Безмолвный пациент Михаэлидес Алекс

Часть II

Подавленные эмоции никуда не деваются. Их хоронят заживо, но со временем они обязательно прорвутся наружу в куда более отвратительном виде.

Зигмунд Фрейд

Из дневника Алисии Беренсон

16 июля

Вот уж не думала, что буду мечтать о дожде. Четвертую неделю стоит жара – погода устроила нам тест на выносливость. Каждый день кажется жарче предыдущего. Неужели это Англия? Больше похоже на Грецию или какую-нибудь другую южную страну. Я пишу сейчас в парке Хэмпстед-Хит. Газоны и скамейки усеяны распростертыми на полотенцах полуголыми людьми с обгоревшими до красноты лицами. Напоминает пляж или поле битвы.

Сижу на скамейке в тени. Сейчас шесть часов вечера, и раскаленный воздух начинает понемногу остывать. На золотистом небе низко висит красноватое солнце. В этот час парк выглядит иначе – тени глубже, цвета ярче. Трава будто в огне… огненные всполохи под моими ногами…

По дороге сюда я сняла обувь и шла босиком. Совсем как в детстве, когда играла во дворе. А потом вспомнилось такое же жаркое лето, когда погибла мама. Мы с Полом носились на велосипедах по полям, покрытым золотым ковром диких маргариток, залезали в заброшенные дома и населенные призраками сады. В моей памяти то лето длится вечно. Я помню маму и те цветастые топы, которые она носила, с желтыми тянущимися бретельками, такими тонкими и изящными, как и она сама. Мама была хрупкой, словно маленькая птичка. Она часто включала радио, брала меня на руки, и мы танцевали под поп-музыку. До сих пор отчетливо помню мамин запах: шампунь, сигареты, крем для рук от «Нивеа» и непременный легкий оттенок водки. Сколько ей тогда было? Двадцать восемь? Двадцать девять? Меньше, чем мне сейчас. Надо же…

По пути сюда я заметила на тропинке возле корней дерева крохотную птичку. Я подумала, что она вывалилась из гнезда. Птичка не шевелилась – видимо, бедняжка поломала крылья. Я тихонько погладила пальцем ее головку. Птичка не шевелилась. Тогда я осторожно взяла ее в руки и повернула. Нижняя часть тельца отсутствовала напрочь – плоть была съедена червями: белые, толстые, скользкие черви извивались, крутились и лезли друг на друга. Мой желудок болезненно сжался, я испугалась, что меня вывернет. Это было так грязно, отвратительно – и слишком сильно напоминало о смерти. И до сих пор стоит у меня перед глазами.

17 июля

Я спасаюсь от жары в итальянском кафе «Л’Артиста»[12] на главной улице. Здесь на всю мощность работают кондиционеры и холодно, как в морозилке. Сижу за своим любимым столиком у окна и потягиваю кофе со льдом. Иногда читаю, делаю зарисовки или пишу заметки. Но большую часть времени просто наслаждаюсь прохладой, позволяя себе ни о чем не думать. За кассой скучает красивая девушка. Она что-то смотрит в телефоне, поглядывает на часы и вздыхает. Вчера вечером ее вздохи показались мне особенно тяжкими. Судя по всему, девушка ждет, когда же я попрошу счет, чтобы закрыть кафе и пойти домой, и я неохотно ухожу.

Идти по жаре – все равно что брести сквозь густую грязь. Все тело ноет, как будто меня били, сил нет совершенно. Мы не готовы к столь экстремальным температурам. Это же Англия! У нас в доме нет кондиционеров. Интересно, у кого они есть? Ночью невозможно уснуть, приходится сбрасывать все покрывала и лежать на кровати нагишом, утопая в поту. Мы открываем окна настежь, но в воздухе нет и намека на ветерок – только мертвая раскаленная духота.

Вчера я купила электрический вентилятор, поставила у изножья кровати и направила прямо на нас.

– Он слишком громко гудит. Так мы никогда не уснем, – стал жаловаться Габриэль.

– Мы в любом случае не уснем. С вентилятором хотя бы не придется потеть, как в сауне.

Габриэль проворчал нечто невнятное – и уснул раньше меня. А я лежала и вслушивалась в гудение вентилятора. Мне нравится звук вращающихся лопастей. Он убаюкивает. Можно закрыть глаза, поддаться мелодии и незаметно провалиться в сон.

Теперь я ношу за собой этот вентилятор из комнаты в комнату – то выдергиваю, то втыкаю вилку электропитания. Сегодня решила взять его в мастерскую в глубине сада. С вентилятором это терпимо, и все равно соображаю с трудом – работа не ладится. Я отстаю от графика, но жара так давит, что у меня нет сил переживать по этому поводу.

Наметился небольшой прорыв: я наконец поняла, что не так с изображением Иисуса. Почему на меня это не действует. Дело не в композиции: Иисус распят на кресте. Проблема в том, что на картине изображен не Иисус. Мы не знаем, как Он выглядел, но у меня получился не лик Христа. Это лицо Габриэля. Ума не приложу, как я раньше не заметила. Сама не знаю, как и почему я нарисовала на кресте своего мужа: его лицо, его тело… Я схожу с ума? Видимо, придется оставить все как есть и довести работу над картиной до конца.

Всякий раз, когда у меня появляется идея, замысел того, что это должно быть, я не в силах воплотить его в жизнь. В итоге выходит нечто пустое, безжизненное. Но если действительно не спешить и вникнуть, я иногда слышу шепот, который указывает, куда двигаться дальше. И если я следую за ним, как будто это предопределено, он приводит меня к чему-то неожиданному, не к тому, что я задумывала, но потрясающе живому и прекрасному. И результат совершенно не зависит от меня – полотно приобретает собственную жизненную силу!

Должна признаться, меня пугает вот так отдаваться неведомому. Я предпочитаю знать, куда двигаюсь. Именно поэтому я всегда начинаю работу с огромного количества предварительных набросков, желая максимально точно представлять конечный результат на холсте. Неудивительно, что в итоге они так и остаются набросками – ведь я совершенно не представляю себе, что в те моменты происходит передо мной. Нужно открыть глаза – и наконец увидеть реальность, когда происходит это «настоящее», а не то, как мне хотелось бы это видеть.

Теперь, осознав, что у меня вышел портрет Габриэля, я могу вернуться к началу, сделать все заново. Попрошу его попозировать мне. Давно он не помогал мне в этом. Надеюсь, Габриэль оценит идею и не скажет, что это святотатство. А то его иногда переклинивает.

18 июля

Сегодня утром я прошлась до Кэмденского рынка[13]. Я там сто лет не была. Последний раз мы ходили туда с Габриэлем, когда он решил вспомнить юные годы. Подростком Габриэль с друзьями часто болтался на Кэмденском рынке – чудесное время бессонных ночей, танцев, выпивки и нескончаемых разговоров. Мальчики заглядывали на рынок ранним утром: посмотреть, как торговцы раскладывают товар. Иногда удавалось разжиться «травкой» – она всегда имелась у растаманов, ошивавшихся на мосту возле кэмденских шлюзов. Однако мы с Габриэлем никаких дилеров там не встретили.

– Здесь все изменилось до неузнаваемости. Теперь это чистенький туристический маршрут, – огорченно произнес он тогда.

Сегодня, гуляя по рынку, я подумала: а ведь дело не столько в том, что изменился рынок, сколько в том, что изменился сам Габриэль. Здесь и по сей день полно шестнадцатилетних подростков. Вот они, загорают на обоих берегах канала под ярким солнцем. Куча оголенных тел: раздетые по пояс мальчики с закатанными покороче шортами, девчонки в лифчиках или узеньких купальных топиках. Повсюду обнаженная плоть, сгорающая под немилосердными солнечными лучами. Бьющая ключом сексуальная энергия – их ненасытная, нетерпеливая жажда жизни. Мощный импульс задел и меня: я ощутила сильное желание заняться любовью с Габриэлем. Мне дико захотелось почувствовать его мускулистое тело, сильные ноги, его бедра – сверху, на мне.

Занимаясь с Габриэлем любовью, я всегда чувствую этот неутолимый голод; это ни с чем не сравнимое чувство целостности, когда мы сливаемся воедино. Чего-то большего, чем просто я, чем мы оба. Этого не описать словами – какое-то таинство.

Неожиданно мое внимание привлек бездомный. Он сидел на тротуаре неподалеку и смотрел на меня. Брюки мужчины держались на веревке, подметки были примотаны к ботинкам скотчем. Кожа на лице пестрела растрескавшимися волдырями. Меня вдруг накрыло унынием и отвращением. От него разло застарелым потом и мочой. На мгновение показалось, что бездомный обращается ко мне. Потом я поняла, что он просто бормочет ругательства себе под нос: «чертово» то да «чертово» это. Я нащупала в сумке мелочь и подала мужчине. А затем побрела домой, медленно, шаг за шагом поднимаясь на наш холм.

Сейчас дорога показалась гораздо круче. Как будто шла вечность под изнуряющим пеклом. По какой-то причине мысли о несчастном бездомном не выходили из головы. Помимо чувства жалости, было что-то еще, необъяснимое, похожее на страх. Я представила бедолагу младенцем у матери на руках. Могла ли несчастная вообразить, что ее сын превратится в грязного, воняющего мочой, полубезумного оборванца, который станет коротать дни, сидя на тротуаре и бормоча ругательства?

Я задумалась о своей матери. Была ли она сумасшедшей? Почему она это сделала? Почему пристегнула меня к пассажирскому креслу своей желтой «Мини» и на полном ходу въехала в стену из красного кирпича? Я обожала мамину машину такого веселого канареечно-желтого цвета. Такой же оттенок есть у меня в коробке с красками. С тех пор я возненавидела желтый цвет. Каждый раз, когда приходится его использовать, я думаю о смерти.

Почему мама так поступила? Этого я уже никогда не узнаю. Раньше я думала, что мама хотела совершить самоубийство. А теперь расцениваю ее поступок как попытку убийства. Ведь, помимо мамы, в салоне машины находилась еще и я. А может, она собиралась убить только меня, а не нас обеих? Впрочем, нет. Это уже слишком. С чего бы ей желать смерти собственной дочери?

Еще когда я поднималась на холм, на глаза навернулись слезы. Я плакала не по матери, и не по себе, и даже не по тому несчастному бездомному. Я оплакивала всех нас. Вокруг столько боли, а мы просто закрываем на это глаза… Правда в том, что мы все боимся. Мы в ужасе друг от друга. Я боюсь самой себя и того, что во мне от матери. Унаследовала ли я ее безумие? Вдруг да? Неужели и я…

Нет! Хватит! Пора остановиться. Я не собираюсь писать об этом. Ни за что.

20 июля

Вчера вечером мы с Габриэлем ужинали не дома. Мы часто ходим куда-нибудь по пятницам. «Романтический вечер», как говорит Габриэль со своим дурацким американским акцентом. Он не выставляет чувства напоказ и нарочито высмеивает все то, в чем заподозрит «розовые сопли». Габриэль предпочитает думать о себе как о циничном и лишенном сентиментальности человеке. На самом же деле он очень романтичный – в глубине души, не на словах. Поступки гораздо красноречивее слов, верно? А поступки Габриэля заставили меня влюбиться в него по уши.

– Куда хочешь пойти? – спросила я.

– Угадай. У тебя три попытки.

– «У Аугусто»?

– С первого раза в точку!

«У Аугусто» – итальянский ресторанчик, расположенный неподалеку. Ничего особенного в нем нет, но это наше с Габриэлем излюбленное место, там мы провели массу незабываемых вечеров. Из дома вышли около восьми часов. Кондиционеры в ресторане не работали, поэтому мы выбрали столик у распахнутого окна и, сидя в душном, густом, влажном воздухе, потягивали охлажденное белое сухое вино. Я здорово захмелела, мы много смеялись, зачастую без повода. Мы целовались, выйдя из ресторана, и занялись любовью дома.

Слава богу, Габриэль не стал возражать против вентилятора, хотя бы пока мы в постели. Я поставила его перед нами, и мы лежали под прохладным ветерком в объятиях друг друга. Габриэль нежно провел пальцами по моим волосам и поцеловал меня. «Я люблю тебя», – прошептал он. Я не ответила. К чему слова? Габриэль и так знает, что я к нему чувствую.

И тут я одной неловкой идиотской фразой разрушила все волшебство, спросив, не согласится ли Габриэль побыть моделью для моей картины.

– Я хочу тебя нарисовать, – сказала я.

– Снова? Ты уже рисовала.

– С тех пор прошло четыре года. Я хочу нарисовать тебя еще раз.

– Давай, – вяло произнес он. – Что задумала изобразить?

Я помедлила, а потом призналась, что хочу написать распятого Христа.

Габриэль рывком сел в кровати и сдавленно засмеялся.

– Алисия, ты серьезно?

– Вполне.

– Я не уверен, что подхожу на эту роль, любовь моя. – Габриэль покачал головой.

– Почему нет?

– А ты как думаешь? Нарисовать меня распятым на кресте? Что скажут люди?

– С каких пор тебя стало заботить мнение окружающих?

– Мне плевать на него по многим пунктам, но ты хоть понимаешь, что могут подумать? Они вообразят, будто так видишь меня ты!

– Я не считаю тебя сыном Бога! – Я расхохоталась. – Это лишь образ. Получилось само собой, когда я писала картину. Я даже не задумывалась об этом.

– А стоило бы задуматься.

– Почему? Это не аллегория на тебя или наш брак!

– Тогда что же это?

– Откуда я знаю?!

– Ладно, черт с ним. Уговорила! – со смехом объявил Габриэль. – Если ты этого хочешь, давай попробуем. Надеюсь, ты знаешь, что делаешь.

В его словах не прозвучало особой поддержки, но я знаю, что Габриэль верит в меня и мой талант. Если б не муж, я так и не начала бы писать картины. Только благодаря его подталкиваниям, колким шуточкам и словам одобрения я сумела преодолеть несколько бесплодных лет после художественного училища. В то время я пробавлялась лишь тем, что расписывала стены с Жан-Феликсом.

К моменту встречи с Габриэлем я потеряла себя. Я не знала, куда двигаться. Я совершенно не скучаю по вечно пребывающим под кайфом «приятелям», с которыми проводила бесконечные вечера. Я разменяла третий десяток. Так называемые «друзья» исчезали с рассветом, словно вампиры, боящиеся солнечного света. Когда я встретила Габриэля, вся эта шушера, которая крутилась вокруг меня, растворилась в мгновение ока. Я даже не заметила как. Я в их компании больше не нуждалась. Отныне мне не был нужен никто, кроме Габриэля. Он спас меня – совсем как Иисус. Наверное, именно поэтому я подсознательно нарисовала Габриэля в роли Спасителя.

Габриэль для меня – всё. С первого дня нашей встречи и до сих пор. Что бы он ни сделал, что бы ни произошло, я буду его любить. Как бы он меня ни расстроил, в каком бы грязном или неопрятном виде ни предстал передо мной, как бы эгоистично или бездумно ни поступил, я буду его любить. Я принимаю Габриэля таким, какой он есть. До тех пор пока смерть не разлучит нас.

21 июля

Сегодня Габриэль пришел ко мне в мастерскую и позировал для картины.

– Только давай сразу договоримся: целыми днями я сидеть у тебя не смогу, – предупредил он. – Сколько сеансов понадобится?

– Уж точно не один. Надо сделать все как следует.

– Ищешь предлог проводить больше времени вдвоем? Тогда предлагаю перейти сразу к делу, то есть в спальню, – подшучивал Габриэль.

– Может быть, позже. – Я хихикнула. – Только если ты будешь вести себя хорошо и перестанешь вертеться.

Я расположила мужа напротив вентилятора. Пряди волос надо лбом Габриэля слегка развевались.

– Как мне лучше встать? – спросил он, принимая утрированно героическую позу.

– Просто стой, как тебе удобно. Не нужно никого изображать.

– Вероятно, мне следует изобразить на лице мучения?

– Не думаю, что на лике Христа отражались мучения. Я вижу его другим. Не надо никаких гримас. Просто стой там и не шевелись.

– Как скажешь, начальник.

Габриэль вытерпел минут двадцать. А затем пожаловался, что устал.

– Тогда садись, – предложила я. – Но не разговаривай. Я сейчас прорабатываю лицо.

Он послушно сел на стул и не раскрывал рта, пока я делала эскиз. С каким удовольствием я рисовала лицо Габриэля! У него очень красивые черты: сильная челюсть, высокие скулы, аристократический нос. Сидя на стуле в мастерской с выставленным освещением, он напоминал греческую статую. Изваяние одного из легендарных героев.

И все же работа не ладилась. Я не могла понять, в чем дело, – возможно, не стоило так усердствовать. Никак не получалось верно передать ни разрез глаз, ни их оттенок. Первое, что я заметила, глядя Габриэлю в глаза, – это их блеск; словно в радужке прятался крохотный бриллиантик. Но почему-то я никак не могла поймать этот блеск сейчас. Наверное, у меня не хватает мастерства, а может, во взгляде Габриэля есть нечто особенное, что невозможно «запечатать» в картину. Как я ни билась, глаза Габриэля по-прежнему оставались пустыми, безжизненными. Я начинала злиться.

– Черт возьми! Не получается, – раздраженно пробормотала я.

– Сделаем перерыв?

– Видимо, да.

– Предлагаю секс!

– Я «за»! – ответила я со смешком.

Габриэль подскочил, порывисто обнял меня и прижался губами к моему рту. Мы занялись любовью прямо там, на полу мастерской. И все же я ни на секунду не могла отвлечься от мертвых глаз на неоконченном портрете. Эти глаза преследовали меня, испепеляли. Пришлось отвернуть мольберт в сторону, но я все равно ощущала на себе пристальный взгляд…

После встречи с Алисией я отправился к профессору с отчетом. Диомидис оказался у себя в кабинете: рассортировывал нотные листы с партитурами.

– Как прошла беседа? – не поднимая головы, подал голос профессор.

– Честно говоря, мы не беседовали, – признался я.

Диомидис перестал рыться в нотах и непонимающе уставился на меня.

– Перед тем как приступить к работе с Алисией, необходимо для начала вернуть ей способность мыслить и чувствовать, – помедлив, произнес я.

– Согласен. Так в чем же дело?

– Невозможно добиться устойчивого контакта с человеком, который находится под воздействием тяжелой седации. Алисия словно глубоко под водой.

– Я бы так не сказал, – нахмурился профессор. – Не скажу точно, на какой она дозировке…

– Я уточнил у Юрия. Шестнадцать миллиграмм «Рисперидона». Лошадиная доза!

– Да, немало… – Диомидис приподнял бровь. – Это и в самом деле немало. Думаю, можно уменьшить дозировку. Кристиан возглавляет команду, которая занимается Алисией. Вам стоит переговорить об этом с ним.

– Полагаю, было бы лучше, если б распоряжение исходило от вас.

– Вы ведь знакомы с Кристианом еще по Бродмуру, верно?

– Очень поверхностно.

Диомидис задумался. Затем взял из вазочки на письменном столе миндальный орешек в сахаре и жестом предложил мне угоститься. Я отрицательно мотнул головой. Пристально глядя на меня, профессор закинул миндалинку в рот и с хрустом разгрыз.

– Скажите-ка, Тео, все ли гладко между вами с Кристианом? – наконец произнес он.

– Странный вопрос. Что навело вас на эту мысль?

– Я ощущаю между вами некоторую враждебность.

– Только не с моей стороны.

– А с его?

– Тут лучше спросить Кристиана. У меня с ним проблем нет.

– Хммм… Возможно, мне кажется, но я определенно улавливаю напряжение. Тут надо осторожнее. Ведь любые конфликты или конкуренция мешают рабочему процессу. Вам обоим следует работать вместе, а не друг против друга.

– Знаю.

– Итак, вопрос о медикаментах для Алисии нужно также обсудить с Кристианом. Вы хотите, чтобы к ней вернулась способность ощущать. Понимаю. Только помните: увеличивая чувствительность, мы увеличиваем риски.

– И кто же рискует?

– Алисия, естественно! Имейте в виду, – Диомидис направил на меня указательный палец, – в первое время она неоднократно пыталась покончить с собой. А седативные препараты приводят ее в стабильное состояние. Благодаря им Алисия до сих пор жива. Если мы снизим дозу, высока вероятность того, что на бедняжку снова нахлынут чувства, с которыми она не сможет справиться. Готовы ли вы так рисковать?

Слова профессора произвели на меня сильное впечатление. Однако я не собирался поворачивать назад.

– Придется пойти на риск, профессор, – решительно сказал я. – Иначе нам до Алисии не достучаться.

– В таком случае я поговорю с Кристианом, – пожал плечами Диомидис.

– Большое спасибо.

– Посмотрим, что он скажет. Психиатры терпеть не могут, когда им указывают, как нужно лечить пациентов. Безусловно, я могу принудить Кристиана подчиниться, но я не сторонник подобных мер. Я аккуратно прозондирую почву, а потом сообщу вам его мнение.

– Если можно, не упоминайте в разговоре мое имя, – попросил я.

– Понимаю. Что ж, договорились, – и профессор кивнул с загадочной улыбкой.

Он извлек из ящика письменного стола небольшую коробочку и аккуратно сдвинул крышку. Внутри лежали сигары. Диомидис предложил мне взять одну. Я снова отказался.

– Вы не курите? – В голосе профессора послышалось удивление. – Странно… Глядя на вас, я решил, что вы курильщик.

– Нет-нет. Я не курю. Так, балуюсь изредка. Но пытаюсь бросить.

– Молодец! Правильно. – Диомидис распахнул окно. – Знаете анекдот, почему психотерапевт не должен курить? Потому что иначе он хреновый спец! – Профессор ухмыльнулся и сунул сигару в рот. – Мы тут все немного того. Одно время в кабинетах появились таблички с забавной надписью: «Не нужно быть психом, чтобы работать здесь, но это помогает». Помните такие?

Диомидис рассмеялся. Я с завистью смотрел, как он поджег кончик сигары и раскурил ее. Комната наполнилась дымом.

После обеда я метался по коридорам в поисках выхода. Отчаянно тянуло закурить. Но не успел я выбраться на улицу, как у пожарного выхода меня заметила Индира. И решила, что я заблудился.

– Не волнуйтесь, Тео, – успокаивающе проговорила она, беря меня за руку, – я месяцами плутала, пока не разобралась в этом лабиринте. Иногда кажется, что здесь вообще нет выхода. До сих пор путаюсь, куда идти, хотя работаю в Гроуве уже десять лет.

Не дожидаясь ответа, прежде чем я смог что-либо возразить, Индира поволокла меня пить чай в «аквариум».

– Сейчас поставлю чайник. Ну и погодка! Черт-те что… Пошел бы уж наконец снег, и дело с концом! – болтала она. – Кстати, снег очень символичен, не находите? Например, «начать с чистого листа». Замечали, как часто пациенты говорят про снег? Обратите внимание. Любопытный момент.

Неожиданно Индира выудила из сумки большой кусок торта, аккуратно обернутый в пищевую пленку, и вручила мне:

– Держите. Ореховый торт. Вчера испекла специально для вас, Тео.

– Ох, большое спасибо! Я…

– Знаю, это против правил, но я всегда в начале сеанса угощаю сложных пациентов кусочком торта. И работа сразу идет на лад!

– Еще бы! – Я расхохотался. – По-вашему, я сложный пациент?

– Нет. – Индира засмеялась. – Между прочим, мой хитрый прием отлично работает и на трудных сотрудниках, к которым вы, слава богу, не относитесь. Немножко сладкого для улучшения настроения не повредит! Раньше я пекла торты для нашей столовой, а потом пришла Стефани и устроила скандал. Видите ли, санитарные правила запрещают приносить еду извне. Чушь какая! Будто я напильник сюда пронесла, честное слово!.. Я все равно потихоньку пеку сладкое. В знак протеста против ее тирании. Попробуйте кусочек! – не терпящим возражений тоном проговорила Индира.

Я откусил немного. Торт оказался и вправду вкусным: сочный, с насыщенным ореховым вкусом, сладкий.

– Думаю, эта штука запросто может настроить пациентов на нужную волну, – невнятно проговорил я, прикрывая набитый рот ладонью.

Индира заулыбалась с довольным видом. И тут я понял, почему она мне понравилась, – ее окружала аура материнского тепла и спокойствия. Она напоминала Рут, моего давнего терапевта. Я не мог представить Индиру злой или раздраженной.

Пока она возилась с чаем, я решил осмотреться. Сестринский пост традиционно считается сердцем, центральной частью любого отделения в больнице: отсюда и сюда постоянно курсирует персонал, ежедневное руководство отделением происходит именно здесь. На сестринском посту решаются важнейшие практические вопросы. Пост прозвали «аквариумом», потому что он огорожен панелями из армированного стекла: так персоналу удобнее приглядывать за пациентами, находящимися в комнате отдыха. Теоретически. На практике получалось ровно наоборот: пациенты застывали у прозрачных стен и пялились на нас, и в итоге под пристальным наблюдением оказывались мы сами. Места в «аквариуме» было мало, стульев раз-два и обчелся, да и те занимали медсестры, печатающие отчеты. Поэтому остальным приходилось жаться, стоя в центре тесного помещения или облокотившись о стол. Создавалось ощущение, что «аквариум» постоянно набит до отказа, даже если там находилось не очень много народу.

– Держите, мой хороший, – проворковала Индира, вручая мне кружку с чаем.

– Спасибо.

В «аквариум» зашел Кристиан. Мы обменялись кивками. Сильно пахнуло его излюбленной мятной жвачкой. Помню, в Бродмуре он много курил, как и я, – то единственное, что нас объединяло. Вскоре после нашего знакомства Кристиан уволился из Бродмура, потом женился, а недавно у него родилась дочка. Интересно, какой из него вышел отец? Кристиан не производил впечатление особенно ласкового человека.

– Те же и там же. Забавно, – с холодной улыбкой процедил он.

– Мир тесен.

– Если говорить о специалистах по психиатрии, то да.

Видимо, Кристиан намекал, что у него имеются и другие интересы, помимо работы. Любопытно какие? Если честно, я мог представить его лишь в «качалке» или в жесткой схватке[14] на поле для регби.

Пару секунд Кристиан молча смотрел на меня в упор. Я совсем отвык от его манеры делать паузы, зачастую весьма продолжительные, вынуждающие собеседника ждать, пока он соизволит ответить. Внутри опять поднималась волна раздражения, совсем как это было в Бродмуре.

– Ты присоединяешься к коллективу в неудачное время, – наконец произнес Кристиан. – Над Гроувом занесен дамоклов меч.

– Все настолько плохо?

– Это лишь вопрос времени. Рано или поздно управляющая компания закроет клинику. Отсюда вопрос: что здесь делаешь ты