Одна вторая Сонин Владимир

От автора

В этот сборник вошли тридцать пять коротких рассказов, написанных в период с мая по ноябрь 2020 года.

Вообще, 2020-й в смысле литературного творчества получился для меня продуктивным: эта книга – вторая за год и, кажется, совсем не похожа на первую (которая называется «На буксире» и издана под псевдонимом Дергений). Здесь гораздо меньше откровенных сцен и размышлений, которые заставили некоторых прочитавших предыдущую книгу, в том числе моих родителей, испытать если не испанский стыд,1 то нечто подобное, в результате чего мама выразила желание, чтобы следующая моя книга была более сдержанной. На это я с иронией ответил, что пишу, как вижу, подобно художнику, а потому не исключено, что в следующий раз выдам что-то еще более жесткое.

Но нет. Вторая книга получилась другой, и не потому, что я намеренно усмирил свой разум, богатый на фантазии неоднозначного характера, а просто потому, что так получилось, или, как говорят биологи, «сложилось в процессе эволюции». Кстати говоря, моя жена Катя – биолог, и их фразочки я-то уж изучил и, как видите, даже иногда использую.

Еще надо сказать, пожалуй, что многие из рассказов этого сборника основаны на реальных событиях. А писать о таком проще простого: и придумывать ничего не надо. Все уже придумано жизнью. Поэтому, если что-то покажется совсем странным, не стоит торопиться ругать автора или удивляться нелепости некоторых ситуаций или поступков. И не такое случается.

И теперь несколько слов признательности тем, благодаря кому эта книга приобрела законченный вид и получилась такой, какой вы ее видите.

Во-первых, это Вероника Давыдова, которая проделала ожидаемо качественную редакторскую работу и превратила исходную рукопись в текст, написанный грамотным русским языком. Перечитывал отредактированный вариант и наслаждался.

Во-вторых, это Зоряна Визор, которая помогла мне с обложкой, и в результате уймы потраченного времени и разработки десятков вариантов нам удалось сделать что-то действительно достойное. Один я бы точно не смог.

В-третьих, это моя дочь София, которая позволила использовать на обложке нарисованную ею картинку. Когда я показал помещенный в шаблон фрагмент ее работы, написанной маслом на холсте, и спросил, могу ли я использовать его таким образом, она деловито посмотрела и сказала: «Пойдет. Давай». А как не спросить было? Шесть лет все-таки – уже не маленькая, по ее собственным словам.

Ну и наконец, особая благодарность моей жене Кате за то, что с пониманием относится к моему увлечению писательством, а также имеет выдержку читать некоторые мои рассказы, написанные от первого лица, где герой развратничает с женщинами и рассуждает про всякое. Так вот, на всякий случай: это все не я, а он, герой. А их каких только не бывает!

И, конечно, спасибо всем тем, кто читает мои произведения, поддерживает меня и таким образом вдохновляет на написание новых. Если бы не вы и не ваши отзывы – не было бы ничего. Это совершенно точно.

Вот, собственно, и все, что касается авторского вступления. А дальше – они, рассказы с разными и похожими героями, с неожиданными и ожидаемыми финалами, с вымышленными и невыдуманными сюжетами.

Владимир

Что-то не то

Я захожу в подъезд, воняющий дохлыми крысами, поднимаюсь по лестнице до третьего этажа, подхожу к квартире №46, тяну руку к звонку, а потом понимаю, что могу открыть и сам. В голове мелькает: «У меня даже ключи есть, черт подери». Роюсь в сумке, достаю два ключа на одном колечке, открываю замок. Закрыто на один. Дверь, уплотненная и обшитая еще по-советски, – синяя, с перетяжками и кнопками – мягко открывается, и я вхожу.

В квартире пахнет готовящейся едой и еще чем-то особенным и характерным, присущим каждому дому и всегда разным: у кого-то пахнет любовью, у кого-то – безразличием, у кого-то – пустотой, у кого-то – похотью. Запах этого дома я не люблю.

Из кухни доносится музыка и звуки передвигаемой посуды. Из-за музыки, собственно, мой приход и остался незамеченным. Играет Insatiable2. Господи, какая романтика.

Я опускаю на пол пакет с пирожными и бутылкой вина – купил в местном магазине. Презервативы в кармане, я их туда заранее положил. Снимаю ботинки, куртку, иду в ванную помыть руки.

В раковине фен и ее волосы. Ну какого черта? Почему-то ее фен меня сильно раздражает, как и эта манера класть его в раковину. Перекладываю фен на тумбочку, мою руки, иду на кухню. По пути беру оставленный в коридоре пакет с вином.

Она, в короткой юбке, наклонившись, достает что-то из духовки. Ее поза возбуждает. Да я за тем, собственно, и пришел.

– Привет.

Она вздрогнула, повернулась:

– Господи, ты меня напугал!

Улыбнулась, подошла, поцеловала:

– Привет.

Сажусь за стол, заговариваю о чем-то незначительном – погоде, делах на работе – и наблюдаю. Определенно что-то не так. На лице, в поведении, хотя и тщательно замаскированные, все же проглядывают следы вчерашнего веселья: едва заметная одутловатость черт, темп разговора как будто быстрее, чем обычно, ненужная торопливость, некоторая услужливость, избыточная и слегка наигранная веселость. В общем, такие признаки, заметить которые едва ли возможно, если с человеком мало знаком, и которые видны, если знаешь его хотя бы какое-то более-менее продолжительное время.

Она кладет в тарелку только что приготовленную курицу с картошкой и ставит передо мной.

– Чай будешь?

«Сегодня, может быть, обойдемся без вина», – мелькает мысль.

– Как вчера время провели?

– Да… ничего особенного. Посидели у Светки, выпили вина. Я у нее осталась. Помнишь Яну, ну, подругу Светы, она еще с таким лысым встречалась, который тогда водку пил?..

Я почти не слушаю и, несмотря на расслабленный вид, в мозгу напряженно пытаюсь свести концы с концами и докопаться до сути. Она ночевала у Светки. Они были вдвоем? Конечно нет.

– …Она мне рассказала, что…

– Вы вдвоем были?

Легкая, на доли секунды, растерянность.

– Да.

Явно врет.

– У тебя есть кетчуп?

Поели. Подошла, села ко мне на колени, начала целовать. Щенячий взгляд, как бы извиняющийся, как будто говорящий: «Делай со мной что хочешь». Отчего нет, если на то пошло? Моя рука скользит по гладкой коже ее бедра, отодвигая податливую юбку…

Идем в другую комнату, где устраиваемся на старом, доживающем свой век диване, и освобождаем друг друга от одежды. На внутренней стороне ее бедра замечаю синяк, полученный как будто оттого, что кто-то схватил. Кожа у нее такая: чуть схватишь, или стоит слегка удариться, и остаются следы. Но тем местом так просто не ударишься. Решаю, что сейчас надо завершить начатое, а потом уже разобраться с этим вопросом. Она старается… Я смотрю на ее ритмично качающуюся голову и думаю, что, не исключено, за эти сутки я не первый…

После лежим и молчим. Говорить мне, честно говоря, не хочется, но надо уже прийти к разрешению вопроса, и не столько из ревности, сколько для того, чтобы удовлетворить собственный аналитический ум и похвалить его за прекрасную работу.

– Что это? – спрашиваю, указывая на синяк.

– Это я… ударилась… О спинку кровати…

Встаю с дивана, начинаю одеваться.

– Ты куда?

– Куда? Какая разница! Ты меня за идиота считаешь?!

– Валера, подожди!

– Кто был вчера?

– Света… и… два друга ее… Но ничего не было! Мы просто выпили! Не было ничего! Слышишь?!

Продолжаю одеваться. Она дальше несет какую-то чушь в попытках оправдаться, входя в истерический кураж со слезами и дрожащим голосом. Тушь начинает растекаться по некрасивому уже лицу, растрепанные волосы нелепо свисают, голое тело в странной умоляющей позе выглядит жалко. Не хочется на это смотреть.

Иду в коридор, надеваю куртку. Она за мной:

– Валера! Не уходи! Я прошу тебя, не уходи!

– То есть ты трахаешься с кем попало, а потом: Валера, не уходи?!

– Я не хотела… то есть… не было ничего… Не было… Прости меня…

Вцепляется в рукав моей куртки. Господи, смотреть на нее противно и в то же время жалко.

– Наташа, отпусти, пожалуйста. Порвешь еще. Иди оденься, что ли.

Поворачиваю ручку замка, открываю дверь.

– Валера, не уходи! Я люблю тебя!.. Ты же придешь? Прости… Ну прости… Ты же придешь еще, да?.. Я же…

Выхожу, закрываю за собой дверь, слушая всхлипывания, мольбу и какие-то завывания. Не спеша спускаюсь по лестнице вонючего подъезда.

Почем мне знать, приду я еще или нет…

Счастлива

– Когда у меня был турок, я думала, что лучше них никого нет. Но когда у меня появился Гриша, я поняла, что и турки – не то…

– А как же наши?

– Наши… Ты еще про моего мужа спроси… Никак. Да кто угодно лучше. Ахмет, конечно, страстный был. Но вот настоящий кайф – это негр. Попробуешь с негром, и никого больше не надо.

– Слушай, а почему Гриша? Он русский, что ли?

– Да какой русский?! Африканский! Имя у него – хрен выговоришь. Короче, мы с ним решили, что он Гриша. Ему, кажется, даже нравится…

В таком духе продолжался диалог Ксюши с ее подругой Полиной, которая, впрочем, была всегда скорее слушательницей, чем активной участницей разговора. Ксюша, несколько странная девушка, страдающая некоторым, и вполне даже определенным, имеющим название, душевным расстройством, как это обычно бывает с такими людьми, представляла собой натуру весьма чувствительную и страстную. Наличие мужа и двоих детей никак не мешало ей искать развлечений в виде чувственных и бурных романов на стороне, а скорее даже помогало, потому как после она терзалась угрызениями совести, столь необходимыми ее больной и расшатанной психике.

Подобные натуры, словно малые дети, самим своим необузданным поведением как будто требуют, чтобы их наказывали за проступки, и если так не происходит, а может быть, и независимо от этого, наказывают себя сами, часто погружаясь в апатическое или даже депрессивное состояние. И муж ее, будь он поумнее, мог бы получать и выгоды, и даже удовольствия от такого положения дел. Что может быть лучше в глубине души желающей покаяться и приползти на коленях жены – делай с ней, что хочешь! Вопрос, захочется ли делать с ней что-нибудь после того, как она уже поразвлекалась с кем-то на стороне, конечно, тоже имеет место, но в таком случае самым подходящим и естественным для многих других решением был бы развод. Однако муж ее, по причинам, известным, наверное, только ему, занял позицию самую неожиданную: и о разводе не говорил, хотя был в курсе всех похождений своей жены, и действий никаких не предпринимал. Он просто лежал на диване: вечером после работы – один, ночью – с ней, хотя и не бывало между ними никакой близости. Давно уже не бывало.

Муж ее, человек спокойный и довольствующийся малым, через какое-то время после свадьбы стал восприниматься ею не иначе как безвольный, плывущий по течению и ни на что не способный человек, и она стала искать других, «настоящих мужчин». И даже не то чтобы намерено искала: в первый раз оно само собой как-то так сложилось, а потом – что может быть проще, чем повторить однажды пройденное. Муж, как и все люди подобного склада, и здесь не отличился оригинальностью: начал пить.

С каждым новым приключением Ксюшин разум все тяжелее переносил эти метания, вызванные одной и той же причиной: восторженным началом нового романа, каждый вечер разбавляемого видом безразличного и часто выпивающего мужа и чего-то требующих детей, и, спустя какое-то время, неизбежно драматическим его завершением, причем всякий раз – по инициативе предмета ее обожания. Каждое такое закончившееся приключение погружало ее в почти невменяемое состояние, и со временем она начала переживать жесточайшие депрессии, лечить которые приходилось серьезными средствами, продаваемыми только по рецепту, а два раза в год – даже в больнице.

Потом появился Ахмет – турок, которого за каким-то чертом занесло в наш город. Он едва говорил по-русски, но, видимо, был достаточно эмоционален для Ксюши, чтобы та при первой же встрече уловила главное, и спустя короткое время это главное он весьма успешно демонстрировал ей в своей кровати, приводя ее в полнейший, ранее не виданный, восторг.

– Ахмет настоящий мужик, хоть и турок, и я половины не понимаю, что он лопочет. Но в постели он… Короче, такого у меня ни с кем не было. Я по семь раз кончаю…

– У вас все это как, серьезно?

– Не хочу об этом думать. Сейчас мне хорошо.

– А Вася?

– А что Вася? Пусть что хочет. Пьет пусть больше.

А потом Ахмет исчез. Не было ни романтического расставания, ни прощального подарка. Вероятно, прикинув про себя, что ни то, ни другое, в сущности, никак не способно изменить дальнейший ход событий (в чем, надо сказать, он оказался абсолютно прав), Ахмет решил этими романтическими глупостями не усложнять жизнь ни свою, ни Ксюши, и однажды просто улетел на родину, не сделав даже прощального звонка и вынудив ее слушать бездушные речи о недоступности абонента при попытках ему дозвониться. А после Полина слушала в трубке бесконечный поток фраз, произносимых раздавленным Ксюшиным голосом:

– Я не хочу жить. Зачем? Я разрушаю все, к чему прикасаюсь. Свою жизнь я сломала, Васину тоже. Ахмет и тот меня бросил. Да кому я нужна… Сама виновата, дура… Господи. За что мне это все?.. Не хочу… Ничего не хочу…

После этого Ксюша погрузилась в депрессию, и психиатр, у которого она наблюдалась, направил ее на стационарное лечение.

А потом она познакомилась с Гришей. Этого юного уроженца одной африканской страны четыре года назад обеспеченные родичи отправили в Россию на обучение, и теперь он был студентом четвертого курса одного из наших университетов. Ему двадцать два, ей тридцать пять, но какое это могло иметь значение, когда речь шла о настоящих чувствах, которые во время первой же близости потрясли ее своим размером и впечатляющим результатом? И после этого – восторженный разговор с подругой, чтобы разделить радость, которую держать в себе просто невозможно:

– Когда у меня был турок, я думала, что лучше них никого нет. Но когда у меня появился Гриша, я поняла, что и турки – не то…

Спустя два месяца она узнала, что беременна. Гриша, то ли по каким-то религиозным соображениям, то ли по собственной прихоти, то ли по иным, доподлинно неизвестным причинам средства контрацепции использовать не желал, а Ксюша, видимо поглощенная любовью целиком и полностью, после пары намеков о том, что делать это все-таки следовало бы, оставила свои робкие попытки и больше к этому вопросу не возвращалась никогда.

– Поля, я беременна.

– Подожди… От кого? От Гриши?

– Ну а от кого же? С Васей у меня давно ничего нет. Мы только спим на одном диване. Он только спать может… Пить еще…

– Подруга, извини, конечно, но, по-моему, ты совсем дура…

– Знаю… И Гриша меня бросил… Когда узнал…

Африканский юноша заявил, что в случившемся виновата она сама (и в некоторой степени так оно и было), а потому и проблему эту нужно решать именно ей. Ксюша начала страдать и после нескольких дней раздумий рассказала обо всем мужу, попросив денег на аборт.

Вася молча выслушал, спросил, когда нужны деньги, сказал, что достанет, налил себе и выпил. И тут в его мозгу случилось странное: если русского или даже турка он еще мог не то чтобы простить, но хотя бы понять, то вот негра – не мог никак. Думал он о том, что надо же было ему выбрать такую жену, которая, перепробовав с десяток русских, умудрилась где-то в этом городе найти турка, которого ей тоже показалось мало, а потом нашла негра. Никак не мог он понять, за что именно ему выпало такое счастье делить теперь кровать с этой женщиной, когда-то любимой им, а теперь вот любимой чернокожим, да еще и разбираться с последствиями этой любви. Тогда же он твердо, как ему казалось, решил: после того, как он даст ей денег для решения проблемы, они разведутся.

Ксюша сделала аборт, погрузилась в депрессию и легла в больницу. Вася за это время много размышлял, как умел занимался детьми и в конце концов разводиться передумал.

И зажили они по-прежнему: спали на одном диване, воспитывали детей и иногда по вечерам разговаривали, вернее, перебрасывались ничего не значащими пустыми фразами.

А через три месяца она говорила Полине:

– Мы опять встречаемся… Ну, с Гришей… Мы помирились, и кажется, я счастлива…

Никогда не прощу

Мы сидели в кабаке, выпивали и курили сигары. Вернее сказать так: пришло время курить, потому что мы делали это всегда после того, как поедим, что, впрочем, вполне логично. Великими гурманами мы не были, но от хорошего куска мяса с кружкой пива никогда не отказывались, а в вечер пятницы – так особенно. Иногда мы брали ром или бурбон, не вместо пива, разумеется, а в дополнение. Ром мы всегда пили только кубинский, темный, семи лет, потому что старше у нас просто не найти, да и стоил бы он наверняка немалых денег, а младше, светлый, – не так хорош, чтобы употреблять его в чистом виде. Что касается бурбона – мы пришли к выводу, что это дешевое пойло гораздо лучше скотча за такую же цену. Впрочем, все это дело вкуса.

Юджин Бенджаминович, выпуская густые смачные клубы дыма, имел выражение лица самое мечтательное и пребывал, очевидно, в весьма приятных грезах, которые касались то ли прошлого, то ли будущего, то ли бог знает чего. Данилов рассказывал какую-то историю, которую я забывал сразу же, по ходу повествования. Юджин, судя по всему, даже не слушал, и через некоторое время, не меняя ни выражения лица, ни позы, медленно, но внятно, перебив речь Данилова, произнес:

– Как же охуенно было в Таиланде…

Данилов вытянул вперед руку, сжал свой огромный кулак и с задорным вызовом: «Сделай так!» – посмотрел на Юджина.

Юджин изобразил на лице ухмылку, направил на Данилова презрительный взгляд и процедил:

– Да пошел ты.

Подоплека здесь была в том, что за пару лет до этого Юджин, крепко напившись, решил попробовать свои силы на игровом автомате с боксерской грушей и измерить мощь своего удара. Данилов был с ним и даже пытался сказать, что не нужно этого делать, но Юджин имел настрой самый решительный. Короче, он промахнулся мимо груши и всю свою гусарскую удаль вколотил в железный корпус аппарата. К утру рука его распухла, выглядела как тыква и очень болела. В больнице определили, что кости у него сломаны и нужно делать операцию. Хирург, как стало ясно позднее, оказался не сильно квалифицированным, потому что даже спустя год рука у Юджина нормально так и не заработала, и в другой больнице, куда он обратился, врачи, глядя на снимки, лишь покачали головой и сказали, что нужно все переделать. И Юджин переделал, но теперь требовалось долгое время на восстановление работоспособности, и сжать руку в кулак он все еще не мог. Этот его физический недостаток (скорее всего потому, что он был временным) и становился поводом для насмешек со стороны Данилова, когда это казалось ему уместным. Вместо тысячи слов, как говорят. Такие друзья.

Решив теперь, видимо, объяснить причину такой шутки, Данилов сказал:

– Шлюху эту я тебе никогда не прощу.

Если не знать, что эти двое дружат со школы, и просто со стороны наблюдать за этими репликами, сопровождаемыми презрительными взглядами и полными отвращения выражениями лиц, можно было бы подумать, что назревает скандал. На деле же они просто дурачились, разыгрывая комедию.

А история со шлюхой была вот какая.

Несколько месяцев назад эта пара друзей поехала в Таиланд отдохнуть от своих обычных забот, то есть от образа жизни, который они ведут здесь, и временно перейти к образу жизни еще более безобразному. Само собой разумеется, что выпивать начали еще в аэропорту, продолжили в самолете, и через девять часов, уставшие от выпивки и перелета, но счастливые, прибыли в пункт назначения. В гостинице ждало их некоторое разочарование: в номере имелась одна большая кровать вместо двух маленьких. Эти товарищи, решив сэкономить и, видимо, совершенно забыв о физиологических потребностях человеческого организма, особенно пьяного, забронировали один номер на двоих. Администрация гостиницы пообещала исправить недоразумение в ближайшее время и заменить номер, не уточнив, однако, какое именно время следует считать ближайшим. Друзьям ничего не оставалось, кроме как на неопределенный срок все же разместиться в этом номере.

Оставив вещи, приняв душ и переодевшись, Юджин и Данилов пошли развлекаться. Они отлично провели время на пляже, а потом – в местных кабаках, и вернулись в гостиницу поздно вечером в весьма приподнятом настроении, хотя и сильно измотанные, потому что не спали уже больше суток. Данилов мечтал о кровати, пускай даже общей с Юджином, а Юджин, видимо решив для себя, скорее всего на подсознательном уровне, что сегодня его животные потребности должны быть удовлетворены все и в полной мере, не смог пройти мимо тайской проститутки, которая в соблазнительной позе разместила себя в холле гостиницы, и пригласил ее в гости, несмотря на возражения Данилова и очевидные неудобства такого положения: их трое, а кровать одна.

Тут надо сказать, что ребята эти, какими бы они порой ни бывали, на такие виды любви, в которых количество участников превышает двух, не прельщались, и потому перспектива при таком положении вещей была очевидна: Данилову придется ждать, и ждать где угодно – в коридоре, на улице, в кабаке, – но только не в номере. Как и в случае с тем автоматом, о который он сломал руку, Юджин был непреклонен: рыцарь, дремлющий в нем, когда Юджин находился во вменяемом состоянии, уже проснулся, разбуженный зеленым змием, и ступил на тропу войны. Он заверил Данилова, что это ненадолго, и чуть ли не вприпрыжку, сопровождаемый прелестной девушкой и уже ощущая дыхание любви, поспешил в номер.

Всю ночь проторчал Данилов в фойе гостиницы, ожидая, когда появится боевая подруга Юджина, проклиная все на свете, умирая от усталости и с ненавистью глядя на охранника, который то и дело ехидно ему подмигивал, потому как знал всю эту историю и даже заработал на ней: ему было заплачено пятьсот местных денег за разрешение провести подругу с собой. Так никого и не дождавшись, решив, что, какими бы ни были узы продажной любви, но настолько крепкими они быть, скорее всего, не могут, уже на рассвете Данилов в самом злобном настроении зашел в номер, обнаружил на кровати два спящих обнаженных тела, почистил зубы, принял душ и пошел на пляж… Он не спал вторые сутки…

Юджин потянулся, закинул руки за голову, широко улыбнулся с сигарой во рту, набрал полный рот густого дыма, медленно выпустил его и с мечтательным видом повторил:

– Охуенно было в Таиланде…

– Сука, – бросил Данилов и продолжил рассказывать свою историю.

Думала она

…Думала она, что нельзя простить детство с отношением к ней иной раз худшим, чем к собаке, с постоянными пьянками, до тошноты грязными не в переносном смысле, с побоями, с отчимом, умершим в конце концов у нее на руках по какому-то странному стечению обстоятельств, которые в довершение ко всему, казалось бы, определили, что разбираться надлежит ей не только с жизнью, но и со смертью. Жестокая ирония. Только детская живучесть, предусмотренная, кажется, самой природой, помогала ей существовать, и будь ей тогда не десять лет, а больше настолько, чтобы понять все так, как она понимала теперь, скорее всего, решение было бы не в пользу того, чтобы продолжать все это. Но дети рождаются, чтобы жить.

И она жила – с теми, кто ее удочерил, когда мать от нее отказалась. Думала она, что нельзя простить этот отказ – поступок, применимый скорее к мусору, чем к человеку, хотя и давно уже прочувствовала на себе, что эти понятия могут быть тождественными. И не могла она, привыкшая жить скорее вопреки, чем благодаря, думать по-другому. Давно уже не осталось злости, исчезли существовавшие еще поначалу желания что-то доказать им, прежде всего матери, и она плыла по течению жизни, руководствуясь уже другими соображениями и движимая другими мотивами. В какой-то мере это был, разумеется, самообман, потому что наивное детское желание заслужить похвалу родителя коварная природа так прочно закрепила в нашем сознании, что, пусть и маскируемое, распоряжается оно нами как посчитает нужным и иной раз весьма неожиданно. Не исключено, что с точки зрения биологии – науки, которой нет дела до личности, – это явление не что иное как один из способов сохранения популяции.

Сложно сказать, насколько она допускала существование такого взгляда на вещи, но жила она, как ей казалось, охладев уже к прошлому настолько, чтобы думать о нем достаточно сухо, и для того только, чтобы понять взаимосвязь тех событий и ее ощущения самой себя в этом мире, где каждый шаг давался ей с огромным трудом. Для себя она решила, что, как только появится возможность, займется психологией, разберется в себе и будет помогать другим. Бесконечно сложная и даже в какой-то мере наивная задача – разобраться в себе и изменить собственные реакции, выработанные в детстве.

Жила она в съемной комнате, зарабатывала гроши чем придется, понемногу откладывала, мечтая об институте. Иногда приходил он – тот, кого она впустила в свою жизнь едва ли потому, что была влюблена, но скорее по какому-то внутреннему ощущению того, что так надо, и они занимались любовью. И снова ирония: любовь – чувство, воспеваемое во всех книгах с таким трепетом и не имевшее к ней до сих пор никакого отношения, – ощущала она теперь только физически, в очередной раз задаваясь вопросом, действительно ли должно быть так. Он помогал, в основном деньгами, покупал ей какие-то вещи. Иногда они ходили в кино и посещали недорогие рестораны…

В тот день она была дома одна. Раздался звук дверного звонка, и, открыв дверь, она оторопела – хотя тысячу раз говорила себе о том, что не желает ее ни знать, ни иметь с ней ничего общего. Понимая где-то глубоко внутри, что, поступая так, она рискует потерять даже то немногое, что у нее теперь есть, все-таки пригласила ее войти…

Петрович

Петрович работал на буровой и жил там (как, разумеется, и все) в балке. Балок – это такой дом в виде вагона на колесах или полозьях. Из балков составляют вахтовые поселки буровиков и строителей на Севере, да и не только там. Состоит такой дом обычно из двух комнат, каждая из которых похожа на купе обыкновенного железнодорожного вагона, и тамбура между ними – небольшого коридорчика с раковиной и столом. Впрочем, здесь могут быть вариации: и количество комнат бывает разное, и их назначение, и число мест. Дом Петровича имел одну жилую комнату на два спальных места, а вместо второй комнаты была устроена душевая, и потому для большинства, а в особенности для тех, кто жил ввосьмером в одном вагоне (по четыре человека в комнате) безо всякого душа, разумеется, жилище Петровича представлялось сущим раем.

Но главное, пожалуй, состояло в том, что на второй кровати в единственной комнате Петровичева балка размещалась его жена Валя. Надо ли говорить, каким счастьем это считалось на Севере, в этакой глуши, где-то в районе В., куда сам черт не доедет, – иметь при себе бабу. Тайга скупа на чувства, в особенности зимой, а потому источники этих самых чувств там всегда в цене: женщины и выпивка. В то время с выпивкой было проще, чем стало потом, когда начали серьезно за этим присматривать, так что и бутылку не провезешь, а если и провезешь – не выпьешь. Тогда же пили. Вот и получалось, что Петрович жил как король: в собственном, можно сказать, доме, с собственной женой, с душем даже, с возможностью поесть и, главное, выпить, когда захочется. Никаких тебе чужих рож, до которых рукой подать, сбоку и сверху, ничьих смрадных носков, никаких разговоров, когда хочется отдыхать, никакого приходящего со смены ночью Коляна, матерящегося и залезающего на свою полку, будя всех, никаких попоек, когда этого не хочется – и вообще почти ничего из всего того неприятного, что непременно есть, когда живешь в балке с товарищами по работе.

Петровичу в его маленьком сибирском раю не хватало только туалета, и потому каждый раз ночью он терпел до последнего, прежде чем, кряхтя, начать напяливать комбинезон, чтобы по сорокаградусному морозу дойти до заросшего сталактитами деревянного сортира и там, над прорубленной дырой, так же кряхтя, начать снимать комбинезон, чтобы выставить на жгучий мороз нежные части тела.

В тот день Петрович с утра уехал в поселок и должен был вернуться не раньше середины следующего дня. Так он и сказал Вале:

– Приеду завтра к обеду.

Но было это, скорее, не предупреждением, а одной из тех банальных фраз, которые с годами принято говорить друг другу. Все и так было ясно, потому что поездка эта, разумеется, была не первой, да и вернуться быстрее просто невозможно: до поселка часов семь езды, и потому ночевать он всегда оставался там.

В дорогу Петрович взял с собой две бутылки водки и закуску, сел в уже ждавшую его «буханку» с водителем, и под звуки «А сечку жрите, мусора, сами…» укатил в сторону В.

Природа, как известно, не терпит пустоты. Интересно смотреть, как в только что выкопанную траншею даже в сильный мороз начинает сочиться вода, а если летом… Не вздумайте строить летом в тех местах, если, конечно, не собираетесь отправиться в большое плавание по вновь вырытым котлованам.

К вечеру, подобно этой воде, просочился в балок Петровича Витька Кривошей, не с пустыми, конечно, руками, но с бутылкой водки. Валя его уже ждала и потому приготовила закуску, да и себя. Если бы спросить у нее, зачем ей это было нужно, едва ли она смогла бы ответить что-то внятное, кроме того, пожалуй, что Витька ей на самом деле нравится. И это «нравится» иные склонны описывать более подробно, исключительно по-женски: «ничего не могу с собой поделать, когда он рядом». Витька, моложе Петровича, да и ее, между прочим, – дерзкий, шустрый и настойчивый – выигрывал эту негласную борьбу за самку, которая в том или ином виде бывает в любом обществе, где эти самые самки есть, а особенно здесь, где все чувства оголены, очищены от никому не нужной, в конечном счете, шелухи.

Выпили они с Витькой: она – чуть-чуть, он – полбутылки, поели немного и дошли до кульминации вечера, собственно до того, ради чего все затевалось и что так тщательно обычно маскируется, в том числе здесь, какими-то дурацкими, полудетскими атрибутами и прелюдиями. Природа, наверное, такова: будто нужно подчеркнуть, что среди всех существ мы все же не зря на самой высокой ступени, и будто нужно изобразить хотя бы для самих себя, что собрались все же для чего-то более высокого, чем это «что-то» представляет собой на самом деле…

В Валиной кровати Витька был весьма активен, очень старался доставить себе и своей подруге (но все же больше себе) удовольствие и уверенно приближался к финалу, когда они услышали, как кто-то копошится с дверным замком и ругается. Было ясно, что это Петрович.

Выход, который они нашли, был, пожалуй, единственным: Витька, как был раздетый, залез под кровать, Валя туда же затолкала его одежду, сама что-то накинула и сделала вид, что ест. Зашел Петрович, сильно навеселе, окинул взглядом комнату, спросил, показывая на стол:

– А это чё?

– Да это Светка приходила. Мы тут поболтали немного, выпили вот… – ответила Валя.

Светка работала там же, и иногда действительно случалось, что заходила в гости. Поэтому версия выглядела правдоподобной. Да и в водке на столе ничего удивительного не было: вин не пили.

Петрович разделся и, несмотря на Валины, а особенно Витькины, ожидания, в душ не пошел, а сел рядом с женой и стал глотать остатки еды и допивать водку. Витька понемногу начинал замерзать. Вообще балки того образца не отличались совершенством, и на полу, а тем более под полками, было весьма холодно, так что и закоченеть можно.

Потом дрожащий от холода Витька увидел упавшие на пол штаны Петровича, услышал его хриплое и заигрывающее: «Иди сюда», потом шуршание, а затем – равномерное покачивание кровати и Валины стоны. Через десять минут раздался храп, на пол опустились Валины ноги, потом показалась ее перевернутая голова и жест рукой: вылезай…

Посиневший Витька вылез, вытащил свои вещи и поспешил в тамбур. Валя пошла за ним. Она принялась руками растирать его замерзшее тело, и тут, глядя на ее руки и на всю ее, которую только что любил другой пьяный, потный мужик, пока он, Витька, чуть до смерти не замерз под нарой, такая дикая похоть его охватила, что он нагнул ее и с диким остервенением возместил то, за чем пришел и за что так нелепо едва не поплатился здоровьем.

Еще не до конца согревшийся Витька вышел из балка Петровича и быстро зашагал в сторону сортира, втягивая морозный воздух с примесью выхлопных газов оставленных работать машин. Ночь была тихой, ясной и морозной. Он добрался до сортира, открыл деревянную дверь, вошел, кряхтя спустил комбинезон и, выставив тело на колючий мороз, примостился над крайней дыркой…

Валя сходила в душ, легла, но как-то странно было у нее на душе. Во всяком случае, она долго не могла уснуть, и мерещился ей то Витька, то Петрович, то Светка, которую завтра нужно будет обязательно предупредить…

А Петрович спал сном младенца на своей привычной кровати, в своем доме, в своем маленьком сибирском раю…

Не зря

– Знаешь, я не хотела тебе говорить, но я выпила…

– Что выпила?

– Да неважно… Все нормально… Как будто…

– Послушай. Что ты выпила?

– Таблетки… Какие-то…

Удары моего сердца стали глухими и навязчивыми. Свободной рукой я машинально начал шарить по столу, заваленному бумагами и всяким хламом, в поисках второго телефона.

– Сколько?

– Все…

«Твою ж мать, – подумал я. – Господи, только не это». В груди начало сдавливать, так что дыхание стало громким, как будто через силу. «Самому бы не умереть».

– Послушай меня. Иди в туалет и… И ты знаешь, что надо сделать.

– Нет.

Наконец нашел второй телефон, набрал номер…

– Оля. Слушай меня. Сделай, как я сказал. Пожалуйста, сделай так. И дверь открой. Я сейчас приеду.

– Алло. Здравствуйте. Советская пятьдесят восемь, квартира сорок четыре. Отравление лекарствами. Попытка самоубийства. Срочно. Пожалуйста… Я не знаю, какими…

Я ехал и думал, как глупо это все. Глупая жизнь, которая, в сущности, еще даже не состоялась, потому что не успела состояться, да и, мало того, не задалась изначально, потому что не могла задаться. Абсурд и несправедливость. Но где вообще справедливость, если говорить про этот мир? Будь у нее хотя бы родители, все могло бы быть иначе.

Мать ее один друг пристрастил к наркотикам, когда она, Оля, была еще совсем маленькой… Не знаю, был друг этот Олиным отцом или нет. Она не говорила, да, может быть, и не знала. В пять лет Олю отдали на воспитание бабушке и дедушке. Мать ее, насколько было известно Оле и как она мне рассказывала, потом лечилась, несколько раз лежала в больницах, но выходя, держалась совсем недолго и опять принималась за старое. И потому всю жизнь ей было не до Оли, которая, как и любой другой ребенок, конечно же, ждала… Счастливые дети ждут, когда их родители придут вечером с работы. Иные – просто ждут. Оля дождалась свою мать всего дважды в жизни: именно столько раз она приезжала ее навестить.

Господи, дура. За десять лет нашего знакомства эти постоянные терзания, всплески, разочарования. Мне-то зачем все это? Я и сам не знал. Не была она мне ни женой, ни даже любовницей. Я взрослый женатый мужик с двумя детьми. Зачем? Зачем мне это? Познакомились мы, конечно, раньше, чем я обзавелся семьей. Когда-то, может быть, я любил ее. Может быть, и до сих пор… Но разве это теперь имеет значение?..

Когда я бежал по лестнице, сердце мое колотилось так тяжело и часто, что думал, не добегу. Я хватал воздух широко открытым ртом, ощущал пульс в аорте и думал: «Только бы не инфаркт».

В квартире уже были врачи скорой помощи, чему я, надо сказать, удивился, как и тому, что дверь она все же оставила незапертой. Было ясно, что они пришли за пару минут до меня и уже проводили какие-то действия над Олей, которая была без сознания. Глядя на нее, я не смог стоять. Я опустился на кресло, пытаясь дышать хотя бы равномерно, чтобы самому не потерять сознание и не отвлечь врачей от их настоящей работы.

Это потом она судорожно хваталась за жизнь, используя каждую, пускай и призрачную уже, возможность. А сейчас лежала она, бледная, холодная и далекая, как будто наконец закончились эти ее двадцатипятилетние попытки поддерживать в себе жизнь, изначально незадавшуюся.

Я сказал врачам, что их вызывал я, что я ее друг, узнал, что она выпила какие-то таблетки, от нее самой, и причины этого мне неизвестны. Они суетились, хотя действия свои, кажется, выполняли четко, и еще через пару минут погрузили Олю на носилки и увезли.

Она осталась жива, но не была уже той, что прежде. Психика ее, и без того надломленная, сильно пострадала, и что-то стало с памятью. Она помнила не все события, не все ощущения, не все вкусы и запахи. После того как ее выписали из больницы, она принялась искать себе всяческие занятия, стараясь отвлечься и, главное, убедить саму себя, что нужно жить. И это получалось. А потом все возвращалось в привычное для нее русло, только каждый раз с еще худшими признаками: жить не хотелось вовсе, и периоды этого нежелания жить становились дольше, до невыносимости. Она как-то держалась, постоянно принимала лекарства и периодически лечилась в больницах.

Зная все это, я часто задавал себе вопрос (и до сих пор его задаю): «Не зря ли я сделал то, что сделал? Стоило ли мешать закономерному ходу событий? Что, в сущности, она выиграла, если стало только хуже?» И ответа я не нашел.

Общаться мы стали реже, а потом и совсем перестали. Мне было тяжело смотреть на нее, а потом на себя, затем стало трудно даже слышать ее голос в телефоне, а потом даже думать… И этот вопрос: «не зря ли?..» – не давал мне покоя. К тому же я был уверен, что второго такого случая я, скорее всего, не переживу, и в конце концов решил, что призраки прошлого нужно оставить в прошлом: нечего их волочить за собой, как вечно путающийся под собственными и чужими ногами шлейф. Плохое и даже гадкое сравнение, и кому-то это может показаться малодушием, подлым и низким поступком, свойственным крысе, бегущей с корабля… Пожалуй, можно сказать, что я тоже самым недостойным образом сбежал из ее жизни, когда, может быть, был нужен ей больше всего. Но до сих пор, когда я вспоминаю о том случае, машинально кладу руку на грудь и слушаю свое сердце, которое, кажется, начинает биться отрывистей и тяжелее.

Повезло больше

Он стоял около сварочной палатки, смотрел на высоченные заснеженные сосны и думал, что врачу тому повезло больше: у него хотя бы таблетки были.

На прошлой неделе он узнал, что местного доктора выгнали, когда обнаружили, что за время вахты он пожрал все, от чего можно было мало-мальски забалдеть, хотя едва ли у него в аптечке мог быть килограмм опиума, и потому наверняка речь шла о каких-нибудь обычных болеутоляющих. Но чего только не придумаешь, чтобы хоть как-то развлечь изголодавшийся по удовольствиям мозг. Пить здесь нельзя, да и нечего, баб почти нет, а те, что есть, едва ли пригодны для близкого общения. Впрочем, и с выпивкой, и с бабами ситуация схожая: до ближайшего населенного пункта – две сотни километров по зимнику, но преодолев их, можно добыть и то, и другое. Однако и это для большинства находящихся здесь было неосуществимой мечтой, и они с голодной завистью смотрели на тех, кто представлял собой какое-то, пусть и самое ничтожное, но начальство, которое могло позволить себе выделить машину с шофером почти на целые сутки (дорога в одну сторону занимала часов семь) и доставить ценный товар.

Но была еще и другая сложность – местная охрана, которая не подчинялась никому из тех, кто был на стройке: и машины досматривали, и в жилые вагоны неожиданно заходили, и на территории ловили. Конечно, провезти пару бутылок большого труда не составляло, потому что уж в трусы-то они не лезли, но о том, чтобы доставить ящик или больше, и речи быть не могло, потому что тут уж, как говорится, шила в мешке не утаишь. Провезти женщину можно было без особого труда: мало ли кто это – судомойка, повариха или уборщица. Так, кстати, зачастую и бывало. Везти женщину только для того, чтоб любить ее, – чересчур большая роскошь, потому как слишком уж высокая цена заплачена, да и кто знает, когда ее назад повезут: через неделю, может, или через две. При таком положении дел, разумеется, водки было мало, предназначалась она только для начальства, пили ее осторожно, как школьники, опасаясь каждого шороха. Женщин же не хватало катастрофически, и пользовались ими, как правило, по очереди, а иной раз и все вместе. Относились к этому скорее философски, с каким-то инстинктивным осознанием того, что происходящее – не более чем биологический процесс, такой же, как поесть или сходить в туалет. В тех «романтичных» местах, с таким надрывом воспетых в советских песнях о ребятах семидесятой широты, на деле романтики почти нет, да и быть не может, скорее всего. Не до цветов здесь.

Но ему не были доступны и эти простые радости. Каждое утро он приезжал на место работы вместе с бригадой сварщиков, и задача его состояла в том, чтобы осуществлять надзор за процессом сварки трубопровода. И если на других участках было повеселее, потому что там хотя бы больше народу, да и вообще есть какое-то движение: бульдозеры, экскаваторы, трубоукладчики и прочее, – то здесь не было никого, кроме этих нескольких сварщиков, извергающих искры и трескотню, склонившись над трубой. И поговорить не с кем, и смотреть не на что.

Ходил он около этого сварочного поста в ободранной форме, выданной еще несколько лет назад, таких же старых ботинках, и вообще вид имел не лучше городского оборванца. Пятый месяц и его, и еще многих таких же не отпускали с вахты, оправдывая это тем, что в компании нет денег и надо еще немного поработать, да к тому же дорога занимает почти две недели, потому что оплачивали проезд только на поезде, в плацкартном вагоне… Много еще причин было, чтобы не уезжать домой и в очередной раз еще на какое-то время задержаться.

Откуда ему было знать, что на днях сын хозяина фирмы, в которой он работал, ночью возвращался из клуба совершенно пьяным, вдребезги разбил замечательный новый немецкий автомобиль, и в связи с этим забот и, разумеется, расходов у хозяина изрядно прибавилось: нужно покупать другой автомобиль, уж точно не хуже предыдущего, возместить ущерб городу, «отмазать» сына, и все такое. А тут еще женить его надо, потому что… И старший только дом купил… И дочь за границей… Да много еще чего. И так всегда: заботы и расходы…

Не знал он всего этого и потому, наверное, был немного счастливее, чем должен бы быть. Он уныло смотрел на замерзшие сосны, думал о том враче и был даже рад появлению нового повода для размышлений, потому что все мысли о жене, детях и доме были давно передуманы и сливались в голове в какое-то однообразное гудение, дополняемое трескучим звуком сварки.

Не дала

Я прихожу в холостяцкую квартиру Юджина, уют в которой по большей части обеспечен его мамой: даже оконные занавески для его спальни купила она, почему-то фиолетовые, хотя ему цвет занавесок безразличен, как, собственно, и их наличие. Подобная материнская забота мне кажется милой, да и не только мне, но, видимо, и самому Юджину, который иногда говорит с довольной рожей, демонстрируя какую-нибудь вещицу:

– Зацени штуку… Мама купила…

Такое положение дел отнюдь не означает, что Юджин – избалованный и беспомощный маменькин сынок, но скорее говорит о добрых отношениях в семье и о здоровой готовности родителей помогать ему, если понадобится, до пенсии. До его пенсии.

Так уж сложилось, что Юджин в свои тридцать с лишним лет холостяк, хотя все предпосылки для создания семьи у него есть: и работа, приносящая вполне достаточный для жизни доход, и квартира, и машина. Да и количеству бывших у него женщин я, человек скромный, могу только позавидовать. Но тем не менее с семьей у него как-то не складывается. Впрочем, его истинное отношение к этому вопросу для меня остается загадкой.

За круглым столом в его кухне сидит Данилов и пьет пиво. На столе – несколько пластиковых бутылок разливного пива, пакет и гора чипсов.

Здороваемся. Я сажусь за стол. Юджин, ставя чистый стакан для меня, спрашивает:

– Ну, ты как?

– Да вроде ничего.

– А я вчера еще к бабе поехал.

Вчера была пятница, и мы с моей женой Катей вечером пришли к нему в гости и неплохо провели время, выпивая и дразня соседей воем под гитарный аккомпанемент. Странно, что никто не пришел нас утихомирить и даже не стучал по батарее. Впрочем, на мой вопрос о том, не вызовем ли мы чей-нибудь гнев, Юджин сказал, что беспокоиться нечего, потому что соседи у него приученные, все его привычки знают и реагируют редко.

В целом, однако, все было очень даже культурно, выпили мы относительно немного и поэтому утром ощущали только признаки недосыпа и некоторую тяжесть в голове, так что стыдиться было почти нечего, если не считать сделанной Катей записи известного хита прошлого века «Стюардесса по имени Жанна» в нашем исполнении. На следующее утро, посмотрев эту запись, я настоятельно попросил жену удалить ее от греха подальше.

До того, как инструмент был взят в руки и первые аккорды нарушили спокойствие пятничного вечера соседей, мы обсуждали, как всегда на таких встречах, когда присутствует Катя, похождения Юджина, которые моей жене как женщине особенно интересны.

– Что у тебя нового? – обычно спрашивает она, когда своим женским чутьем определит, что время пришло.

Юджин без лишних пояснений понимает, о чем, собственно, вопрос, и традиционно начинает, как бы задумавшись и придав лицу соответствующий вид:

– Да нихера… Познакомился тут с одной, правда…

Дальше следует рассказ о том, как он нашел какую-нибудь Свету, или Юлю, или Марину, они поехали к нему или к ней, переспали или нет, но в любом случае обнаружилось непреодолимое препятствие для дальнейшего развития отношений.

– Бля, у нее такая жопа… И вообще она такая офигенная, – мечтательно говорит Юджин, точно представляя уже, как он ее раздевает.

– И в чем же проблема? – удивляется Катя, хотя почти наверняка знает конец этой истории, как две капли воды похожей на рассказанную в прошлый раз.

– Да нет никакой проблемы… Вот только с детьми ее я чё делать буду?..

– Ну знаешь, вряд ли ты найдешь девственницу в тридцать лет, – вмешиваюсь я.

– Базаришь…

Домой мы пришли к часу ночи, ничего не ведая о дальнейших плана Юджина и даже не догадываясь о существовании этих самых планов…

– А я вчера еще к бабе поехал.

Меня не то чтобы удивил этот факт, но все же это было несколько неожиданно. Данилов только поднял брови, наморщил лоб, вздохнул и покачал головой, судя по всему, изображая тем самым безнадежное, с психической и моральной точки зрения, состояние его друга.

– Херасе… Чё за баба? – спрашиваю, наливая себе пива.

– Да познакомился вчера на «Т.». – Он назвал известный сайт знакомств. – Короче, она меня позвала, ну, я и поехал.