Взлеты и падения государств. Силы перемен в посткризисном мире Шарма Ручир
Нарастающее стремление к увеличению расходов в трудные времена было особенно заметно после кризиса 2008 года. Американские и европейские потребители тяжело восприняли падение цен на рынке недвижимости и фондовой бирже и стали меньше импортировать из Китая и других развивающихся стран. Для компенсации падения экспорта правительства этих стран резко повысили госрасходы, чтобы стимулировать спрос среди отечественных потребителей. Многие богатые страны тоже попытались ослабить влияние Великой рецессии с помощью увеличения госрасходов, но их расходы не шли ни в какое сравнение с расходами развивающихся стран. В следующие два года правительства развитых стран из числа двадцати крупнейших экономик потратили 4,2 % своего ВВП на различные проекты по борьбе с рецессией. А в крупных развивающихся странах было потрачено более чем в полтора раза больше – 6,9 %. Они переплюнули богатые страны по одной простой причине: они могли себе это позволить, по крайней мере, временно.
В отличие от государств развитого мира, государства мира развивающегося вступили в кризис 2008 года в основном с низким уровнем госдолга, большими резервами иностранной валюты и большим бюджетным профицитом или, по крайней мере, небольшим дефицитом. У них были лишние деньги, и они бросили эти деньги в топку, что поначалу вызвало яркую вспышку роста. Спустившись в середине 2009-го до жалких 3 %, средние темпы роста ВВП крупнейших развивающихся стран в 2010 году подскочили выше 8 %. Такой очевидный успех подстегнул энтузиазм сторонников сильной власти. Международная организация труда (МОТ) совместно с Европейским союзом составила в конце 2011 года отчет, восхвалявший вклад интенсивного государственного стимулирования во впечатляющее восстановление в Азии и в почти столь же эффектное – в Латинской Америке.
К этому времени – увы! – все уже шло на спад. Официальные темпы роста Китая в период с 2011 по 2014 год упали больше чем на треть, в Бразилии – на порядок, а средний рост ВВП по всем развивающимся странам вернулся примерно к 3,5 % – показателю 1990-х, когда рост был прерван несколькими кризисами. В конце 1990-х серьезная разница заключалась в том, что у большинства развивающихся стран не было лишних денег, не было кредиторов, к которым можно было бы обратиться, поэтому они не могли занять денег, чтобы подтолкнуть рост. Вместо этого их вынуждали провести реформы, избавиться от безнадежных кредитов, принять меры по контролю над расходами, обуздать инфляцию и (в некоторых случаях) сделать компании более конкурентными. Такая “чистка” привела их к невиданному подъему в 2000-х.
А вот после 2008-го правительства развивающегося мира принялись брать в долг у будущего, чтобы обеспечить короткую вспышку роста в 2010-м. И они за это дорого заплатили. К 2014-му имевшиеся в 2007 году профициты бюджетов растаяли и обернулись средним дефицитом в размере 2 % ВВП, который вызывал серьезное беспокойство. Обжегшись столько раз в своей истории о кризисы, вызванные отчасти избыточным расходованием госсредств, развивающиеся страны пришли к убеждению, что бюджетный дефицит в размере 3 % ВВП и более является, как правило, предвестником серьезных бюджетных проблем. Индонезия, например, после жесточайшего финансового краха 1998 года даже приняла закон, по которому парламент может объявить импичмент президенту, если дефицит превысит 3 % ВВП. Индонезия – наряду с Мексикой, Россией, Южной Кореей, Индией и ЮАР – входила в число крупных развивающихся стран, где после 2008 года бюджет стал выходить из-под контроля.
Особенно интересный пример представляла собой Мексика. В этой стране не было бюджетного дефицита со времен кризиса песо в 1994 году. Дефицит там был фактически равен нулю вплоть до 2008-го, когда подняли зарплаты бюджетникам и направили государственные инвестиции на борьбу с рецессией. Пять лет спустя дефицит достиг 4 % ВВП (рекордная величина для нескольких десятков лет), а экономический рост застрял на 2 %, как и во многих странах этой категории. Мексиканское правительство перестало ограничивать себя в расходах, отчаянно пытаясь побороть Великую рецессию, но его попытка провалилась.
История этих двух кризисов дает резкий контраст. После краха 1998-го правительства развивающегося мира сократили государственный дефицит и долговую нагрузку, стали меньше вмешиваться в частный бизнес. Через пять лет у этих стран был низкий уровень долга, и, таким образом, они были готовы к невиданному подъему. А вот после кризиса 2008-го правительства многих развивающихся стран начали делать новые заимствования, усилили свое вмешательство в экономику, безрезультатно пытаясь стимулировать ее рост, и на ближайшие пять лет обрекли свои страны на рост в пределах от слабого до среднего.
Когда государство стремится реализовать проекты расходования средств в большой спешке, значительная часть денег тратится впустую. После 2008 года взрывной рост государственных расходов привел к серьезному падению производительности по всему развивающемуся миру. В России, ЮАР, Бразилии, Индии и Китае критический показатель производительности, известный как капиталоемкость (ICOR), после 2008 года резко вырос, что было очень плохим знаком. Это значило, что этим странам нужно занимать намного больше капитала, чтобы обеспечить тот же уровень экономического роста, отчасти потому что значительная часть капитала шла на финансирование расточительных государственных проектов или государственные подачки.
Этот коэффициент показывает, что до 2007 года во всем развивающемся мире, включая Китай, для увеличения ВВП на один доллар нужно было занять один доллар. А через пять лет после кризиса для увеличения ВВП на один доллар во всем развивающемся мире нужно было занять два доллара, а в Китае – четыре. Повсюду были доказательства этой уменьшающейся отдачи. В России, Бразилии, Индии и особенно в Китае частные компании сокращали инвестирование, несмотря на то что государство его увеличивало, и этот сдвиг от частного к государственному инвестированию приводил ко все большим потерям. Среди двадцати крупнейших стран расходы России были одними из самых значительных: в 2008–2009 годах только на стимулирование экономики было потрачено 10 % ВВП, причем бльшая часть этих средств направлялась на помощь крупным госкомпаниям. Но именно здесь был достигнут наихудший результат: объем производства упал на 8 %. Выше всего были расходы в Китае – 12 % ВВП, – и, соответственно, в этой стране были продемонстрированы наиболее яркие примеры государственного вмешательства, пошедшего во вред{40}.
В Китае государственные аналитики в конце 2014 года выпустили отчет, в котором признавалось, что с начала в стране кампании стимулирования 6,8 трлн долларов были инвестированы впустую. В последние годы, говорилось в отчете, впустую была потрачена почти половина инвестированных в Китае средств, по большей части именно в тех отраслях, которые были основной целью кампании стимулирования, включая автомобильную и сталелитейную. Когда я приезжал в Китай, местные знакомые потчевали меня историями о сомнительных государственных инвестициях. Например, правительство только что закончило строительство моста через границу Китая, но на момент открытия мост упирался в грунтовой пандус, который вел на пустую площадку новой промышленно-торговой зоны в Северной Корее.
Даже идейный отец государственного стимулирования Джон Мейнард Кейнс был бы, вероятно, удивлен масштабами и продолжительностью нынешних кампаний. Его советы относились в основном к экстренным выплатам для облегчения болезненных последствий рецессии, а не к постоянному вливанию капиталов для порождения непрерывного роста. А именно этого, по сути, пытались достичь многие развивающиеся страны, испорченные подъемом 2000-х, с помощью крупных государственных вливаний, когда после 2008 года глобальное восстановление шло ни шатко ни валко.
К 2014 году в глобальных дискуссиях возник странный диссонанс. В развитом мире влиятельные голоса призывали к большему стимулированию в Германии и США, в то время как известные деятели развивающегося мира признавали, что расходовали слишком много и слишком долго. В мае китайский премьер Ли Кэцян выступил с речью, в которой сказал: “Если мы рассчитываем стимулировать рост с помощью государственных мер, то он не только не будет устойчивым, но и породит новые проблемы и опасности”{41}. В ноябре бывший министр финансов Индии Паланиаппан Чидамбарам выразился более конкретно, признав, что запуск его правительством в 2009 году продолжительной программы стимулирования вызвал “потерю контроля над экономикой”, что привело к увеличению дефицита, росту инфляции и замедлению роста{42}. В том же месяце в разговоре со мной президент Центробанка Мексики Агустин Карстенс прямо сказал, что “фискальная и монетарная политика не могут обеспечить рост” в долгосрочной перспективе. Мало кто из лидеров развивающегося мира стал бы всерьез оспаривать этот вывод – возможно, потому, что многие из них сами видели, какой урон может нанести стране деспотичный социалистический режим.
Во всех этих странах, от Индии до Бразилии, государство пыталось управлять экономикой таким способом, который никак не помогал будущему росту, поэтому им удалось достичь лишь отсрочки болезненных последствий. В этих случаях кампании государственного ассигнования давали только временную передышку в условиях глобального спада, и будущий рост замедлялся из-за долгов, вызваных стремлением обеспечить стимулирование. Вот что значит выражение “страна берет в долг у будущего”.
Эта проблема ставит интересный вопрос: почему правительство не может стимулировать рост в краткосрочной перспективе и одновременно проводить реформы (например, снимая ограничения или продавая убыточные госкомпании), чтобы увеличить производительность и экономический рост в долгосрочной? В принципе, это возможно, но практически правительства оказываются неспособны преследовать одновременно обе цели. Возможно, дело в том, что кампании стимулирования проводятся, чтобы защитить людей от свободного рынка, а реформы – чтобы позволить людям конкурировать на свободном рынке. К сожалению, достойное желание защитить людей – например с помощью повышения субсидий на продовольствие или энергоносители – часто лишает правительство ресурсов, необходимых для инвестиций в экономику ради повышения ее конкурентоспособности. В 2015 году многие развивающиеся страны столкнулись с таким затруднением: у них был длинный список отчаянно важных инфраструктурных проектов, на которые у правительства больше не было средств. А как только политики начинают раздавать субсидии, им чрезвычайно трудно остановиться.
По всему развивающемуся миру государственные банки представляют собой одно из главных препятствий для слаженной работы кредитной системы. Стимулирующие госрасходы развивающихся стран, вызванные глобальным финансовым кризисом, оказались бы значительно больше указанного выше показателя – около 7 % ВВП, – если бы в них включили все те скрытые манипуляции, которые производят правительства для управления ростом, включая крупные кредиты, выдаваемые государственными банками.
Несмотря на несколько волн рыночных реформ, прошедших в развивающихся странах за последние десятилетия, во многих из них остается значительное количество государственных банков. Если вам нужен кредит, вы обращаетесь к государству. В среднем в двадцати крупнейших развивающихся странах государственные банки контролируют 32 % всех банковских активов. Эта доля не менее 40 % в Таиланде, Индонезии, Бразилии и Китае (где грань между государственными и частными банками настолько зыбкая, что реальное число, скорее всего, намного выше). В Тайване, Венгрии, России и Малайзии она не меньше 50 %, а в Индии просто ошеломляет: 75 %. В России, где через двадцать с лишним лет после падения коммунизма капитализм по-прежнему тормозится трудностью получения даже простейшего кредита для организации малого бизнеса или покупки дома, почти треть полуживой кредитной отрасли контролируется одним-единственным банком, который, в свою очередь, управляется Центробанком России.
Если часто сталкиваться с этой сферой на практике, то свидетельства некомпетентности государства в роли банкира просто бросаются в глаза. Даже в Чили, где капитализм с опорой на частный сектор развит больше, чем в других латиноамериканских странах, в офисах оставшихся государственных банков меня всегда поражает количество бесцельно слоняющихся сотрудников: вроде бы и на работе, но без нагрузки. Найдется масса людей, которые обеспечат вам персональный эскорт от дверей до бюро пропусков, от бюро пропусков до верхних этажей, а там – до кабинетов начальников. На проход через строй этих госслужащих уходит до получаса, отчасти потому, что их так много.
Попытки госбанков стимулировать экономику с помощью расширения кредитования имеют неприятную тенденцию приводить к обратным результатам – ухудшению экономической ситуации. К 2014 году во многих развивающихся странах более 10 % общей суммы банковских кредитов превратились в “плохие” – заемщик не погашал долг несколько месяцев. В большинстве случаев, включая Бразилию, Индию и Россию, проблема просроченных долгов сильнее всего затронула государственные банки, которым было приказано активнее кредитовать избранные компании в рамках программы стимулирования экономики. Эта накопленная долговая нагрузка стала основной причиной, по которой в 2015 году МВФ и другие составители прогнозов запоздало понизили оценки долгосрочного роста для развивающихся стран.
Бразилия – классический пример того, как манипулирование государственными банками в политических целях может разрушить экономику. После прихода к власти в 2010 году президент Дилма Русеф начала бороться с последствиями мирового финансового кризиса в своей стране, заставляя частные банки выдавать больше кредитов, иногда публично отдавая им приказы. Однако многие частные банки не подчинялись этим приказам на том основании, что из-за замедления экономики их клиенты уже испытывают трудности с возвратом кредитов. Столкнувшись с этим сопротивлением, Русеф заставила государственные банки открыть кредитный кран.
В результате в одной стране возникли две банковские системы. Частные банки мудро ограничивали выдачу новых кредитов и старались уменьшить урон от “просрочки”. А государственные банки спешно раздавали кредиты и при этом получали множество новых “безнадежных кредитов”. BNDES, крупнейший в мире государственный банк развития с активами в 200 млрд долларов, выдавал кредиты под небольшие проценты по заявке практически любой компании, включая вполне успешные организации, которые могли бы получать кредиты на рыночных условиях. В 2008–2014 годах кредитование через госбанки росло со скоростью 20–30 % в год, и доля госкредитов в общей сумме кредитов в Бразилии выросла с 34 до 58 % – вряд ли такой рост наблюдался в какой-либо другой развивающейся стране.
Результатом стало быстрое увеличение долговой нагрузки, что обычно предвещает еще большее замедление экономического роста в будущем, по мере того как “плохие” кредиты засоряют банковскую систему. К концу 2014 года Бразилия начала погружаться в рецессию – то есть произошло именно то, чего президент Русеф пыталась избежать путем увеличения объемов банковского кредитования.
В Индии тоже были серьезные проблемы из-за чрезмерной роли государственных банков. У местных политиков давно вошло в привычку звонить управляющим государственных банков с требованием выдать кредит их спонсорам или приятелям. В некоторых крупнейших государственных банках чрезвычайно часто меняются руководители, один политический назначенец сменяется другим, и каждый неизменно начинает с того, что объявляет о “плохих” кредитах, которые его предшественник скрывал. Таким образом, сумма безнадежных кредитов резко подскакивает, затем новый председатель объявляет об успешном процессе исправления ошибок предшественника, и этот процесс продолжается до тех пор, пока на смену этому председателю не приходит новый фаворит, который тоже обнаруживает скрытые запасы “плохих” кредитов. Все это заставляло сомневаться в реальном объеме просроченной задолженности, но к 2014 году стало ясно, что эта сумма чудовищно велика. В целом примерно 15 % кредитов, выданных государственными банками, оказались невозвратными. У банков кончались средства, необходимые для выдачи новых кредитов, и слабый рост кредитования был сильнейшим препятствием для экономического роста Индии, когда в том году в Дели к власти пришло новое правительство.
В противоположность этому частные банки Индии, как правило, не зависят не только от государства, но и от крупных магнатов и конгломератов, что довольно необычно для развивающегося мира. К 2014 году безнадежными оказалось менее 4 % кредитов, выданных частными банками. Финансовое состояние частных банков было прочным, и их программы кредитования росли на 20–30 % в год, по мере того как государственные банки были вынуждены сокращать свои кредитные портфели. Это критическое различие между государственными и частными банками ни для кого не было секретом и уж тем более было известно на фондовой бирже: с 2010-го по 2014-й год общая рыночная стоимость частных банков выросла примерно на 30 млрд долларов, а общая стоимость государственных банков снизилась примерно на 30 млрд долларов. Так рынок проголосовал за то, какие банки управляются хорошо, а какие – нет.
Проблема с государственным вмешательством в кредитную систему заключается не только в его масштабах, но и в выборе момента. Правительства слабо приспособлены к прогнозированию быстроизменяющихся рыночных условий, и случай Китая это ярко проиллюстрировал. Когда двое моих коллег полетели туда посмотреть, как работает экономика в 2014 году, они увидели, что в сверкающих новых торговых центрах Пекина в разгар рабочей недели почти нет покупателей. Там было настолько безлюдно, что им пришлось послать еще одного коллегу посмотреть, так ли там пусто в выходные. Оказалось, что да, в выходные там так же пусто. Поскольку, стремясь поощрить потребительский спрос, государственные банки раздавали кредиты направо и налево, строительные компании с головокружительной скоростью вводили в строй новые торговые центры. А китайские потребители как раз в это время переключались на онлайновые магазины. Именно там происходил рост объема продаж. Дополнительная неприятность заключалась в том, что, несмотря на потоки денег, направляемые китайским государством на строительство новых автомагистралей, одна из главных трудностей онлайновых продавцов была в том, что из-за плохого состояния местных дорог им было сложно доставлять товары до порога покупателя. А мораль такая: государственные траты на скорую руку сулят долгую муку.
Если государство готово использовать свои банки для достижения, по сути, политических целей, то, скорее всего, оно сходным образом обращается и с другими госкомпаниями. Один из стандартных приемов, на который стоит сразу обратить внимание, – неразумная попытка предотвратить высокую инфляцию за счет сдерживания цен с помощью государственных нефтяных, газовых или энергетических компаний. На самом деле это влечет за собой лишь снижение потока инвестиций в недооцененные сектора, что со временем усиливает дефицит и ведет к дальнейшему расточительному потреблению. В Бразилии правительство президента Русеф использовало государственную нефтяную компанию Petrobras для борьбы с инфляцией, опасность которой особенно болезненно воспринималась в стране, лишь недавно пострадавшей от гиперинфляции. С 2010-го по 2014-й темпы инфляции выросли с 4 % примерно до 7 %, при том что экономический рост замедлился. Правительство отвергло многочисленные запросы руководства компании о повышении щедро субсидируемых розничных цен на бензин в то время, когда глобальные цены на нефть оправдали бы такой резкий подъем. Это жестоко ударило по рентабельности Petrobras и стимулировало избыточное потребление топлива в Бразилии.
Некоторые политики рассматривают госкомпании в первую очередь как инструменты для создания рабочих мест. По грубой оценке, основанной на данных МОТ, в развитых и развивающихся странах госслужащие и работники госкомпаний вместе составляют около 20 % всех работающих по найму. Если доля нанятых государством работников значительно превышает этот показатель, значит, штаты госорганизаций раздуты. Интересно, что в странах Восточной Азии, таких как Япония, Корея и Тайвань, которые знамениты своими довольно эффективными госсекторами, доля нанятых государством в общем числе работающих по найму намного ниже 10 %. Южная Корея находится на краю диапазона – здесь госсектор дает менее 5 % рабочих мест. На противоположном конце списка МОТ находятся крупнейшие экспортеры нефти – Норвегия, Саудовская Аравия и Россия, – где на госсектор приходится 33 % рабочих мест. Появление в этом списке Норвегии может удивить, но в этой стране, как и у других экспортеров нефти, имеется тенденция к государственному капитализму, а государственные расходы составляют более половины ВВП.
После разразившегося в 2008 году глобального финансового кризиса Россия использовала госкомпании как надежные резервы для создания рабочих мест во времена экономического спада, расширяя и без того раздутый до четырехсот тысяч человек штат Газпрома, газового гиганта и одной из крупнейших госкомпаний России, пусть и не крупнейшего работодателя. А в штате национальной железнодорожной компании состоит более миллиона сотрудников. В Китае – там часто трудно понять, где кончается государственный и начинается частный сектор, – доля государства в общем числе наемных работников составляет около 30 %, что является относительно высоким показателем. С 2008 года эта доля медленно растет, хотя за последние тридцать лет она значительно снизилась. По мнению экономистов, специализирующихся на Китае, оптимизация огромного массива госпредприятий является одной из первоочередных задач администрации Си Цзиньпиня. У государственной табачной компании более полумиллиона сотрудников, и на ее долю приходится 43 % продаж сигарет в мире. В списке табачных компаний мира китайская превосходит пять следующих за ней производителей вместе взятых; ее вклад в доходы китайского бюджета составляет 7 %. Как указано в публикации Bloomberg News 2015 года, финансовая зависимость Китая от сигарет, вероятно, объясняет, почему государственной табачной компании разрешено спонсировать начальные школы и развешивать там лозунги: “Табак поможет тебе раскрыть свой талант”.
Возможно, самое безнадежное направление вмешательства правительства в экономику – это энергетические субсидии, которые играют важную роль в разбазаривании и истощении национального богатства. На Ближнем Востоке, в Северной Африке, а также в некоторых регионах Центральной Азии многие правительства тратят больше на обеспечение народа дешевым топливом, чем на школы и здравоохранение. В этих регионах ежегодные затраты на энергетические субсидии составляют более 8 % ВВП – чудовищно большую долю. В шести странах – Узбекистане, Туркменистане, Ираке, Иране, Саудовской Аравии и Египте – энергетические субсидии составляют более 10 % экономики. Узбекистан тратит на субсидирование дешевой энергии 28 % ВВП – больше, чем США тратит на военные расходы или на социальное страхование.
Мало кто из экономистов, независимо от их политической ориентации, станет защищать такое распределение расходов. Энергетические субсидии поддерживают цены на топливо на неестественно низком уровне, побуждая людей сжигать слишком много топлива и производить больше углерода, способствующего глобальному потеплению. Низкие цены душат местных поставщиков энергоресурсов, отпугивают инвесторов и приводят к дефициту, который ускоряет инфляцию. Они также провоцируют контрабанду – именно из-за них даже в такой законопослушной стране, как Канада, спекулянты незаконно ввозят бензин из США, где благодаря низким налогам сохраняются низкие цены на бензин. Топливные субсидии ведут также к увеличению неравенства в доходах и имуществе в бедных странах, потому что у государств, которые субсидируют потребление энергоносителей, нет выбора – они вынуждены субсидировать его всем, несмотря на то, что эти преимущества идут на пользу прежде всего привилегированному классу автовладельцев. По данным МВФ, в развивающихся странах более 40 % из 600 млрд долларов ежегодных энергетических субсидий поступает богатейшим 20 % населения. Этого нельзя сказать о субсидиях на питание, которые, по крайней мере, помогают беднейшим слоям населения выживать и принимать активное участие в трудовой жизни страны.
И тем не менее энергетические субсидии остаются весьма популярными, особенно в богатых нефтью регионах, где население относится к нефти, как большинство людей – к воде, считая ее природным бонусом, который должен быть бесплатным для местных. И если в стране много нефти, то и ее соседи часто ожидают бесплатного бензина. Бедный нефтью Египет тратит на энергетические субсидии столько же, сколько богатая нефтью Саудовская Аравия – чуть больше 10 % ВВП, хотя практически все понимают: искусственно заниженные цены на энергоресурсы побуждают граждан расходовать их попусту.
В Индии после 2008 года объем энергетических субсидий рос так быстро, что к 2013 году крупнейшая государственная энергетическая компания ONGC тратила на субсидии в два раза больше, чем получала прибыли. Хотя по запасам угля Индия занимает четвертое место в мире, страна была вынуждена в этот период импортировать все больше и больше угля из-за задержек в официальном утверждении покупок земельных участков и в выдаче лицензий, а также потому, что государство не смогло защитить шахты от нападений радикальных маоистских группировок – наксалитов.
В последнее время все больше стран обсуждают возможность отказа от энергетических субсидий – очень хороший знак для многих глубоко разбалансированных экономик. Военный лидер Египта Абдель Фаттах ас-Сиси начал снижать субсидии, которые позволяли гражданам платить всего восемьдесят центов за галлон бензина, и предупредил, что понадобятся еще более болезненные меры. В Индонезии стали сокращать субсидии на топливо при президенте Сусило Бамбанге Юдойоно, а его преемник Джоко Видодо продолжил эту политику. Эти субсидии подталкивали дефицит бюджета страны к значению в 3 % ВВП – критической величине, по достижении которой парламент мог объявить президенту импичмент из-за слишком высокого дефицита. Похожие разговоры о снижении субсидий шли и на Украине. Даже такой радикальный популист, как Николас Мадуро, президент Венесуэлы – страны, где субсидии на топливо достигают 8 % ВВП, – похоже, начинает понимать нелепость происходящего. Подготавливая своих сторонников к возможному повышению цен на бензин, Мадуро отметил, что массивные энергетические субсидии его правительства сделали стоимость полного бака бензина ниже стоимости бутылки минеральной воды. Заявления Мадуро показывают, что он осознал масштабы проблемы с субсидиями; однако из этого не следует, что он намерен сократить вмешательство в экономику, потому что деньги, сэкономленные на энергетических субсидиях, он предлагает направлять в фонд соцобеспечения, который выдает другие пособия.
Споры о “пушках вместо масла” начались еще до Второй мировой войны. Самым ярым противником этого тезиса выступал американский президент Дуайт Эйзенхауэр, генерал и герой войны, утверждавший, что мощные капиталовложения в “военно-промышленный комплекс США” ослабят возможность страны производить гражданские товары. Сегодня речь идет о дорогах вместо масла – утверждается, что каждый доллар, потраченный правительством на бесплатное питание или бензин, на доллар уменьшает потенциальные инвестиции в строительство дорог и другой инфраструктуры, которые способствуют будущему росту гораздо больше, чем любая раздача бесплатных благ.
Требуется здравомыслящий Левиафан, который будет тратить свои ограниченные ресурсы стратегически и действовать последовательно и предсказуемо, опираясь на ясные экономические обоснования. Правительство должно создать стабильные условия, при которых предприниматели – как из государственного, так и из частного сектора – решатся инвестировать. Необходимо верховенство закона.
Даже во времена, когда трудно найти успешное активное государство, компетентно строящее конкурентоспособные отрасли, варианты вмешательства государств в экономику существенно различаются по качеству. Коротко говоря, некоторые государства гораздо лучше других понимают, какие административные и финансовые меры помогут процветанию частных предприятий. Рассмотрим два контрастирующих примера: Россию и Польшу. Обе страны избавились от коммунизма в конце 1980-х, в обеих присутствие государства в экономике ощущается – но по-разному. Польша развивается в соответствии с традициями сильного государства, характерными для континентальных европейских стран вроде Германии, разрабатывая открытую модель, где государство поддерживает частную экономику при помощи понятных правил. Россия откатывается назад, отбирая у частного сектора все большую долю в экономике, опираясь на правила, которые меняются по прихоти политиков и их друзей. Неправильные законы так же мешают экономическому росту, как и беззаконие.
Стратегия России заключалась в том, чтобы использовать мощь государства для создания госкомпаний за счет частного сектора. Крупнейшая из государственных нефтяных компаний “Роснефть” потратила десятки миллиардов на покупку более мелких топливно-энергетических компаний, включая когда-то очень эффективное подразделение британского совместного предприятия ТНК-BP. Это поглощение одной из наиболее прибыльных международных нефтяных компаний государственным монстром многими аналитиками рассматривалось как тревожный знак относительно ситуации в России, учитывая, что экономический рост резко замедляется. В течение 2010-х эта тенденция стала распространяться на другие отрасли: госбанки стали выталкивать иностранных конкурентов, а государственные зонтичные компании вели деятельность в таких мало связанных друг с другом отраслях, как поставки вооружений и разработка фармацевтических препаратов.
В России в живых осталось считанное количество островков частного сектора – в таких отраслях, как высокие технологии. Старая кремлевская политическая элита, значительная часть которой начала свою карьеру еще в советскую эру, была рада оставить развитие инноваций относительно молодым представителям более широкой московской элиты. Высокотехнологичные отрасли России набирают обороты: Россия становится одной из немногих стран, где местным компаниям удается противостоять популярным американским поисковикам и социальным сетям. Путин и его кремлевская команда на время позволили интернет-сектору свободно развиваться в значительной степени без регулирования и защиты, при том что китайские интернет-компании процветали с помощью государственных барьеров, ограждавших их от иностранных конкурентов.
Однако к 2014 году ситуация стала меняться. Кремль начал требовать от действующих в России иностранных ИТ-компаний перенести свои серверы в Россию, чтобы государству было проще отслеживать трафик. В апреле того года самый знаменитый в России предприниматель Павел Дуров уехал из страны, после того как, проснувшись однажды утром, обнаружил, что почти половина акций его социальной сети, которую иногда называют “российским Фейсбуком”, передана в руки друзей Путина. Это, похоже, становится одной из тенденций в эпоху интернета. Когда высокотехнологичный стартап только начинает укрепляться в развивающейся стране, политики смотрят на него как на путь к национальному благоденствию и, боясь убить курицу, загадочным образом несущую золотые яйца, оставляют ее в покое, по крайней мере, до тех пор, пока она не становится чересчур самостоятельной.
В Польше государственные компании все еще играют важную роль в различных отраслях, от меднодобывающей до банковской, но, в отличие от России, ни одна из них не проглотила частных конкурентов при поддержке президентской свиты. Вместо этого в Польше стремятся к реформированию государственных компаний, чтобы они больше походили на конкурентоспособные частные фирмы. Даже в отраслях, охваченных профсоюзами, таких, как горнодобывающая, государственные компании ввели у себя профессиональное управление, сократили зарплаты и повысили прибыльность, становясь по-настоящему конкурентоспособными на глобальном рынке. Бывшие монополии коммунистической эпохи, эти фирмы унаследовали значительную долю отечественного рынка, которую по-прежнему контролируют, но государство больше не защищает их позиции за счет притеснения частных предпринимателей. В 2003 году португальский магнат Луис Амарал за 30 млн долларов купил польскую фирму розничной торговли продовольствием и превратил ее в компанию стоимостью во много миллиардов долларов, отчасти за счет оптовых поставок продуктов питания семейным магазинчикам, позволяющих им конкурировать с гипермаркетами. Амарал говорит, что за десять лет развития своего бизнеса в Польше “ни разу не разговаривал ни с одним польским чиновником”.
Этого не могло бы быть в России, где старые госкомпании по политическим причинам по-прежнему содержат раздутые штаты, а при пересмотре нормативных документов всегда учитываются интересы дружественных олигархов. Такого рода закулисные сделки с государством негативно влияют на деятельность тех, кто не входит в число избранных. В итоге мелкие независимые компании в России постепенно вымирают. Во время недавнего полета в Москву мой коллега сидел рядом с российским предпринимателем, который открывает экологически чистую винодельню, но не планирует продавать вино в России, потому что хочет сохранить независимость и не привлекать внимания государства. Количество компаний, торгуемых на московской фондовой бирже, в 2002 году было меньше пятидесяти, а к 2008-му выросло до шестисот, но с тех пор постепенно снижалось – сейчас их менее пятисот. Это вряд ли можно считать естественным и неизбежным следствием глобального финансового кризиса, поскольку в Польше, где правительство создало более благоприятную среду для предпринимателей, количество котирующихся на бирже компаний бурно росло: с двухсот в 2002 году до четырехсот пятидесяти в 2008-м, а в настоящее время их уже около девятисот.
В Бразилии из-за переизбытка законов выросла необычная предпринимательская субкультура, направленная на использование дыр в законодательстве или на помощь другим в использовании таких дыр. Например, одно из изменений в законодательстве в 2002 году привело к бурному развитию в стране стоматологии, так что теперь в Бразилии больше стоматологических институтов и стоматологов на душу населения, чем в США или Европе; кроме того Бразилия – одна из немногих, если не единственная страна, где есть специализированные страховые компании, которые предлагают только стоматологические страховки. Есть и множество других типов сервисных компаний, которые встречаются только в Бразилии. Например, большая фирма по аренде автомобилей, которая сдает их в аренду только корпоративным клиентам и зарабатывает на продаже машин, бывших в эксплуатации в течение года; или фирмы, предлагающие услуги оплаты кредитной картой, обязанные своим существованием ограничениям на доступ к терминалам по приему оплаты картами. Это креативные компании, но их изобретательность направлена на обход или использование государственных правил, поэтому они предоставляют услуги, которые не будут востребованы за пределами Бразилии. Это полная противоположность обществу, где конкурентоспособные глобальные компании процветают в рамках целесообразных законов.
Еще один способ оценить, насколько хорошо государство обращается с частным сектором, – посмотреть, хорошо или плохо проводится приватизация. После финансовых кризисов, поразивших развивающийся мир в 1990-е, популярным средством борьбы с неэффективностью, спровоцировавшей эти кризисы, стала продажа государственных компаний частным владельцам. В то время приватизация в основном означала продажу большей части акций, так чтобы новые владельцы обладали властью для проведения перемен. Именно это некоторые наблюдатели называли “настоящей” или хорошей приватизацией, но этот подход уже вышел из моды.
За исключением немногих небольших стран, вроде Румынии, большинство правительств развивающегося мира ныне готовы расставаться только с меньшей долей акций. Да и не всякая приватизация – полная или частичная – дает хорошие результаты. Например, в Индии приватизация происходит де факто, следуя схеме, которую я бы назвал приватизацией путем злостного пренебрежения. Власти не могут заставить себя ни продать старые госкомпании, ни реформировать их. Поэтому они просто наблюдают, как частные компании медленно вытесняют государственных монстров за ненадобностью. Тридцать лет назад у индийцев, по сути, не было другой возможности воспользоваться авиатранспортом, кроме обращения к государственной авиакомпании Air India, но развитие шустрых частных фирм, включая Jet и Indigo, сократило долю госкомпании до менее чем 25 %. То же произошло и в сфере телекоммуникаций, где бывшим государственным монополиям вроде MTNL и BSNL позволили тихо зачахнуть на фоне более гибких частных компаний, и теперь их совместная доля – менее 30 млн из 900 млн индийских абонентов.
Государству трудно защищать этих монстров, учитывая стремление потребителей к более качественному обслуживанию. В 1980-е, когда в индийском телекоме не было частных игроков, у потребителя часто уходило более года на установку новой телефонной линии, качество связи было низким, а нередко связь пропадала совсем, и надо было вызывать местного техника, который за определенную мзду ее восстанавливал. Аналогичным образом и полеты были роскошью из-за высокой стоимости билетов государственных авиакомпаний, а задержка в три-четыре часа была обычным делом на любом маршруте. Наконец возмущение потребителей заставило власти открыть эти сектора для частных конкурентов.
Государству было бы гораздо лучше просто продать эти компании, пока они еще имели ценность, но теперь оно стремительно теряет на них деньги, а их стоимость упала до минимума. Такой подход – отказ и от приватизации и от защиты госмонополий – самый проигрышный вариант для государственных финансов.
Хотя общую схему набросать легко, детальная связь между экономическими реформами и более быстрым ростом настолько замысловата, что, когда аналитики начинают искать данные в подтверждение этой связи, они их часто не находят. Но это не означает, что связи нет. Это значит лишь, что, учитывая, какое огромное количество факторов влияет на экономический рост, в хитроумных статистических корреляциях нельзя выделить ни одно конкретное действие государства. Однако каждый, у кого есть практический опыт в странах развивающегося мира, скажет, что, если государство проводит разумную политику инвестирования и движется в направлении выработки предсказуемых и стабильных правил, хороший исход более вероятен.
Когда наблюдатели говорят о “структурных реформах” в развивающихся странах, они в основном имеют в виду составление разумных правил и обеспечение их соблюдения, следуя азам экономической науки. Эти азы говорят, что объем производства – это простая сумма базовых слагаемых: земли, труда и капитала. Поэтому “структурные реформы” обычно сводятся к созданию эффективного правового режима, регламентирующего покупку земли для строительства заводов, выдачу кредитов для финансирования строительства этих заводов, а также наем и увольнение рабочих этих заводов. В Индонезии недавнее увеличение государственного инвестирования стало возможным благодаря принятию закона, который ускоряет приобретение земли для всего, от полицейских участков до электростанций и молодежных спортивных лагерей, путем установления конкретных сроков для каждого этапа процесса, который раньше тянулся годами.
Хоть это и звучит неполиткорректно, но похоже, что некоторые общества более других готовы подчиняться разумным правилам относительно земли, труда и капитала. Например, в начале 1990-х только у горстки стран был закон, который требовал от правительства ограничить себя принятием сбалансированного бюджета, а теперь более тридцати правительств развивающегося мира действуют в рамках таких наложенных на себя ограничений. Однако не все воспринимают эти пределы одинаково серьезно. В 2015 году дебаты по поводу разрешения кредитного кризиса Греции были отчасти культурной войной тех, кто, как Германия, считал, что Афины следует наказать за нарушение правил еврозоны по госрасходам, против тех, включая самих греков, кто считал, что их нужно простить. В Индонезии к бюджетному законодательству относятся с глубоким уважением, и замедление экономики в 2014–2015 годах произошло отчасти потому, что правительство Видодо предприняло болезненное сокращение расходов ради удержания дефицита в законных рамках.
Противоположностью системе, основанной на правилах, служит система, основанная на договоренностях между политическими лидерами и их заказчиками, которая может быть еще более сложной. В 2015 году новое левое правительство Греции возвестило об аресте известного бизнесмена по обвинению в уклонении от налогов как о крупном достижении в борьбе с системой “диаплоки” – множеством тайных связей между старыми правящими партиями и видными семьями бизнес-элиты, в частности из сферы энергетики и строительства. Но греческий журналист Яннис Палайологос указал, что “диаплоки” обслуживает не “просто нескольких жирных котов” – система распространяется на представителей всех слоев общества, обеспечивая теплые местечки юристам, фармацевтам, водителям грузовиков, служащим государственных банков и коммунальных служб и даже молодежным отделениям политических партий. Кумовство в таком широком смысле осталось “важной частью печальной истории Греции”, потому что, осуждая одних магнатов, политическая партия СИРИЗА обеспечивала защиту другим. Широко распространенное убеждение, что некоторым гражданам оказываются преференции, продолжало “разрушать ткань доверия в греческом обществе” и расшатывать экономику{43}. То же можно сказать обо всех основанных на кумовстве обществах, от Индии до ЮАР.
Может быть, Индия – самая большая в мире демократическая страна, но в ней по-прежнему мало уважения к самй идее следования правилам. Здесь даже гольф – игра, основанная на условностях, – проходит под неумолчные возбужденные споры о зыбких правилах, которые при переходе к каждой новой лунке пересматриваются заново, в зависимости от того, насколько удачно упал мяч. В 2000-е в Индии был составлен проект закона о финансовой дисциплине, ограничивающего дефицит бюджета, однако его положили на полку, когда оказалось, что он помешает правительству повысить расходы в ответ на кризис 2008 года. Такого рода неопределенность может приводить к плачевным результатам, особенно в развивающихся странах, где институты еще не до конца сформированы, а правила только разрабатываются. При оценке государства нужно прежде всего задаваться вопросом, насколько значительно его вмешательство в экономику.
Для ответа на этот вопрос я сначала смотрю, какую долю ВВП составляют государственные расходы, чтобы выявить, есть ли серьезное отклонение от нормы, и выясняю, идут ли эти расходы на производительное инвестирование или на подачки. Потом проверяю, использует ли правительство государственные банки и компании в качестве инструментов для искусственной накачки роста и сдерживания инфляции, а также – поощряет оно частные компании или душит. В последние годы многие страны чрезмерно увеличивали государственную долю экономики, направляя банковские кредиты непродуктивным и не заслужившим льготы компаниям, содействуя крупным госкомпаниям, субсидируя дешевый бензин для богатых и среднего класса и непредсказуемо вводя неразумные правила, затрудняющие процветание частных компаний. Многие государства в наши дни управляют экономикой так, что это скорее тормозит рост, чем ускоряет. В результате опросы в нескольких странах показывают очень низкий уровень уверенности в том, что правительство делает нужные вещи, и это недоверие может привести к подъему экстремистов и радикалов. Сокращение вмешательства государства и более целенаправленное финансирование улучшит экономические и политические результаты.
Глава 5
“Бизнес-оазисы”
В течение столетий Дубай был торговым центром в пустыне, окруженным белым коралловым песком. Здесь царил дух авантюризма, обитали продавцы жемчуга и контрабандисты золота. Только в 2002 году крошечный эмират впервые позволил иностранцам покупать здесь землю и предоставил им существенные льготы. Правящая семья шейха Мохаммеда ибн Рашида аль Мактума предложила иностранным покупателям вид на жительство, низкие налоги и дешевые кредиты, и они хлынули сюда. Численность населения подскочила с полумиллиона до двух миллионов человек, когда здесь чуть ли не в одночасье возникли небоскребы, пристани для яхт и рукотворные острова в форме пальм, а вместе с ними и космополитичная культура бездуховной роскоши. Малоизвестный эмират вдруг стал знаменит зрелищной архитектурой своих общественных зданий – гостиница в форме паруса, самый большой в мире торговый центр, – да и частные дома здесь бывают сногсшибательны. Мне рассказывали о бывшем сотруднике индийского посольства, который сделал состояние на продаже бытовой техники и построил себе дом с голубым космическим кораблем на крыше. Еще один индийский иммигрант в своем доме, украшенном логотипом Ива Сен-Лорана, которого обожает его жена, устроил водопад.
Когда в 2008 году лопнул глобальный кредитный пузырь, я подумал, что этот внезапно возникший в пустыне город скоро поглотят белые пески. Кризис пошатнул Дубай, частные и общественные живописные достопримечательности которого были построены за счет кредитов на сумму 120 млрд долларов при годовом ВВП страны в 80 млрд долларов. В начале 2009 года шейх Мохаммед публично пообещал, что эмират справится с выплатой долга, но всего две недели спустя пропустил срок очередной выплаты. Рынок рухнул, и в стране начался глубокий спад. Часто бывая в Дубае, я сомневался, что в ближайшее время там возможно восстановление, но я недооценил его способность к адаптации.
Дубай – один из семи эмиратов, или королевств, входящих в состав Объединенных Арабских Эмиратов. У него богатая история процветания на фоне беспорядков, царящих у соседей, – хотя бы потому, что беспорядки у них бывают часто. Эмират процветал и между двумя американскими войнами в Ираке, и после террористических актов 11 сентября, и после уличных волнений “арабской весны” 2011 года. Когда эти волнения начали распространяться по арабскому миру, Дубай быстро оправился от проблем с долгами: инвесторы со всего мира стали забирать свои капиталы из Египта, Ливии и Сирии и направлять в Дубай. Пока многие страны Ближнего Востока из-за политических беспорядков находились в застое, в Дубае экономический рост на несколько процентных пунктов превысил среднее значение для развивающегося мира. Портовый город привлекал искателей работы со всего мира, и его население росло со скоростью, близкой к 10 % в год. Гостиницы, опустевшие в 2009-м, к 2013-му снова заполнились. Число прибывающих в город по воздуху за пять лет почти удвоилось и достигло шестидесяти пяти миллионов – в результате международный аэропорт Дубая вошел в пятерку самых загруженных аэропортов мира.
Скептики вроде меня сомневались, что Мактумы найдут покупателей для крупнейшего в мире торгового центра и жильцов для высочайшего в мире здания, – однако они смогли. При этом важно, что экономика все меньше зависела от крупных строительных проектов: доля строительной отрасли в ВВП снизилась с 30 % в 2008 году до 20 % в 2013-м. Экономический рост стимулировали транспортная, торговая и туристические отрасли с офисами в этих небоскребах. Это, впрочем, не значит, что шейх Мохаммед потерял вкус к драматизму – в 2012 году он объявил о новых мегапроектах на сумму в 130 млрд долларов, включая строительство нового города своего имени ценою в 100 млрд долларов и бассейна площадью в сорок акров, который будет, разумеется, самым большим в мире. Это объявление вызвало опасения, что Дубай опять погрязнет в непомерных долгах. В качестве ответа таким скептикам местный девелопер повесил на одном из строящихся в деловом центре домов тридцатиэтажный баннер: “Не волнуйтесь, это не пузырь”.
К 2013-му меня не столько волновала угроза пузыря, сколько интересовала причина устойчивости Дубая. Разгадка в том, что Дубай создал открытый дом в закрытом регионе. Окруженный нефтяными государствами, которые, несмотря на свои сказочные богатства, увязли в гражданских волнениях и конфликтах между разными мусульманскими течениями, один Дубай гостеприимно открыл свои двери для всех. Множество различных сил в регионе заинтересовано в том, чтобы за Дубаем надежно закрепился статус тихой гавани, места, где лидеры мятежного Талибана, сомалийские пираты и курдские партизаны могут встречаться для заключения сделок и торговли оружием – при условии, что они ведут себя тихо и не нарушают местного мира, как описывает Джеймс Рикардс в своих “Валютных войнах”[24]. Рикардс сравнивает современный Дубай с Касабланкой военного времени, увековеченной в одноименном голливудском фильме: “ничейная земля”, где участники бушующих вокруг войн могут “встречаться, нанимать и предавать друг друга, не опасаясь немедленного ареста”{44}.
Дубай – прекрасный пример “бизнес-оазиса”, то есть грода, извлекающего максимум пользы из своего географического положения. География – важный фактор роста: сегодня у Польши и Мексики большое потенциальное преимущество в международной конкурнции благодаря их размещению на границе огромных коммерческих рынков Западной Европы и США соответственно. Вьетнам и Бангладеш используют свое удачное расположение на торговых путях между Китаем и Западом, для того чтобы забрать у Китая часть экспорта промышленных товаров. (Карта современных бизнес-оазисов и глобальных торговых путей приведена на с. 402.) Но само по себе местоположение не дает твердых гарантий: потенциальные преимущества близости к США или Китаю меняются в зависимости от развития экономики этих стран, а многие страны, расположенные вблизи больших торговых путей или богатых рынков, ничего не делают для использования своего преимущества. Марокко использует свое удачное положение – на расстоянии, можно сказать, вытянутой руки от юга Европы – для развития экспортных отраслей, а его соседи с того же побережья Средиземного моря – Ливия и Судан – политически и экономически приходят в упадок. Страны, считающиеся бизнес-оазисами, сочетают случайную удачу выгодного расположения с мудрой политикой его использования, открывая свои двери всему миру, в особенности соседям, и стараясь включить в глобальную систему даже свои самые отдаленные провинции. Например, Мексика энергично развивает города по всей своей территории, а не только те, что расположены вдоль границы с США.
Дубай мог бы пасть жертвой политических и экономических неурядиц, поразивших Ближний Восток, а вместо этого сумел стать коммерческим центром региона, на долю которого приходится 60 % подтвержденных запасов нефти в мире. На карте мировых транспортных путей, где отмечены узкие места – начиная с Малаккского пролива и Панамского канала и кончая Ормузским проливом, – Дубай занимает положение кассира, контролирующего поток нефти из проблемных нефтяных стран, таких как Ирак и Иран. В итоге Дубай достиг большего процветания, чем его богатые нефтью соседи, став для них региональным центром перевозок, а также путешествий, информационных технологий и финансовых услуг.
В Дубае государство ненавязчиво, однако все контролируется, часто записывается на видеокамеру. Если вы превысите скорость на Шейх-Заед-роуд (центральной улице), то полицейского вы вряд ли увидите, но штрафную квитанцию по почте получите. А если гонки на краденой машине закончатся аварией, то полицейские прибудут немедленно, иной раз на ламборгини, которые входят в полицейский автомобильный парк. Столь высокотехнологичное и щедро финансируемое присутствие государства может объяснить, почему Дубай до сих пор не пострадал от атаки террористов, хотя за последние годы было раскрыто несколько заговоров. Меньшинства чувствуют свою защищенность, потому что толерантность тоже энергично культивируется: в Дубае живут представители более сотни национальностей – от пакистанских чернорабочих до знаменитых британских футболистов. Здесь есть христианские церкви, индуистский храм, новая сикхская гурдвара и даже шиитские мечети – неслыханная вещь для других стран Персидского залива с доминированием суннитов.
Хотя другие государства Персидского залива, включая Саудовскую Аравию, Бахрейн и Катар, тоже борются за свою долю торговли и инвестиций на Ближнем Востоке, их консервативные общества еще не вполне открылись иностранным деньгам и иностранному образу жизни – отчасти, возможно, потому, что у них много нефти и газа, а в Дубае – нет. У Дубая не было иного выхода, кроме как стать Касабланкой. Так или иначе, разница огромна. Саудовская Аравия строит самое высокое в мире здание, пытаясь отнять это звание у неофутуристической башни Бурдж-Халифа в Дубае. Но устремятся ли приезжие в страну, настолько закрытую, что она до сих пор с трудом воспринимает иностранных туристов, особенно женщин без паранджи? В 2013 году Саудовская Аравия не особо привлекала приезжих, не считая пяти миллионов мусульман, ежегодно посещающих Мекку. А в миниатюрном Дубае побывало шестьдесят пять миллионов человек. В мирный и либеральный оазис Дубая стекаются потоки денег со всего света, включая его консервативных соседей. Самолеты, прилетающие из столицы Саудовской Аравии Эр-Рияда, полны саудовских женщин, которые во время полета снимают паранджу, предвкушая наслаждение от крупнейших в мире торговых центров, пляжей и вообще всего, что может предложить Дубай.
Еще до того как в 2000-е Дубай стал перекрестком мира, он избегал внутренних столкновений Ближнего Востока, включая яростное шиито-суннитское противостояние. После того как иранская революция 1979 года превратила страну в шиитскую теократию, суннитские монархи региона Персидского залива, включая Саудовскую Аравию и большую часть Объединенных Арабских Эмиратов, коммерчески и политически бойкотировали религиозное правительство Тегерана. Только эмират Дубай держал свои двери открытыми. После того как в середине 2000-х Иран обвинили в разработке ядерного оружия и значительная часть мира подвергла Тегеран экономическим санкциям, Дубай стал самой большой дырой в санкционном барьере. Когда из Тегерана ушли все крупные глобальные банки, Дубай поддерживал с ним коммерческие связи с помощью системы “хавал” – неформальной сети для денежных переводов. За десятки лет Дубай стал домом для самой большой иранской диаспоры за пределами США – здесь проживает четыреста пятьдесят тысяч резидентов, находятся отделения десяти тысяч иранских компаний, а связь с Ираном обеспечивает двести авиарейсов в неделю.
Секрет Дубая заключается в том, что он открыт для всех, но удачное расположение возле Ирана может обеспечить ему в ближайшие годы резкий рывок. Отвечая на вопрос, в чем причина экономической устойчивости Дубая, Рахул Шарма, бывший редактор Khaleej Times, предположил, что ответ можно найти, гуляя вдоль морского рукава Дубай-Крик, превращенного в искусственную реку. На тамошних причалах наполняют дау (изящные одномачтовые суденышки) автомобильными покрышками, холодильниками, стиральными машинами – всеми видами грузов, многие из которых предназначены для Ирана. Карим Саджапур, сотрудник Фонда Карнеги за международный мир, говорит, что успех Дубая – это отчасти результат ошибок Ирана и его изоляции, поскольку большая часть торговли эмирата с Ираном сводится к реэкспорту товаров из тех стран, которые не хотят иметь дела с Тегераном. Когда в 2015 году иранское правительство пошло на обсуждение условий отмены санкций, стали поговаривать, что, опираясь на старые связи и близость к Персии, Дубай может стать “иранским Гонконгом”. При этом проводилась параллель с 1980-ми, когда Пекин выходил из изоляции и не связанный никакими ограничениями Гонконг процветал, став основным мостом между Китаем и внешним миром. Гонконг – еще один пример того, как удачное географическое положение в сочетании с умной политикой может привести к бурному экономическому росту.
Эти примеры иллюстрируют базовый для любой страны вопрос: используются ли полностью все преимущества ее географического положения? Чтобы выявить потенциальных победителей, я смотрю, какие страны делают все возможное, чтобы воспользоваться своим местоположением, открывая двери для торговли и инвестиций в расчете на весь мир и на своих соседей и обеспечивая равномерный рост как основных, так и периферийных городов. Дубай – это город-государство с населением всего в 2,2 млн человек, и периферии у него нет, но его активное налаживание связей с соседями, а в последнее время и со всем миром, показывает, что, даже находясь в пустыне и имея ограниченное количество собственных квалифицированных кадров, можно стать бизнес-оазисом.
В ближайшие годы необходимость извлекать максимум из своего местоположения и стараться увеличить свою долю в мировой торговле станет, скорее всего, еще более настоятельной. Современный мир более взаимосвязан, чем десять лет назад, но ощущение, что экономические взаимосвязи постоянно усиливаются, в некоторых важных областях исчезло. Одна из таких областей – торговля. Темпы роста глобальной торговли довольно резко замедлились. В период с 1990-го по 2008-й год глобальная экономика росла быстро, но торговля росла в два – два с половиной раза быстрее. Затем наступил глобальный финансовый кризис, страны замкнулись в себе, и с тех пор глобаьная торговля растет медленнее, чем глобальная экономика. В результате с 1990-го по 2008-й год объем торговли вырос с уровня ниже 40 % ВВП до почти 60 %, но с тех пор немного откатился назад.
По ряду причин эта стагнация глобальной торговли может оказаться не просто временным отклонением. Одна из причин – это коренное преобразование в Китае, который раньше импортировал огромное количество товаров, промышленных деталей и оборудования, став сборочным цехом для всего мира. В последнее время Китай уменьшил импорт, поскольку его экономика резко замедляется и в стране изготавливается больше деталей, чем ей самой нужно, что оказывает депрессивное влияние на глобальную торговлю.
Другая причина – ухудшение геополитической ситуации. Значительную часть послевоенного времени глобальные переговоры по уменьшению пошлин на импорт шли все успешнее. Например, в США на пике протекционистских войн, которые продлили депрессию 1930-х, средняя пошлина на импортные товары достигала 60 %, но потом она стабильно снижалась и к 1980 году уменьшилась до 5 % – эта величина сохраняется и сейчас. Успех переговоров по снижению пошлин подготовил почву для бума в глобальной торговле. К началу 1980-х, когда идеи свободного рынка распространились и на развивающиеся страны, последние начали снижать пошлины на импорт, которые к 2010 году упали с высоты почти в 40 % до менее чем 10 %.
В этот момент международные переговорщики нацелились на более сложные и иногда “невидимые” торговые барьеры, такие как требования к безопасности продукции, которые блокируют импорт некоторых товаров, и государственные преференции, которые дают местным экспортерам несправедливое преимущество. Решение этих вопросов оказалось не под силу дипломатам. Последний тур переговоров по глобальной торговле стартовал в 2001 году на саммите в Дохе (Катар) и должен был завершиться в 2005-м, но сорвался в 2008-м в разгар напряженности, вызванной глобальным финансовым кризисом. Переговоры были многоплановыми, но в их основе лежало столкновение между США и Индией по поводу претензий Индии на право в случае нового кризиса защитить фермеров с помощью специальных тарифов, а также между США и Европой, где каждая сторона обвиняла другую в несправедливой финансовой поддержке фермеров. Через десять лет после назначенного срока (2005 год) начатый в Дохе раунд формально не завершен, но фактически полностью заглох.
Привлекательность достигнутого в хорошие времена консенсуса – чем больше свободной торговли, тем лучше для всех стран, – значительно поубавилась в посткризисную эпоху с ее замедленным ростом. В ноябре 2008-го, в разгар опасений, что глобальный финансовый кризис приведет к возрождению торговых войн в духе 1930-х, лидеры стран G20 открыто объявили об отказе от торговых барьеров. После этого они без излишнего шума стали принимать меры, которые специалист по торговле Саймон Эвенетт называет “скрытым протекционизмом”, например субсидировать экспортные отрасли. По подсчетам Эвенетта, с 2008 года страны G20 ввели более полутора тысяч таких мер.
В трудные времена страны часто замыкаются и не дают иностранным компаниям конкурировать на своем внутреннем рынке. Сейчас как раз такое время. После того как переговоры о всеобщих соглашениях в сфере глобальной торговли зашли в тупик, США и Китай стали создавать конкурирующие союзы на региональном уровне. Китай работает над объединением шестнадцати стран Тихоокеанского региона, население которых составляет половину населения Земли, в свое Всестороннее региональное экономическое партнерство, а США в ответ принялись за поиск партнеров по берегам двух самых больших океанов. В конце 2015-го США первыми достигли результата, заключив соглашение с одиннадцатью потенциальными членами Транстихоокеанского партнерства, которое США открыто продвигает как способ помешать Китаю “устанавливать свои правила” в международной торговле. Ожидалось, что в ответ Китай начнет еще энергичнее бороться за заключение собственного регионального соглашения в Тихоокеанском регионе, в то время как администрации США еще предстоит убедить оппозицию в Конгрессе и уговорить присоединиться к договору ключевых партнеров США. В Азии такие ведущие игроки, как Южная Корея, не вошли в американское партнерство. В Европе разнородное объединение правых популистов и профсоюзов выступило против спонсируемого Вашингтоном Трансатлантического торгового и инвестиционного партнерства, утверждая, что США начнут вводить с его помощью правила, учитывающие лишь американские интересы.
Чтобы определить, какие страны вероятнее всего преуспеют в экспортной конкуренции, я прежде всего проверяю, насколько страна открыта для международной торговли. В крупнейших развивающихся странах торговля, включая как экспорт, так и импорт, равняется в среднем 70 % ВВП, а среди стран, где это значение выше среднего, лидируют ведущие экспортеры промышленной продукции. На самом верху – страны, где торговля превышает 100 % ВВП (что возможно, потому что потребляют они в основном импортные товары, а большую часть национального дохода получают от экспорта): Чехия, Вьетнам, Малайзия и Таиланд.
Хотя замедление глобальной торговли, подобное нынешнему, губительно для стран, экономика которых в значительной мере зависит от экспорта, высокий доход от экспорта дает такие преимущества, что в долгосрочном плане, когда торговля стабилизируется, страны, открытые для торговли, будут иметь конкурентное преимущество перед закрытыми. В 2015 году, отвечая европейским противникам развития международной торговли, шведские промышленники Антония Аксельссон Юнссон и Стефан Перссон отметили, что до того как в 1860-е Швеция – под руководством проводившего либерализацию министра финансов Юхана Грипенстедта – открыла свои двери для международной торговли, она была бедной страной, и не только по европейским стандартам{45}. Швеция была беднее Конго. Став после проведения реформ открытой страной, Швеция вступила в период, который теперь вспоминается как “сто лет экономического роста”.
Самые закрытые экономики, где торговля составляет менее 50 % ВВП, делятся на две группы. Одна – это множество густонаселенных стран, вроде Китая, Индии и Индонезии, которые меньше зависят от внешней торговли просто потому, что у них огромный внутренний рынок. Вторая группа включает в себя экономики, опирающиеся на нефть и другие сырьевые товары, например Нигерию, Аргентину, Иран и Перу, которые издавна привыкли защищаться от иностранных конкурентов и полагаются на большие скачки цен на сырьевые товары для генерации экономического роста. Чем больше они закрыты, тем меньше их доля от ставших ограниченными глобальных торговых потоков. В списке тридцати крупнейших развивающихся стран самой закрытой – с большим перевесом – является экономика многонаселенной Бразилии, опирающаяся на сырьевые товары.
В Бразилии торговля на протяжении десятилетий находится на уровне примерно 20 % ВВП – самом низком среди всех стран, за исключением намеренно изолировавшихся отщепенцев вроде Северной Кореи. Хотя Бразилия является ведущим экспортером соевых бобов, зерновых, сахара, кофе, говядины, мяса домашней птицы и других сельскохозяйственных продуктов и носит титул житницы мира, она в течение долгого времени избегала открытости. Торговля страны составляет всего 20 % от ВВП – меньше, чем у более населенных стран, таких как Китай или Индия, и даже меньше, чем у населенных стран с сырьевыми экономиками, таких как Россия и Индонезия, где доля торговли близка к 40 % или даже превышает это значение.
В отличие от Бразилии, некоторые из этих крупных развивающихся стран стремились к расширению торговли с внешним миром. В 2000 году у Бразилии было три соглашения о свободной торговле; теперь их пять, причем все это соглашения с небольшими странами, вроде Египта, Израиля и Палестинской автономии. За тот же период количество соглашений, заключенных Индией, выросло с нуля до восемнадцати, а Китаем – с нуля до девятнадцати, включая соглашения с крупнейшими странами со всего мира.
Полностью воспользоваться всеми преимуществами географического положения, превратив свою страну в бизнес-оазис, очень важно для роста в долгосрочной перспективе. Внешняя торговля приносит доход в иностранной валюте, который позволяет стране импортировать все, что хочет потреблять ее население, а также вкладывать средства в новые промышленные предприятия и дороги, не наращивая при этом внешнего долга и не испытывая повторяющихся валютных кризисов. Не случайно в течение долгих периодов устойчивого экономического роста послевоенные азиатские чудо-экономики в Японии, Южной Корее, Тайване и Сингапуре поддерживали и средний ежегодный рост промышленного экспорта на уровне выше 10 %. Шансы страны на экономический успех резко возрастают, если она способна производить товары на экспорт, и это еще раз свидетельствует о важности географического положения. Всякая страна, стремящаяся процветать в качестве экспортера, имеет большое преимущество, если располагается вблизи торговых путей, соединяющих богатейших заказчиков с наиболее конкурентоспособными поставщиками.
Экономический рост сопутствовал торговым путям задолго до современной эры. В XVI веке страны Западной Европы неожиданно начали расти быстрее, чем страны Азии и Латинской Америки, – впервые в истории жители одного региона существенно выделились в терминах среднего дохода. В опубликованной в 2005 году статье под заголовком “Подъем Европы”[25] специалисты по развитию Дарон Аджемоглу, Саймон Джонсон и Джеймс Робинсон взялись объяснить этот континентальный бум и пришли к выводу, что он стал результатом сочетания удачного географического положения и готовности им воспользоваться{46}. По их мнению, между 1500-м и 1850-м резкие подъемы в Европе происходили в основном благодаря странам с двумя ключевыми преимуществами: у них были портовые города, расположенные на основных атлантических торговых маршрутах, и это были монархии, где уважались права собственности и где купцам предоставляли наибольшую свободу в эксплуатации расширяющейся сети торговых каналов. Поэтому в XVI веке европейский подъем возглавляли Великобритания и Нидерланды с их уже сложившимся уважением к правам собственности и процветающими атлантическими портами – Лондоном и Амстердамом.
В последние годы стало модно утверждать, что местоположение больше не имеет значения, потому что интернет позволяет оказывать услуги из любой точки мира. Однако основную массу глобальных товарных потоков пока что составляют физические товары, и местоположение по-прежнему важно для компаний, которые хотят быть рядом со своими клиентами и поставщиками. Общая стоимость всемирного потока товаров – 18 трлн долларов в год, намного больше стоимости потоков как услуг, так и капиталов, каждая из которых составляет около 4 трлн долларов. Поэтому для экономического роста самое большое значение будет иметь (по крайней мере, в обозримом будущем) экспорт промышленных товаров, таких, как те, что грузят на лодки дау по всему Дубаю. В 2015 году гонконгский экономист Джонатан Андерсон составил “тепловую карту” самых “горячих” экономик, отмечая местоположение стран, у которых с 1995 года доля экспорта промышленных товаров в ВВП существенно выросла. Он обнаружил четырнадцать таких стран, расположенных в основном в двух регионах: в Юго-Восточной Азии лидируют Вьетнам и Камбоджа, а в Восточной Европе – Польша, Чехия и Венгрия.
Почему именно эти несколько стран, почему в этих регионах? У этих стран есть нечто общее: выгодное местоположение. Им удалось добиться успеха в экспорте промышленных товаров из-за расположения рядом с большими потребительскими рынками Европы и США или вдоль “тех же морских путей, которые Япония и другие первые азиатские тигры” использовали для доставки товаров на такие рынки, как США. Вьетнам замещает Китай как база для изготовления кроссовок, экспортируемых на Запад. Польша процветает как платформа для немецких компаний, производящих автомобили для экспорта в Западную Европу. В Мексике и Центральной Америке доля экспортных промышленных товаров в экономике тоже выросла – хотя и в меньшей степени – отчасти из-за их географической близости к США. Мексика – хороший пример того, почему близость имеет значение: хотя зарплаты в стране в последнее время и снижаются по сравнению с Китаем, основное преимущество страна получила еще раньше за счет низких транспортных расходов на доставку в США товаров, особенно таких тяжелых, как автомобили, доставка которых обходится дорого.
Географическое положение помогает объяснить и недавнее возрождение Вьетнама. В конце 2000-х Вьетнаму прочили славу следующего Китая на основании его большого запаса дешевой рабочей силы и коммунистического правительства, настроенного на реформы. Я относился к этому прогнозу скептически. Правящая коммунистическая партия Вьетнама была далеко не так компетентна, как китайская, население было в десять раз меньше, а институты не были готовы к правильному использованию миллиардов долларов иностранных вложений, которые захлестывали страну до глобального финансового кризиса. Вьетнам пустился в классический кредитный “запой” в таких масштабах, какие обычно грозят резким замедлением темпов экономического роста. Однако Вьетнам сумел минимизировать потери: рост его экономики снизился до 5 % с докризисных 8 %, но это все равно был один из самых высоких темпов роста в посткризисном мире.
Наиболее правдоподобным объяснением устойчивости Вьетнама служит то, что правительство страны приняло ряд правильных мер для извлечения максимальной выгоды из своего ключевого положения на торговых путях между Востоком и Западом. Хотя коммунистическая партия по-прежнему уклонялась от таких реформ, как приватизация раздутых госкомпаний, она активно продвигала внешнюю торговлю и инвестиции. Заключив в 2000 году крупное торговое соглашение с США, Вьетнам в 2007 году присоединился к Всемирной торговой организации и получил значительные преимущества, когда производители товаров на экспорт стали искать альтернативу растущим зарплатам китайских рабочих. В то время, когда глобальная торговля – впервые на протяжении жизни целого поколения – росла медленнее, чем мировая экономика, Вьетнам стал одной из немногих развивающихся стран, кому удалось увеличить свою долю глобального экспорта: с 2000 года она выросла в пять раз и достигла 1 %. Этот процент может выглядеть довольно скромно, но он в пять раз больше доли Вьетнама в глобальном ВВП, а это значит, что в торговой конкуренции Вьетнам явно преуспевает, несмотря на свой небольшой удельный вес. В 2015 году Вьетнам обошел своих более богатых и развитых соседей, таких как Таиланд и Малайзия, став ведущим экспортером из Юго-Восточной Азии в США.
Японские фирмы в опросах называют Вьетнам более предпочтительным, по сравнению с Таиландом и Индонезией, вариантом для размещения своих новых заводов: их привлекает его дешевая валюта, достаточно недорогая рабочая сила и быстро улучшающаяся транспортная сеть. Когда-то Вьетнам был известен проектами дорожного и портового строительства, нацеленными больше на удовлетворение потребностей местного партийного руководства, чем на обслуживание глобальных торговых путей, но сейчас эти ошибки устраняются. Работа над новыми линиями метро в городе Хошимин в полном разгаре – как и над новыми дорогами и мостами по всей стране, включая аграрный север. Фирма Samsung планирует вложить три миллиарда долларов в строительство в северной провинции Тхайнгуен завода по производству смартфонов наряду с заводом, стоившим два миллиарда долларов и открытым в 2014 году. Смартфоны стали для Вьетнама основным экспортным товаром – внушительный шаг вперед для страны с подушевым доходом менее двух тысяч долларов. Вьетнам превращается в крупную производственную площадку в духе Японии 1960-х, и страна становится бизнес-оазисом. Похоже, что в 2015 году спонсируемое США Транстихоокеанское партнерство принесет Вьетнаму больше выгоды, чем любому другому своему участнику. По одной из оценок, за следующее десятилетие это торговое соглашение может увеличить ВВП Вьетнама более чем на 10 %{47}.
По мере того как глобальные торговые соглашения теряют силу из-за возродившейся конкуренции между сверхдержавами, некоторые меньшие страны переносят акцент на создание региональных торговых сообществ и общих рынков. В основе этой тенденции лежит очевидный факт: любой стране естественно вести наиболее активную торговлю со своими соседями. В послевоенную эпоху экономические успехи часто достигались в рамках региональных кластеров – от Восточной Азии до Персидского залива и Южной Европы. Позже начали возникать новые кластеры – на западном побережье Латинской Америки, восточном побережье Африки и, возможно, в Южной Азии. Как писали Антония Аксельссон Юнссон и Стефан Перссон в защиту Трансатлантического торгового и инвестиционного партнерства, достаточно создать подобный региональный торговый союз, а дальше он заживет собственной жизнью. Европейский союз начинался с шести участников; сейчас их двадцать восемь. Ассоциация государств Юго-Восточной Азии начиналась с пяти членов; сейчас их десять.
Наиболее убедительной моделью представляется Восточная Азия, потому что ее быстрый рост вызван в значительной мере торговлей между странами этого региона. Рост локальной торговли помогает объяснить, почему во многих из этих стран в течение продолжительных периодов наблюдался рост, превышавший 6 %. Китай, Япония, Таиланд и Южная Корея – все были готовы оставить позади трения военных времен и заключать деловые контракты, и сейчас они продолжают обсуждать серьезные торговые соглашения. В 2015 году Китай подписал основополагающее соглашение о свободной торговле с Южной Кореей, которое, как ожидается, приведет к заключению аналогичных соглашений по всей Восточной Азии.
В регионах со слабыми связями между соседями развитие региональной торговли может еще сильнее стимулировать экономический рост. В Европе около 70 % экспорта идет к соседям по континенту, а в Восточной Азии и Северной Америке эта доля составляет 50 %. На противоположном конце спектра находятся Латинская Америка (20 %), Африка (12 %) и Южная Азия (5 %). Таким образом, у латиноамериканских, африканских и южноазиатских стран новые торговые связи могут инициировать самый большой рост.
В некоторых регионах традиционно важную роль для запуска регионального роста играют сильные лидеры. Послевоенный подъем Азии начался в Японии, перекинулся на страны второго уровня во главе с Южной Кореей и Тайванем, затем – на страны третьего уровня во главе с Таиландом и Индонезией, позже – на страны четвертого уровня во главе с Китаем. Один японский экономист назвал такую схему развития моделью “гусиной стаи”. По мере того как Япония поднималась по лестнице развития, создавая все более сложные товары, второй уровень учился на ее примере и входил в оставленные ею отрасли, а за ними двигался третий уровень и так далее.
Подъем региональной торговли, который помог странам Северо-Восточной Азии выбраться из бедности, распространился и на Юго-Восточную Азию, где значительно вырос объем торговли между Индонезией, Малайзией, Таиландом и Филиппинами. Одновременно резко подскочил торговый оборот между странами Юго-Восточной Азии и Китаем – последние двадцать лет он увеличивается в среднем на 20 % в год. Один из руководителей Азиатского банка развития рассказывал мне, что в конце 1980-х премьер-министр Таиланда Чатчай Чунхаван начал превращать государства Индокитая из зоны боевых действий в зону рыночной торговли, уговаривая Вьетнам, Лаос и Камбоджу отбросить коммунистическую настороженность и начать заключать торговые соглашения, а также строить дороги и другие транспортные объекты. По его словам, эти региональные связи быстро превратились в сеть “такую же плотную, как медные дорожки на компьютерной плате”.
В Юго-Восточной Азии произошел самый бурный в истории скачок региональной торговли, но и его оказалось недостаточно, чтобы перепрыгнуть барьер, отделяющий регион от Южной Азии, где находятся Индия, Пакистан, Бангладеш и Шри-Ланка. Из-за изоляции, беззакония и сохранившейся со времен региональных войн ожесточенности враждебность между южноазиатскими странами преодолевается с трудом, и здешняя региональная торговля не превышает 5 % от их общего торгового оборота. Мало где соседние государства так далеки друг от друга, как в Южной Азии, и пока что не нашлось лидера, который бы проявил инициативу и начал решительно и целенаправленно налаживать между ними связи.
Я встретился с президентом Шри-Ланки Махиндой Раджапаксой в августе 2013 года в “Темпл триз”, элегантной официальной резиденции в деловом центре Коломбо. В то время его страну в качестве торгового и инвестиционного партнера активно обхаживали Китай и Индия – обоих привлекало стратегическое положение Шри-Ланки на ключевых торговых путях между Востоком и Западом. Китай, в частности, щедро вливал деньги, включая 15 млрд долларов на строительство “нового делового центра” на восстановленных землях неподалеку от “Темпл триз”. Президента, казалось, не волновало, что, несмотря на поток вливаний, у страны растет внешний долг и имеется значительный дефицит счета текущих операций. Когда я спросил, как он планирует финансировать этот дефицит, учитывая, что глобальные банки все неохотнее предоставляют кредиты развивающимся странам, Раджапакса подмигнул и, подняв вверх большой палец, сказал: “У нас же есть Китай!”
Он, казалось, слишком сильно полагался на беспредельные преимущества, которые может принести привлекательное для всего мира расположение, и недооценивал важность своих индийских соседей. Узнав, откуда я родом, он пояснил: “Индия – как родственница, а Китай – это друг. А родственники всегда скупее друзей”. Два года спустя, после резкого экономического спада, он перестал быть президентом и оказался под следствием из-за полюбовных сделок с китайскими подрядчиками. Новое правительство Шри-Ланки во главе с президентом Майтрипалой Сирисеной активно искало возможности расширения торговых и инвестиционных связей с Индией и стремилось превратить свою страну в мост между Индией и Пакистаном, но региональная торговля увеличивалась по-прежнему очень медленно.
Развивающиеся в Африке торговые объединения обращаются к истории формирования Европейского сообщества в 1950-е годы за идеями по привлечению инвестиций в африканские страны, многие из которых невелики и труднодоступны: пятнадцать государств не имеют выхода к морю. Строительство сотовых вышек в странах, расположенных в глубине континента, таких, как Демократическая республика Конго, может обойтись вдвое дороже, чем в прибрежных вроде Кении, из-за убогого состояния дорог и сетей электропередач. Даже у Кении, которая издавна считается жемчужиной Восточной Африки, есть свои проблемы. Доставка товаров в Кению из Сингапура, находящегося на расстоянии в 4500 миль, занимает в среднем девятнадцать дней, а доставка этих же товаров из порта Момбаса до находящейся в трехстах милях от него столицы Найроби – двадцать. А ведь ВВП Кении составляет 60 млрд долларов. Во многих африканских странах, где ВВП ниже 10 млрд долларов, люди со стороны часто вообще не видят смысла пытаться преодолевать подобные препятствия.
Наиболее перспективные усилия по активизации торговли предприняло Восточноафриканское сообщество (ВАС), основанное в 2000 году Кенией, Танзанией и Угандой, а в дальнейшем включившее в себя также Руанду и Бурунди. Это сообщество хочет усилить свою позицию на переговорах по глобальной торговле за счет числа стран-участниц и начать прокладывать региональную инфраструктуру – автомагистрали, железные дороги и порты, необходимые для расширения торговли. В то время как шумиха вокруг “Возрождающейся Африки” сменяется пониманием того, что Африка распадается на живые и замершие экономики, ВАС стало островком устойчивости. В период с 2010-го по 2014-й год число африканских стран с экономическим ростом свыше 6 % уменьшилось с двадцати пяти до двенадцати, а число тех, кто рос со скоростью 6 %, сохраняя сравнительно невысокую инфляцию, составило всего шесть. Из этих шести трое были основателями ВАС, в котором объем экспорта за предыдущие пять лет вырос на 30 %, при том что в остальных африканских странах этот рост был нулевым. Самый активный экспортер среди членов ВАС – Руанда, которая не имеет выхода к морю и едва успела оправиться от племенной междоусобицы. Ее процветание опирается как на более согласованную региональную систему таможенного оформления, так и на ее собственные усилия по строительству дорог и изучению опыта других стран, таких, как Сингапур, сумевших преодолеть политические неурядицы и неудобства изолированного положения.
В отличие от ВАС, множество новых торговых союзов на континенте безуспешно пытаются достичь прогресса. Ярким примером могут служить страны Западной Африки, которые с 1975 года пытаются основать союз, известный под акронимом ЭКОВАС (Экономическое сообщество государств Западной Африки), построенный вокруг Нигерии. Но войны и беспорядки ограничили его достижения, как констатируется, “организационными мероприятиями – составлением протоколов и проведением исследований”{48}. Региональные паспорта, призванные облегчить поездки, никак не помогли избежать притеснений и задержек, с которыми сталкиваются путешественники на пограничных контрольно-пропускных пунктах.
Оказывается, что раскол континента на проблемные и процветающие региональные торговые зоны не так уж необычен. Подобный раскол углубляется и в Южной Америке. На Атлантическом побережье есть старый союз, где лидирует Бразилия, традиционно противившаяся свободной торговле, а на Тихоокеанском побережье возник новый союз во главе с Чили, ориентированной на свободную торговлю. Ядром старого союза является Меркосур, торговая группа, созданная в 1991 году и объединяющая Бразилию, Аргентину, Венесуэлу и более мелких партнеров, таких как Боливия и Парагвай, в нечто, описываемое как “антигринговская говорильня”{49}. Их давняя враждебность к свободной торговле помогает понять, почему из пятидесяти самых загруженных портов мира только один располагается на протянувшемся на десять тысяч миль побережье Южной Америки в бразильском городе Сантус.
Лидеры Меркосура основывали свои стратегии роста на обильных популистских расходах и государственном вмешательстве в экономику и не приветствовали свободную торговлю. В странах – членах Меркосура роль торговли как двигателя роста снижалась все двадцать пять лет его существования, и комментаторы отмечали, что его не имеющие выхода к морю члены, такие как Боливия и Парагвай, слишком изолированы от глобальных торговых путей, чтобы процветать.
Поскольку Меркосур с ролью локомотива не справлялся, Мексика смотрела в другом направлении – и политически и географически. В начале 1990-х она присоединилась к Североамериканскому соглашению о свободной торговле, и с тех пор объем ее экспорта в США вырос с 6 % ВВП до 24 %. Несмотря на такой успех, Мексика не смогла увлечь членов Меркосура расширением торговых соглашений, поэтому в 2010 году она заинтересовалась присоединением к новому Тихоокеанскому союзу с андскими странами – Чили, Колумбией и Перу.
В опубликованной в журнале Atlantic статье под названием “Самый важный союз, о котором вы никогда не слышали” бывший министр торговли и промышленности Венесуэлы Мойзес Наим писал, что за двадцать месяцев со дня своего основания в 2013 году Тихоокеанский союз достиг большего, чем Меркосур за двадцать лет{50}. Члены этого союза проводили интеграцию не только с помощью торговли, но и за счет создания региональной фондовой биржи и частных пенсионных систем, организации общего рынка для перемещения как людей, так и денег, и разработки амбициозных планов усовершенствования автомобильной и железнодорожной связи. Союз быстро отменил 92 % пошлин между четырьмя своими членами, визовые ограничения для деловых и туристических поездок по региону и сосредоточился на достижении практического прогресса, а не на шельмовании США.
Чили играла в Тихоокеанском союзе ведущую роль, аналогичную той, которую играла Япония в движении “гусиной стаи”. Существенные элементы экономических реформ, реализованных в Чили в 1970-е, в 1990-е были перенесены в Перу при президенте Альберто Фухимори, а в следующее десятилетие – в Колумбию при президенте Альваро Урибе. Теперь Тихоокеанский союз укрепляет эти давние связи. Самая богатая страна из трех андских членов союза, Чили, стала и основным инвестором для двух других: в 2011 году она вложила в Перу и Колумбию 2,3 млрд долларов – существенное увеличение по сравнению с 70 млн, вложенными в 2004-м. Из этого не следует, что у всех трех стран одинаковые перспективы, но их общее стремление извлечь максимум из своего удаленного от основных торговых путей положения пойдет на пользу всем.
При наличии политической воли и принятии правильных мер страна может перекроить карту глобальных торговых путей в свою пользу. В начале XX века главные торговые пути пересекали Атлантический океан, но после Второй мировой войны Япония и Китай сумели провести новый путь, начинавшийся с их побережий. На протяжении жизни одного поколения эти азиатские страны с помощью дешевой рабочей силы с лихвой окупили стоимость отправки товаров из Тихоокеанского региона в Европу и США. Таким образом, согласно McKinsey & Company, Азия восстанавливает свой статус мирового “центра экономического притяжения”.
Введя понятие центра международной экономической деятельности, McKinsey создала карту, показывающую, как этот “центр” смещался с течением времени. Тысячу лет назад он располагался в Центральном Китае, к 1960 году постепенно сместился в Северную Америку, а с тех пор движется обратно в Азию. Самое удивительное в том, что с 2000-го по 2010-й центр притяжения сместился больше, чем за предыдущие пятьдесят лет, быстро перескочив через Северный полюс и вернувшись обратно в Китай, – яркий пример того, что схемы глобальной торговли могут меняться и меняются.
Как указывает Питер Зейхан в опубликованной в 2014 году книге “Случайная сверхдержава”[26], в США больше “первоклассной портовой недвижимости”, чем на всем Азиатском побережье от Лахора до Владивостока{51}. И тем не менее, на северном конце этого негостеприимного побережья Китай сумел добиться процветания и под руководством сильных лидеров, первым из которых был Дэн Сяопин в начале 1980-х, выковал собственную судьбу. Китай углубил реки и заливы, чтобы создать шесть из десяти самых загруженных портов мира: все они рукотворны. То же относится и к Дубаю: искусственная гавань Джебель-Али занимает сейчас седьмое место в мире по загруженности. Она настолько глубока, что может принимать американские авианосцы, и настолько широка, что в ней могут обслуживаться новые крупнотоннажные контейнеровозы, которые создают пробки в американских гаванях, слишком мелководных, чтобы разгружать такие крупные суда в доках.
В последнее время в связи с резким ростом зарплат в Китае низкотехнологичные производства – тканей, игрушек, обуви – стали перемещаться в другие страны. Но их не обязательно переносят в страны с самой дешевой рабочей силой, тем более что ее стоимость в развивающихся странах в среднем не превосходит 5 % от себестоимости экспортной продукции{52}. Вместо того чтобы выбирать страны с самой дешевой рабочей силой, например Боливию, Египет или Нигерию, производители по совокупности причин выбирают такие страны, как Вьетнам, Камбоджу или Бангладеш. Зарплаты там ниже, чем в Китае, они расположены на тихоокеанских торговых путях и проводят политику открытых дверей по отношению к иностранцам. Сейчас морские пути с Востока на Запад идут прямо через Индийский океан, ближе к Южной Индии, чем к Бангладеш, однако Бангладеш гораздо привлекательнее для производителей текстильной продукции, чем Индия, потому что там меньше бюрократических барьеров.
После пересечения Индийского океана основные пути идут через Красное море и Суэцкий канал в Средиземноморье. Здесь они проходят мимо берегов многих североафриканских стран, погруженных в хаос или военные конфликты (Ливии, Судана, Алжира), и немногих избранных, которые превращаются в торговые державы. Яркий пример успеха – Марокко, одно из первых африканских государств, привлекшее интерес крупных западных компаний, которые ищут места для строительства предприятий, производящих товары на экспорт. В королевстве Марокко относительно спокойно, а особую привлекательность ему придают недавно созданные зоны свободной торговли, стабильная валюта, дешевая рабочая сила и компетентное руководство. Европейские компании строят там не простые фабрики по производству игрушек и текстильных изделий, а сложные авиационные и автомобильные производства. Компания Renault недавно открыла в Марокко автомобильный завод; учитывая близость страны к богатым рынкам Европы, можно ожидать, что она привлечет и другие заводы.
В период до 2008 года, пока глобальная торговля еще росла быстрее мировой экономики, карта морских путей все больше уплотнялась – и не только за счет связей между Китаем и Западом. Многие контакты среди более бедных стран возникали впервые. Растущая торговля между развивающимися странами, включая страны Южного полушария, которые никогда не были близки к центру экономического притяжения, получила название торговли “Юг – Юг”. Доля такой торговли в общем объеме мирового экспорта за последние двадцать лет удвоилась, достигнув 25 %. Доля экспорта из развивающихся стран, направленного в другие развивающиеся страны, тоже значительно выросла: если раньше она была чуть больше 40 %, то теперь составляет почти 60 %.
Таким образом, есть масса возможностей для создания новых глобальных торговых путей, особенно таких, которые соединят юг с югом. Многие международные автомагистрали, о которых говорят с XIX века, по-прежнему существуют в основном в виде идеи. Впервые о трансафриканской магистрали задумались еще британские колонизаторы, но план строительства шоссе из Каира в Кейптаун так и не был полностью реализован. Многие из построенных отрезков разрушились до полной непроходимости, иные кишат бандитами и другими дорожными опасностями. Весь путь от Каира до Кейптауна проделывают не торговцы, а лишь туристы-экстремалы на бронированных вездеходах. Смертность на африканских магистралях в восемь – пятьдесят раз выше, чем в развитых странах, и, по оценкам Всемирного банка, из-за плохих дорог производительность в Африке на 40 % ниже, чем могла бы быть. Автомагистрали, соединяющие Центральную и Южную Америку, представляют собой аналогичный лабиринт полупроходимых дорог разной степени завершенности. Все трансконтинентальные магистрали разрывает жуткий Дарьенский пробел – шестьдесят миль густого тропического леса, издавна останавливавшего тех, кто пытался пересечь границу Панамы и Колумбии.
Находясь на переднем крае борьбы против приговора, вынесенного географией отдельным странам, Китай вкладывает миллиарды в строительство новых торговых путей через некоторые малодоступные регионы. Например, Пекин поддерживает план строительства первой крупной автомагистрали, которая должна соединить Атлантическое и Тихоокеанское побережья Южной Америки. Стоимость проекта – 60 млрд долларов, протяженность дороги, проходящей через Анды и соединяющей Бразилию с Перу, составит тысячу двести миль. Сам по себе этот мегапроект не сделает ни Бразилию, ни Перу богатыми странами, но он поможет связать с миром наиболее удаленные регионы этих стран. Китаю же эти проекты открывают путь к запасам нефти и другим природным ресурсам, одновременно демонстрируя растущее влияние страны.
В 2013 году китайский президент Си Цзиньпин впервые выступил с заявлением о своих планах создания нового Шелкового пути. Это была намеренная отсылка к Великому шелковому пути, который связывал Китай с Западом в XIII–XIV веках, во времена расцвета экономики Китая под управлением монгольского императора Чингисхана и его последователей. Исходный “путь” на самом деле представлял собой целую сеть постоянно менявшихся сухопутных и морских маршрутов, проходивших через Западный Китай и Центральную Азию. Новый путь должен соединить Центральный Китай с его приграничными провинциями, а приграничные провинции – с морскими портами Китая и других стран, включая те порты, которые Китай помогает строить: от Гвадара и Карачи в Пакистане до Читтагонга в Бангладеш, Чаупхью в Мьянме и Коломбо и Хамбантота в Шри-Ланке. Китай планирует собрать фонд в размере 300 млрд долларов – огромную сумму, которой, однако же, далеко не достаточно для удовлетворения потребностей в новых региональных транспортных связях, стоимость которых Азиатский банк развития оценивает в триллионы долларов.
Китай, по-видимому, хорошо понимает, что любая страна извлечет максимум из своего географического положения, только открыв себя миру и, в частности, своим соседям, причем в этом должны участвовать и ее собственные провинции. По мере роста стран первыми развиваются прибрежные регионы, а потом уже остальные города. Например, когда Япония в послевоенную эру стала новой торговой державой, порт в Токио превратился в целый регион терминалов, окружающих Токийский залив. Теперь в него входят и доки близлежащих городов – Йокогамы и Кавасаки. Китайский план всегда включал в себя и поощрение регионального развития. На форуме Всемирного банка в 1980-х сотрудник индийской комиссии планирования Манмохан Сингх, который позже стал премьер-министром, спросил функционера компартии, не приведет ли китайская политика по созданию прибрежных зон с помощью специальных субсидий для бизнеса к углублению разрыва между городом и деревней. “Я очень надеюсь, что приведет”, – ответил тот. Замысел состоял в том, что сначала начнет развиваться побережье, а за ним подтянется и остальная часть страны.
Возможно, наименее известна часть китайского плана нового Шелкового пути, обнародованная в начале 2015 года и связанная с созданием “внутренних шелковых путей”. Расходясь веером из центра страны, эти новые автомобильные и железнодорожные дороги превратят западную провинцию Синьцзян в транспортный узел для Центральной и Южной Азии; юго-западные Гуанси и Юньнань – в транспортный узел для Юго-Восточной Азии и Меконга; а внутреннюю Монголию и Хэйлунцзян – в ворота на север, в Россию. В конечном итоге многие из этих дорог приведут в порты нового Шелкового пути – от Пакистана до Мьянмы, – связывая провинции Китая, его соседей и таких далеких партнеров, как страны Балтии и Бразилию. Создание этой сети впервые после монгольской эры вернет на глобальные торговые маршруты давно забытые форпосты Шелкового пути, такие, как город Урумчи на западе Китая.
Похожие внутренние проекты, хотя и далеко не столь масштабные, реализуются и в Колумбии, которая тоже стремится соединить всю свою территорию с внешним миром. В Колумбии, самой многонаселенной стране Анд (здесь живет пятьдесят миллионов человек), внутренний рынок гораздо больше, чем в Перу (30 млн) или Чили (10 млн); и в 2015 году правительство близко к заключению мирного соглашения с последней повстанческой армией – соглашения, призванного положить конец десятилетиям смуты. Окончание военных действий вновь открыло бы доступ к частям страны, долгое время бывшим в изоляции, и позволило бы привлечь новых инвесторов и туристов. Поскольку Колумбия ближе к крупным североамериканским рынкам, чем ее южные партнеры – Чили и Перу, географический потенциал страны не знает равных в регионе. В 2012 году президент Мануэль Сантос подписал масштабное соглашение о свободной торговле с США, которое его атлантические конкуренты, вроде Венесуэлы, отвергли как слишком большую уступку гринго.
Нет стран настолько удаленных, чтобы их нельзя было соединить с глобальными торговыми путями. Связать с миром можно даже Колумбию, которую бывший президент Альфонсо Лопес Микельсен назвал однажды Тибетом Южной Америки – прекрасным, но недоступным. Три ее крупнейших города – Богота, Кали и Медельин – своего рода Шангри-Ла. Они расположены в глубине страны и отделены от побережья грядами гор. Их изоляцию усугубили многолетние партизанские войны. Строительство одного километра дороги в крутых горах Колумбии может обойтись в 30 млн долларов – примерно в двадцать пять раз дороже, чем в сельской местности США; именно поэтому 90 % дорог страны – грунтовые. В последние годы президент Сантос основал новое агентство для устранения оставшихся препятствий в дорожном строительстве – теперь опасность представляют скорее бюрократы, чем повстанцы. У Колумбии также есть план стоимостью 55 млн долларов по строительству новых дорог и портов и использованию своего уникального преимущества: это единственная южноамериканская страна, выходящая и к Тихому, и к Атлантическому океанам. План рассчитан на то, чтобы удвоить скорость движения грузовиков, которые сейчас проползают в среднем тридцать – сорок километров в час. Новые автомагистрали могут добавить целый процентный пункт к годовому росту ВВП Колумбии, отчасти за счет восстановления связи трех крупных внутренних городов с побережьями и с миром.
Для наилучшего использования преимуществ своего географического расположения лидерам стран важно подключать к глобальному торговому потоку и собственные отдаленные провинции. Это я понял во время недавних поездок в Таиланд, страну, лежащую в сердце Юго-Восточной Азии. В последние десять лет экономика страны терпела урон из-за конфликтов между политическими партиями, представляющими элиту Бангкока, с одной стороны, и разоренными провинциями – с другой. Когда я был в Бангкоке в 2010 году, конфликт между городом и деревней выливался в уличные волнения и местные эксперты говорили мне, что неприязнь сельских районов севера объясняется несбалансированной структурой общества с сильным перекосом в сторону столицы. По их мнению, суть конфликта можно описать одним числом: население центрального Бангкока (более десяти миллионов человек) в десять с лишним раз больше, чем население второго по величине города страны – Чиангмай.
Столь неравномерное распределение населения ненормально для любой многонаселенной страны. В маленьких странах часто бывает так, что основная часть населения живет в столице, но для стран со средней (20–100 млн человек), высокой (более 100 млн) или сверхвысокой (более миллиарда человек) численностью населения это необычно. Если посмотреть на двадцать основных развивающихся стран со средней численностью населения, то в большинстве из них в крупнейшем городе страны живет примерно в три раза больше людей, чем во втором по величине. Эта грубая оценка сегодня верна для пятнадцати ведущих развивающихся стран со средней численностью населения, таких как Польша, Турция, Колумбия, Саудовская Аравия, Кения, Марокко, Вьетнам, Иран. Это соотношение “три к одному” было справедливо и раньше и сохраняется теперь для городских центров азиатских чудо-экономик, включая Токио и Осаку в Японии, Сеул и Пусан в Южной Корее, а также Тайбэй и Каосиунг в Тайване. Мне кажется, что любой развивающейся стране со средней численностью населения, где это соотношение намного больше, чем три к одному, грозит опасность политической нестабильности, вызванной, как и в Таиланде, региональным конфликтом, и такой дисбаланс – обуза для экономического роста. Затерянная в отсталых городах и деревнях обделенная часть населения с большой вероятностью может восстать против привилегий столичной элиты.
В настоящее время правило “три к одному” явно нарушено только в пяти ведущих развивающихся странах со средней численностью населения: в Таиланде, Малайзии, Чили, Аргентине и Перу. Хотя население Бангкока составляет всего около 15 % из 68 млн человек, проживающих в Таиланде, на его долю приходится 40 % ВВП. В столице находится королевский двор, а также сменяющаяся череда гражданских и военных правителей; именно здесь произошло большинство столкновений последних лет между сельскими и городскими политическими партиями. В Перу население распределено еще более неравномерно: восьмимиллионное население Лимы превосходит население Арекипы, второго по величине города страны, в двенадцать раз. Это помогает понять, почему Перу до сих пор борется с остатками сторонников “Сияющего пути”, сельскими повстанцами, начавшими мятеж в начале 1990-х. В Чили тоже значительный перекос: население Сантьяго в семь раз больше населения второго по величине города страны – Вальпараисо, и многие местные бизнесмены во время моей недавней поездки в Чили говорили, что все чаще предпочитают вкладывать деньги в соседнюю Колумбию, где экономический рост охватывает всю страну, распространяясь на города второго плана.
Колумбия – единственная из андских стран – может похвастать относительно сбалансированным экономическим развитием. Население Боготы (9,8 млн человек) меньше чем в три раза превосходит население Медельина, причем и Медельин, и третий крупный город страны, Кали, растут уверенными темпами. Недавнее превращение Медельина из мировой столицы убийств в образцовый город – один из ярких примеров того, как страна добивается экономического роста за счет снятия лишних ограничений со своих провинций. В 1990-е в Колумбии решили привлечь мэров к борьбе с наркотрафиком, предоставив местной администрации больше власти над собственным бюджетом и полицейскими подразделениями. Медельин преобразился благодаря лохматому, одетому в джинсы и помешанному на математике мэру по имени Серхио Фахардо, который постарался включить самые отдаленные и зараженные наркотиками трущобы в нормальную коммерческую жизнь. В Медельине построили систему подъемников для связи с трущобами, расположенными на окружающих город склонах. В результате жители трущоб смогли учиться и работать в центре города. С 1991 года ежегодное число убийств в Медельине снизилось с трехсот восьмидесяти на сто тысяч жителей до тридцати. Дом, в котором полиция застрелила местного наркобарона Пабло Эскобара, теперь стал одной из точек туристического автобусного маршрута, а Медельин лучится оптимизмом, который резко контрастирует с разочарованием и фатализмом, характерными для многих латиноамериканских городов.
Расцвет еще одного города второго плана происходит во Вьетнаме, в значительной степени благодаря развитию сложного промышленного производства. Южный регион, окружающий город Хошимин, бывший Сайгон, исторически был самой богатой частью страны. Здесь лучше, чем в других регионах, было развито предпринимательство из-за тесных связей сначала с Кхмерской империей, а позже – с США. Но в 1975 году в гражданской войне победил Северный регион, окружавший Ханой, который имел исторические связи с более замкнутыми китайскими империями; он продолжает верховенствовать и сейчас. Ханойское правительство мудро забыло былые распри и сейчас поощряет инвестирование по всей стране. В 2014 году два самых быстро растущих порта мира находились во Вьетнаме, один – на юге, в Хошимине, другой – на севере, в Хайфоне. Между ними на центральном побережье, на старой американской военной базе в Дананге, население, утроившись после войны, почти достигло миллиона. Некоторые называют Дананг с его оживленным портом и эффективной местной администрацией нарождающимся Сингапуром Вьетнама. Символом города стал новый автомобильный мост через реку Хан, построенный в форме дракона, изрыгающего настоящее пламя.
Правило “три к одному” справедливо и в развитых странах, где у семи стран население находится в пределах от двадцати до ста миллионов человек и в пяти из них население самого крупного города примерно в три раза больше населения следующего за ним. Это – Канада, Австралия, Италия, Испания и Германия. В Великобритании население Лондона составляет десять миллионов человек, что в четыре раза больше, чем в Манчестере, причем этот разрыв в последние десятилетия только увеличивался. Жители Манчестера и других городов второго эшелона давно жалуются, что государственная политика и СМИ уделяют Лондону, производящему 20 % ВВП, слишком большое внимание. Британское правительство пытается решать эту проблему, наделяя регионы большими полномочиями, чтобы оживить экономику других городов.
Одно из очевидных нарушений правила “три к одному” наблюдается во Франции: население Парижа составляет десять миллионов, а во втором по величине городе Франции, Лионе, проживает в семь раз меньше. На парижский регион приходится непропорционально большя доля экономики (30 %), что отражает французскую традицию централизации власт. Национальная политика была издавна ориентирована на столицу – один из факторов, способствующих стагнации экономики. В 1960–1970-е правительство страны начало кампанию по строительству новых городов, но росту этих городов мешала слабость и разобщенность местных политических сил. В 2014 году законодатели Франции проголосовали за переделку карты страны, уменьшив число регионов с двадцати двух до тринадцати в попытке сократить бюрократию, снизить расходы и консолидировать власть. Изменение экономических перспектив Франции могло бы выразиться, в частности, в возникновении других крупных городов, помимо Парижа.
В странах с населением более ста миллионов неизбежно должно быть много больших городов, поэтому относительные размеры второго города мало что говорят о такой стране. Чтобы понять, в каких странах из этой категории имеются динамически развивающиеся регионы, обеспечивающие более сбалансированный экономический рост, я изучаю целый спектр городов второго уровня с населением свыше миллиона. Массовый подъем городов второго уровня особенно важен для самых больших стран, потому что – из-за их размера – они должны быть способны породить несколько быстро развивающихся урбанизированных зон. Таким образом, эта часть правила – наблюдение за экономическим ростом городов второго уровня – относится в основном к странам двух категорий: с населением более ста миллионов человек и с населением более миллиарда.
В первый диапазон – с населением от ста миллионов до миллиарда – попадает восемь развивающихся стран, начиная с Филиппин (101 млн) и кончая Индонезией (255 млн). По мере развития страны количество городов второго уровня в ней естественным образом увеличивается, поэтому сравнивать нужно стрны со сходным уровнем доходов. В категории стран с подушевым доходом около десяти тысяч долларов и населением свыше ста миллионов человек отстающей является Россия. За последние тридцать лет население всего лишь двух российских городов выросло до размеров от одного до пяти миллионов человек, тогда как в Бразилии – одной из самых динамичных стран этой категории – таких городов десять. Быстрее всех развивается Мексика: после 1985 года население десяти городов превысило миллион, при том что население страны почти в два раза меньше населения Бразилии. Кроме того, Мексика – единственная из стран такого размера и с таким доходом, где множество городов второго уровня развивается быстрее столицы. В последние десятилетия Мехико фактически уступил таким городам в размере доли общего населения, что крайне необычно. В 1985 году менее 10 % мексиканцев жили в городах с населением в 1–5 млн человек, а теперь это число составляет 21 %.
Расцвет городов второго уровня в Мексике тесно связан с промышленными центрами, выпускающими автомобили и другие экспортные товары для США. Среди наиболее быстро растущих мексиканских городов с населением более миллиона три расположены в штатах, граничащих с США: Тихуана, Хуарес и Мехикали. Северный бурно растущий город Монтеррей за последние тридцать лет достиг показателя в 4,5 млн человек, удвоив свое население, и стал центром промышленных инноваций, которые распространяются отсюда по всей стране. Керетаро в центральной Мексике – город-мастер на все руки: здесь производится все – от вина до бытовой техники и грузовиков, – а также предоставляются всевозможные услуги – от организации колл-центров до логистики. Леон, когда-то знаменитый производством обуви и кожи, сильно пострадал от конкуренции Китая, но ответил переключением на агропромышленность, химикаты и автомобили. В Агуаскальентесе находится самый современный завод фирмы Toyota из расположенных вне Японии. Далее на юг в городе Пуэбла есть крупный завод фирмы Volkswagen. Повсеместное процветание таких ориентированных на экспорт городов – знак сбалансированного экономического роста.
До недавнего времени среди крупных развивающихся стран полной противоположностью Мексике служили Филиппины. В XX веке основой филиппинской экономики были плантации, что вызвало резкое разделение населения между столицей и сельской местностью. В настоящее время 13 % филиппинцев живет в Маниле, и эта доля не менялась с 1985 года, причем она превышает долю всех остальных городских жителей страны. Такое уникальное “отсутствие середины” крайне удивительно даже для относительно неразвитой страны (подушевой доход в Филиппинах менее трех тысяч долларов). Однако в таких городах, как Себу и Баколод, появились признаки жизни: с 2000 года население здесь выросло на 25 %, города стали привлекать колл-центры и компании, предоставляющие услуги в сфере ИТ, что существенно укрепило экономику.
Среди развитых стран только в двух население превышает сто миллионов человек, и история развития городов второго уровня в этих странах совершенно различна. С 1985 года в США население пятнадцати городов превысило миллион человек, а в Японии такой город только один – Хамамацу. Это промышленный центр на расстоянии ста шестидесяти миль к юго-западу от Токио, который вырос отчасти за счет поглощения в 2005 году нескольких окрестных городков. Для Японии есть несколько смягчающих обстоятельств: население страны меньше, чем в США, и его рост замедлился гораздо более резко. И все же тенденция японских политиков продолжать то, что делалось издавна, включая политику в отношении провинций, способствует отсутствию регионального динамизма. Основные города – Токио, Осака и Нагоя – доминируют уже в течение нескольких десятилетий, и жалобы на разрыв между городом и деревней постоянно оказываются в центре политических дискуссий – несмотря на многомиллиардные субсидии, которые тратятся на поддержку угасающих поселений, чьи престарелые жители не хотят переезжать.
США же, напротив, – единственная богатая страна мира, где происходили массовые внутренние миграции: в частности, после Второй мировой войны 15 % населения старых промышленных зон Северо-Востока и Среднего Запада переехало на Юг и Запад. Они последовали за потоком компаний и рабочих мест, перенесенных в более молодые штаты с более низким налогообложением, более слабыми профсоюзами и солнечным климатом, который стал пригоден для круглогодичной офисной работы за счет произошедшего в послевоенное время внедрения кондиционеров. Из пятнадцати американских городов, чье население превысило миллион, тринадцать расположены на Юге или Западе – от Джэксонвилла, “города, где начинается Флорида”, до Сакраменто, столицы Калифорнии. Самый бурный рост городского населения произошел в Лас-Вегасе, который за последние тридцать лет из игрового центра с полумиллионным населением в пустыне Невада превратился в глобальный туристический аттракцион с населением в два с половиной миллиона.
В следующую категорию – мегастрны с населением более миллиарда – входят всего два государства: Китай и Индия. И здесь соревнование по развитию городов второго плана бесспорно выигрывает Китай. В этой стране поразительно много городов, в которых тридцать лет назад было меньше четверти миллиона жителей, а теперь они превратились в метрополии с населением более миллиона человек, причем в некоторых случаях намного более. Таких городов в Китае в общей сложности девятнадцать. Их список возглавляет Шэньчжэнь (более 10 млн) и соседний с ним Дунгуань (более 7 млн). В каком-то смысле перемещение населения в Китае из внутренних провинций на юго-восточное побережье аналогично массовой миграции на юго-запад в США, только в еще большем масштабе.
В Индии за тот же период всего два города с населением меньше четверти миллиона превратились в миллионники – Маллапурам и Коллам в штате Керала, причем это превращение в изрядной степени произошло за счет изменения административно-территориального деления. Если бы в 2011 году не были расширены границы этих городов, то в них обоих по-прежнему жило бы намного меньше миллиона человек.
Безусловно, одна из причин лидерства Китая заключается в том, что экономика страны росла гораздо быстрее индийской, а индустриализация способствует урбанизации. Но даже с учетом этого Индия все равно сделала меньше для развития городов второго уровня. В Китае были созданы специальные экономические зоны для более динамичногороста юго-восточных прибрежных провинций во главе с зонами Гуандун и Фуцзянь, где возникли многие из самых быстро растущих городов. Одна из удивительных особенностей китайского патерналистского подхода к развитию – высокая степень предоставляемой городам свободы, которая позволяла им самостоятельно использовать преимущества своего географического положения, включая право экспроприации земли и направления банковских ссуд на строительные проекты. Это был авторитарный стиль развития, но с передачей властных полномочий на более низкий уровень. До 1979 года Шэньчжэнь был рыбацкой деревушкой на реке Чжуцзян (Жемчужной). Здесь была основана одна из первых в Китае экспериментальных зон, открытых для международной торговли и инвестиций. На волне возникшего бума поднялись соседние Дунгуань и Чжухай – эти города вместе с Шэньчжэнем составляют тройку самых быстро растущих городов Китая. На четвертом месте – Иу, внутренний город в провинции Чжэцзян, который расцвел, поскольку является восточным концом самой длинной грузовой железнодорожной линии мира, соединяющей Китай с Мадридом.
Индия же, напротив, – это огромная и неповоротливая демократия, где местная оппозиция может заблокировать застройку земельных участков, а государство по-прежнему оставляет за собой огромные части урбанизированной территории. Как отметил бывший директор Всемирного банка по Китаю Юкон Хуан, обширные участки городской земли, зарезервированные под строительство жилья для госслужащих и военных казарм, – это наследие колониализма. Насколько мне известно, ни в одной стране развивающегося мира нет ничего подобного Лаченсовскому Дели – центральному административному району индийской столицы, названному в честь его проектировщика, британского архитектора Эдвина Лаченса. В нее входит “зона бунгало” – сотни домов, расположенных на двадцати пяти квадратных километрах, почти полностью принадлежащих правительству, – окруженная парками и пересеченная широкими улицами, вдоль которых посажены деревья. Высшие руководители борются друг с другом за резиденции в этом городском оазисе, где стоимость некоторых домов доходит до 50 млн долларов. В развивающемся мире подобные государственные анклавы я видел только опять же в Индии, в городах второго уровня вроде Патны и Барели.
В Индии пытались создать специальные экономические зоны по китайской модели, но в этих зонах действуют настолько сильные ограничения использования земли и рабочей силы, что они мало помогают создавать рабочие места и увеличивать городское население. Устаревшее законодательство Индии в области строительства препятствует развитию городских центров и вызывает подъем цен – одна из причин того, что, по данным “Глобального справочника по недвижимости”, средняя стоимость городской земли в Индии в настоящее время в два раза выше, чем в Китае. Хотя некогда всемогущее правительство Дели за последние десятилетия передало часть своих полномочий по расходам главным министрам двадцати девяти индийских штатов, эти полномочия не дошли до уровня мэров, и это дает о себе знать. Меньшим городам трудно расти, и когда индийцы переезжают из сельской местности в город, то чаще всего выбирают один из четырех мегагородов с населением свыше десяти миллионов: Мумбаи, Дели, Калькутту или Бангалор. Если Китай – страна бурно растущих городов, то Индия – страна трещащих по швам мегагородов, окруженных городками и вяло развивающимися городами второго уровня.
Помимо роста городов вдоль торговых маршрутов, сейчас происходит и рост городов в центрах различных сервисных отраслей. Когда в 1990-е с появлением интернета начался коренной перелом в сфере коммуникаций, специалисты думали, что теперь люди получат возможность оказывать большую часть услуг почти из любого места, так что сервисные компании рассредоточатся по всей территории каждой страны и местоположение перестанет иметь значение. И так действительно происходит с сервисами нижнего и среднего уровня. Но, как отмечает урбанистка из Колумбийского университета Саския Сассен, штаб-квартиры сервисных индустрий – от финансовой и страховой до юридической – фактически сосредоточены в сети, состоящей из примерно пятидесяти “глобальных городов”. Ведущие центры этой сети – Нью-Йорк и Лондон, а остальные города, от Шанхая до Буэнос-Айреса, разбросаны по всему миру.
В наше время интернет не отменяет роли географического местоположения ни для промышленных, ни для сервисных отраслей. Чтобы создать сервисную компанию или управлять ею, нужно по-прежнему встречаться лицом к лицу. Современные сервисные компании оказывают самые разнообразные услуги, от разработки интернет-поисковиков до логистики грузов, и новые компании в этих отраслях часто создаются в тех же городах, что и старые, чтобы использовать уже проживающих здесь специалистов. В результате возникают города с целым набором компаний и экспертов в определенной сервисной нише. В Южной Корее Пусан процветает как главный порт страны и региональный узел портовых и логистических сервисных компаний. В Филиппинах Манила уже некоторое время растет как основной глобальный провайдер административно-офисных услуг внутреннего документооборота, а теперь эта деятельность стала охватывать и ее города-спутники, включая Кесон и Калоокан. Процветание Дубая основано на его двойной роли: крупного порта перевалки нефти и других грузов и сервисного узла Ближнего Востока. Ключ к успеху всех этих городов в том, что людям хочется не только работать, но и жить там. Например, потрясающая эффективность и удивительная красота Цюриха и Женевы позволили превратить не имеющую выхода к морю гористую Швейцарию в бизнес-оазис.
В Польше город второго уровня, такие как Краков, Гданьск и Вроцлав, превращаются в успешные центры глобальных услуг и производства благодаря компаниям, впервые выходящим на западные рынки. Многими из этих компаний по-прежнему руководят их основатели. Их истории весьма схожи: в конце 1980-х, после краха коммунизма, открыли свое дело, переживали трудные времена, набирая критическую массу (многие достигли годового объема продаж в районе миллиарда долларов), прежде чем у них появилась решимость выйти за пределы Польши и двинуться в соседнюю Германию. Это компании разного профиля: от производства модной одежды и обуви до предоставления недавно появившихся услуг вроде коллекторских – направление, пока еще мало развитое в Западной Европе. Как рассказал мне в конце 2014 года предприниматель из Вроцлава, долговой кризис привел к возникновению в еврозоне множества просроченных кредитов, и европейские банки стали искать тактичного партнера, который бы помог решить проблему без лишнего шума. Именно поэтому он организовал польское агентство для сбора задолженности в Германии. По словам этого руководителя, его агентство отличается “мягким подходом” в этой конфликтной профессии, что, как он считает, облегчит выход за границу. Фирма начала открывать офисы в Германии и нанимать немецкоговорящих поляков для обзвона должников.
Чтобы стать бизнес-оазисом, страна должна открыть двери в трех направлениях: соседям – для торговли, миру в целом и своим собственным провинциям и городам второго плана. Польша, вероятно, самый яркий пример европейской страны, выполнившей все три условия, в Азии же таким примером является Китай, вплотную за ним идут Вьетнам и Бангладеш. В Латинской Америке ведущий пример – Мексика, а с недавних пор и Колумбия. Заключенное ею в 2012 году соглашение о свободной торговле с США стало первым соглашением такого уровня в Латинской Америке; она – вместе со своими андскими соседями и Мексикой – состоит в одном из наиболее перспективных новых региональных торговых союзов, и ей удалось превратить Медельин из столицы убийств в образцовый город второго плана. В Африке Марокко и Руанда успешно развивают экспорт в очень сложном окружении.
Местоположение все еще имеет значение. Долгое время экономический рост был особенно динамичен вдоль торговых путей, по которым везли товары, теперь он ускоряется и в столицах сервисных отраслей, и в период деглобализации эта тенденция может усилиться. В последние годы, когда объем мировой торговли стабилизировался, а глобальныепотоки капиталов резко уменьшились, в двух важных категориях глобализация, тем не менее, ускоряется. Продолжает бурно расти число международных путешественников и туристов, а также объем интернет-коммуникаций, что означает новые возможности для стран, которые смогут воспользоваться этими тенденциями. Израильский историк и писатель Юваль Харари полагает, что будущее мира, возможно, уже проявляется в привычках поколения миллениалов, которое более склонно тратить деньги не на традиционные “вещи”, вроде мебели и одежды, а на “впечатления”: от реальных – путешествий по миру, посещения ресторанов и занятий спортом – до виртуальных, доступных повсеместно благодаря смартфонам. Эта погоня за впечатлениями, предсказывает Харари и другие эксперты, станет еще популярнее, если автоматизация сократит рабочее время людей и увеличит свободное, которое нужно будет заполнить. Это может дать шанс ускорить свой экономический рост тем странам, которые сумеют превратиться в центры технологий, туризма и развлечений, но в настоящее время возможности для этого ограничены.
Само по себе географическое положение не гарантирует стабильного роста, если страна не предпринимает специальных шагов по превращению своих удачно расположенных портов и городов в магниты для коммерции. Выгодность местоположения со временем может меняться: и Польша и Мексика расположены на границе с большими и богатыми рынками, но в последнее время Мексике везет больше, чем Польше, потому что США растут гораздо быстрее Европы. Торговые пути не высечены в граните, поэтому правильная политика может усилить преимущества и исправить недостатки географического положения. Еще не так давно Китай с жалостью называли отсталой Срединной империей, изолированным и “удаленным Дальним Востоком”, пока страна не взялась за дело и не стала превращаться в бизнес-оазис.
Глава 6
Первым делом – заводы
Я сидел в угловом офисе с роскошным панорамным видом в одной из стеклянных башен Санта-Фе, новейшего предместья Мехико, построенного специально для крупного бизнеса. Расстилавшиеся передо мной виды уносили прочь из развивающегося мира. Справа я видел вертолеты, которые высаживали руководителей на крышу соседней корпоративной громадины, в то время как хозяева расписывали мне прелести расположенного слева анклава жилых домов (каждый ценой в несколько миллионов долларов), который местные называют Нарнией, в честь сказочной страны из романов Клайва Льюиса. Официальное название микрорайона – Боскес-де-Санта-Фе; это огороженное поселение с отдельными дорогами и входом для обслуживающего персонала, построенное для миллиардеров и тех, кто хочет ими казаться. Нарния привлекает сверхбогатые семьи прежде всего возможностью избежать преступности и пробок расположенного в часе езды центра Мехико. Эта сцена, которую я наблюдал осенью 2014 года, – мое самое свежее впечатление о том, как в некоторых странах богатые стремятся почти полностью изолировать себя от реальности, особенно когда государство не вкладывает достаточно средств в базовые удобства и системы безопасности, ставшие неотъемлемой частью современной жизни.
Для большинства приезжих сбои в способности государства выполнять свои функции проявляются в бесконечных очередях у стоек регистрации на авиарейсы, в битком набитых поездах с пассажирами на крышах и низких зарплатах дорожных полицейских, вымогающих взятки у водителей, как это происходит в Мехико. Есть и другие – чуть менее заметные – показательные признаки: например попытки населения самостоятельно заткнуть прорехи в госсекторе или полностью без него обойтись. Огороженные частные поселения получили в Латинской Америке повсеместное распространение; гудение вертолетов над Санта-Фе напомнило мне похожую сцену в Бразилии, где в Сан-Паулу крыши штаб-квартир корпораций связаны сетью частных вертолетных площадок, позволяющих членам советов избегать бесконечных уличных пробок. В Нигерии и многих других африканских странах частные компании страхуются от частых нарушений энергоснабжения в государственных электросетях за счет покупки мощных генераторов – и солидных запасов топлива для их питания, – чтобы свет горел, а лифты работали, несмотря на ежедневные перебои. На веб-форуме вопросов и ответов Quora ведется список необычных видов деятельности, возникших в тех или иных странах и связанных зачастую именно с низким качеством государственных услуг. Например, из-за отсутствия паромных переправ в отдаленных вьетнамских деревнях учителя и ученики по дороге в школу забираются в большие прочные пакеты и нанимают сильного мужчину, чтобы он перенес их через поток.
Всякую экономику двигают два типа расходов: потребление и инвестиции. И хотя в большинстве стран граждане и государство больше тратят на потребление, инвестиции – более важный двигатель роста и бизнес-циклов. Динамика инвестиций более волатильна, чем динамика расходов на потребление, но инвестиции позволяют создавать новые компании и рабочие места, которые наполняют карманы потребителей. Государство и частный сектор вкладывают средства в автострады и железные дороги, в заводы и оборудование – от офисной техники до перфораторов – и в строительство – от школ до жилых домов. С точки зрения экономической перспективы страны ключевым является вопрос: растет или уменьшается доля инвестиций? Если она растет, то вероятность ускорения экономического роста сильно повышается.
Со временем я увидел, что существует некий оптимальный уровень инвестиций, измеряемый долей ВВП. Изучая свой список 56 крайне успешных послевоенных стран, в которых экономический рост превышал 6 % в течение десятилетия или дольше, я заметил, что во время бума средний уровень инвестиций в этих странах составлял 25 % ВВП. Зачастую экономический рост начинается тогда, когда начинают расти инвестиции в страну. Так что всякая развивающаяся страна, стремящаяся к быстрому подъему, может увеличить шансы на успех, если обеспечит устойчивый рост доли инвестиций в ВВП в пределах 25–35 %. Вероятность роста снижается, если уровень инвестиций невысок и идет вниз – примерно 20 % ВВП или ниже.
Предсказать, будут инвестиции расти или падать, довольно трудно. Такая оценка всегда субъективна и делается на основе инвестиционных планов правительства и определения того, поощряет ли государство частных инвесторов. В Мексике и Бразилии инвестиции на много лет застыли на уровне не выше 20 % ВВП и, судя по распространенности охраняемых частных поселений и частных транспортных сетей, многие местные жители перестали надеяться на государство и начали решать проблемы за свой счет.
Устойчивый рост инвестиций – почти всегда хороший знак, но чем быстрее этот рост, тем важнее проследить, куда идут средства. Согласно второй части этого правила, следует делать различия между хорошими и плохими инвестиционными “запоями”. Самый лучший вариант – это когда компании увлекает какая-то инновация, и они устремляют денежные потоки в создание новых технологий, дорог и портов, а лучше всего – новых промышленных предприятий. Если взять три основных сектора экономики – сельскохозяйственный, сектор услуг и производство, – то именно производство помогло выйти из бедности большинству развивающихся стран. Даже сейчас, когда роботы угрожают вытеснить людей с конвейеров, никакой другой вид деятельности не продемонстрировал той способности ускорять создание рабочих мест и экономический рост, какой в прошлом обладало производство.
Все послевоенные истории наиболее успешного развития (начиная с Японии 1960-х) начинались с изготовления простых товаров, таких, как одежда, для экспорта в богатые страны. По мере того как фермеры уходят из сельского хозяйства в города на более производительные заводские рабочие места, предприятия начинают вкладывать средства в модернизацию, переключаясь на выпуск более прибыльных экспортных товаров. Происходит переход от шитья одежды к производству стали, затем от стали – к плоскоэкранным телевизорам, автомобилям и химикатам.
Затем происходит серьезный сдвиг. По мере возникновения вокруг городов предприятий появляются и компании для обслуживания растущего промышленного среднего класса – от ресторанов до страховых контор. Производство уступает место обслуживанию, и объем инвестиций падает, потому что услуги требуют гораздо меньше вложений в основные средства производства, чем промышленные предприятия. В ведущих развитых странах сегодняшнего мира доля инвестиций в ВВП составляет в среднем едва 20 % (от 17 % в Италии и 20 % в США до 26 % в Австралии). Доля инвестиций, направляемых в промышленность, имеет тенденцию снижаться по мере роста благосостояния страны. Промышленная составляющая ВВП обычно стабильно растет, достигая пика между 20 и 35 %, когда подушевой доход страны выходит на уровень примерно десяти тысяч долларов по паритету покупательной способности. Однако этот естественный спад не означает, что промышленные предприятия не важны для более богатых стран.
По мере развития страны на инвестиции и на производство приходится все меньшая доля экономики, однако они продолжают играть огромную роль в обеспечении экономического роста. Промышленное производство по-прежнему на первом месте в развитии инноваций, хотя сегодня на него приходится менее 18 % глобального ВВП, при том что в 1980-м эта доля равнялась 24 %. Согласно данным McKinsey Global Institute, в индустриальных странах любого уровня развития производственные отрасли отвечают почти за 80 % научных исследований и разработок в частном секторе и за 40 % роста производительности, что является ключевым фактором будущего стабильного роста экономики. Если рабочие производят больше изделий в час, работодатель может повысить им зарплату без повышения отпускной цены изделий, а следовательно, экономика растет без инфляции.
Сегодня многие развивающиеся страны осознали, насколько важно для них повышать производительность, инвестируя прежде всего в промышленные предприятия, если они хотят обеспечить экономический рост без деформирующих побочных эффектов инфляции. То, что развивающиеся страны с лучшими темпами роста инвестиций обладают и самой мощной промышленностью, – не простое совпадение. В 2014 году из пяти ведущих стран по доле инвестиций в ВВП четыре страны – Китай, Южная Корея, Малайзия и Индонезия – входили и в ведущую пятерку по доле промышленного производства в ВВП. Если исключить из рассмотрения маленькие страны, которым удалось вытащить счастливый билет, открыв у себя месторождения нефти или газа, то большинство стран не смогли даже начать выбираться из нищеты без создания промышленного сектора в качестве исходного шага.
В текущем десятилетии в значительной части развивающегося мира рост инвестиций заглох, поскольку после глобального финансового кризиса 2008–2009 годов доступ к внешним источникам финансирования для государств и бизнеса ощутимо сократился. В развивающихся странах годовой прирост инвестиций упал более чем на треть, составив около 1,7 %. За существенным исключением Китая, он упал с 10 % в 2010 году до нуля в 2014-м. Таким образом, во многих странах экономический рост лишился одной из своих движущих сил – инвестиций, а в таких странах, как Бразилия, Россия, Чехия, Египет, Индия, Южная Корея, Мексика, Польша и Тайвань, уменьшилась их доля в ВВП. В некоторых из этих стран, особенно в сырьевых экономиках (таких как Россия и Бразилия), сокращение объемов инвестиций уничтожало уже имевшиеся в стране промышленные предприятия, поворачивая вспять весь процесс индустриализации и развития.
В ведущих развивающихся странах доля промышленного производства в экономике в настоящее время составляет от 10 % ВВП в Чили до более 30 % ВВП в Китае; сырьевые экономики России и Бразилии оказались внизу списка (их доли в ВВП находятся в самом начале второго десятка). В Африке – несмотря на восторги по поводу ее возрождения в 2000-х – доля промпроизводства в ВВП на самом деле снижалась и продолжает снижаться: в 1975 году она составляла 18 %, а в 2014-м – 11 %. В некоторых крупнейших африканских странах, включая Нигерию и ЮАР, фактически шла деиндустриализация – страны откатывались назад.
Хотя обычно рост инвестиций предвещает экономический рост, всякое преимущество, раздувшееся сверх меры, может превратиться в недостаток. Важно вовремя остановиться, поэтому идеальный уровень инвестиций ограничен примерно 35 % ВВП. За этим пределом маячит угроза излишеств. В послевоенный период только в десяти странах доля инвестиций в ВВП превышала 40 %, в том числе в Южной Корее в 1970-е и в Таиланде и Малайзии в 1990-е. Только две из этих стран – Норвегия в конце 1970-х и Иордания в конце 2000-х – избежали потом серьезного замедления роста. Это важная часть правила, потому что исторические данные показывают: потоки инвестиций цикличны, и если они достигают максимума выше 30 % ВВП и начинают снижаться, то в последующие пять лет экономический рост замедляется в среднем на треть. Если же на пике доля инвестиций в ВВП превышает 40 %, рост замедляется еще сильнее – примерно наполовину за пять лет, следующих за пиком. Причиной такого замедления служит базовая природа экономических циклов: чем дольше длится устойчивый рост, тем самодовольнее и небрежнее становятся люди и тем больше бессмысленных инвестиций они делают. Экономика замедляется из-за снижения доли производительных инвестиций.
Такое явное предупреждение получил Китай в 2010-х. Хотя в мире уже начался инвестиционный спад, в Китае все еще продолжался небывалый в истории бум инвестиций. В период с 2002-го по 2014-й инвестиции выросли с 37 % ВВП до 47 % – уровень, которого ранее не достигала ни одна крупная экономика. Китай так усиленно инвестировал в тяжелую промышленность, что каждый год потреблял цемента на душу населения в два раза больше, чем любая другая страна, включая США. По многим показателям Китай слишком далеко зашел с объемами инвестиций в промпроизводство. Все больше средств стало направляться на непродуктивные цели, коль скоро падение началось, то, скорее всего, оно будет некоторое время продолжаться. История предыдущих азиатских чудо-экономик показала, что в инвестиционных трендах наблюдается уклон в “монофазность”, то есть одни и те же условия сохраняются годами.
Однако следует отметить: прежде чем Китай начал получать тревожные сигналы, прошло очень много времени. Индустриализация Китая началась с исключительно низкого уровня, и в течение тридцати лет инвестиции шли в строительство промышленных предприятий, дорог, мостов и других производительных активов. И только на четвертом десятке правительство и частные компании заинтересовались более легкомысленными инвестиционными проектами. На самом деле чаще всего именно так и бывает: начав получать отдачу от вложений в промсектор, инвесторы не могут остановиться годами. Гарвардский экономист Дэни Родрик называет промышленное производство “автоматическим ускорителем” развития, потому что, как только стране удается найти свою нишу в глобальной промышленности, производительность часто начинает расти автоматически{53}.
Обычно все начинается с производства товаров для продажи иностранцам – не местным жителям. Emerging Advisors Group, гонконгская фирма, занимающаяся экономическими исследованиями, изучая историю ста пятидесяти развивающихся стран за последние пятьдесят лет, обнаружила, что самый мощный фактор, подстегивающий бурный экономический рост, – это устойчивый рост экспорта, особенно промышленной продукции. Экспорт даже простых изделий не только повышает в стране доходы и потребление, но и порождает выручку в иностранной валюте, которая позволяет импортировать оборудование и материалы, необходимые для модернизации предприятий, без оплаты огромных иностранных счетов и без внешнего долга.
Короче говоря, в случае с производством один мощный вброс инвестиций, похоже, влечет за собой следующий. Строительство предприятий приносит средства, необходимые для их усовершенствования, а это увеличивает потребность в инвестициях в улучшение автострад, мостов, железных дорог, портов, электросетей и систем водоснабжения – инфраструктуры, которая позволяет стране отправлять изделия со своих заводов на мировой рынок. В XIX веке в США произошло два марафона инвестиций в строительство железных дорог, за которыми последовали два быстрых раунда разорений, но при этом возникла базовая сеть, которая помогла стране спустя несколько десятков лет стать ведущей промышленной державой.
В настоящее время, по оценкам различных международных организаций, развивающиеся страны нуждаются во многих триллионах долларов инвестиций в такого рода транспортные и коммуникационные сети. Входящие в число этих стран Таиланд и Колумбия планируют истратить десятки миллиардов долларов на проекты, которые смогут изменить их транспортную систему, подобно тому как строительство общенациональной сети автострад после Второй мировой войны радикально сократило время поездок по США и Германии. Это же относится и к буму в Китае, когда наряду со многими другими проектами была построена дорожная сеть на зависть самым богатым странам. Только в 2000-е средства начали вкладывать в проекты, которые президент Си Цзиньпин в октябре 2014 года критиковал как “странную архитектуру”: здания в форме птичьего гнезда, кубика льда, пончика, фантастического китайского пейзажа, гигантских брюк и т. п.
Раз ступив на путь производства, страна может в течение определенного времени двигаться в правильном направлении. Когда отношение инвестиций к ВВП превосходит 30 %, оно имеет тенденцию сохраняться на этом уровне в течение долгого времени – этот период составляет в среднем девять лет для рассмотренных мной послевоенных случаев. Причина такой устойчивости в том, что во многих из этих стран руководство твердо ориентировалось на инвестиции, особенно инвестиции в промышленность, способные дать старт эффективному циклу.
Разумеется, есть несколько исключений. Советский Союз вкладывал огромные средства в промышленные предприятия, но, когда он развалился, России трудно было воспользоваться плодами этих инвестиций. На пике, в начале 1980-х, доля капитальных вложений составляла 35 % ВВП, но значительная часть этих средств направлялась государством в непродуманные моноиндустриальные города – от лесоперевалочной базы Выдрино и целлюлозно-бумажного комбината в Байкальске до рудников Пикалёво. После падения в 1989 году Советского Союза эти субсидировавшиеся государством предприятия оказались неконкурентоспособными на мировом рынке. России в наследство достались пустеющие индустриальные города с останавливающимся производством и практически полным отсутствием работающей на экспорт промышленности.
Ныне в отстающих оказалась Индия: в 2000-е доля инвестиций в ее экономике превышала 30 % ВВП, но лишь небольшая часть этих средств вкладывалась в промышленные предприятия. Промышленность Индии в течение долгих десятилетий давала около 15 % ВВП. Эта стагнация обусловлена неспособностью государства построить работающие порты и электростанции и создать среду, в которой законы, управляющие рабочей силой, землей и капиталом, разработаны и соблюдаются так, чтобы поощрять предпринимателей делать инвестиции и, в частности, вкладывать средства в заводы. Индии пока не удалось ни создать благоприятное трудовое законодательство, ни разработать разумные правила приобретения земли.
В период с 1989-го по 2010-й год в индийской промышленности возникло около десяти миллионов новых рабочих мест, но, по мнению экономиста Всемирного банка Эджаза Гани, почти все они были созданы на небольших “серых” предприятиях, которые лучше приспособлены для преодоления индийских бюрократических барьеров и исключительно строгих правил в отношении увольнения рабочих{54}. Принято считать, что трудовое законодательство Индии настолько замысловато, что практически невозможно соблюсти хотя бы половину его требований, не нарушив вторую половину. Гани отмечает, что это распространение малых предприятий происходит, несмотря на реформы, призванные облегчить создание более крупных и экспорт их продукции. На долю “серых” мастерских, в значительной части которых по одному работнику, приходится сейчас 39 % работающих на производстве в Индии (а в 1989-м их доля составляла 19 %). Такие предприятия попросту слишком малы, чтобы конкурировать на глобальных рынках.
Когда в 1990-е я приезжал в Нью-Йорк, меня поразило обилие на улицах Манхэттена крышек люков с надписями “сделано в Индии”. Меня это очень воодушевило: я посчитал это предвестником грядущего промышленного рывка Индии, однако мои надежды не сбылись. Индийский производитель программного обеспечения Ятхирт Рао в 2014 году отмечал, что его друг обследовал свой офис в поисках предметов, сделанных в Индии, но обнаружил, что “ковер – китайский, мебель – малазийская, светильники – китайские, стеклянные перегородки – как ни странно, из ближневосточного Джебель-Али и т. д.”{55}. Даже фигурки индуистского бога-слона Ганеши, которые можно найти по всей Индии, продолжил Рао, теперь импортируются из Китая.
То, что товары повседневного спроса, такие как ковры и светильники, производятся в Китае, может быть не так уж удивительно, учитывая объемы китайского производства и наличие повсеместного спроса на эти товары; но недавно я с изумлением узнал от главы одной из крупнейших индийских корпораций, что такой чисто индийский аксессуар, как агарбатти – ароматические палочки, которыми окуривают большинство религиозных и общественных мероприятий, – изготавливается сейчас в основном во Вьетнаме.
Став в 2014 году премьер-министром, Нарендра Моди начал кампанию “Сделано в Индии”. Однако была серьезная проблема: его помощники не собирались начинать со строительства простых предприятий по изготовлению игрушек или текстильных изделий, на работу в которых можно было бы привлечь миллионы людей, создав таким образом промышленный средний класс. Они сразу запланировали строительство высокотехнологичных предприятий в таких отраслях, как производство устройств на солнечных батареях или вооружений, где требуются высококвалифицированные кадры, преизбытка которых пока нет среди обширного и слабо занятого сельского населения Индии. Индия в очередной раз пыталась перепрыгнуть этап в развитии.
В годы бурного роста, до глобального финансового кризиса, Индия в значительной степени росла за счет инвестиций в высокотехнологичные сервисы, а не в производство. Это дало толчок возникновению у индийских экономистов, с оптимизмом оценивших прошлое, доморощенной теории о том, что такой подход сработает как стратегия развития. Утверждалось, что в глобализированном мире все больше услуг может быть оказано по интернету. Причесать вас должен местный парикмахер, а лужайку подстрижет местный садовник, но интернет позволит заменить множество местных агентов по обслуживанию: от юриста и страховщика до рентгенолога и мастера по установке интернет-подключения. Вместо того чтобы богатеть за счет экспорта все более сложных изделий, Индия сможет богатеть за счет экспорта услуг, необходимых в наш информационный век.
Эта теория стала завоевывать популярность в начале 2010-х в новых исследованиях на тему “эскалатора услуг”. В рабочем документе Всемирного банка за 2014 год говорилось, что на смену старому “эскалатору” роста – производству – уже приходит новый в виде разных услуг: от поездок на такси, стрижки и ресторанного обеда до медицинской помощи{56}. В докладе оптимистично утверждалось, что, в то время как производство сокращает свою долю в глобальном ВВП и создает все меньше новых рабочих мест, сфера обслуживания продолжает расти и вносит все больший вклад и в национальный доход, и в рабочие места как в богатых, так и в бедных странах. Отмечалось, что бытовавшее мнение о низкой оплачиваемости и слабой продуктивности рабочих мест в секторе услуг больше не соответствует действительности даже для таких бедных стран, как Эфиопия, где производительность в этом секторе экономики растет быстрее, чем в других, особенно по мере возникновения все новых услуг, например сотовых сетей. Основной тезис доклада сводился к тому, что не только Эфиопия, но и Африка в целом может избежать опасности “безработной индустриализации” за счет создания рабочих мест в сфере обслуживания.
Представление о новом “эскалаторе услуг” кажется логичным и вдохновляющим, в него почти верится. Негативные тенденции часто распространяют на будущее, базируя на них негативные прогнозы. Именно так происходило в разговорах о промышленном спаде и росте автоматизации. По мнению ряда аналитиков, эти тенденции сулили людям в будущем передачу машинам хороших рабочих мест на предприятиях и массовую безработицу. Конечно, такого рода прогнозы делались регулярно с самого начала индустриализации и никогда не сбывались. При том что в текстильной промышленности одна швейная машина может заменить множество швей, распространение этой технологии приводит к созданию новых рабочих мест для операторов швейных машин в других отраслях: от производства мебели и игрушек до обивки тканью сидений в автомобилях. В момент уничтожения рабочего места следует ожидать не катастрофического конца, а новой трансформации, потому что это нормальный цикл.
Следующий поворот просматривается в том, как проходит процесс деглобализации. Хотя мировая торговля замедлилась, а глобальные потоки капиталов уменьшились, потоки путешественников, туристов и интернет-коммуникаций продолжают бурно расти, и все это подстегивает развитие сферы обслуживания. Более того: всего за последние пять лет доля владельцев смартфонов среди общего числа владельцев мобильных телефонов выросла с 20 до 75 %, поэтому сфера обслуживания расширяется, переходя на мобильные устройства.
Однако сейчас основная проблема с “эскалатором услуг” в развивающемся мире состоит в том, что большинство новых рабочих мест в сфере обслуживания возникает на крайне традиционных предприятиях – речь не идет о создании виртуальной реальности или суперсовременных путешествиях. Представьте себе рядовую придорожную мастерскую по ремонту шин от Лагоса до Дели или то, что можно назвать “парикмахерской в будке”. В индийских деревушках множество мастеров готовы постричь вас за гроши в некоем подобии большого фанерного гроба, поставленного на попа. Только очень храбрый турист решится войти в такую “парикмахерскую”. Когда фермеры уходят с полевых работ в такого сорта предприятия, это нельзя считать средством порождения экспортных доходов или стимуляции экономического развития страны.
Оптимизм же в некоторых индийских экономистов вселило появление по-настоящему современных услуг. Для Индии это ИТ-сервисы, которые к концу 1990-х превратили Бангалор и Пуну во всемирно известные бурно развивающиеся города со штаб-квартирами растущих корпоративных гигантов вроде Infosys и TCS. Была надежда, что, подобно Южной Корее, перешедшей от производства текстиля к изготовлению кухонной техники, Индия перейдет от продажи простейших внутрикорпоративных услуг – своего рода придорожного ремонта ИТ-сектора – к более сложным и прибыльным консультационным и программистским услугам. Но на пути такой трансформации есть свои препятствия. Прошло десять лет, а индийский ИТ-сектор продолжает оказывать относительно простые услуги, обеспечивая в основном все тот же внутрикорпоративный документооборот, с которого он и начинал, а число порождаемых им рабочих мест относительно невелико.
В Индии в сфере ИТ-услуг работает всего лишь около двух миллионов человек, то есть менее 1 % рабочей силы страны. Аналогичный расцвет ИТ-сервиса – только в уменьшенном масштабе – произошел в соседних странах: Пакистане и Шри-Ланке, но там число новых рабочих мест ограничивалось десятками тысяч. То же относится и к Филиппинам, где число занятых в колл-центрах в 2000-е подскочило с нуля до трехсот пятидесяти тысяч человек, но по-прежнему составляет лишь ничтожную долю рабочей силы страны. До сих пор развитие этих сфер обслуживания было не настолько мощным, чтобы привести к повсеместной модернизации сельскохозяйственных экономик. В азиатских чудо-экономиках – Японии и Южной Корее – за долгий период их быстрого роста с ферм на заводы перешло до четверти населения страны. На пике промышленного процветания в ранние послевоенные годы в США на производственных предприятиях работала треть трудовых ресурсов страны.
С работы в полях к работе на сборочном конвейере можно перейти быстро, потому что в обеих сферах используется по большей части ручной труд. А вот перепрыгнуть с фермы в сектор современных услуг гораздо труднее, потому что там зачастую требуются более сложные навыки, в том числе компьютерные. В Филиппинах и в Индии в ИТ-секторе чаще всего работают выходцы из относительно образованного городского среднего класса, говорящие по-английски и хоть немного знакомые с компьютерами. Создание рабочих мест для не полностью занятого среднего класса очень важно, но влияние этого процесса на преобразование экономики ограничено, поскольку такие люди составляют относительно небольшую часть населения. На настоящий момент на первом месте по-прежнему должны быть промышленные предприятия, а не сфера услуг. То есть правило “первым делом – заводы” не теряет своей актуальности.
Одним из препятствий на пути таких стран, как Индия, стала растущая сложность вступления в лигу промышленных производителей и сохранения своего членства. С тех пор как тридцать лет назад Китай энергично занялся индустриализацией, число стран, стремящихся стать промышленными производителями, резко подскочило: среди претендентов – страны от Вьетнама до Бангладеш. Производителям продукции на экспорт становится все труднее сохранить своих клиентов, отчасти потому что спрос на их товары повсеместно сокращается.
Конкуренция в международном производстве становилась все более жестокой еще до кризиса 2008 года, а после него ситуация лишь усугубилась. Во времена экономического подъема прошедшего десятилетия экспорт из крупных развивающихся стран рос на 20–30 % в год, а в 2008-м году достиг максимума в 40 %, повторенного в 2010-м. Но затем международная торговля замедлилась, и за период 2010–2014 годов рост экспорта из этих стран стал отрицательным. По мере сокращения промышленного сектора и связанного с этим усиления конкуренции богатые страны стали оперативнее пресекать недобросовестную практику (субсидирование экспорта, занижение курса национальных валют и несанкционированное копирование западных технологий), к которой прибегали восточноазиатские страны в 1960–1970-е для наращивания своего экспорта.
Еще одно препятствие – автоматизация. Сейчас на поток ставятся не технологические новинки, предназначенные для какой-то конкретной операции, вроде строчки. Вместо этого создаются все более изощренные роботы, умеющие, кажется, чуть ли не все на свете: водить машину, играть в шахматы, бегать быстрее Усэйна Болта, находить коробку иголок на складе компании Amazon и переносить ее в зону отправки. Поскольку на современных заводах используется все больше роботов и все меньше людей, развивающимся странам будет сложнее переместить 25 % своей рабочей силы с ферм на заводы, как это сделали азиатские чудо-экономики. Цифровая революция преобразует заводы коренным образом, поскольку 3D-принтеры позволяют создавать самые разнообразные изделия, включая строительные материалы, спортивную обувь, декоративные светильники и лопасти турбин, без участия человека в изготовлении деталей и их сборке.
Особенно плохо для развивающихся стран то, что развитые страны во главе с США намного опережают их в этих передовых промышленных технологиях. Сами Соединенные Штаты переживают промышленное мини-возрождение благодаря появлению на рынке дешевого сланцевого газа и нефти, которые снижают расходы производств на электроэнергию, и сокращению разрыва между зарплатами американских промышленных рабочих и зарплатами их иностранных – в частности китайских – конкурентов. США сейчас один из крупнейших потребителей товаров, изготовленных в развивающемся мире, и одновременно конкурент производителей из развивающегося мира. В 2015 году несколько американских компаний даже были замечены в том, что вернулись в простые отрасли, такие как производство одежды и кроссовок.
В результате развивающиеся страны не могут подниматься на промышленном эскалаторе так же долго, как это было десять лет назад. Тем удивительнее те редкие страны, которые смогли преодолеть эти тенденции и продолжают отстраивать мощную промышленную базу. Особенно примечательна Южная Корея, чей производственный локомотив не сбавляет темпов – в последние годы промышленность этой страны увеличилась до 28 % ВВП (одна из самых больших долей среди всех крупных экономик), – несмотря на то, что средний подушевой доход здесь превысил двадцать тысяч долларов. Только у шести других развитых стран промышленный сектор составляет около 20 % ВВП или выше: у Сингапура, Германии, Японии, Австрии, Швейцарии и Лихтенштейна.
Особенно примечателен успех Германии, которая, уже будучи богатой страной, смогла значительно увеличить свои экспортные мощности. Объем экспорта вырос с 26 % ВВП в 1995 году до нынешних 46 % отчасти благодаря хорошо известным реформам Харца, подорвавшим власть профсоюзов и ограничившим расходы на рабочую силу. Эти реформы подверглись критике со стороны других членов еврозоны как политика “разори соседей”: поскольку у этих соседей общая с Германией континентальная валюта, они не могут более отвечать на снижение Германией расходов на рабочую силу снижением курса собственных национальных валют. Однако Германия провела реформы и по многим другим направлениям. У нее есть ядро промышленных компаний средней величины, как правило семейных предприятий, известных под названием Mittelstand, чьи владельцы всегда отличались долгосрочным планированием. Они применили мудрую стратегию, воспользовавшись избытком дешевой, высококвалифицированной рабочей силы, к которой получили доступ в результате падения Берлинской стены. Многие инвестировали в новые предприятия в Польше и Чехии, а также в США и Китае, эффективно экспортируя немецкую промышленную модель. 2010-й – это первый год, когда немецкие автопроизводители выпустили больше автомобилей за границей, чем дома, помогая стране стать ведущей промышленной державой мира. Согласно данным Проекта по международным кластерам конкурентоспособности Гарвардской школы бизнеса, из пятидесяти одной основной глобальной отрасли немецкие компании входят в первую тройку в двадцати семи отраслях. Это больше, чем компании любой другой страны, включая США (второе место – двадцать одна отрасль) и Китай (третье место – девятнадцать отраслей).
Чем сложнее странам карабкаться по промышленной лестнице, тем заметнее те, кто достиг успеха. Наиболее явным мерилом этого успеха служит доля страны в объеме глобального промышленного экспорта и особенно – недавнее изменение этой доли. В последнее время этот показатель мало у кого существенно улучшился. Список исключений возглавляют Китай, Таиланд и Южная Корея, где в последние годы сильная промышленная база продолжала двигать экономику вперед со скоростью 3–4 % в год, несмотря на огромную задолженность домохозяйств, равную 150 % ВВП.
Однако самым интересным примером того, как промышленность защищает экономику от всяческих опасностей, является Таиланд. В разгар азиатского валютного кризиса в конце 1997-го я приехал в Таиланд по приглашению местных бизнесменов, настаивавших, что экономика страны гораздо стабильнее, чем кажется. Да, рынок недвижимости в Бангкоке рушился, но они хотели показать мне другую сторону – промышленную базу страны. Я прилетел в Таиланд из Индии, и контраст с индийскими изрытыми дорогами и неприглядными придорожными мастерскими бросался в глаза. Мои хозяева прямо из аэропорта повезли меня на чонбурийскую автостраду, ведущую к Восточному побережью. Четырехполосный скоростной путепровод соединяет сразу несколько глубоководных портов, главный из которых – порт Лаем-Чабанг с возвышающимися над ним погрузочными кранами. Километрах в ста от Бангкока начинается промышленная зона, наводящая на мысль о райских кущах. Это автомобилестроительные предприятия, нефтеперерабатывающие заводы и судостроительные верфи, разбросанные среди зеленых, усеянных пагодами холмов, спускающихся к белым песчаным пляжам. На Западе мало кто тогда слышал об этой пляжно-заводской идиллии, но японцы уже были тут как тут, прежде всего в роли инвесторов и заказчиков для автомобильной промышленности, и прибрежная Паттая пестрела ночными клубами, предназначенными для их развлечения.
В наше время это побережье популярно среди европейских туристов и пенсионеров и служит местом жительства для наиболее высокооплачиваемых таиландских рабочих. Но тогда это был по большей части скрытый символ могучей экспортной промышленности страны. Я был поражен зрелищем этого насыщенного промышленными предприятиями побережья в стране, где средний доход все еще составлял три тысячи долларов. Это было наглядное свидетельство того, чего может достичь Таиланд несмотря на азиатский кризис, а возможно, и благодаря ему. Когда таиландская валюта рухнула, цена экспортной продукции этих предприятий с Восточного побережья снизилась, что подтолкнуло экономику страны к восстановлению.
Это всего один яркий пример того, как сильная промышленность может послужить стабилизирующим балластом во время бурь, которые при обычных условиях потопили бы экономику. Даже сегодня в газетных заголовках Таиланд реже упоминается как мощный производитель, чем как арена политического хаоса и многочисленных волнений. Политическая система этой страны одна из самых неустойчивых в мире: с 1930-х здесь произошло тринадцать переворотов и еще семь попыток переворота, включая майский путч 2014 года, в результате которого премьер-министр Йинглак Чиннават потеряла свой пост. С тех пор генералы практически вытеснили Чиннават и ее некогда громогласных сельских сторонников из публичного поля, экономический рост замедлился и таиландская демократия висит на волоске. И все же до последнего переворота Таиланд в течение десятилетия поддерживал экономический рост на уровне четырех процентов даже тогда, когда демонстранты блокировали международный аэропорт или армия захватывала парламент.
До 2014 года стабильность таиландской экономики покоилась на пятом среди крупных экономик уровне инвестиций (30 % ВВП) и втором по величине промышленном секторе (тоже около 30 % ВВП). В последние годы даже китайская промышленность росла не быстрее. Таиланд – одна из очень немногих крупных развивающихся стран, которой за последние несколько лет удалось увеличить свою долю в мировом экспорте, включая поставки стали, станков и автомобилей. Рост этих отраслей обеспечил Таиланду один из самых низких в Азии уровней безработицы – в среднем менее 3 % за последние десять лет. Необычно большая доля взрослых таиландцев трудоустроена, и это долгое время служило для экономики стабилизирующим фактором. Увы, нет вечных тенденций. Свергнувшие Чиннават путчисты, по-видимому, больше заинтересованы в политических реформах, гарантирующих, что она и ее сторонники не вернутся к власти, чем в реализации ее плана инвестирования миллиардов долларов в новые транспортные артерии для поддержки работы промышленности, обеспечивающей экспорт.
Следующее после производства выгодное применение масштабных инвестиций – это вложение их в высокотехнологичные отрасли; однако, судя по прошлому опыту, такие крупные вливания происходят по большей части в ведущих промышленных странах, а в самые последние годы – в основном в США. В развивающемся мире такое случается все реже. Индия смогла добиться важных успехов, войдя в сферу ИТ-услуг и другие специализированные отрасли вроде фармацевтики, но объемы этих секторов ее экономики пока довольно скромны. Ведущие исключения в развивающемся мире – Тайвань и Южная Корея. Обе страны делали серьезные инвестиции в научно-исследовательские разработки – более 3 % ВВП в год в течение прошедшего десятилетия, – чтобы создать высокотехнологичные отрасли с нуля. А вот Чили – страна, которая тоже рассматривается как экономически успешная, – наоборот, тратит на научно-исследовательские разработки менее 1 % ВВП в год и в результате, вероятно, с трудом сможет поддерживать экономический рост теперь, когда средний доход в стране достиг относительно высокого уровня в пятнадцать тысяч долларов.
В Южной Корее, стране с лучшим в мире развитием широкополосной связи, в широком спектре отраслей – от автомобилестроения до бытовой электроники – создавались высокотехнологичные компании, способные конкурировать на мировом уровне. Тайваньские компании, как правило, меньше, поэтому они оперативно откликаются на новые глобальные тенденции. Во время своей поездки в Тайбэй в марте 2014 года я разговаривал с председателем крупного банка, который объясняет такую чуткость длинной чередой иноземных завоевателей, когда народ Тайваня был вынужден приспосабливаться к разным культурам и потому привык относиться к новым идеям без предубеждения. Известные производством компьютерных компонентов, мобильных телефонов и другой бытовой электроники, тайваньские компании перешли и в такие быстро растущие технические отрасли, как производство бытовой электроники для автомобилей и одежды в спортивном стиле – плод совместных усилий компаний модной и спортивной одежды, предназначенный для ношения вне спортивного зала.
Помимо Тайваня и Южной Кореи, есть еще одна удивительная маленькая страна, которая достигла больших успехов в высокотехнологичных отраслях еще будучи развивающейся экономикой. Речь идет об Израиле, недавно переведенном в категорию развитых рынков. Израиль занимает второе место в мире после США по количеству стартапов и тратит почти 4 % ВВП на научно-исследовательские разработки. Некоторые крупные американские корпорации, такие как Microsoft и Cisco, открыли свои первые зарубежные научно-исследовательские подразделения именно в Израиле. Страна привлекает и венчурных капиталистов. Израильские компании разрабатывают видеотехнологии, которые помещают зрителя в центр трехмерного виртуального мира с круговым обзором, а еще создают смартфоны, позволяющие контролировать основные физиологические показатели без прикрепления датчиков к телу, и используют для построения киберзащитных систем накопленный страной богатый опыт в военной сфере. Израиль – мощный экспортер технологий. Экспорт обеспечивает стране 40 % ВВП, причем половина этих доходов обусловлена развитием технических и медико-биологических наук.
В последние годы наблюдатели объявляли о возникновении Кремниевой долины, равнины, лощины или котловины то в одном городе развивающегося мира, то в другом – от Найроби до Сантьяго, но чаще всего речь шла о нескольких кучно расположенных стартапах, порожденных небольшим инвестиционным всплеском. Из них в итоге редко что-то получалось. Одним из возможных исключений могла бы стать Мексика, благодаря разворачивающимся в стране процессам. Ее северный приграничный город Монтеррей начал импортировать технологии еще в XIX веке, когда сюда ввезли из США первый в стране завод по производству льда. За этим последовало создание первой в стране пивоваренной компании, на базе которой возник конгломерат FEMSA, ставший основным двигателем преобразования города. Когда-то один из членов семьи, основавшей FEMSA, закончил МТИ (Массачусетский технологический институт) и позже с помощью своей альма-матер основал в Мексике его аналог – Монтеррейский технологический институт. Мексиканский МТИ ныне играет ту же роль, какую сыграл Стэндфордский университет в Кремниевой долине. Институт стал основой местной культуры, ориентированной на инженерное дело, предпринимательство и активные инновации. В 2000-е, когда наркобароны облюбовали для жизни пригороды Монтеррея, но тут же пустились в междоусобные войны, местные компании, объединившись, заменили отчасти коррумпированную федеральную полицию более высоко оплачиваемыми местными силами, которые сыграли ключевую роль в вытеснении гангстеров из города.
Сегодня Монтеррей – надежный приют огромного множества компаний, использующих высокие технологии для усовершенствования всего на свете – от автомобильных деталей из легкого алюминия до белого сыра, полуфабрикатов блюд мексиканской кухни и даже цемента. Главный исполнительный директор компании Cemex Лоренцо Замбрано, недавно умерший, поставил свое стэндфордское образование на службу превращения Cemex в самую передовую цементную компанию мира, создавая на базе ее основной продукции то, что он, пользуясь жаргоном Кремниевой долины, любил называть “технологическим решением”. В Cemex девять исследовательских лабораторий, занятых различными проблемами – от усовершенствования бизнес-процессов компании до разработки более прочной товарной бетонной смеси. Компания убедила правительство Колумбии закупать новый цемент, более дорогой, но зато более долговечный, что в итоге позволяет экономить средства на ремонте сети горных автодорог. Признавая потенциал высокой предпринимательской культуры Монтеррея в деле преобразования экономики, где все еще доминируют государственные монополии, правительство Мексики внесло свой вклад в те около четырехсот миллионов долларов новых инвестиций, которые поступили в городские исследовательские центры с 2009 года.
Понятие “хорошего запоя” может показаться оксюмороном, но эти запои полезны, потому что, даже если они кончаются крахом, после похмелья страна не остается с пустым кошельком. Она оказывается в лучшем положении, чем была до запоя: появились новые каналы, железные дороги, оптоволоконная сеть, заводы по производству полупроводников или цементные заводы, конкурентоспособные на мировом рынке, – все, что поможет росту экономики по мере ее восстановления. Короче говоря, по словам французского экономиста Луи Гава, оценивать инвестиционный запой нужно по тому, что после него осталось.
В 2001 году было принято считать, что инвестиционные пузыри в высокотехнологичных отраслях дают старт в основном недостойным, поэтому никто не удивился, когда лопнувший в том году пузырь (известный как “пузырь доткомов”) привел к многочисленным шумным крахам таких компаний, как Pets.com. Позже профессор Гарвардской школы бизнеса Рамана Нанда и Мэтью Родс-Кропф обнаружили, что фондовые пузыри в высокотехнологичных секторах ведут, как правило, к созданию большего числа провальных стартапов, чем в других секторах, но при этом порождают и больше стартапов, которые оказываются исключительно успешными (с точки зрения объема средств, которые они привлекают, выходя со своими акциями на свободный рынок) и инновационными (с точки зрения числа полученных ими патентов){57}. На каждые несколько десятков компаний типа Pets.com, разорившихся в 2001-м, пришлась одна выдающаяся, которая выжила, типа Google или Amazon. Такие компании внесли огромный вклад в развитие экономики США. Технологический бум 1990-х помог повысить рост производительности США с 2 % в 1980-х до почти 3 % – самый высокий показатель со времен послевоенного восстановления в 1950-е.{58} В бедных странах, где производительность можно резко поднять простым строительством автодорог, столь значительный прирост не редкость, но в развитых экономиках он в диковинку.
В течение некоторого времени, пока интернет-мания набирала силу, огромные инвестиции в оптоволоконные сети, обеспечивавшие ускорение связи, казались гигантским мыльным пузырем. Но после него остались кабели, сделавшие реальностью высокоскоростную широкополосную связь, поскольку срок службы такого кабеля – пятнадцать-двадцать лет. В развивающихся странах, включая Южную Корею и Тайвань, на пике бума прокладка оптоволоконных линий шла еще интенсивнее, и теперь они входят в число стран с наиболее развитыми проводными сетями. Как указывает Луи Гав, хотя пузырь на рынке высоких технологий и лопнул, после него потребители получили возможность дешевле звонить по телефону и пересылать данные, пользоваться колл-центрами и другими недорогими интернет-сервисами, базирующимися в таких странах, как Индия или Филиппины, что повысило уровень жизни и в богатых, и в бедных странах.
Нечто подобное произошло в ранний послевоенный период в Японии и Южной Корее, где правительства финансово поддержали создание компаний мирового класса. Некоторые из них, такие как южнокорейская Daewoo или японская Sogo/em>, не пережили последующих кризисов; другим же, таким как Hyundai и Samsung, удалось выжить и превратиться в конкурентоспособные на международном уровне технологические компании. Похмелье после инвестиционного запоя с вложением денег в промышленные предприятия и технологии часто повышает производительность еще много лет после завершения бума.
И все же для развивающихся стран даже технологии не могут сыграть такую решающую роль, как промышленность, потому что ни одной стране не удалось пока перескочить этап строительства заводов для изготовления простых товаров, вроде одежды, где требуются лишь базовые навыки и куда можно привлечь людей, пришедших прямо с ферм. Для того чтобы такие люди могли освоить работу на более сложных предприятиях или в более современных сервисных отраслях, нужно время. Кроме того, технологические бумы обычно начинаются в ведущих технологических странах, таких как Британия XIX века или современные США, и ими же по большей части и ограничиваются.
Худшие виды инвестиционных запоев не оставляют после себя почти ничего полезного, отчасти потому что не связаны с появлением новой технологии или изобретения. В плохой запой инвесторов часто толкает возможность получить прибыль за счет резкого роста цен на определенные активы, такие как недвижимость или природные ресурсы, например медная или железная руда. При этом строительство домов может слегка ускориться, что не обязательно плохо, особенно для бедной страны, где может не хватать жилья. Но в долгосрочном плане инвестиционные запои, связанные с недвижимостью, имеют обычно ограниченную отдачу: построенное здание станет домом для одной семьи, но не даст стабильного повышения выпуска продукции или производительности. А поскольку великое множество людей мечтают о покупке идеального дома или рисуют себе в фантазиях второй дом, рынок недвижимости особенно подвержен иррациональным маниям.
Качество инвестиционного запоя – принесет ли он экономике пользу или вред – сильно зависит еще и от того, откуда компании берут средства для инвестирования. Если они активно привлекают деньги с помощью банковских кредитов или других долговых обязательств вроде облигаций, то после того, как пузырь лопнет, обычно надолго воцаряется хаос. Компании стремятся реструктурировать свою задолженность, банки вынуждены списывать плохие долги – все это парализует кредитную систему и на много лет замедляет развитие экономики. Если же компании получают средства для инвестиций за счет продажи своих акций на рынке капитала, то восстановление рынка происходит гораздо быстрее. Цены акций падают, их владельцы вынуждены без шума и споров принять удар на себя. Лучше всего, когда средства поступают за счет прямых иностранных инвестиций: так бывает, когда иностранцы строят в развивающихся странах заводы и другие сооружения или покупают акции в таких новостройках. В роли владельцев они берут на себя долгосрочные обязательства по поддержке этих проектов. Это очень надежный источник финансирования – он не может мгновенно испариться во время кризиса.
Страны часто переходят от хороших запоев к плохим и обратно. Например, в США лопнувший в конце 1990-х пузырь на рынке высоких технологий принято теперь рассматривать как классический пример хорошего запоя. Бум финансировался в основном фондовой биржей и венчурными капиталистами и закончился крахом – но не было долгих споров, кому платить убытки. Именно поэтому в 2001 году экономика США прошла через самую неглубокую рецессию за всю послевоенную историю. А вот следующий бум – на американском рынке недвижимости – был плохим запоем: он финансировался в основном за счет долговых обязательств. Крах на рынке недвижимости в 2008 году привел к глобальному кризису, самой глубокой за послевоенный период рецессии и мучительно медленному восстановлению, когда банки и их клиенты стремились выплатить долги и вернуться в нормальное состояние.
Накачавшись заемными средствами в результате запойных инвестиций в недвижимость, экономика часто начинает страдать от серьезной интоксикации. Схлопывание некоторых прошлых чудо-экономик – Японии в 1989 г. и Тайваня в начале 1990-х – происходило, когда лопался пузырь на рынке недвижимости, спровоцированный дешевыми и легко доступными кредитами. Все, что взлетело, должно опуститься – это общее правило; однако недавний обзор восемнадцати наихудших падений цен на жилье после 1970 года показал, что все они произошли только после того, как объем инвестиций в недвижимость достиг примерно 5 % ВВП. Например, в США инвестиции в недвижимость достигли пика в размере примерно 6 % ВВП в 2005 году, за три года до краха. В Испании пик составил 12 % ВВП в 2008 году, за два года до краха. В Китае пик равнялся примерно 10 % в 2012 году, и цены во многих городах в последнюю пару лет начали снижаться. Это дает грубую оценку того значения, после которого инвестиционный запой в сфере недвижимости достигает опасной стадии, – примерно 5 % ВВП.
Еще один тип плохих запоев связан с хорошо известным “сырьевым проклятием”. Большинство развивающихся стран, вкладывающих значительные средства в добычу сырья, неспособны быстро расти в течение хоть сколько-нибудь продолжительного периода, идет ли речь о Нигерии с ее нефтью, Бразилии с соевыми бобами или ЮАР с золотом. Никакие другие объекты инвестиций не вызывают бльших надежд и не порождают более горьких разочарований. С начала 2010-х и до настоящего времени почти треть глобальных инвестиций направлялась в сырьевые отрасли – примерно такая же доля, которая шла в сферу высоких технологий во время бурного увлечения ими в конце 1990-х. С 2005-го по 2014-й рост капиталовложений в нефтяные и горнодобывающие компании составил 600 %, и теперь вся эта продукция затопила глобальный рынок, при том что спрос со стороны Китая и других стран продолжает замедляться. К 2015 году стало ясно, что этот запой кончится слезами.
Чтобы показать, что запойные инвестиции в сырьевые отрасли обречены на провал, я рассмотрел, насколько выросли средние реальные доходы в восемнадцати крупных нефтедобывающих странах, с тех пор как они начали добывать нефть. В двенадцати из этих восемнадцати стран подушевой доход упал по сравнению с подушевым доходом США. В одной стране – Сирии – средний доход замер на 9 % от американского, именно этот показатель был в 1968 году, когда Сирия стала добывать нефть, а сейчас доходы резко падают в связи со вспыхнувшей гражданской войной. В трех других – Эквадоре, Колумбии и Тунисе – произошел лишь незначительный относительный рост доходов. Короче говоря, средний доход застыл или упал в 90 % этих богатых нефтью стран. Открытие нефтяных месторождений затормозило развитие, именно поэтому и принято говорить о сырьевом проклятии.
Работает проклятие так: вместо того чтобы инвестировать в строительство дорог, электростанций и заводов, представители элиты стремятся получить как можно большую долю доходов от нефтедобычи. Руководство страны – экспортера нефти начинает все меньше зависеть от собираемых с населения налогов и меньше прислушиваться к мнению избирателей; чтобы погасить недовольство народа, оно просто тратит часть доходов от продажи нефти на поддержание низких цен на бензин и продовольствие, а также другие непроизводительные подачки. Тем временем страдают другие отрасли. Иностранцы закачивают в страну деньги, покупая нефть, что поднимает стоимость национальной валюты и затрудняет экспорт немногим имеющимся в стране предприятиям. Нефтяные барыши имеют тенденцию разрушать все остальные отрасли.
Это классический пример “голландской болезни”. Термин появился после краха нидерландской промышленности, вызванного открытием в 1959 году нефти в Северном море. Хотя толчок к возникновению термина дал развитый мир, сильнее всего это бедствие сказывается на бедных странах. За последнее десятилетие эта болезнь поразила Бразилию, Россию, а также ЮАР и значительную часть других африканских стран. Мудро распорядиться сырьевыми доходами, так чтобы колебания сырьевых цен не заблокировали развитие экономики, сумели в осноном лишь страны, которые на момент обнаружения ценных ресурсов были достаточно обеспеченными (и диверсифицированными), такие как Норвегия и Канада.
Для более богатых сырьевых стран этот новый ресурс – не единственный источник благосостояния, поэтому он не превращается в непреодолимый соблазн для коррупционеров. За сырьевым бумом следует усиленный рост в тех странах, где либо сохраняют вырученные деньги в специальных фондах, на черный день, либо инвестируют в такие отрасли, которые превращают бензин в нефтепродукты, железную руду в сталь или алмазы в бриллианты. После обнаружения в 1960-е алмазных копей Ботсвана в партнерстве с алмазной компанией De Beers сумела не только превратить доходы от этого желанного сокровища в источник постоянного роста подушевого дохода, но и развить другие отрасли. Но Ботсвана – одно из немногих исключений, избежавших проклятия.
Читать бесплатно другие книги:
