Американха Адичи Чимаманда

С его появлением Кимберли вдруг несколько затаила дыхание. У нее изменился тембр: теперь она говорила высоким голосом робкой женщины.

— Дон, милый, ты рано, — сказала она, когда они расцеловались.

Дон заглянул Ифемелу в глаза и сказал ей, что он едва не оказался в Нигерии — сразу после выборов Шагари,[110] когда работал консультантом в одном международном агентстве по развитию, но поездка сорвалась в последнюю минуту, и он очень расстроился, поскольку надеялся зайти в храм и послушать концерт Фелы. Фелу он упомянул походя, задушевно, словно это связывало их, было их с Ифемелу общей тайной. В его балагурстве было некое ожидание успешного соблазнения. Ифемелу глазела на него, говорила мало, противилась обольщению и до странного жалела Кимберли. С такой-то сестрицей и с таким-то мужем.

— Мы с Доном участвуем в одном очень хорошем благотворительном проекте в Малави, вернее, Дон занят в нем гораздо сильнее меня. — Кимберли посмотрела на Дона, тот сделал суровое лицо и произнес:

— Ну, мы делаем что можем, однако отлично понимаем, что мы не мессии.

— Нам правда надо спланировать поездку. Это детский приют. Мы ни разу не были в Африке. Я бы в Африке через свою благотворительную организацию с удовольствием сделала что-нибудь.

Лицо у Кимберли смягчилось, глаза подернуло дымкой, и Ифемелу на миг раскаялась, что приехала из Африки — и стала для этой красивой женщины, с ее отбеленными зубами и роскошными волосами, поводом копать глубоко, чтобы ощутить такую жалость, такую безнадежность. Ифемелу широко улыбнулась, надеясь, что Кимберли от этого полегчает.

— Я собеседую еще одного человека и дам вам знать, но я правда считаю, что вы нам отлично подойдете, — сказала Кимберли, провожая Ифемелу и Гинику до двери.

— Спасибо, — сказала Ифемелу. — Я была бы очень рада на вас работать.

На следующий день Гиника позвонила и оставила сообщение, голос — поникший.

— Ифем, прости. Кимберли наняла кого-то другого, но сказала, что будет иметь тебя в виду. Все скоро сложится как-то, ты не очень волнуйся. Я еще позвоню.

Ифемелу захотелось вышвырнуть телефонную трубку. «Иметь ее в виду». Зачем Гиника вечно повторяет это порожнее — «иметь ее в виду»?

* * *

Стояла поздняя осень, деревья отрастили рога, сухие листья по временам забредали в квартиру, арендная плата была просрочена. Чеки соседок лежали на кухонном столе, стопкой, все розовые и по краям украшенные цветочками. Ифемелу считала это украшательство избыточным — цветочки на чеках в Америке: из счетов словно бы почти уходила серьезность. Рядом с чеками лежала записка, детским почерком Джеки: «Ифемелу, мы отстаем по оплате почти на неделю». Выпиши Ифемелу чек — и ее счет опустеет. Накануне отъезда из Лагоса мама выдала ей баночку «Ментолатума» и сказала:

— Кинь в сумку, это тебе на случай простуды.

Ифемелу порылась в чемодане, открыла и понюхала, намазала немножко под носом. От запаха захотелось плакать. Автоответчик мигал, но она не прослушала: там небось очередная вариация сообщения от тети Уджу. «Кто-нибудь перезвонил? Ты в ближайший “Макдоналдс” и “Бургер Кинг” пробовала? Они не всегда объявляют о вакансиях. До следующего месяца ничего послать тебе не смогу. У меня у самой на счету пусто, вот честно, труд интерна — рабский».

Весь пол устилали газеты, объявления о вакансиях обведены чернильными кружками. Ифемелу подобрала газету, полистала, ища объявление, которое уже видела. «ЭСКОРТ» вновь зацепили ее взгляд. Гиника говорила:

— Выбрось из головы этот эскорт. Говорят, это не проституция, но это она, а хуже всего, что получаешь ты хорошо если четверть заработанного, потому что остальное забирает агентство. Я знаю одну девушку, она этим занималась на первом курсе.

Ифемелу прочитала объявление и еще раз подумала, не позвонить ли, но не позвонила: понадеялась, что последнее собеседование, на которое сходила, — на официантку в маленьком ресторане, где зарплату не платили, только чаевые, — принесет удачу. Они сказали, что если работа достанется ей, то перезвонят в конце дня; она прождала допоздна, но ей так и не позвонили.

* * *

И тут пес Элены съел ее бекон. Ифемелу разогрела кусок бекона на бумажном полотенце, положила его на стол и отвернулась открыть холодильник. Пес проглотил и бекон, и бумажное полотенце. Ифемелу уставилась на пустое место, где только что был бекон, затем — на пса, тот самодовольно щерился, и вся досада ее жизни вскипела в ней. Пес съел ее бекон, пес съел ее бекон, а она при этом безработная.

— Твоя собака съела мой бекон, — сказала она Элене, резавшей себе банан на другом конце кухни, куски фрукта падали в плошку с сухим завтраком.

— Ты просто не выносишь моего пса.

— Воспитывать надо лучше. Нечего есть чужую еду со стола.

— Ты уж не убивай мою собаку каким-нибудь вуду.

— Что?

— Шучу! — Элена ухмылялась, ее пес вилял хвостом, а Ифемелу ощутила у себя в венах кислоту; двинулась на Элену, замахнувшись, готовая взорваться прямо Элене в лицо, но, содрогнувшись, поймала себя, замерла, развернулась и ушла наверх. Села на кровать, прижала колени к груди, потрясенная собственным поведением — до чего быстро вскинулась в ней ярость.

Внизу Элена вопила в трубку:

— Богом клянусь, эта сучка попыталась меня ударить только что!

Ифемелу желала врезать своей бесстыжей соседке не оттого, что слюнявая псина сожрала ее бекон, а потому что воевала со всем белым светом и каждое утро просыпалась, словно избитая, воображала орды безликих людей, и все — против нее. Ее это устрашало — невозможность вообразить себе завтрашний день. Когда родители звонили и оставляли сообщения, она сохраняла их, не уверенная, не в последний ли раз слышит их голоса. Быть здесь, жить за рубежом, не знать, когда вновь поедешь домой, — все равно что смотреть, как любовь превращается в тревогу. Когда Ифемелу набирала номер маминой подруги, тети Бунми, и телефон все звонил и звонил безответно, Ифемелу пугалась — тревожилась, что папа умер, а тетя Бунми не знает, как об этом сообщить.

* * *

Позже постучала Эллисон.

— Ифемелу? Хотела напомнить, что твой чек за уплату аренды все еще не на столе. Мы уже очень отстаем.

— Знаю. Пишу. — Она лежала на кровати навзничь. Быть соседкой с арендными неувязками ей не хотелось. Ее бесило, что Гиника на прошлой неделе завезла ей продукты. Ей слышно было, как Джеки говорит внизу на повышенных тонах:

— А нам-то что делать? Мы ей, бля, не родители.

Ифемелу вытащила чековую книжку. Прежде чем выписать чек, она позвонила тете Уджу — поговорить с Дике. А затем, освеженная его невинностью, она позвонила в Ардмор тренеру по теннису.

— Когда можно начать работать? — спросила она.

— Хотите — приезжайте прямо сейчас.

— Хорошо, — сказала она.

Выбрила подмышки, выкопала губную помаду, какую не носила с того дня, как уехала из Лагоса, а там почти всю ее размазала в аэропорту Обинзе по щеке. Что произойдет у них с тренером по теннису? Он сказал «массаж», но его повадки, голос сочились намеками. Может, он из тех белых, про которых она читала, со странными пристрастиями — такие хотят, чтобы женщины водили перышками им по спине или мочились на них. Это она запросто — мочиться на мужчину за сто долларов. Мысль развеселила Ифемелу, и она кривовато улыбнулась. Что бы ни случилось, она возьмется за это, выглядя отменно, она покажет ему, что есть границы, которые она переступать не станет. Она скажет, с ходу: «Если ждете секса, я вам не помощник». Или, вероятно, скажет деликатнее, обиняками: «Заходить слишком далеко — не по мне». А может, она себе навоображала чересчур, — вероятно, тренер только массаж и хочет.

Когда она прибыла к нему в дом, он повел себя бесцеремонно.

— Подымайтесь, — сказал он и повел к себе в спальню, где не было ничего, за исключением кровати и громадной картины с банкой томатного супа на стене. Предложил ей что-нибудь выпить, мимоходом, словно зная заранее, что она откажется, а затем стянул с себя рубашку и лег на постель. Без предисловий? Ифемелу пожалела, что он не действует чуть помедленнее. Слов у нее не нашлось.

— Идите сюда, — сказал он. — Мне нужно согреться.

Ей надо уходить, сейчас же. Равновесие власти над положением склонилось в его сторону — склонялось туда с той минуты, как она переступила его порог. Надо уходить. Она встала.

— Я не могу секс, — сказала она. Получилось пискляво, неуверенно. — Я с вами секс не могу, — повторила она.

— Ой, не, я и не жду, — отозвался он поспешно.

Ифемелу медленно двинулась к двери, размышляя, заперта она или нет, запер ли тренер комнату сам, а затем задумалась, нет ли у него оружия.

— Идите сюда и просто лягте, — сказал он. — Погрейте меня. Я вас немножко пощупаю, ничего такого, что вам будет неприятно. Мне, чтоб расслабиться, нужен человеческий контакт.

Была в его выражении лица и тоне полная уверенность; Ифемелу поняла, что уступает. До чего мерзко это — вот она с чужим человеком, который уже знает, что она останется. Он знал, что она останется, потому что она приехала. Она уже здесь, уже замарана. Она сняла туфли и забралась в постель. Ей не хотелось здесь быть, не хотелось его проворного пальца у себя между ног, не хотелось его вздохов-стонов себе в ухо — и все же она ощутила, как тело ее пробуждается к тошнотворной влаге. После она лежала неподвижно, свернувшись, омертвев. Он ее силой сюда не тащил. Она приехала сама. Она лежала у него в постели, а когда он положил ее руку себе между ног, она сомкнула пальцы, подвигала ими. А теперь, даже после того как она помыла руки и получила от него хрустящую тонкую стодолларовую бумажку, пальцы показались ей липкими — они ей больше не принадлежали.

— Дважды в неделю сможете? Стоимость проезда я покрою, — сказал он, потягиваясь, пренебрежительно: он желал, чтобы она ушла.

Она ничего не ответила.

— Дверь захлопните, — сказал он и отвернулся.

Ифемелу дошла до станции, ощущая себя тяжкой и медленной, мысли забило грязью, а усевшись у окна, заплакала. Казалась себе маленьким шариком, оторванным от всех, одиноким. Мир — громадное, громадное место, а она такая крошечная, такая незначительная, тарахтит себе пусто. У себя в квартире она принялась мыть руки водой до того горячей, что ошпарила пальцы, на большом взбух мягкий пузырь. Она сняла с себя все и смяла в комок, зашвырнула в угол и сколько-то вперялась в него. Никогда больше эту одежду не наденет, не прикоснется к ней даже. Села голой на кровать и оглядела свою жизнь, в этой тесной комнатенке с плесневелым ковром, со стодолларовой купюрой на столе, с ее телом, напитанным отвращением. Ни за что не надо было туда ездить. Надо было уйти. Ей хотелось стоять под душем, тереть себя, но невыносима была мысль о прикосновении к собственному телу, и Ифемелу натянула ночнушку — осторожно, чтобы дотрагиваться до себя как можно меньше. Вообразила, как собирает вещи, как-то исхитряется купить билет и возвращается в Лагос. Она свернулась в клубок на кровати и заплакала, пожелала залезть в себя и вырвать с корнем память о том, что сегодня произошло. Огонек на автоответчике все мигал. Возможно, Обинзе. Даже помыслить о нем сейчас было невыносимо. Она подумала, не поговорить ли с Гиникой. Наконец позвонила тете Уджу:

— Я съездила поработать на одного человека в пригород. Заплатил сто долларов.

— Э? Очень хорошо. Но ты все равно ищи что-то постоянное. До меня только что дошло: Дике надо купить страховку, поскольку то, что предлагает эта новая больница в Массачусетсе, — чушь собачья, не покрывает ничего. Я до сих пор в себя прийти не могу, сколько предстоит заплатить.

— А ты не хочешь спросить, чем я занималась, тетя? Не спросишь, что я сделала, перед тем как этот человек заплатил мне сто долларов? — Свежий гнев накрыл Ифемелу, вцепился в пальцы так, что они задрожали.

— Что ты сделала? — безжизненно поинтересовалась тетя Уджу.

Ифемелу повесила трубку. Нажала на кнопку «новые» на автоответчике. Первое сообщение — от мамы, говорила она быстро, чтобы удешевить звонок: «Ифем, ты как? Мы звоним узнать, как ты. Не слыхали тебя уже сколько-то. Пожалуйста, пошли весточку. У нас все хорошо. Береги тебя Бог».

А затем — голос Обинзе, слова поплыли по воздуху, ей в голову. «Я люблю тебя, Ифем», — сказал он в конце, голосом, который вдруг показался таким далеким, из другого времени и пространства. Она окоченело лежала на кровати. Спать не могла, не могла отвлечься. Начала подумывать, не убить ли тренера по теннису. Будет бить его топором по голове, бить и бить. Воткнет ему нож в мускулистую грудь. Он жил один; вероятно, были и другие приходящие женщины, что раздвигали ноги навстречу его короткому пальцу с обгрызенным ногтем. Никто не узнает, кто из них это сделал. Она оставит нож воткнутым ему в грудь, а затем обыщет ящики его стола и добудет пачку стодолларовых купюр, чтобы было чем платить за квартиру и за учебу.

В ту ночь пошел снег — ее первый снег, а поутру она смотрела на мир за окном, и машины под слоями снега казались пухлыми, бесформенными. Она была обескровлена, отстранена, она плавала в мире, где тьма сходила слишком рано, и все вокруг бродили под бременем пальто, сплющенные отсутствием света. Дни истощались один в другой, хрустящий воздух обращался льдом, им было больно дышать. Обинзе звонил много раз, но она не снимала трубку. Она стирала его непрослушанные сообщения и его нечитаные письма, дала себе тонуть, тонуть быстро, и вытащить себя не могла.

* * *

Каждое утро она просыпалась осоловевшей, мешкотной от печали, устрашенной бесконечной протяженностью грядущего дня. Все загустело. Ее заглотило, она потерялась в вязком тумане, ее заволокло супом пустоты. Между ней и тем, что ей полагалось чувствовать, зияла брешь. Ифемелу ничто не заботило. Она хотела, чтоб заботило, но не понимала, как это, она ускользнула из памяти, ее способность заботиться. По временам она просыпалась, мечась, беспомощная, и видела перед собой, позади себя и вокруг полную безнадежность. Она знала, что нет никакого смысла быть здесь, живой, но сил обдумать предметно, как именно с собой покончить, у нее не находилось. Она лежала на кровати, читала книги и ни о чем не думала. Иногда забывала поесть, а бывало, ждала до полуночи, пока соседки не разойдутся по комнатам, затем разогревала себе еду, грязные тарелки оставляла под кроватью, пока вокруг маслянистых объедков риса и фасоли не образовалась пушистая зеленоватая плесень. Частенько посреди чтения или еды она чувствовала сокрушительную нужду поплакать, и появлялись слезы, рыдания драли ей горло. Она отключила звонок на телефоне. На учебу ходить перестала. Дни замерли в безмолвии и снеге.

* * *

Эллисон вновь колотила в дверь.

— Ты там? Телефон! Говорит, это срочно, господи ты боже мой! Я знаю, что ты там, я слышала, как ты смывала в туалете минуту назад.

Тупой, приглушенный стук, словно Эллисон била в дверь открытой ладонью, а не костяшками, раздражил Ифемелу.

— Она не открывает, — услышала она голос Эллисон, а затем, как раз когда подумала, что Эллисон ушла, стук возобновился. Ифемелу встала с кровати, где лежала и поочередно читала два романа, по главе из каждого за раз, и свинцовыми ногами двинулась к двери. Идти хотелось быстро, как обычно, однако не получалось. Ступни сделались слизняками. Она отперла дверь. Эллисон вытаращилась на нее и сунула ей трубку.

— Спасибо, — сказала Ифемелу и добавила, бормоча вполголоса: — Извини. — Даже говорить, проталкивать слова вверх по горлу и прочь изо рта, оказалось утомительным. — Алло? — произнесла она в телефон.

— Ифем? Что происходит? Что с тобой случилось? — спросила Гиника.

— Ничего, — ответила она.

— Я так за тебя беспокоилась. Слава богу, нашла телефон твоей соседки! Обинзе мне названивает. С ума сходит от беспокойства, — сказала Гиника. — Даже тетя Уджу звонила спросить, не видела ли я тебя.

— Я была занята, — расплывчато отозвалась Ифемелу.

Повисла пауза. Голос у Гиники смягчился:

— Ифем, я здесь, ты же знаешь, правда?

Ифемелу захотелось повесить трубку и вернуться в постель.

— Да.

— У меня хорошие новости. Кимберли позвонила и попросила твой номер телефона. Няня, которую она недавно наняла, уволилась. Кимберли хочет, чтобы ты приступала с понедельника. Сказала, что хотела тебя с самого начала, но Лора уговорила ее нанять другую. В общем, Ифем, у тебя есть работа! Наличка! Черная! Ифемско, это отлично. Она тебе будет платить двести пятьдесят в неделю, больше, чем предыдущей няне. И чистая черная наличка! Кимберли прям отличный человек. Я завтра приеду, отвезу тебя к ней.

Ифемелу ничего не сказала, она пыталась понять. Слова в смыслы лепились небыстро.

На следующий день Гиника стучала и стучала к ней в дверь, прежде чем Ифемелу наконец открыла — и увидела на лестничной площадке Эллисон, та наблюдала с любопытством.

— Мы уже опаздываем, одевайся, — твердо, властно сказала Гиника, не оставив возможности для сопротивления.

Ифемелу натянула джинсы. Чувствовала, что Гиника за ней наблюдает. В машине молчание между ними наполнила рок-музыка. Они оказались на Ланкастер-авеню, уже собрались выехать из Западной Филадельфии, от заброшенных домов и разбросанных повсюду оберток от гамбургеров — к безукоризненным, обсаженным деревьями предместьям Главной линии, и тут Гиника произнесла:

— Кажется, ты страдаешь депрессией.

Ифемелу покачала головой и отвернулась к окну. Депрессия случается с американцами, с их оправдывающей себя нуждой превращать все на свете в болезнь. Не маялась она депрессией, просто немножко устала и немножко вялая.

— Нет у меня депрессии, — сказала она.

Годы спустя она об этом еще напишет: «О болезнях черных неамериканцев, названия которых они отказываются знать». Одна женщина из Конго написала ей длинный ответный комментарий. Она переехала в Вирджинию из Киншасы и через несколько месяцев первого семестра в колледже начала чувствовать по утрам головокружение, сердце стучало так, словно того и гляди выпорхнет, желудок крутило от тошноты, пальцы покалывало. Она отправилась к врачу. И, даже отметив «да» по всему списку симптомов в анкете, которую ей выдал врач, отказалась принять диагноз «панические атаки», потому что панические атаки случаются только у американцев. В Киншасе ни у кого панических атак не бывало. И даже под каким-нибудь другим названием никто такого не ведал, никак это не называлось, и все тут. Может, что-то возникает лишь после того, как его назовут?

— Ифем, через это многие проходят, и я понимаю, тебе непросто приспособиться на новом месте, и всё без работы и без работы. В Нигерии мы про всякое такое, вроде депрессии, не разговариваем, но она существует. Тебе бы повидать кого в поликлинике. Там всегда есть психотерапевты.

Ифемелу не отвлекалась от окна. Она вновь ощутила это сокрушительное желание плакать, глубоко вдохнула и понадеялась, что пройдет. Пожалела, что не рассказала Гинике о тренере по теннису, что не поехала прямиком к Гинике домой, но теперь уж поздно, отвращение к себе затвердело внутри. Ифемелу никогда не сможет слепить фразы, чтобы изложить эту историю.

— Гиника, — сказала она, — спасибо тебе. — Голос прозвучал сипло. Навернулись слезы, она не смогла их обороть. Гиника остановилась на бензоколонке, выдала Ифемелу салфетку и подождала, пока слезы утихнут, после чего завела мотор и доехала до дома Кимберли.

Глава 16

Кимберли назвала это «бонусом найма».

— Гиника сказала, что у вас некоторые трудности, — сказала Кимберли. — Пожалуйста, не отказывайтесь.

Ифемелу и в голову бы не пришло отказываться от чека: она теперь сможет оплатить кое-какие счета, отправить что-то родителям. Маме понравились присланные туфли, с кисточками, узконосые, такие она в церковь носит.

— Спасибо, — сказала мама и, тяжко вздохнув в трубку, добавила: — Обинзе заходил повидаться.

Ифемелу молчала.

— Какие бы у тебя там ни были беды, обсуди это с ним, — сказала мама.

Ифемелу ответила:

— Ладно, — и принялась говорить о чем-то другом. Когда мама сказала, что уже две недели нет света, Ифемелу это внезапно оказалось чужим, а сам дом — далеким. Она уже не помнила, каково это — сидеть весь вечер при свечах. Она больше не читала новости на Нигерия. ком, потому что любой заголовок, даже самый отвлеченный, отчего-то напоминал ей об Обинзе.

Поначалу она дала себе месяц. Месяц, чтобы омерзение к себе улетучилось, а затем она позвонит Обинзе. Но месяц прошел, а она по-прежнему держала Обинзе впаянным в молчание, затыкала кляпом свой ум, чтобы думать об Обинзе как можно меньше. По-прежнему удаляла его письма, не читая. Много раз принималась писать ему, сочиняла электронные послания, но потом останавливалась и выбрасывала черновики. Придется рассказать ему, что произошло, — а ей невыносима была сама мысль об этом. Ей было стыдно, она опозорилась. Гиника все спрашивала и спрашивала, что случилось, за что Ифемелу оборвала связь с Обинзе, а Ифемелу говорила, что ничего такого, просто ей нужно побыть с собой, и Гиника таращилась на нее ошарашенно: «Просто нужно побыть с собой?»

Ранней весной прилетело настоящее письмо от Обинзе. Чтобы стереть любую его электронную записку, требовался всего один щелчок мыши, и после первого такого щелчка остальные давались легче, поскольку она не представляла себе, как читать второе, не прочитав первого. Но письмо — другое дело. Оно принесло величайшую скорбь на свете. Ифемелу осела на кровать, держа конверт в руках, понюхала его, вгляделась в знакомый почерк. Вообразила, как Обинзе сидит у себя за столом на мальчуковой половине доме, рядом с маленьким гудящим холодильником, пишет спокойно, как это ему свойственно. Она хотела прочесть это письмо, но не смогла заставить себя даже вскрыть конверт. Положила на стол. Прочтет через неделю — неделя нужна, чтобы собраться с силами. И ответит, сказала она себе. Все ему расскажет. Но через неделю письмо все еще лежало нетронутым. Ифемелу положила сверху книгу, затем еще одну, и в один прекрасный день письмо поглотили папки и книги. Ифемелу его так и не прочтет.

* * *

С Тейлором было просто, ребячливый ребенок, игривый, по временам до того наивный, что Ифемелу виновато считала его бестолковым. Но Морган, всего трех лет от роду, уже имела повадки скорбного подростка. Она читала всякое намного умнее своего уровня, по уши во всевозможных кружках, а на взрослых смотрела из-под прикрытых век, словно осведомленная о тьме, что проницала их жизни. Ифемелу сперва невзлюбила Морган, откликаясь на то, что считала в девочке полновесной неприятной насупленностью. В первые недели с детьми Ифемелу бывала с Морган прохладной, а иногда и холодной, решив не потакать этому избалованному вкрадчивому ребенку с пыльцой красноватых веснушек на носу, но за несколько месяцев прониклась Морган — и это чувство старалась ей не показывать. Была с ней решительной и невозмутимой, отвечала на прямой взгляд прямым взглядом. Возможно, поэтому Морган делала, что Ифемелу ей велела. На мать эта девочка внимания обычно не обращала. А с таким отцом, как у Морган, смурная бдительность ребенка превратилась в жизненную позицию. Дон прибывал домой и влетал в детскую, ожидая, что в его честь все вокруг замрет. И все замирало — за исключением Морган и ее дел. Кимберли, льстивая и пылкая, спрашивала, как прошел у него день, сбивалась с ног, угождая, словно не очень верила, что он вновь к ней вернулся. Тейлор бросался Дону на руки. А Морган отрывалась от телевизора, или книги, или игры понаблюдать за ним, будто видела его насквозь, Дон же меж тем старался не суетиться под ее пронзительным взглядом. Иногда Ифемелу задумывалась: не Дон ли тут напрокудил? Может, он изменял Кимберли, а Морган застукала? Измена — первое, что приходит на ум о мужчинах вроде Дона, с их флером похоти. Но, возможно, ему хватает одной лишь игривости: он отчаянно флиртовал, но дальше не заходил, поскольку роман на стороне потребовал бы некоторых усилий, а такие мужчины берут, а не дают.

Ифемелу частенько вспоминала тот вечер в начале ее работы няней: Кимберли не было дома, Тейлор играл, а Морган читала в детской. Внезапно Морган отложила книгу, спокойно поднялась к себе и ободрала обои у себя в комнате, опрокинула туалетный столик, сорвала покрывало с постели и взялась дергать за накрепко приклеенный ковролин, но тут уж вбежала Ифемелу и остановила ее. Морган была как маленький стальной робот, она вырывалась с силой, напугавшей Ифемелу. Вероятно, этот ребенок вырастет серийной убийцей, как женщины в теледетективах, что стоят полуголые на темных дорогах и завлекают шоферов-дальнобойщиков, чтобы удавить их. Когда Ифемелу наконец постепенно ослабила хватку на угомонившейся Морган, та вернулась вниз к своей книге.

Позднее Кимберли, плача, спросила дочь:

— Милая, скажи мне, что не так?

И Морган ответила:

— Все это розовое у меня в комнате не по мне, я уже слишком взрослая.

Теперь Кимберли дважды в неделю возила Морган к психотерапевту в Бэла-Кинвуд. Они с Доном начали осторожничать рядом с дочерью и трусить под ее осуждающим взглядом.

Когда Морган выиграла конкурс рассказа в садике, Дон приехал домой с подарком. Кимберли встревоженно стояла у подножия лестницы, а Дон отправился наверх — вручать подарок, обернутый в сверкающую бумагу. Вернулся через пару мгновений.

— Даже не взглянула. Встала и ушла в ванную — и сидит там, — сказал он. — Оставил подарок у нее на кровати.

— Ну ничего, милый, она передумает, — сказала Кимберли, обнимая его, поглаживая по спине.

Позже Кимберли вполголоса сказала Ифемелу:

— Морган с ним очень сурова. Он так старается, а она ни в какую. Нет, и все тут.

— Морган никого к себе не подпускает, — отозвалась Ифемелу. Дону неплохо бы помнить, что ребенок тут Морган, а не он.

— К вам она прислушивается, — проговорила Кимберли грустновато.

Ифемелу захотелось сказать: «Выбор у нее не очень-то велик», поскольку хотела, чтобы Кимберли не была такой очевидной в своей податливости: возможно, Морган просто нужно почувствовать, что мама способна ей противостоять. Но вслух Ифемелу сказала:

— Все потому, что я ей не родственница. Она меня не любит и потому не чувствует по отношению ко мне ничего сложного. Я просто ей досаждаю — в лучшем случае.

— Не понимаю, что я делаю не так, — сказала Кимберли.

— Время такое. Пройдет, вот увидите. — Кимберли хотелось защищать, хотелось оберегать.

— Единственный человек, который ей нравится, — мой двоюродный брат Кёрт. Вот его она обожает. Когда семья в сборе, а Кёрта нет, она куксится. Узнаю, не может ли он к нам заехать, потолковать с ней.

* * *

Лора принесла журнал.

— Вы гляньте, Ифемелу, — сказала она. — Это не Нигерия, но близко. Я знаю, знаменитости бывают с приветом, но вот эта, похоже, дело делает.

Ифемелу с Кимберли глянули на страницу вместе: тощая белая женщина улыбалась в объектив, на руках у нее сидел темнокожий африканский младенец, а вокруг живым ковром столпились темнокожие африканские детишки. Кимберли издала неопределенное «хм-м-м», словно не понимая, что ей полагается чувствовать.

— Еще и шикарная, — добавила Лора.

— Верно, — сказала Ифемелу. — И такая же тощая, как детвора, только у нее худоба — по личному выбору, а у них — нет.

У Лоры выскочил смешок.

— А вы и впрямь смешная! Нравится мне ваша бойкость!

Кимберли не рассмеялась. Позднее, один на один с Ифемелу, она сказала:

— Мне неловко за Лору, не надо было ей так говорить. Мне слово «бойкость» никогда не нравилось. Это слово применимо к некоторым людям, а к некоторым — нет.

Ифемелу пожала плечами, улыбнулась и сменила тему. Она не понимала, зачем Лора выискивает всякие данные по Нигерии, расспрашивает ее о мошенничествах по 419-й статье, рассказывает ей, сколько денег нигерийцы ежегодно высылают из Америки на родину. Интерес этот был воинственный и недоброжелательный — и впрямь странно уделять столько внимания тому, что тебе не нравится. Вероятно, все это на самом деле направлено против Кимберли: Лора эдаким извращенным способом досаждала сестре — говорила всякое, за что Кимберли приходилось извиняться. Впрочем, вроде бы слишком много трудов, а выгоды почти никакой. Поначалу Ифемелу сочла извинения Кимберли трогательными, пусть и необязательными, но постепенно стали возникать вспышки раздражения: все новые и новые извинения Кимберли оттеняло самолюбование, словно Кимберли считала, будто извинениями сможет изгладить все зазубрины на земной поверхности.

* * *

Через несколько месяцев работы Ифемелу няней Кимберли поинтересовалась:

— Может, имеет смысл переехать к нам? Цоколь у нас — однокомнатная квартира с отдельным входом. За аренду ничего не возьмем, разумеется.

Ифемелу уже подыскивала себе студию, рвалась убраться от своих соседок, раз теперь ей это было по карману, а в жизнь Тёрнеров ввязываться еще сильнее ей не хотелось, но все же подумала было согласиться, поскольку услышала в голосе Кимберли мольбу. В конце концов решила, что жить с ними не сможет. Когда отказалась, Кимберли предложила ей пользоваться их запасным автомобилем.

— Вам будет гораздо проще добираться сюда после занятий. Это старая машина. Мы собирались от нее избавляться. Надеюсь, она у вас не заглохнет посреди дороги, — добавила Кимберли, будто «хонда», отработавшая всего несколько лет, без единой вмятины на корпусе, вообще способна заглохнуть на ходу.

— Не следует вам доверять мне уезжать на вашей машине. А ну как я однажды не вернусь? — сказала Ифемелу.

Кимберли рассмеялась.

— Она, в общем, недорого стоит.

— У вас американские права есть же? — спросила Лора. — В смысле, вам по закону можно водить машину в этой стране?

— Конечно, можно, Лора, — отозвалась Кимберли. — С чего бы ей принимать машину, если нельзя?

— Я просто проверяю, — сказала Лора, будто Кимберли не способна задавать жесткие вопросы не гражданам Америки.

Ифемелу глядела на них, таких похожих с виду — и таких несчастных. Но несчастье Кимберли было внутренним, непризнанным, заслоненным ее стремлением к тому, чтобы все было таким, каким должно, а также и надеждой: она верила в счастье других людей, поскольку это означало, что и она однажды станет счастливой. Несчастье Лоры было иным, колючим, — она желала, чтобы все вокруг нее были несчастны, поскольку убедила себя, что несчастной она будет всегда.

— Да, у меня есть американские права, — сказала Ифемелу, а затем заговорила о курсах безопасного вождения, которые она прошла в Бруклине, прежде чем получила права, и как жульничал инструктор, тощий белый мужчина со спутанными волосами соломенной масти. В темной подвальной комнате, набитой иностранцами, в которую вел еще более темный узкий лестничный пролет, инструктор собрал со всех наличные, а затем включил проектор и показал фильм про безопасное вождение. Время от времени он бросал шутки, которых никто не понимал, и хихикал сам с собою. Ифемелу фильм показался несколько подозрительным: как автомобиль, ехавший так медленно, ухитрился натворить столько ущерба в аварии, да еще и водителю шею сломать? После фильма инструктор выдал экзаменационные вопросы. Ифемелу сочла их простыми, она быстро закрасила карандашом ответы. Маленький южноазиатский мужчина рядом с ней, лет пятидесяти от роду, все поглядывал на нее умоляющими глазами, а она делала вид, что не понимает его призывов помочь. Инструктор собрал экзаменационные листки, приговаривая: «Спасибо, спасибо» — в широком диапазоне акцентов, и все разбрелись. Теперь они могли подавать на американские права. Ифемелу изложила эту историю с липовой открытостью, словно ей она виделась примечательной, да и только, а не тем, что может досадить Лоре. — Странно это было, поскольку до того я считала, что в Америке никто не жульничает, — добавила Ифемелу.

Кимберли проговорила:

— Ох, батюшки.

— Это в Бруклине дело было? — спросила Лора.

— Да.

Лора пожала плечами, словно говоря, что, разумеется, такое бывает в Бруклине — но не в той Америке, где живет она сама.

* * *

Камнем преткновения стал апельсин. Круглый, огненный апельсин, который Ифемелу принесла с собой на обед, очищенный и разделенный на четвертинки, в пакетике на молнии. Она ела за кухонным столом, а Тейлор рядом заполнял листок с домашним заданием.

— Хочешь, Тейлор? — спросила она и предложила ему дольку.

— Спасибо, — сказал он. Положил в рот. Лицо ему перекосило. — Плохой! Там что-то внутри!

— Это косточки, — сказала она, поглядев на то, что он выплюнул в ладонь.

— Косточки?

— Да, апельсиновые косточки.

— У апельсинов внутри ничего нет.

— Есть. Выброси в мусорку, Тейлор. Покажу тебе обучающее видео.

— У апельсинов внутри ничего нет, — повторил он.

Всю свою жизнь он ел апельсины без косточек, апельсины, выращенные безупречно оранжевыми, со шкуркой без изъянов, без косточек внутри, и восемь лет он не знал, что у апельсинов, к примеру, внутри бывают косточки. Он помчался в детскую — рассказать Морган. Та оторвалась от книги, воздела неспешную скучающую длань и заправила прядь волос за ухо.

— Конечно же у апельсинов есть косточки. Мама просто покупает такой вид, который без. Ифемелу не купила правильные. — И Морган наделила Ифемелу осуждающим взглядом.

— Этот апельсин для меня правильный, Морган. Я выросла на апельсинах с косточками, — ответила Ифемелу, включая видеомагнитофон.

— Ладно. — Морган пожала плечами. Кимберли она не сказала бы ничего, просто прожгла бы ее взглядом.

В дверь зазвонили. Чистильщик ковров, должно быть. Кимберли с Доном планировали назавтра благотворительную вечеринку с коктейлями, для друга семьи, о котором Дон сказал так:

— Один выпендреж это все — с этим его выдвижением в конгресс, ему и близко ничего не светит.

Ифемелу удивилась: Дон, похоже, распознавал эго в окружающих, при этом сам бродил вслепую в тумане собственного. Она отправилась открыть дверь. На пороге стоял коренастый краснолицый мужчина при чистящем оборудовании, что-то висело у него на плече, что-то, походившее на газонокосилку, торчало у ног.

Увидев ее, он напрягся. Сперва черты осенило изумлением, а следом они окостенели враждебностью.

— Это вам ковер почистить? — спросил он, словно ему было плевать, словно она могла передумать, словно он хотел, чтобы она передумала. Она глянула на него, в глазах — насмешка, она тянула миг, нагруженный предубежденностью: он счел ее хозяйкой дома, и она оказалась не тем, что он ожидал увидеть в этом величественном каменном особняке с белыми колоннами.

— Да, — сказала она наконец, внезапно устав. — Миссис Тёрнер предупреждала, что вы придете.

Как в чародейском фокусе, враждебность исчезла мгновенно. Лицо расплылось в улыбке. Она тоже из прислуги. Вселенная вновь обустроилась так, как ей полагается.

— Как поживаете? Знаете, где она хотела, чтоб я начал? — спросил он.

— Наверху, — ответила Ифемелу, впуская его внутрь, размышляя, где в его теле существовало прежде все это добродушие. Его она никогда не забудет — клочки сухой кожи на обветренных, шелушащихся губах — и начнет один из постов у себя в блоге со слов: «Иногда в Америке раса есть класс». И далее изложит историю этого резкого преображения, а закончит ее так: «Для него ничего не значило, сколько у меня денег. По его мнению, я не вписывалась в образ хозяйки того величавого дома — по внешнему виду. Согласно американскому общественному договору, “черных” в целом зачастую лепят в одну кучу с “нищими белыми”. Нет “нищих черных” и “нищих белых”. Есть черные и нищие белые. Такие дела».

Тейлор взбудоражился.

— Можно я помогу? Можно? — спрашивал он у чистильщика.

— Нет, спасибо, дружище, — отвечал тот. — Я справлюсь.

— Надеюсь, не с моей комнаты начнет, — проговорила Морган.

— А что? — поинтересовалась Ифемелу.

— Не хочу, и все.

* * *

Ифемелу хотелось рассказать Кимберли о чистильщике, но Кимберли, вероятно, застесняется и станет извиняться за то, что совсем не ее вина, как она часто — слишком часто — извинялась за Лору.

Наблюдать, как Кимберли дергалась, чтобы все сделать правильно и не понимая, как именно — правильно, — сплошное расстройство. Расскажи Ифемелу про чистильщика, поди знай, как откликнется Кимберли: рассмеется, извинится, схватится за телефон и позвонит в компанию жаловаться.

И потому она рассказала Кимберли про Тейлора и апельсин.

— Он правда думал, что косточки в апельсине — это плохо? Вот потеха-то.

— Морган, конечно, быстро объяснила ему, что к чему, — сказала Ифемелу.

— Ну разумеется.

— Когда я была маленькой, мама говорила мне, что, если я проглочу косточку, у меня на голове вырастет апельсиновое дерево. Не одно тревожное утро провела я у зеркала. Тейлору, по крайней мере, эта детская травма не грозит.

Кимберли рассмеялась.

— Привет! — Через черный ход явилась Лора с Афиной, крошечной деткой-былинкой, волосики жидкие до того, что просвечивал бледный череп. Худышка. Может, из-за Лориных овощных пюре и жестких диетных правил ребенок недокормлен.

Лора поставила на стол вазу.

— Завтра будет смотреться шикарно.

— Красиво, — сказала Кимберли, склоняясь поцеловать Афину в макушку. — Вот буфетное меню. Дон считает, что подборка закусок слишком простенькая. Ну не знаю.

— Хочет добавить? — спросила Лора, оглядывая меню.

— Он решил, что она простовата, очень был мил по этому поводу.

В детской Афина расплакалась. Лора отправилась к ней, и вскоре последовали уговоры:

— Хочешь эту, милая? Желтую, или синюю, или красную? Какую хочешь?

Дай ей одну любую, подумала Ифемелу. Перегружать четырехлетнего ребенка выбором, налагать на него бремя принятия решения означает отнимать у него безмятежность детства. Взрослость уже не за горами, и там человеку предстоит принимать все более и более сумрачные решения.

— Капризничает сегодня, — сказала Лора, возвращаясь в кухню, когда плач Афины унялся. — Свозила ее на осмотр после ушной инфекции, и с ней весь день одни хлопоты. А, и я сегодня познакомилась с совершенно очаровательным нигерийцем. Приезжаем мы в поликлинику, а там новый врач, только что вышел на работу, нигериец, заскочил поздороваться. Напомнил мне вас, Ифемелу. Я читала в интернете, что нигерийцы — самая образованная иммигрантская группа в стране. Само собой, это ничего не говорит о тех, кто живет меньше чем на доллар у вас дома, но, когда познакомилась с тем врачом, я вспомнила о той статье, и о вас, и о прочих привилегированных африканцах, кто живет в этой стране. — Лора примолкла, и Ифемелу, как это часто бывало, почувствовала, что Лоре еще есть что сказать, но она сдерживается. Странно это — когда тебя именуют привилегированным. Привилегированные — это Кайоде Да Силва, у которого паспорт разбух от пограничных штампов, кто ездил в Лондон на лето и в клуб «Икойи» поплавать, кто мог походя бросить: «Мы к французикам, за мороженым».

— Меня за всю жизнь никто ни разу не называл привилегированной! — сказала Ифемелу. — Приятно.

— Думаю, сменю врача, пусть этот Афину лечит. Чудесный он, такой ухоженный, учтивый. Доктор Бингэм меня не очень-то устраивал — с тех пор как доктор Хоффмен ушел, во всяком случае. — Лора вновь взялась за меню. — У меня в магистратуре была одна женщина из Африки, прям как этот врач, — из Уганды, кажется. Чудесная, а с другой афроамериканкой у нас в классе не ладила совсем. У нее всяких этих заморочек не было.

— Вероятно, когда отцу-афроамериканцу не разрешали голосовать, потому что он черный, отец-угандец баллотировался в парламент или учился в Оксфорде, — предположила Ифемелу.

Лора уставилась на нее, состроила насмешливо-растерянную гримасу.

— Погодите, я что-то упустила?

— Я просто считаю, что это упрощенческое сравнение. Нужно чуть больше понимать историю, — сказала Ифемелу.

Губы у Лоры скривились. Она пошатнулась, но собралась.

— Ну, пойду заберу дочь и добуду каких-нибудь книг по истории в библиотеке, если смогу разобраться, как они выглядят! — заявила Лора и выскочила вон.

Ифемелу чуть ли не слышала, как у Кимберли бешено стучит сердце.

— Простите, — произнесла Ифемелу.

Кимберли покачала головой и пробормотала:

— Я понимаю, что с Лорой бывает непросто. — Взгляд уперт в салат, который Кимберли перемешивала.

Ифемелу поспешила наверх к Лоре.

— Простите. Я только что вам нагрубила и хотела извиниться. — Но неловко ей было только из-за Кимберли — та принялась мешать салат так, словно собиралась сделать из него пюре.

Страницы: «« 4567891011 ... »»

Читать бесплатно другие книги:

Замечательного американского писателя-визионера Роберта Шекли интересовали все сферы жизни и деятель...
Продолжение легендарного приключенческого цикла от автора бестселлеров New York Times.В недобрые вре...
Истории жизни всех самых интересных и ярких исторических личностей, рассказанные известным историком...
Они сожгли ее дом. Они украли ее брата и сестру. Но месть идет за ними по пятам.Шай Соут надеялась о...
В книге анализируются истоки арт-терапии. Подробно рассматриваются экзистенциализм и психоанализ как...
За что мог получить взятку директор Большого новосибирского планетария? В феврале 2018 года после ар...