще какие-нибудь признаки у них?

– Дай подумать. – Лайл подпер щеку большим пальцем, но тот соскользнул, и мой собеседник снова положил ладонь на стойку бара. – Почти всегда что-то происходило, когда они были маленькими. Место, где они были напуганы больше всего. Школьная раздевалка, подвал у дядюшки, ночное купание с мамой, из которого мама не вернулась. Почти всегда они даже не могут говорить об этом.

– А я предполагаю, что и на наши встречи приходят очень немногие из них.

– Если даже они приходят, то не больше одного-двух раз. Могу тебе гарантировать, что в следующем месяце мы Вайлет Григ не увидим.

– Почему?

Вместо ответа Лайл склонился над своим бокалом и, не поднимая его со стола, потянул виски.

Затем мотнул головой, прислушиваясь к тому, как обжигающее спиртное растекается по пищеводу, и ответил:

– Люди вроде них… То, что они увидели, для них слишком тяжело. И они понимают, что не могут разделить этот опыт с другими членами группы. Я хочу сказать, что мы пытаемся их понять и принять. Только из нас такие помощники… Мы же все болтаем в один голос: «Небеса велики и прекрасны и ждут нас всех! Ой, извините, кроме… вас. Вы – пошли в задницу». Не очень ободряет, знаешь ли.

Я сделал вид, что заинтересовался футбольным матчем, который транслировался по телевизору. А Лайл вдруг спросил:

– Почему ты заговорил обо всем этом? Знаешь кого-нибудь, кто побывал там же, где и Вайлет?

– Нет, вовсе нет! – солгал я. – Просто собираю материал для своей следующей книги.

Лайл Кирк, конечно, может напиваться в одиночку и иногда производит впечатление немного чокнутого, но он неглупый парень.

– Жду не дождусь, чтобы почитать, – кивнул он.

Глава 2

Мы с сестрой умерли в день, когда нам обоим исполнилось шестнадцать.

Мы были близнецами, хотя при первом взгляде на нас вы вряд ли догадались бы об этом. Эшли обладала осанкой танцовщицы, и в каждом ее жесте читалась уверенность, будто все ее действия были частью утонченного, но властного перформанса, предназначенного собрать всех вокруг и заставить смотреть. Я, напротив, старался спрятаться за длинной челкой, опускавшейся ниже глаз, а когда входил в помещение, сразу искал ближайший угол, предоставляя своей сестре право находиться в центре внимания. Если бы вы познакомились с нами раньше, то сказали бы, что жизнь сделала свой совершенно отчетливый выбор в пользу одного близнеца за счет другого. И когда смерть пришла за нами, она выбрала Эшли вместо меня, сжала ее в своих объятиях, а меня отвергла и выбросила обратно в мир, который стал мне незнакомым, потому что в нем больше не было сестры.

До того дня, когда нам исполнилось шестнадцать, мы всю свою жизнь жили в одном и том же доме. Самом лучшем доме на одной из лучших улиц Ройял-Оук. Впрочем, в обоих случаях это было верно лишь отчасти. Местных жителей называли «роялистами» (потому что мы именовали свой район просто «Ройял»), а местные бизнесмены, рекламируя свою продукцию, использовали слоган «Будь лоялистом к роялистам». Ройял вообще был очень приятным районом, не менявшимся в своей скромной сдержанности; здесь не было чудовищных модерновых памятников, магазинов известных торговых сетей или новых пригородов, протянувшихся на многие мили вдаль от Детройта. Большинство семей, среди которых мы росли, принадлежали к золотой середине среднего класса, умевшей профессионально переживать взлеты и падения, и к немногим мелким торговцам, предпринимавшим все что можно, чтобы перебраться к северу от 8-й Мили. Однако по сравнению с большинством соседей мы были особенными. Не из-за денег, а потому, что у нас была Эш. Девочка, которая, как все говорили, могла стать моделью, актрисой, а может, когда-нибудь и президентом Соединенных Штатов.

Эшли Орчард являла собой величие Ройял-Оук. Эшли с великолепными отзывами педагогов и отличным табелем успеваемости, занимающая самое высокое место в почетном списке выпускников, удостоенная в обзоре «Детройт Фри Пресс» отдельной оценки за «восхитительную сцену» в пьесе «Тайны Тихого океана», поставленной в старшей школе Дондеро. Причем в настоящей, обычной жизни она всегда была только Эш.

Прекрасная Эш! И все же красота ее была того сорта, когда хочется сказать: «Она великолепна, но…»

Наш отец о подобной красоте говорил: «угрожающая». Черты лица Эшли, пропорции тела, все ее внешние данные, взятые по отдельности, были чрезмерно прелестны, но если брать в целом, то она казалась инопланетянкой, продуктом генетической мутации – чрезмерно широко расставленные слишком голубые глаза, поразительно длинные конечности и пальцы.

Увидев нас вместе с Эш, вы бы непременно решили, что перед вами счастливая семья. Однако стены нашего дома на Фарнум-авеню скрывали одну тайну. Мои отец и мама, а также я совершенно точно сознавали, что с нами живет чудовище, пусть даже фотогеничное и прекрасно образованное. Мы опасались ее, но ничего не могли с этим поделать, поскольку она была всего-навсего девочкой, одной из нас, и носила нашу фамилию.

Поэтому каждый старался решить проблему по-своему. Отец скрывался от нее на работе, уходя утром как можно раньше и возвращаясь все позже и позже по вечерам. Он работал управленцем в офисе «Дженерал Моторс», расположенном в центральной башне центра «Ренессанс», где компания арендовала один этаж у отеля «Детройт Мариотт», занимавшего все остальные 72 этажа. Из окон на 42-м этаже открывался вид на реку, и с этой высоты отец мог видеть вдали Канаду и табачные плантации на ее территории. За год до гибели Эш он пару раз в неделю даже оставался ночевать на работе и спал на диване в кабинете. Прятался.

Наша мать, по ее собственному определению, была «домохозяйкой». Однако в действительности она больше протестовала против постылой обыденности, и протест ее выражался в том, что она, заткнув уши, могла спать целыми днями, пить без удержу шерри с утра до вечера, а к тому моменту, когда мы переступали порог дома после школы, превращалась в зомби, нализавшись шардоне. Иногда я находил ее в бессознательном состоянии под кроватью или на цветочной клумбе в садовых перчатках, с ножницами для обрезания веток или поливочным шлангом в руках. Однажды я обнаружил ее в ванне, наполненной холодной водой. Мать была жива, хоть и не подавала признаков жизни. Она оказалась на удивление тяжелой, когда я попытался совершить невозможное: вытащить ее из ванны, одновременно стараясь не прикасаться к ее обнаженному телу. В конце концов мы оба рухнули на банный коврик.

– Спасибо, Дэнни, – сказала она, когда наконец смогла говорить, после чего, придерживаясь за стены и стараясь сохранить чувство собственного достоинства, удалилась в свою комнату. – Эт-то был-ло благородно с твоей стороны.

Она умерла за два года до смерти Эш. «Несчастный случай» – так назвали это происшествие, когда обнаружили, что она в очередной раз напилась и захлебнулась в ванне. Собственно, не было нужды искать других объяснений. Папа в тот день поздно пришел с работы и нашел ее. Жена смотрела на него широко раскрытыми глазами из-под воды.

Ее мучила не банальная депрессия, которая иногда наблюдается у жителей городских окраин, она страдала от ужаса и старалась избавиться от него единственным доступным ей способом. А еще причина заключалась в знании того, что лежит в основе этого страха, и ожидании, что мы тоже заметим его и поможем преодолеть. Думаю, мама испытывала чувство вины. Раскаивалась, что именно она помогла Эш явиться в этот мир.

А что такого делала Эшли? Почему собственная мать могла желать, чтобы эта девочка вообще не родилась?

Дайте я вам кое-что расскажу. Это будет такая совсем короткая и жутковатая история.

Однажды зимой, когда нам с Эш было по двенадцать лет, после внезапных заморозков выдался яркий, солнечный день: тающий снег на мокрых улицах, звон капели с карнизов, знакомо? Уже на следующее утро мороз вернулся. Тротуары и проезжая часть превратились в настоящие катки. А на каждой крыше повисли длинные и острые, словно копья, сосульки.

– Прямо как зубы чудовища! – сказала Эш, увидев их.

Когда мы вернулись из школы, сосульки еще висели, но прогноз погоды обещал потепление в течение недели.

– Надо сохранить хотя бы одну, – сказала Эш. – Они слишком красивы, чтобы просто умереть.

Она заставила меня принести стремянку. Когда я вернулся, она указала на сосульку, которую выбрала, и приказала забраться на лестницу и достать ее.

– Будь осторожен! Не сломай! – В ее голосе звучала такая неподдельная тревога за ледышку, какой я никогда у нее не слышал в отношении людей.

Когда я передал сосульку Эш, она бережно взяла ее на руки, словно ребенка, и понесла в гараж, где запрятала в морозильнике под пакетами со свиными отбивными.

Прошло несколько месяцев. Как-то по весне мы с нею вдвоем смотрели что-то по телевизору – полицейский боевик, в котором убийца использовал ледяные пули, чтобы прострелить череп своей жертвы. В луже крови, оставленной на полу, на месте убийства были найдены лишь капельки воды, что озадачило детективов. «Лед! – воскликнул обвинитель в ходе процесса. – Лед практически невозможно обнаружить!» Той ночью, отправляясь спать, Эш напевала эту строчку, словно припев из любимой песенки.

После той передачи я заметил, что она никогда не упоминает о сосульке, как, впрочем, и я. Хотя не было ни дня, чтобы я не думал об этом куске льда. Я представлял жгучую боль, которую испытаю, когда острая ледышка войдет мне в горло, пока я сплю. Ждал, что открою среди ночи глаза и увижу сестру, стоящую надо мной и держащую обеими руками сосульку, словно осиновый кол. И ее лицо при этом превратится в бесцветную маску (как это происходит всегда, когда она не притворяется), которая как раз наиболее полно отражает ее внутреннюю суть.

Затем пришло лето. Наступили долгие тягостные дни ожидания чего-то, что неотвратимо должно случиться.

И это случилось.

Я вышел во двор и направился в гараж в поисках какой-то ерунды, а вместо этого обнаружил собаку. Несколькими неделями раньше отец принес из службы помощи бездомным животным молодого лабрадора. Очередной жест, чтобы соответствовать норме.

Эш тогда все время слушала «Секс Пистолз», поэтому назвала щенка Сидом в честь Сида Вишеса.

День стоял жаркий, и вокруг тела Сида уже жужжали толстые синие мухи, словно искали, как бы залезть ему под кожу. Их привлекла кровь. Красная, густо-глянцевая, еще не запекшаяся. Она вытекала из глазницы собачьего черепа. Самого глаза не было…

Оскаленная морда щенка казалась улыбающейся. Словно он выполнил команду «Лежать!» или «Замри!», а теперь ждал, что ему скомандуют вставать.

Вокруг его головы растеклась лужа розовой воды. Я опустился на колени и дотронулся до лужи.

Все еще ледяная.

Одновременно с прикосновением родилась мысль, и она была озвучена, но не моим голосом, а голосом сестры.

– Это никогда не кончится…

От нее пытались избавиться.

Конечно, самой Эш они это преподнесли иначе. Это называли «великолепной возможностью».

Вообще-то родители не могли себе позволить обучать нас в частной школе типа Крэнбрука, но отец сказал, что дело стоит того и неважно, во сколько нам это встанет. А Эшли он сказал, что для нее это «шанс изменить жизнь».

Нам тогда было тринадцать.

Я помню, как отец вез нас с сестрой в Блумфилд-Хилс, где мы должны были ее оставить. Я сидел впереди, Эш – сзади. Она не сопротивлялась, не спорила. Слез расставания не было ни с ее стороны, ни с нашей. Она просто сидела и смотрела на мелькающие за окном зеленые домики нашего пригорода, как они сменяются другими районами, более роскошными, и в уголках ее губ играла затаенная улыбка. Словно это была ее идея поехать учиться в другую школу.

После того как ей показали ее комнату, она закрыла за нами дверь без единого слова. А потом я отчетливо почувствовал, как неторопливо шагавший рядом со мной отец с трудом удерживается, чтобы не побежать к машине.

Отец повез меня к себе в офис. Мы проехали по Вудворд-авеню и через весь Детройт к центру «Ренессанс». Отец сказал, что ему нужно забрать у себя в кабинете какие-то документы, но на самом деле он просто не торопился домой, а хотел продлить ощущение праздника. Нас было только двое – я и он. Мы подшучивали друг над другом, папа рассказывал о своей молодости истории, которых я от него никогда не слышал. И вокруг нас сверкал огнями прекрасный город.

Я не уверен, что кто-то действительно думал, что это сработает. Однако в течение трех месяцев Эшли отсутствовала, она была где-то там, по дороге на Блумфилд-Хилс, и что-то вроде покоя снизошло на наш дом. Своеобразный курс реабилитации для ветеранов – мы трое были ранены, но с каждым днем нам становилось все лучше, мы набирались сил. Я обрезал волосы, и теперь всякий мог видеть мои глаза. Мама стала меньше пить. И даже попробовала приготовить биф «Веллингтон», его рецепт она нашла в кулинарной книге Джулии Чайлд, к которой не прикасалась много лет. Это осталось самым вкусным воспоминанием в моей жизни.

Иногда я думал о сестре и напоминал себе, что Эшли никогда не делала мне прямого зла. Угрозы, манипуляции, запугивание – это да. Но со мной она никогда не вела себя так, как с остальными. Я был единственным, кого она щадила, кого допускала к себе; просто она не умела любить. И когда я рассуждал обо всем этом, ощущение счастья моментально уступало чувству стыда. Но все-таки жизнь без сестры дарила свободу, открывала безграничные горизонты, и я только сильнее желал заглянуть за них как можно дальше.

А потом я однажды пришел домой из школы и увидел отца. Он стоял посреди кухни с багровым лицом и молча читал письмо. Рядом на полу валялся конверт с печатью школы Крэнбрук, и я понял, что Эшли дома, что мы никогда не попытаемся снова отправить ее назад, а за первую свою попытку избавиться от нее мы все будем наказаны.

Ее исключили из школы. Это все, что отец сказал по этому поводу, хотя в письме содержалось значительно больше информации. Перечислялись специфические проступки, которым не нашлось названия. Пока отец все это читал, выражение его лица менялось на глазах. Черты осунулись, оно помертвело.

Отец закончил чтение, сложил письмо несколько раз – так, что получился прямоугольник размером не больше визитки. И покинул дом, сжимая письмо в руке.

Когда я поднялся по лестнице, дверь в комнату Эш была открыта. Это означало приглашение зайти, что случалось крайне редко. Она сидела на краешке кровати и спокойно что-то записывала в свой дневник.

Почувствовав мое присутствие, Эшли подняла на меня глаза. На ее губах появилась недовольная гримаса. Веки накрашены так, что тени больше напоминали синяки. Она моргнула и произнесла:

– Скучал без меня?

Глава 3

После неудавшегося эксперимента с Крэнбруком наша семья продолжала или, по крайней мере, пыталась жить как прежде. Проще говоря, мы жили с обостренным предчувствием «по-настоящему плохих событий», которые, как мы знали, скоро произойдут.

За месяцы, пока мы с Эш взрослели, наши различия стали еще более глубокими. Моя нелюдимость превратилась в состояние хронического перформанса – своеобразную форму ухода от действительности, вроде той, которую мы наблюдали однажды в телепередаче, когда индийский мудрец забрался в пластиковый ящик и оставался там несколько дней, ни с кем не разговаривая и не двигаясь. Что касается Эш, то ее очарование и привлекательность для окружающих только усилились, а внутреннее бессердечие, заметное лишь нам, обострилось. Это ни в коем случае не было следствием пубертатного возраста. Она не взрослела в общепринятом смысле. Она становилась кем-то еще. И хотя мама, отец и я никогда открыто не обсуждали, что происходит с Эш, думаю, мы все трое смутно, с нарастающим ужасом представляли, какие нечеловеческие формы это может принять.

Когда умерла мама, стало еще хуже.

Наш отец, вернувшись с работы, обнаружил маму в ванне без признаков жизни и перед смертью явно принявшую значительную дозу спиртного. В день ее похорон, после погребения, сестра попросила меня зайти к Брэндону Оливеру, парню, с которым она тогда встречалась, и проводить ее потом домой. В любом случае это была странная просьба, в особенности учитывая, что всего пару часов назад, утром, мы стояли перед ямой на кладбище Вудлон и смотрели, как в нее опускают нашу мать. Но это же моя сестра! Никаких предрассудков, никаких сожалений и печалей. Все, на что она оказалась способна, так это принять образ девочки с дрожащими губками, как будто собиравшейся «вот-вот расплакаться». Затем она бросилась к арендованному лимузину и помчалась, чтобы позвонить Брэндону и убедиться, что тот дома и желает повидаться с ней.

Был дома. И желал.

– Дэнни, сможешь зайти попозже к Брэндону? Мне надо поговорить с тобой кое о чем, – сказала Эш, навела земляничный блеск на губы и шагнула через порог. Ее слова не были просьбой. И я знал, что она не собирается мне ничего говорить, она хочет что-то показать.

Вскоре после пяти часов я подошел к дому Оливеров на Дерби-авеню и нажал на дверной звонок в полной уверенности, что мне никто не ответит. В свои семнадцать лет Брэндон был старше всех парней, с которыми тусовалась Эш: старшеклассник с квадратной челюстью, капитан баскетбольной команды, обладающий физическими данными для того, чтобы в следующем году выступать за клуб «Огайо», и известный своими успехами среди девчонок. Это был тип того агрессивного, язвительного, самоуверенного парня, который ни в чем не сомневается и, совершая что-то, не задает вопросов. Он не очень часто нарушал закон, но лишь потому, что в нашем мире сам представлял собой этот закон.

Учитывая, что машина родителей Брэндона отсутствовала, все вышесказанное означало, что они с Эш, скорее всего, где-то в доме. Наверняка он в эту минуту мурлыкает с нею в одной из тех комнат с зашторенными окнами. И, уж конечно, он не обратит внимания на дверной звонок, пока занят.

Я задался вопросом, зачем, собственно, Эш пригласила меня сюда. И едва я об этом подумал, как внезапно, впервые за день, на меня обрушилась настоящая печаль. Осознание того, что мама ушла навсегда, накрыло удушающей пеленой; я чуть не задохнулся и перестал видеть окружающее. Я схватился за перила, зажмурился и стоял так некоторое время, пока снова не смог видеть улицу, деревья на ней и все остальное. Только тогда я повернулся к дому Оливеров и увидел за декоративным стеклом входной двери размытый, яркий свет в холле. И еще звук. Низкий гул работающего механизма.

Эш что-то говорила о том, что у папаши Брэндона за домом в гараже есть мастерская. Направляясь туда по дорожке, я пытался размышлять. Если я знаю, что там есть мастерская, значит, сестра хотела, чтобы мне это стало известно. Даже вывод, который неизбежно за этим следовал, – если я собираюсь заглянуть туда через окно, значит, она этого хочет, – не остановил меня. Я взялся за ободранную раму и почти прижался носом к оконному стеклу, стараясь разглядеть, что происходит внутри.

Сначала показалось, что эти двое танцуют.

Обхватив друг друга, они словно покачивались в такт медленной песне, которую я не мог слышать. Эш прижималась щекой к груди парня, а он изгибался над ней вроде вопросительного знака. Но это не было танцем. Тем более на Брэндоне не было рубашки. И их движения скорее напоминали единоборство: он пытался повалить мою сестру на пол, где вместо матраса валялась его куртка с капюшоном, а она старалась удержаться на ногах, упираясь Брэндону в грудь и одновременно притягивая его к себе рукой, как будто собиралась поцеловать в губы.

Не поворачивая головы, Эш бросила взгляд на окно. И увидела меня.

По выражению, мелькнувшему в ее глазах, я сразу понял две вещи. Во-первых, она ждала, пока я появлюсь именно там, где на тот момент находились они с Брэндоном. И теперь она могла начинать действовать.

И второе – прямо у нее за спиной стоял готовый к работе станок. Ленточная пила.

– Какая острая! Как зубы!

Я услышал ее голос, каждое слово, прозвучавшее за мгновение до этого и эхом отозвавшееся во мне. Эшли страстно вздохнула, и Брэндон не мог не почувствовать жар ее дыхания. Притворно-испуганного, притворно-влекущего. Но возбуждение ее было настоящим.

– Ты не включишь ее, Брэндон?

Я видел, как он поцеловал сестру, и она изогнулась и подалась ему навстречу. Глаза у нее были закрыты. А взгляд его широко распахнутых глаз напоминал взгляд совы, наблюдающей за своей маленькой, обреченной жертвой, копошащейся где-то внизу, в траве. Он безучастно смотрел на то, как Эш взяла его руку в свою ладошку и направила прямо к матово поблескивающей поверхности станка, над которой легкой дымкой равномерно металось полотно пилы.

Все произошло стремительно, но все же недостаточно быстро.

У Брэндона хватало времени на то, чтобы увидеть, что происходит, и избежать угрозы. Он мог успеть отдернуть руку, отпрыгнуть и заорать, какого черта моя сестра вытворяет. Но вместо этого он (и я тоже) наблюдал, как Эшли положила его ладонь на гладкую поверхность станка и направила его широко расставленные пальцы к лязгающим зубцам.

Если он и закричал, то я не слышал этого. Помню только, что прежде, чем я побежал прочь со двора, прежде чем я услышал свой собственный вопль, Эшли открыла глаза. Она хотела убедиться, что я видел все.

Но не жестокость произошедшего поразила меня, не она была важнее всего, и не зрелище того, с какой легкостью лезвие отделило два пальца от кисти Брэндона Оливера, и даже не то, что брызнувшая, словно из сопла, кровь застыла на стене в форме сердечка от «валентинки», а то, как моя сестра заставила его проделать это над собой. Он не сопротивлялся, не протестовал. Казалось, Брэндон наблюдал за происходящим с таким же напряженным любопытством, как и я. Впоследствии его родителям сказали, что это был несчастный случай; с ним расторгли контракт на выступления за «Огайо». Потом я еще несколько лет встречал его на улицах Ройял-Оук, бродившего в одиночестве с выражением показного смирения на лице. Только тогда, много позже, он осознал, что красивая девушка в отцовской мастерской не просто лишила его части тела, но сломала всю его жизнь.

Глава 4

Если поинтересоваться в полиции Детройта, где хранятся материалы по делу Эшли Орчард, то вам ответят, что оно относится к разряду нераскрытых преступлений. Девушка решила отметить свое шестнадцатилетие с подругами, они отправились на велосипедах на дневной сеанс фильма «Общество мертвых поэтов» в «Мейн Арт Театр», но вместо этого потянула их на Вудворд-авеню в центр города.

Четыре девушки должны были понимать всю сумасбродность велосипедной прогулки по Детройту: там они оказались бы в мире, который обычно видели только из окон родительских автомобилей. Заброшенные дома, которые горят каждый год накануне Хэллоуина. Банды из Хэмтрэмк-сити и Хайленд-парка, предоставленные сами себе, поскольку полиция давно махнула на них рукой. Целые кварталы, постепенно превращающиеся в заросшие бурьяном поля, среди которых, словно могильные курганы, возвышаются горы кирпичей.

Подруги Эш хотели знать, зачем они туда направляются. Почему она заставляет их туда поехать.

– Я хочу вам кое-что показать, – сказала она.

Она не стала медлить и помчалась вперед, отчаянно нажимая на педали своими загорелыми, стройными, как у балерины, ногами, а ее длинные соломенно-светлые волосы развевались у нее за спиной, словно посылая прощальный привет.

В конце концов Лайза Гудэйл заставила остальных повернуть назад. Лайза Гудэйл была хорошенькой девочкой, игривой, как котенок, которая, казалось, никак не могла повзрослеть. Она с третьего раза сдала экзамен по математике за девятый класс, зато со знанием дела учила остальных девчонок технике минета (однажды я спустился в цокольный этаж в школе и застал ее в окружении подружек, показывающей с бананом в руке, как это делается). Именно она в тот день закричала:

– Эш! Ну, серьезно! – и повернула к бордюру на углу Вудворд и Уэбб-стрит.

Сначала казалось, что Эш даже не услышала. Но потом она остановилась и послала им одну из своих убийственных улыбок.

– Вам, что, не любопытно? – спросила она.

– Нет, – сказала Лайза, и это было неправдой.

А Эш все улыбалась и улыбалась. Хотя меня там не было, меня позвали на ее поиски потом, я отчетливо вижу ее лицо – так, будто стоял там, на углу, с ее подружками. Возможно, даже более отчетливо, потому что с тех пор я всегда вижу эту улыбку. Этот взгляд, в котором читается что-то вроде: «Вы не можете знать то, что знаю я». Или: «Однажды я покажу вам все, на что способна». Или, например: «Я всегда побеждаю. Вы ведь знаете это, правда?»

А потом она сказала:

– Ну и ладно.

Нажала на педали и помчалась вперед на хорошей крейсерской скорости. А девчонки смотрели, как она удаляется, постепенно растворяясь в знойном мареве, поднимавшемся от нагретого асфальта мостовой, и ее волосы развевались и словно напоминали им об обещании хранить тайну, которого они никогда не давали.

И только когда она исчезла из поля зрения и девушки не могли ее больше видеть, они повернули назад.

После того как девушки уехали, Эшли покатила (или ее повезли, или потащили, или отнесли) к заброшенному дому на Альфред-стрит, в котором никто не жил уже до нашего рождения. Туда, где она сгорела заживо. В том самом подвале, где также обнаружили останки Мэг Клеменс, нашей одноклассницы, пропавшей десятью днями ранее. Две девушки одного возраста. Два тела, почти полностью уничтоженные огнем, за исключением того, что во второй раз что-то пошло не так. Тот, кто это сделал, кто бы он ни был, не успел сжечь Эш полностью. Она кричала там и звала на помощь, без всякой надежды быть услышанной.

В случае с Мэг Клеменс свидетелей практически не было. Еще меньше известно о том, что она делала и куда направилась после того, как мать дала ей десять долларов и закрыла за дочерью дверь их дома на Фредерик-стрит в квартале от того места, где жили мы. Мэг писала статьи в школьную газету, публиковала там отчеты о «пищевых злоупотреблениях» в школьной кафешке. Она носила несколько великоватые очки в черепаховой оправе, которые очаровательно сползали на ее носик. Мэг регулярно отказывалась от приглашений погулять с мальчиками, поэтому заслужила несправедливую репутацию «гордячки» и «задаваки». Это все, что о ней знали. Ну, или то, что знал о ней я.

Две девушки, выросшие в одном районе, игравшие на одних площадках, учившиеся в одной школе, жившие в типичных домах на Ройял-Оук с непременными американскими флагами над входными дверями. Естественно, возникли опасения, что эти преступления как-то взаимосвязаны, хотя полиция говорила о недостатке улик. Родители тем не менее шептались о вероятности появления в нашем районе маньяка и гнали своих чад с улицы в дом.

Загадочное исчезновение Мэг Клеменс положило начало умонастроениям, которые неизбежно вели к возникновению паники. Многие воображали, какими могут быть разгадки этой тайны, но ни одно из предположений не выдерживало критики. Однако в течение десяти дней все-таки говорилось о единичном «несчастном случае». А потом погибла Эшли Орчард, и пришлось признать очевидное. В новостях появились фото двух девушек, достаточно взрослых для того, чтобы назвать их «молодыми женщинами», и объявления с просьбами сообщить полиции, если что-то известно об их местонахождении незадолго до трагедии. «Молодые женщины» – означало, что они наслаждались независимостью и вели загадочную и беспокойную жизнь, когда родители их не видели.

А еще это означало секс. Словосочетание «молодые женщины» подразумевало, что они занимались сексом, тогда как слово «девушки» на это не указывало.

После пожара, когда я лежал в госпитале, следователи спрашивали меня, не имелось ли у сестры причин совершить самоубийство, и я ответил, что этого просто не могло быть. Без вариантов. Просто невозможно было представить, чтобы Эш отказалась от всего, чего она добилась в Ройял-Оук. От школы, которую она почти закончила, «лучших подруг», которых она с легкостью заводила и так же бросала безо всяких на то причин, от мальчишек из старших классов, готовых ради одного ее взгляда буквально из кожи лезть и прыгать с крыш в сугробы и бассейны, лишь бы она удостоила их подобием внимания. К тому же она бы ни за что не бросила меня, своего брата. Большую часть своей жизни она желала моей смерти, но одновременно нуждалась во мне, хотя никто из нас не смог бы объяснить почему.

Я это знал, потому что был в том доме и пытался спасти ее.

Раньше это был роскошный особняк. Тогда этот район города еще не превратился в развалины, а кирпич и стекло не заросли травой. Величественный дом какого-нибудь доктора или городского подрядчика, теперь стоявший в запустении и смотревший на мир широкими черными провалами окон. Из них клубами валил дым, когда я подогнал автомобиль нашей матери к бордюру и бросился в открытую дверь.

Я побежал внутрь. Потому что сестра была там, сражаясь за жизнь. И ждала меня.

Я не видел ее в густом дымном мраке. Не слышал ее голоса. Я просто знал, что она там, потому что мы были близнецами, а близнецы знают такие вещи. Они чувствуют друг друга, даже если не хотят этого, без слов и резко, как болевой шок.

Я обнаружил Эшли у подножия лестницы, которая вела в подвал. Только самой лестницы там больше не было, в клубящейся черноте я увидел только ее лицо и ее протянутые ко мне руки. Девочка на дне колодца.

– Дэнни!

Она еще держалась на ногах. А волосы обуглились.

– ДЭННИ! Не оставляй меня здесь!

Она говорила не о пожаре и не о доме. Она имела в виду смерть. Она умоляла меня не бросать ее наедине с тем, что должно было наступить после всего…

И я сделал так, как она просила.

Даже зная, что она вытворяла, зная, какой она была, я не мог оставить ее. Я лег на уже занимавшийся огнем пол и протянул ей руку, чтобы вытащить. Но Эш была слишком далеко внизу. Я крикнул ей, чтобы она подпрыгнула, вернее, хотел крикнуть, попытался, но от горячего дыма перехватило горло.

Я потянулся к сестре, и она потянулась ко мне. Но наши руки хватали только огонь.

Она не хотела умирать. Языки пламени все же захлестнули ее.

И меня тоже…

Глава 5

Когда вы мертвы, то прекрасно это осознаете.

Вы постоянно слышите о других людях, оказавшихся в том же положении, о душах, нуждающихся в помощи при «переходе», о растерявшихся близких, бесплотные образы которых, как это показывают в телешоу, толпятся у изножья кровати и ждут, когда им скажут, что пора уходить. Но в моем случае невозможно было ошибиться и спутать это состояние с жизнью, так как нечто, куда я направился после огня, было лучше, чем быть живым. Следовало бы назвать это «раем». Воспроизведение в несколько видоизмененном виде самого счастливого дня в моей жизни.

Мне тогда было тринадцать лет. Отец сидел за рулем своего «Бьюика Ривьеры», и мы с ним направлялись по Вудворд-авеню прямо к круглым черным башням центра «Ренессанс», где он в ту пору работал. Стоял яркий солнечный день, и мы мчались по городу, а за тонированными стеклами автомобиля пролетали магазинчики, пустые мотели, городские кварталы.

Это был тот самый день, когда мы отвезли Эш в Крэнбрук. День, когда я позволил себе вообразить, что она может остаться в прошлом.

О чем мы разговаривали? Ну, все я вряд ли могу вспомнить. Мы много смеялись. Папа рассказывал о своем детстве в Сагинау. Оказывается, его жизнь до нашего появления представляла собой серию волнующих, а иногда глупых, но, в конечном счете, невинных проделок. Он сбил булыжниками осиное гнездо, а потом злые осы залезли ему в шорты и искусали всю задницу. Однажды он в мороз провалился под лед, и ему пришлось идти домой без штанов, потому что те замерзли и стали твердыми как камень. В другой раз он на малолитражке проехался по школьному коридору, а на другом конце его ждал коп, который дружески хлопнул его по плечу и посоветовал больше даже не пытаться так делать.

Такой день когда-то действительно случился в моей жизни, а память о нем оказалась отчетливее, чем любое воспоминание или сон. Более того, в моих посмертных видениях день этот воспринимался более реально, чем в первый раз, когда я его прожил. Восприятие обострялось от осознания того, как по-особенному звучит спокойный голос отца. Однако происходящее окрашивалось пониманием, что все это не продлится долго.