Она развалилась. Повседневная история СССР и России в 1985—1999 гг. Бузев Евгений

Король желтой прессы[84]

Борьба за историю

Интервью с бывшим руководителем Государственной архивной службы России Рудольфом Пихоей

Доктор исторических наук, воспитанник Уральского государственного университета Рудольф Германович Пихоя в 1990 году возглавил Главное архивное управление при Совете министров РСФСР. Фактически именно ему предстояло "принимать" весь документальный груз российского прошлого в период распада Советского Союза. Будучи в должности Главного государственного архивиста России, вплоть до 1996 года он и возглавляемое им ведомство (с 1992 года оно получило наименование Главной архивной службы) отвечали за организацию архивной работы и режим доступа к документам в критический период слома эпох. Наш разговор идет о том, что значило отвечать за историю России в начале 1990-х годов, с какими проблемами приходилось сталкиваться и каким образом их решать.

Рудольф Германович, Вы пришли на должность главы Архивного управления из профессиональной среды историков. Это произошло осенью 1990 года. Перестройка вместе со жгучим интересом к прошлому в самом разгаре. Как Вы представляли себе ближайшие направления работы?

Действительно, к концу восьмидесятых годов архивное и исследовательское сообщество столкнулось с несколькими требующими решения проблемами. Явной и очевидной для многих оказывалась проблема серьезного ограничения доступа к документам по новейшей истории нашей страны и отчасти по периоду, который тогда было принято называть историей капитализма (прежде всего, в части истории революционного движения). Тем не менее главные затруднения относились к истории советского периода, и связаны они были с тем, что доступ в сеть партийных архивов, включая центральные, разрешался лишь с согласия партийного органа. Но даже если вы его получили, это не значит, что вы могли свободно работать в архиве. По вашему запросу документы вам подбирал сотрудник архива. К описям фондов вас не допускали. Из этого, кстати, сложилась ситуация, когда в перестройку сняли запрет на освещение каких-то тем, но об истории начали писать не историки, а публицисты на основании мемуаров, свидетельств очевидцев или каких-то старых газетных публикаций. Всё это имело небольшое отношение к истории и создавало мифологическую картину советского прошлого. Так что это было первым и давно наболевшим вопросом. И это то, что я намеревался как можно быстрее решить, когда в октябре девяностого возглавил Архивное управление РСФСР.

Вторым важным вопросом было элементарное отсутствие закона об архивах. Весь советский период мы благополучно прожили без такого закона. Вместо него фактически продолжало действовать ленинское постановление об архивном деле, принятое в 1918 году, которое, разумеется, никаким законом не являлось. Первым подходом к этому вопросу стал проект закона "Об архивном деле", написанный нынешним представителем президента по правам человека Михаилом Федотовым в соавторстве с Юрием Батуриным (он в девяностые стал помощником Ельцина по безопасности) и еще несколькими людьми. Они представили закон в Верховном Совете СССР, где его благополучно не стали рассматривать. Впрочем, проблемой этого провозглашавшего открытость архивов закона было то, что его писали люди, мало представлявшие архивное дело – он был совершенно нетехнологичный. И мы должны были оперативно готовить профессиональный закон.

Третий вопрос – а сколько же архивов в России? Оказалось, что мы почти не представляли себе, что такое партийные архивы. Мы по существу не знали, что кроме сети региональных архивов КПСС и Центрального партийного архива ЦК КПСС, в ЦК существовали еще так называемые Архив 7-го сектора, то есть Архив секретариата ЦК и Архив 8-го сектора – Архив Политбюро, который был абсолютно секретным, это так называемый "Сталинский архив". О существовании этих архивов знал только узкий круг посвященных людей. Это была настоящая государственная тайна очень высокого порядка. Но в аппарате ЦК КПСС одновременно существовали были сравнительно небольшие ведомственные архивы ЦК. Например, Архив международного отдела, также очень ценный – и о них мы тоже практически ничего не знали.

Как решались эти архивные проблемы?

К сожалению, этим стратегические проблемы, стоявшие перед архивной отраслью России, не исчерпывались. Ведь вырисовывалась перспектива распада СССР, которая стала всё более отчетливо проявляться с конца восьмидесятых годов. Для архивов России это создавало чрезвычайную опасность. Дело в том, что с тридцать четвертого года, когда был ликвидирован НКВД РСФСР, и остался только союзный НКВД, всё архивное дело переместилось на союзный уровень, так как архивы в Советском Союзе курировал НКВД (то, что министерства внутренних дел включают в себя архивную отрасль – нередкая практика в других станах, другое дело, что наш НКВД мало напоминал нормальное министерство внутренних дел). В результате этого все исторические архивы, сформировавшиеся на территории России в течение многих веков, стали управляться союзным органом – Главархивом СССР – и курироваться Союзом. При этом, когда в шестидесятом году Министерство внутренних дел СССР было упразднено и возникли Главные архивные управления при Совете министров СССР и РСФСР, то советское управление унаследовало все главные архивы. РСФСР получила только новодельный архив министерств и ведомств, контролировавшихся республиканскими структурами после шестидесятого года – можно понять, что ничего особенно ценного там не было. Действительно ценным был только оставшийся в распоряжении РСФСР архивный фонд Наркомпроса. Вот и все. При этом не приходилось сомневаться, что в случае распада Союза республики могут потребовать раздела архивов. Тогда могла повториться ситуация, сложившаяся после восемнадцатого года и в двадцатые годы, когда тоже начали делить архивы, из архивов изымалась масса документов для передачи Польше, Украине, Белоруссии – и многие из которых, кстати, безвозвратно погибли во время Второй мировой войны.

Так что главной нашей задачей было, во-первых, написать новый работающий закон об архивах, обеспечивающий их открытость, и, во-вторых, обеспечить закрепление за Россией ее исторических архивов.

К решению первой задачи были привлечены квалифицированные архивисты, историки и команда, работавшая над законом Федотова и Батурина. К лету девяносто первого года проект закона был подготовлен и передан в Верховный Совет РСФСР. Возвращать же архивы России было задачей более сложной. Это была долгая борьба с союзным архивным управлением. Правда, нужно отметить, что руководство России и Верховный Совет РСФСР прекрасно понимали важность этой задачи, и я говорил от их имени. Но дело шло. И думаю, что, скорее всего, нам удалось бы решить вопрос переподчинения архивов, даже если не произошло событий августа девяносто первого года и Союз в каком-то виде продолжил существовать. Мы исходили из простой установки: культурные ценности, возникшие на территории России, должны оставаться в России. То есть исходили из принципа происхождения.

Кстати, чтобы узаконить наши позиции, мы уже с конца девяностого года начали заключать договоры о сотрудничестве с архивными ведомствами других республик. Причем в первую очередь мы заключали соглашения с теми из республик, которые тогда очевидно взяли курс на отделение, – в частности, с республиками Прибалтики. Первый межгосударственный договор между Россией и Эстонией был заключен именно в области архивного дела. Эстонцы это хорошо помнят. Такой же договор по правилам международного стандарта был заключен и с Украиной. Что оказалось, мягко говоря, предусмотрительно.

Между прочим, когда Советский Союз уже был в стадии распада, и республики пытались предъявлять претензии на общее имущество, то вопрос об архивах шел вторым пунктом после притязаний на долю в золото-валютных резервах. Мне приходилось по этому вопросу много раз переговариваться с Борисом Николаевичем Ельциным, который, надо сказать, хорошо понимал ценность архивов и никакие претензии республик в этом вопросе удовлетворять не стал. При этом в отстаивании нашей позиции нам помогло именно то, что соглашения о сотрудничестве в архивном деле с республиками уже были заключены.

В любом случае, в 1991 году история побежала очень быстро. Как реагировала на это архивная служба?

Важнейшем проблемой, которая практически обрушилась на нас, как гром среди ясного неба, оказалась судьба партийных архивов после августа девяносто первого года. Собственно, вопрос тогда надо было решать сходу, поскольку аппарат партии после путча прекратил свое существование. Я хорошо помню, как 21 августа был в Белом доме, где просидел все дни путча и собирался послушать по телевизору пресс-конференцию Горбачева после его возвращения из Фороса. И вдруг неожиданно получил распоряжение Ельцина отправляться на Старую площадь и обеспечить сохранность партийных архивов. Это, надо сказать, было целое приключение. Я с трудом нашел в здании ЦК одного человека, отвечавшего за делопроизводство. Он тоже переживал за судьбу архивов. Вместе с ним мы опечатали архивы, а потом начали долгую работу по разбору всех документов. При этом нам приходилось и элементарно собирать все документы из кабинетов и с рабочих столов – ведь все работники оттуда просто ушли в августе, оставив всё как есть. Здания ЦК стояли пустыми вплоть до начала зимы – какие-то люди там начали появляться только в декабре, когда на Старую площадь стало переезжать правительство. И всё это время в этом пустом здании работали мы, собирая и систематизируя документы.

Нам не удалось тогда забрать только документы Политбюро. Дело в том, что архив Политбюро к тому времени был преобразован в архив Президента СССР, а М. С. Горбачев продолжал находиться в должности. Тогда мне специально звонил Горбачев, предупреждая, чтобы мы не трогали документы Политбюро, потому что они относятся к архиву Президента. А в декабре архив Президента СССР был преобразован в архив Президента Российской Федерации и также поступил в наше распоряжение.

Удалось ли обеспечить полную сохранность документов с учетом всех обстоятельств?

Думаю, что все документы, находившиеся в хранилищах, были полностью сохранены. Что касается рабочих документов, то, наверное, за всем уследить было нельзя. В конце концов, работники ЦК могли унести что-то с собой. Но благо отечественной бюрократии проистекает от того, что все бумаги у нас, как правило, выпускаются в нескольких экземплярах. Так что не думаю, что что-то ценное могло пропасть безвозвратно.

Частью архивной революции 90-х было рассекречивание важных ведомственных архивов. В частности, архива КГБ. Как воспринимали это решение внутри этих ведомств?

Решение об открытии этих архивов осуществить было сложнее, чем с архивами партии. Хотя бы потому, что КПСС прекратила свое существование. А КГБ продолжал действовать. И, кроме того, КГБ был союзной структурой и российским властям не подчинялся. Поэтому, хотя Ельцин в девяносто первом году и подписал указ о передаче России архивов КГБ, расположенных на ее территории, всё равно продолжала сохраняться определенная двусмысленность. К тому же спецслужбы довольно быстро сумели убедить руководство России в важности сохранения оперативных архивов в распоряжении этих ведомств. И здесь, в общем, спорить было бессмысленно. Вопрос возникал об исторической части архивов, оперативная ценность которых, мягко говоря, сомнительна. Но всё же по архивам спецслужб быстро пошел откат. Фактически спецслужбам, а также Министерству обороны и МИД удалось сохранить свою собственную архивную сеть.

Но положение даже в этих архивах существенно изменилось. В большинстве этих архивов существуют читальные залы. Это сейчас воспринимается как обыденность и само собой разумеющееся, а ведь это тоже следствие архивной революции 90-х. Раньше это было просто непредставимо. Эти архивы не предусматривали регулярной работы исследователей. Документы оттуда лишь иногда, по особому случаю выдавали "своим" специалистам, которые работали с ними в своих помещениях. Всё-таки тогда у Государственного архивного управления были большие полномочия. Мы имели статус самостоятельной федеральной структуры, поэтому мы подписали соглашения со всеми ведомственными архивами Федеральной службы контрразведки (будущего ФСБ), Министерствами обороны и внутренних дел, иностранных дел, Службой внешней разведки, спецслужбами, где прописали определенную процедуру работы этих архивов.

Фактически в какой-то момент вы стали, главным ответственным за прошлое нашего государства.

Действительно одна из важных проблем, которой нам пришлось заниматься, была связана с тем, что у российских республиканских властей не существовало никакого экспертного органа по истории.

Ведь у нас, в отличие от других республик, не было своих академических институтов. В итоге именно архивному управлению пришлось заниматься всеми вопросами, так или иначе относящимися к истории. Например, разработкой российского герба. Вообще одна из тактических задач, которую я ставил, возглавив управление, – это элементарно показать российским властям – правительству и депутатам – какие ценности хранятся в их архивах. Поэтому практически сразу после моего вступления в должность мы стали готовить выставку, посвященную российской государственности, законодательству и символике. В декабре девяностого года, к открытию II Съезда народных депутатов эта выставка была готова, она разместилась в Белом доме и начиналась от кабинета Бориса Ельцина. Надо сказать, она действительно была грандиозна: в ней были представлены законодательные акты, начиная от судебника Ивана III и включая редкие местные законодательные акты XVIII века. Мы тогда поработали со всеми архивами – и местными и союзными, чтобы показать российским депутатам, на какое наследие они опираются. Там же мы, кстати, выставляли огромное количество гербов и флагов, все виды и варианты исторической российской символики. Это, кстати, тоже повлияло на работу по созданию нового российского герба.

Как принималось решение о возвращении двуглавого орла? Из каких вариантов и соображений исходили, делая этот выбор?

Сама работа над гербом началась несколько спонтанно и отчасти по моей инициативе. Дело в том, что, принимая Декларацию о суверенитете 12 июня 1990 года, Съезд народных депутатов в своем решении записал пункт о необходимости подготовки нового гимна России. И была создана соответствующая комиссия. Я в нее не входил, и о гербе там речи тоже не было. Тем не менее, пользуясь общей неразберихой тех дней, я в нарушение бюрократических правил просто пришел на заседание этой комиссии и сказал, что у России на современном этапе ее истории наверняка начнутся дискуссии вокруг ее герба. В Польше, Венгрии, Чехословакии, Румынии – словом, во всех еще недавно социалистических странах Европы изменились гербы, утратив партийно-политическую символику. Да и на заседаниях съезда и Верховного Совета РСФСР у некоторых народных депутатов появились трехцветные бело-сине-красные флажки вместо прежних красных, с синей полосой у древка. Было ясно, что вскоре очередь дойдет и до герба РСФСР. Этот герб легко мог стать объектом критики. На гербе государственная принадлежность выражалась названием государства – "РСФСР". Другим текстом, помещенным на гербе, был призыв: "Пролетарии всех стран, соединяйтесь". Что же здесь во всем этом было от многовековой истории России, ее традиционных символов?

Я обратил внимание комиссии на то, что у России есть ее геральдический символ, которому 500 лет – двуглавый орел. И не надо быть пророком, чтобы предвидеть, что в ближайшее время будут раздаваться требования восстановления исторической символики. Не лучше ли правительству самому проявить инициативу?

Так я оказался во главе правительственной комиссии по разработке нового герба России. К началу девяносто первого года мы уже собрали группу экспертов – двуглавый орел, надо сказать, принимался многими в штыки. Говорили, что это имперский символ, особенно резко выступали некоторые национальные республики. Но в итоге вариант оставить герб РСФСР довольно быстро отпал, а все варианты новых гербов – а их прислали великое множество, предлагая в качестве геральдических фигур соловьев, лосей, ласточек, кленов были настолько смехотворными, что заводили в тупик. В итоге началась работа по адаптации старого исторического герба.

Работа была кропотливой, мне пришлось организовывать специальную геральдическую комиссию при Государственной архивной службе, которую возглавил опытный геральдист, заместитель директора Эрмитажа Г. В. Вилинбахов. Работа эта завершилась уже после трагических событий в Белом доме в октябре девяносто третьего года, когда новый герб был введен указом президента, а позже указ конституционно был утвержден в 2000 году.

Если вспоминать Октябрь 1993 года, то интересно, ставились ли во время этих переломных для российской истории событий особые задачи Архивному управлению – ведь вопрос о том, как будут помнить происходящее, зависел в том числе от Вас.

Безусловно. Фактически накануне штурма, когда участь Белого дома уже была решена, я написал письмо Борису Ельцину и получил от него полномочия по спасению документов, хранящихся в здании Верховного Совета. Фактически архивисты входили в Белый дом сразу после саперов. Оттуда позже вывозились десятки тонн документов. Это отчасти напоминало то, чем мы занимались на Старой площади в девяносто первом году, с той лишь разницей, что в здании ЦК всё происходило весело, на волне революционного энтузиазма, а в Белом доме, где погибли люди, всё было гораздо сложнее. Однако должен заметить, что в результате нашей работы, в которой, кстати, приняли участие все архивисты Москвы, образовался прекрасный фонд Государственного архива Российской Федерации под № 10026. Это фонд Верховного Совета РСФСР, который является уникальным по полноте и позволяет очень детально проследить социально-политические процессы, происходившие в России на рубеже восьмидесятых-девяностых годов.

Не погибли ли какие-то документы в пожаре, возникшем после штурма?

Пожар возник на верхних этажах – там, где располагался штаб обороны Белого дома и куда стреляли танки. Поэтому основное хранилище документов Верховного Совета не пострадало. Вероятно, в пожаре погибли ценные документы, связанные с функционированием этого штаба и вообще последними днями Белого дома. Но всё остальное всё-таки сохранилось.

Если говорить о подобных же кризисных и переломных событиях начала 1990-х, то проводилась ли какая-то работа российскими архивистами после начала Чеченской войны и вступления российских войск в Грозный?

К сожалению, там ситуация сложилась намного хуже. Надо сказать, что Дудаев хорошо понимал ценность архивов. Он вообще был образованным человеком, много лет служил в Тарту, где, кстати, был членом горсовета, постоянно общался с университетскими профессорами. И одним из первых его решений был перенос архивного ведомства в его резиденцию в бывшем республиканском партийном комитете. Так что все архивные службы оказались в Президентском дворце, вокруг которого во время штурма города шли ожесточенные бои. И фактически все, что там хранилось, погибло. Архивистам, которые там работали, которые, кстати, все были русскими и о Дудаеве ничего плохого не говорили, потом пришлось срочно помогать: они оказались в отчаянной ситуации, мы восстанавливали им документы, устраивали на какую-то работу в России. Так что, увы, основной массив документов оказался утрачен. Были какие-то полевые документы, которые захватили наступающие войска, но они оказались у спецслужб.

Как складывались отношения между архивистами и РПЦ, которая в это время начала усиливать влияние и, возможно, претендовала на какую-то часть своего былого наследия?

Никаких особенных конфликтов у нас не случалось. Констатирую это как данность. Конечно, у нас было поле пересечения интересов. Например, некоторые архивохранилища располагались в зданиях храмов. Но в общем у всех было настолько тяжелое положение, что и церковь не особенно стремилась забирать эти храмы себе, к тому же любая возможность строительства новых хранилищ просто отсутствовала. Так что напряжение в этом вопросе возникло позже. Что касается церковных архивов, например, архива Иосифо-Волоцкого монастыря, то интереса к их передаче церковь тогда не проявляла. В конце концов, к ним обеспечен доступ, и тот, кому это необходимо, может получить любой документ.

Задумывались ли Вы над тем, что сейчас принято называть исторической политикой?

Да, об этом, безусловно, приходилось думать. Прежде всего, мы использовали работу с документами для того, чтобы снять некоторые сложности в отношениях между государствами, которые вытекали из представлений о сложных вопросах общей истории в общественном сознании этих стран. Например, венгры долго предъявляли нам претензии, что мы не даем рассказать правду о событиях пятьдесят шестого года. Мы в ответ опубликовали многочисленные документы о пятьдесят шестом годе, но не стали скрывать того, что вождь венгерской революции Имре Надь в тридцатые годы был агентом НКВД под псевдонимом Володя, посадившим в Москве за решетку многих соратников по партии. Также мы публиковали документы о вводе войск в Чехословакию в шестьдесят восьмом году – некоторые из них мне самостоятельно удалось найти и позже. По согласованию с Ельциным мы фельдъегерской связью отправили их Гавелу. А в девяносто четвертом году мне помощник президента по международным делам Дмитрий Рюриков поручил отправиться на конференцию в Чехию по событиям шестьдесят восьмого года и сделать там доклад. Готовясь к выступлению на конференции, обнаружил документ, что накануне ввода войск наш посол в США Анатолий Добрынин пришел к Госсекретарю США Дину Раску и предупредил о принятом решении, на что получил ответ: "Это ваша зона влияния, делайте в ней, что хотите". Тогда, на конференции, это, конечно, произвело взрыв, на меня посыпались обвинения в использовании фальшивок, правда, один из бывших американских послов, который также присутствовал на конференции, встал и сказал: "Неужели вы думаете, что из-за вас мы начали бы ядерную войну?"

Директор Гуверовского института Ч. Палм передает копии документов в Росархив. Из личного архива Р. Г. Пихои

Так что всё это было в определенной степени и исторической политикой. Особенно важным шагом оказалась передача польской стороне документов о принятии решения по расстрелу польских военнопленных в сороковом году, то есть по Катыни.

Учитывая весь комплекс вопросов, возникших вокруг Катыни за минувшие десятилетия, и то, как это до сих пор влияет на российско-польские отношения, передача документов была решением особой важности. Как оно принималось?

Решение принимал лично президент Ельцин после того, как я обнаружил в документах Политбюро решение о расстреле пленных и доложил об этом Ельцину. Президент тогда спросил мое мнение о том, как это может повлиять на отношение, не ляжет ли вина на современную Россию. Я сказал ему, что из документов следует, что решение приняло Политбюро, то есть не орган государственной власти. Если бы, как до того говорил Горбачев, выяснилось, что пленных велел расстрелять Берия, то есть глава НКВД, государственного ведомства, всё было бы сложнее. А так – это преступное решение, принятое руководством компартии. Но надо сказать, что Ельцин и без этого был впечатлен увиденным. Я видел, как он прослезился, когда читал документы. А дальше всё развивалось, как в кино. Ельцин берет телефонную трубку, звонит Леху Валенсе. Валенсы на месте не было, он требует: найдите. Через 7 минут Валенса перезвонил. Я всё это время сидел в кабинете, слушал разговор, и вдруг Ельцин объявляет: "Завтра утром к Вам приедет мой представитель и привезет документы". Я думаю – ну, пошлют фельдъегеря, наверное. И вдруг он называет мою фамилию. А я, конечно, совершенно не готов – как, завтра в Варшаву. Я, потрясенный, возвращаюсь к себе, потом соображаю, опять звоню Ельцину и говорю: "Борис Николаевич, как я поеду, у меня ведь даже загранпаспорта нет". Тот расхохотался, сказал: "Не царское это дело". И бросил трубку. Через полчаса мне привезли новый паспорт, который выписывали, видимо, тут же на бегу – с чернильными пятнами и ошибками во всех сведениях обо мне. Но ничего – полетел в Варшаву. Так же на ходу приходилось решать вопросы протокола. Ведь я представлял Россию на особом событии, для которого нет своих стандартов. Например, в аэропорту у трапа мне пришлось вступить в спор с приехавшим меня встречать сотрудником Леха Валенсы, который просил показать ему документы. Я говорил, что я приехал к польскому президенту как посланник президента России и покажу документы только ему. Тот требовал, что ему надо доложить о содержании материалов Валенсе, но я настаивал, говоря, что это не его дело и документы будут переданы только президенту. Ведь здесь шла речь о значении церемонии и государственном престиже России.

Для поляков это было огромное событие. На церемонии вручения был польский нобелевский лауреат поэт Чеслав Милош, туда приехал Збигнев Бжезинский. Мы, в общем, наверное, даже не можем представить значение этого акта для Польши.

Во всех ли случаях решение об обнародовании и передаче документов принималось на уровне президента?

В важных случаях – да. Хотя по каким-то менее значимым вопросам я мог принять решение самостоятельно. Было, пожалуй, одно принципиальное исключение, когда я самостоятельно, минуя президента, решил обнародовать очень важный документ, понимая все риски. Это было в 1992 году, когда Конституционный Суд рассматривал вопрос о запрете компартии. В это время ко мне подошел Александр Яковлев, выступавший на суде свидетелем, и сказал: "Рудольф Германович, я хочу найти пакт Молотова-Риббентропа". На тот момент, как известно, были обнародованы лишь копии акта. Я сказал: "Александр Яковлевич, Вы же бывший член Политбюро, что же Вы раньше не искали, так что давайте теперь уж мы сами". Оригинал пакта я довольно быстро нашел. Он хранился тогда в архиве Политбюро и никакой загадкой не являлся. Горбачев, во всяком случае, его точно видел. И не исключаю, что Яковлев тоже. Но как бы то ни было, я рассказал Яковлеву о находке, сообщил в МИД, и мы организовали пресс-конференцию, где сообщили об открытии. После пресс-конференции мне звонит Борис Николаевич с вопросом: "Почему не доложили?" Я ему тогда сказал: "Борис Николаевич, я не хочу, чтобы Вы всегда сообщали плохие новости, позвольте мне хотя бы раз сообщить эту новость самому".

Насколько серьезно относилось к архивному делу российское руководство тех лет, понимало ли оно важность Вашей работы?

Уверен, что понимало. Разумеется, не существует идеальных режимов. И еще надо учитывать, что действовать нам приходилось в ужасных условиях. Когда у государства не хватало денег буквально ни на что. И добывание денег было занятием, отнимавшим у меня значительную часть времени. Денег не было никогда. Я шел в Администрацию Президента к Александру Лифшицу, который был советником президента по финансам. Мы писали многочисленные письма, президент давал поручение правительству, правительство иногда выцарапывало какие-то деньги, и всё это приходилось повторять снова и снова. Отдельной историей было введение единой разрядной сетки для бюджетных работников в девяносто втором году, по которой начислялась зарплата. Тогда нас, архивистов, в этой бюджетной сетке записали вместе с работниками Министерства культуры, то есть по самому низкому разряду. Тогда, благодаря оперативному вмешательству, мне удалось добиться пересмотра этого решения. И глава архива стал получать зарплату, аналогичную руководителю академического института. А из этого рассчитывались и все остальные ставки. То есть архивисты по тем временам стали получать относительно нормальные деньги. Между прочим, после этого начался переток кадров из Академии Наук в архивы. К нам пришли довольно сильные кадры. И дай Бог здоровья!

Как позже складывались отношения с архивными службами бывших советских республик после распада Союза?

Могу отметить, что отношения всегда были хорошие со всеми моими коллегами. Это были и профессиональные и товарищеские отношения. Мне, например, мог позвонить глава архивной службы Борис Иваненко и сообщить: "Слушай, у нас тут распространяют фальшивку о том, что Жуков планировал выселить всех украинцев с освобожденных территорий в Сибирь. Я понимаю, что это чушь, но помоги мне это доказать". После этого мы начинали работу, высылали какие-то документы и так далее. В 1995 году мы, например, провели огромную выставку, посвященную пятидесятилетию Победы, в которой принимали участие и украинцы, и латыши, и эстонцы вместе с нами – каждый представлял свое, нам удавалось находить консенсус. Со странами Центральной Европы иногда возникали затруднения. Там время от времени во главе архивов появлялись политические назначенцы, которые шли на конфронтацию. Но и там всё быстро сходило на нет. Всё-таки архивисты – это, прежде всего, профессиональное сообщество. Мы понимаем политические вопросы, но умеем смотреть на них со своей стороны. Во всяком случае, так было, когда я возглавлял архивы.

Материал подготовил Станислав Кувалдин