Гражданин преисподней Чадович Николай

– И вправду! – Кузьма оглянулся по сторонам. – Давайте-ка погасим свет.

Людям, родившимся и выросшим в мире полного мрака, никогда не видевшим не то что солнца, а даже луны, людям, полагавшимся больше на слух и обоняние, чем на зрение, чудом казались даже вот такие скудные сумерки, едва-едва позволявшие разглядеть друг друга.

Возможно ли такое – нигде не горит ни один факел, ни один фонарь, а ты идешь себе, не боясь провалиться в первую попавшуюся яму или расшибить обо что-нибудь лоб? Скажешь потом кому-нибудь – не поверят!

Нет дороже награды, чем этот чудесный миг, когда смутная надежда сменяется наконец уверенностью, когда приходит осознание победы, когда начинаешь уважать самого себя.

Колонны здесь стояли редко, да и выглядели как-то худосочно. В тусклом свете серебрилась пыль, волнуемая в воздухе легким ветром. Трудно было поверить, что сейчас они находятся не в какой-нибудь очередной пещере, а в теле пусть и сверхъестественного, но живого существа. И тем не менее это было так.

Начался подъем – длинный и пологий. Никаких колонн здесь уже и в помине не было. Светлело чуть ли не с каждым шагом, и скоро у них заслезились глаза. Восторг распирал людей, но они боялись проронить лишнее словцо, дабы не сглазить удачу, дабы случайно не накликать новую беду.

Шаг, еще шаг – и им открылось небо!

Все, что они знали прежде, весь опыт бурной жизни, все печали и радости, все чудеса Шеола были ничто по сравнению с этим грандиозным зрелищем.

Море изливающегося сверху света, казалось, пронизывало все насквозь, делая прозрачным и невесомым не только окружающее пространство, но и все материальные предметы, включая людей. Они просто растворились в этой бездонной голубизне.

Вид небесного свода был столь гармоничен, чист и прост, что чувства, испытываемые людьми при его созерцании, нельзя было определить иным словом, кроме блаженства. Ведь недаром, наверное, многие народы поклонялись небу как божеству.

Чуть позже пришло понимание того, что вновь обретенный мир состоит не из одного только неба. Присутствовала здесь и твердь – серая, местами почти бурая, плавно-холмистая, напоминающая застывшую на булочке сахарную глазурь, не имеющая ничего общего с той прежней землей, о которой рассказывали люди, по счастливой случайности пережившие Черную Субботу.

Не было на этой новой тверди ни рек, ни ручьев, ни лесов, ни лугов, хотя в ложбинках проблескивали лужицы воды и кое-где росла высокая жесткая трава, похожая на свиную щетину.

Трудно было смириться с мыслью о том, что это всего лишь шкура живого существа – грандиозного порождения неведомых вселенских далей, зыбким облаком странствовавшего в космической пустоте и внезапно смертоносной метелью обрушившегося на случайно встретившуюся (а может, и заранее облюбованную) планету.

Знало ли это чудище о цивилизации, погубленной им? Вряд ли. Разве заботит человека участь мельчайших живых существ, гибнущих при каждом его шаге, при каждом вздохе, при каждом глотке воды, при каждой гигиенической процедуре?.. Что такое род человеческий в масштабах вселенной, где ежесекундно вспыхивают и гаснут тысячи звезд, где время и пространство жадно пожирают друг друга, где проваливаются в тартарары целые галактики и где ничего не значит даже сам этот левиафан, возраст которого, возможно, превышает даже возраст солнца? Ничто! Гораздо меньше, чем ничто…

Существо таких масштабов не может стать для людей ни врагом, ни другом, однако, соединившееся в единое целое из мириада разрозненных частиц, оно начинает функционировать – не только питаться и расти, но и защищать себя от любого вредоносного воздействия, будь то живая материя или энергия слепой природы вроде вулканов и ежедневных приливов. Недаром ведь левиафан снизил силу тяжести до приемлемых для себя размеров и отодвинул подальше луну.

Был ли новый хозяин планеты Земля разумен? Трудно сказать. Но, во всяком случае, его разум был несовместим с разумом человека.

Но отныне им предстояло жить вместе – левиафану и человеку, галактическому чудовищу и ничтожному микробу.

– Э-э… да тут сторожа, – пробормотал Юрок, справившийся наконец с переполнявшим его чувством восторга.

Пронзительный свет земного мира, к которому глаза выходцев из преисподней еще не успели приспособиться, мешал детально осмотреться, но темнушник тем не менее оказался прав. Со стен и потолка свисали химеры, ничем не отличимые от той, что недавно погубила Герасима Ивановича Змея.

Были они совершенно неподвижны и внешне напоминали огромные причудливые сталактиты, но путники хорошо знали, сколь обманчиво это впечатление. В самый неожиданный момент химера могла развернуться, как стальная пружина, обрушиться, как камнепад, и овладеть намеченной жертвой раньше, чем та успеет зажмуриться от ужаса.

Люди невольно замедлили шаг, но молчальник обухом топора толкнул Серко в спину – топай, дескать, дальше.

Светляка поддержал и Юрок.

– Не задерживайся, приятель, – сказал он. – Хиляй веселее. Сам же говорил, что химеры выходящих не трогают. Вот и докажи это на деле.

Волхв покорно кивнул и своей странной дергающейся походочкой, переставляя ноги как циркули, двинулся вперед. Без всяких происшествий миновав последнюю из химер, он приостановился и сделал приглашающий жест рукой – пошли, мол, за мной.

– Молодец, проскочил, – облегченно вздохнул Юрок. – Ну тогда и нам пора двигаться…

Как ни печально, но эти слова оказались последними в его многогрешной, хотя в общем-то достойной жизни.

Топор, которым беспрестанно поигрывал молчальник, вдруг повело в сторону, и его лезвие глубоко вонзилось Юрку в затылок. Звук при этом получился негромкий и краткий, словно скромный девичий поцелуй. Умеют светляки точить свои топоры, ничего не скажешь!

– Вот те на! – ужаснулся Кузьма. – Да как же это ты, а?

– Случайно, – раздался из-под капюшона глухой и спокойный голос, уже однажды где-то слышанный Кузьмой (вспомнить поточнее мешало душевное потрясение). – Шустрый очень, вот и подвернулся…

– Нет, не случайно! – догадался Кузьма и от этой внезапной догадки весь похолодел. – Ты это нарочно сделал!

– Спокойно! – Прежде чем кто-либо успел ему помешать, светляк овладел пистолетом мертвого Юрка. – Стой на месте, Кузьма Индикоплав. С пяти шагов я и во тьме не промахнусь, а уж при свете и подавно.

Только теперь Кузьма вспомнил, кому мог принадлежать этот голос. Как же, как же… Обитель Света, полумрак огромной кельи, черные иконы, мерцание багровых нечеловеческих глаз.

– Не думал, что мы снова встретимся, Серапион Столпник. – Кузьму продолжало трясти, но усилием воли он постарался овладеть собой. – Ты мне, признаться, сразу не понравился. Но тогда я посчитал тебя всего лишь лукавым пустобрехом, дорвавшимся до власти прощелыгой, а ты оказался злодеем.

– Побранись, облегчи душу, – ухмыльнулся игумен святокатакомбной церкви, до самого последнего времени прикидывавшийся (и небезуспешно) заурядным послушником. – Сегодня тебя ждет немало иных треволнений… А за этого темнушника не переживай. Он с самого начала был обречен. Мог умереть и раньше, а умер последним… или предпоследним. Да и со смертью ему повезло. Славная смерть, ничего не скажешь. Даже после раны в сердце человек еще мучается минуты три, пока не истечет кровью. А так умереть, – он взвесил в левой руке топор, – одно удовольствие. То же самое, что уснуть.

– И что дальше? Теперь меня собираешься прикончить, иуда? – Кузьма глянул вокруг, сначала на Венедима, творящего скорбную молитву, потом на волхва, в недоумении топтавшегося снаружи: ни с той, ни с другой стороны помощи ждать не приходилось.

– Дальше начинается главное, – игнорируя вторую часть вопроса, многозначительно произнес игумен. – Сам ведь знаешь, ради какой цели было задумано это странствие. Теперь, когда верный путь определен, надлежит вывести людей из преисподней в царство Божье. Не всех, конечно, а только избранных. Столь великое деяние будет равносильно мученическому подвигу Спасителя.

– На лавры которого ты, похоже, претендуешь, – не без сарказма добавил Кузьма. – Кто же поведет этих избранных? Не ты ли сам?

– Разве сие богоугодное дело можно доверить кому-либо иному?

– Тебе, брат игумен, виднее… Только сначала сумей вернуться назад, в обитель Света. Можно представить, что из этого получится. На мою помощь можешь не рассчитывать. – Кузьма демонстративно скрестил руки на груди.

– В дерзости, Кузьма Индикоплав, тебе не откажешь. – В нарочито спокойной речи игумена ощущался до поры до времени скрытый подвох. – Вот только прозорливости и сообразительности не хватает. Кем бы я был, связывая с тобой все свои чаяния? Наивным простаком. Ты столь же слабодушен и глуп, как и все те, кто начал этот поход, но не дожил до его завершения. Хотя надо признать, что каждый из них выполнил свое предназначение, пусть даже и не догадываясь об этом. Больше я не нуждаюсь в чьей-либо помощи. Слышишь, Кузьма Индикоплав? Обратную дорогу я отыщу самостоятельно.

Игумен тряхнул головой (руки его по-прежнему были заняты оружием), и, когда капюшон немного сдвинулся назад, из-под него сверкнули глаза… нет, не глаза, а два ярко тлеющих угля.

– Вот оно что… – с расстановкой произнес Кузьма. – Стало быть, ты и есть тот самый неблагодарный пациент, после операции на глазах сбежавший из метростроевского лазарета.

– Верно, – кивнул игумен, отчего его капюшон вернулся на прежнее место. – Только о какой благодарности может идти речь? Опыты надо мной ставили насильно, как над попавшей в ловушку крысой. Просто чудо, что я не ослеп вместе с другими пациентами. Пусть метростроевцы и наделили меня даром видеть сквозь мрак, я навсегда возненавидел их… Благодарен я этим жабам совсем за другое. От них я перенял искусство коварства, изворотливости и лукавства, которое потом очень пригодилось мне в жизни. Иначе как бы я стал пастырем в этом стаде блудодеев и сонных обжор, именуемых обителью Света. Не возмущайся, брат, – покосился он на Венедима, вздрогнувшего от предыдущих слов. – Я не богохульствую. Я просто называю вещи своими именами. Укорять себя мне не в чем. Все, что делается ради торжества веры, заранее прощено на небесах. Сам Спаситель позволял себе использовать одни злые силы против других. Вспомни историю с изгнанием бесов. Любой способ дозволен, лишь бы он способствовал освобождению заблудших душ из тенет сатаны…

– Коляна Самурая тоже ты убил? – перебил игумена Кузьма.

– Какого Коляна?

– Темнушника, труп которого я нашел на лестнице.

– Его убила Грань. Мы с братом-целебником лишь хорошенько подпоили этого дурака и уговорили рискнуть. Перед этим, правда, пришлось пристыдить его за трусость и легковерие. Убедить в том, что все рассказы о непреодолимости Грани – бред. Каюсь, риск оказался неоправданным. Но отрицательный результат – тоже результат, не так ли?

– А Трифон Прозорливый? А все эти ересиархи, изгнанные из обители Света? Тоже твоя работа?

– Если хочешь получить вдосталь меда, надо сначала очистить улей от трутней.

– Много грехов на твоей душе, брат игумен, ох много! – покачал головой Кузьма. – И при этом ты еще надеешься стать новым Спасителем.

– Одно другому не мешает. Разве в Писании устами Иисуса Христа не сказано, что царство Божие от дней Иоанна Крестителя и доныне дается только силой? Понимаешь, только силой! То есть принуждением, борьбой, казнями. Убивать ради святого дела – не преступление, а великая добродетель. Смерть язычников и безбожников только укрепляет храм веры. Пророк Иеремия изрек однажды: «Проклят тот, кто удерживает меч Господень от крови». Брат Венедим, подтверди мою правоту.

Однако потрясенный Венедим не мог выдавить из себя ни слова, а только несколько раз тряхнул головой – не то выражал полное согласие, не то пытался избавиться от дьявольского наваждения.

Неодобрительно покосившись на него, игумен продолжал:

– Тебе известно житие князя Владимира Святого, того самого, который крестил Русь? До этого он повсеместно ставил идолов и поклонялся им, убивал братьев, насиловал пленниц, владел огромным гаремом, пил горькую, нарушал все возможные договора и клятвы, но тем не менее был возведен в равноапостольский сан. Или взять Александра Невского, после смерти тоже причисленного к лику святых. Он так сдружился с семейством разорителя Руси Батыем, что стал его приемным сыном. Он собирал для татар дань, топил в крови все восстания, в войнах с братьями призывал себе на помощь полчища поганых иноверцев. Грехи эти хорошо известны потомкам, но они как бы не в счет. Великие ратные подвиги и ревностное отношение к вере заслонили их.

– Зачем ты все это говоришь? – поинтересовался Кузьма. – Хочешь оправдаться, перед тем как пустить мне пулю в лоб?

– Если ты еще жив, значит, для чего-то нужен мне. Ты и этот никчемный темнушник, – игумен кивнул на труп Юрка, – не одно и то же. Пусть твоя душа и зачерствела в неверии, Божье слово еще способно проникнуть в нее. А в наших нынешних условиях служение Богу, служение церкви равносильно служению мне. И не надо кривиться… Теперь поговорим о конкретных делах. Сам понимаешь, что сейчас выходить на поверхность мне нет никакого резона. Вернуться назад не позволят. – Не выпуская Кузьму из поля зрения, игумен глянул на химер, висевших у него буквально над головой. – Вперед мы пошлем одного только брата Венедима. Пусть при помощи местных жителей заготовит для нас воду и провизию. Будем надеяться, что на неодушевленные предметы сторожа не реагируют. Запасшись провиантом, мы отправимся восвояси. Понесем братьям по вере благую весть об обретении царства Божьего.

– В каком качестве я тебе нужен? – осведомился Кузьма. – В качестве носильщика или в качестве ходячего запаса мяса?

– Это уж слишком. – Похоже, слова Кузьмы пришлись игумену не по нраву. – Людоедство мне претит. Но если в пути случится голод, мы утолим его твоими дрессированными нетопырями. В грядущем царстве Божьем их услуги тебе уже не понадобятся…. Очень скоро мы вернемся сюда. С толпами воодушевленных людей. Со святыми образами. С оружием. С взрывчаткой для химер. А главное, со словом Божьим, которое придется воспринять всем, кто ныне живет под покровом небес. К этому времени брат Венедим постарается приготовить нам достойную встречу.

Кузьма задумался, глядя прямо в черную дырку пистолетного ствола. Что делать? Согласиться на все самые унизительные условия, а по дороге сбежать? Нет, игумен не даст одурачить себя, не из таковских он. Самые грозные темнушники по сравнению с ним желторотые цыплята… Скорее всего он прикончит Кузьму еще на полпути, когда надобность в прислужнике отпадет. Отказаться? Но это уже верная смерть… Как говорится, куда ни кинь, всюду клин.

Размышления его, слегка затянувшиеся, игумен прервал самым бесцеремонным образом.

– Ну все, твое время истекло, – произнес он не то с сожалением, не то с облегчением. – У тебя был один-единственный шанс – сразу согласиться. Ты им не воспользовался. Так оно, может, и лучше. Прощай, Кузьма Индикоплав.

Силой Кузьма явно уступал игумену, да и резвостью вряд ли превосходил. Кроме того, нынче он лишился главного своего козыря – умения безошибочно ориентироваться в темноте (впрочем, в любом случае для игумена это был никакой не козырь, а битая шестерка). Но не стоять же столбом, покорно ожидая выстрела.

Эх, зря он заставил покойного Юрка с тщанием вычистить пистолет! «За перекос затвора отдал бы пол-Шеола!» – какие только глупости не лезут перед смертью в голову.

Едва только указательный палец игумена дрогнул на спусковом крючке, как Кузьма метнулся в сторону, заранее понимая, что от пули так просто не уйдешь. Звук выстрела был похож на зловещий треск крепежной стойки, не выдержавшей давления горных пород, однако никакой боли он не почувствовал и даже не услышал свиста пролетевшей мимо пули.

Инстинктивно обернувшись назад, Кузьма увидел, что игумен трясет кистью правой руки, мало что пустой, да еще и окровавленной, а Венедим, продолжая размахивать самым увесистым из своих крестов, отступает в сторону – одинаково поспешно и неловко.

Вот, значит, кто его спас! Смиренный инок, даже мухи прежде не обидевший. Кто бы мог такое предсказать!

Несмотря на боль и ярость, матерной бранью прорвавшуюся наружу сквозь плотно сжатые уста, игумен присутствия духа не утратил. Он не стал гоняться за Венедимом с топором, а, нагнувшись, шарил здоровой рукой в поисках выпавшего пистолета.

Наступил решающий момент. Такое ощущается нутром. Как поют метростроевцы: «Это есть наш последний и решительный бой…»

Рванувшись вперед, Кузьма что было силы толкнул игумена в ту часть тела, которая сейчас торчала кверху. Крепок был бывший метростроевец, а нынешний катакомбник Серапион Столпник, ничего не скажешь. Даже задница его производила впечатление металлической отливки. Недаром, значит, копил силушку, подвизаясь на своем столпе. На ногах-то он удержался, но, сделав по инерции несколько стремительных шагов, оказался за чертой, пересечь которую в обратном направлении не позволили бы химеры.

– Ну вот ты и достиг царства Божьего, брат игумен, – сказал Кузьма, отыскав на полу пистолет, вороненую поверхность которого украшала свежая царапина.

Взбешенный катакомбник швырнул в него топор – хоть и левой рукой, но очень даже ловко, однако мгновенно рухнувшая сверху химера приняла удар на себя (для нее, наверное, это было то же самое, что горошина для хряка-производителя).

– Видишь, какая незадача, – посочувствовал Кузьма. – С той стороны сюда и комар не пролетит, а с этой – что угодно, особенно пуля.

С самыми решительными намерениями он вскинул пистолет, но на его руке повис Венедим.

– Не смей! – крикнул он. – Отвечая злом на зло, ты только умножишь его в мире, а главное, в своем собственном сердце. Прощением ты накажешь этого нечестивца гораздо чувствительнее, чем смертью. Прояви милосердие, прошу тебя!

– Ты многого от меня хочешь, Веня. Истинного милосердия во мне осталось примерно столько же, сколько и водяры в баклаге. То есть на самом донышке. Все высохло. И водяра, и душа. Но ради тебя я, так и быть, уступлю. Выдавлю из себя каплю этого самого милосердия. Пусть живет, гад. Пусть помучается. Если не от угрызений совести, так от одиночества. Надеюсь, что наш волхв, сбежавший от греха подальше, не оставит свою братию в неведении о том, что случилось здесь. Пусть знают, с кем имеют дело, – говоря так, Кузьма не опускал пистолета – очень уж отрадно было держать на мушке того, в чьей полной власти ты только что находился.

Игумен тем временем уже опомнился и простер к Венедиму руки (правая слушалась с трудом). Похоже, он не считал эту схватку окончательно проигранной.

– Что ты сотворил, брат Венедим? – с укором произнес он. – Страшная кара ожидает тебя за этот грех! Ты предал не только меня, своего игумена, но и всю святокатакомбную церковь. Опомнись, заблудшая душа! Иначе твое имя навечно запечатлится рядом с именем Иуды Искариота.

– Я не о чем не жалею, – ответил Венедим, явно избегая обращения «отец игумен». – Хотя участь у меня незавидная, как и у всякого прозревшего. Оказывается, я служил не милосердному и мудрому Богу, а сыну погибели, антихристу, принявшему человеческий облик. Тебе действительно многое можно простить. Интриги, двуличие, ложь, травлю неугодных. Даже убийство темнушников, ведь и они пролили немало нашей крови. Худо-бедно, но ты очистил обитель Света от скверны, накопившейся там за многие годы. Но то, что ты задумал нынче, я тебе простить не могу. Куда ты собираешься вести паству? Там, – он указал в сторону залитого светом выхода, – вовсе не Царство Божье. Там владения левиафана, который есть не что иное, как одна из ипостасей сатаны. Печальна была бы судьба, уготованная нашим братьям и сестрам. Ты бы не спас их, а погубил.

– Опомнись, брат Венедим! Разве левиафан не творение Божье? – возразил игумен. – Разве не назван он в Писании царем над всеми сынами гордости, то есть над лучшими из людей? Да и твой сердечный приятель Кузьма Индикоплав недавно очень убедительно доказывал, что люди должны научиться жить с левиафаном бок о бок.

– Он мне не указчик. Кстати говоря, точно так же, как и ты. Все сущее в мире есть замысел Господень и его творение. – Венедим возвысил голос. – Бог сотворил левиафана для устрашения людей, но он же и сокрушит его в конце времен. «Придет день, когда Бог поразит своим мечом, тяжелым и крепким, левиафана, чудище презлое». Так предрекал пророк Исайя. А в Псалтыре упомянуто о том, что обезглавленный левиафан будет употреблен в пищу людьми пустыни. Твои помыслы и твои поступки противоречат заветам Создателя. Вместо того чтобы пожертвовать всего себя служению церкви, ты заставил ее служить самому себе. Ступай с миром. Покайся хотя бы перед этими несчастными, которых ты хотел приобщить к вере насилием. Храм Господень должен быть воздвигнут не на крови, а на милосердии.

– Что, не понял? – вмешался Кузьма, вновь вскидывая пистолет. – Дуй отсюда, Симеон Столпник! Я человек некрещеный. Мне грехи замаливать не надо. Раз, два, три…

Чуть позже, когда они остались одни, Кузьма сказал:

– Удивил ты меня сегодня, Веня. Не ожидал даже. Ей-ей, истинный пророк. Быть тебе новым игуменом святокатакомбной церкви.

– Может, оно и так… Да только что нам сейчас делать? – вздохнул Венедим.

– Вернемся в Шеол. Соберем людей и честно расскажем обо всем, что с нами случилось. А уж потом будем сообща думать о будущем. Покидать нам преисподнюю или пока задержаться? Подлаживаться к левиафану или воевать с ним? Скорее всего мнения разделятся. Кто-то предпочтет одну долю, кто-то другую. Но от нас это уже не будет зависеть… Но учти, что обратная дорога будет намного тяжелей. Впервые я пускаюсь в дальние странствия без глотка воды и ломтя хлеба.

– Я все понимаю. Но мы обязательно должны дойти.

– Раз надо – дойдем.

– А когда ты собираешься принять крещение?

– Ну сказанул! Я ведь пока только так… сочувствующий. Впрочем, если ты считаешь меня достойным… – Кузьма почесал затылок. – Только давай сначала доберемся до более или менее чистой лужи…

Страницы: «« ... 1213141516171819

Читать бесплатно другие книги:

Согласно легенде, создание романа «Унесенные ветром» началось с того, как Маргарет Митчелл написала ...
«Если пойти на северо-запад от Порто-Веккьо в глубь острова, то местность начнет довольно круто подн...
«... Один из моих друзей, офицер, несколько лет назад умерший в Греции от лихорадки, рассказал мне к...
«От остановки до ракетодрома путь был неблизкий, особенно если тащить чемодан. Над призрачно белеющи...
«Анел не вернулся в четыре, но этого как будто никто и не заметил. Около пяти уже начинало темнеть, ...
«Злой как черт, Пиркс вышел из Управления космопорта. И надо же, чтобы это случилось именно с ним! А...