Пушки царя Иоганна Оченков Иван

– Пушка бронзовая в шесть гривен и три четверти, а ядер к ней каменных три десятка ровно, а кованых столько же, а всего шесть десятков.

– …шесть десятков.

– Быстро пишешь, молодец!

– Благодарствую, боярин.

– Сколь раз тебе говорено, раб божий Акакий, не боярин я!

– Так это пока, Анисим Савич, всякому известно, что ты вот-вот головой стремянного полка станешь, а это уже все равно что стольник, а от стольника до боярина совсем недалече.

– Ну и дурень, тебе-то какая с того выгода? Нешто ты не понимаешь, что стань я боярином, то дочку свою за тебя, голодранца, нипочем не выдам?

– На все воля Божья, Анисим Савич, а только и я не всегда голодранцем буду. Меня государь обещал к себе писарем взять: так, глядишь, и в дьяки выйду.

– Эва как! Только тебя в дьяках и не хватало, – усмехнулся Пушкарев, слушая Первушку. – И не в писари, а в секретари… хотя где тебе, убогому! Государь, с тех пор как Манфреда похоронил, никого к своим делам так близко и не подпустил.

– А кто этот Ман… Манфред?

– Кто-кто… да уж не чета тебе, бестолковому. Ученый человек был, хоть и невелик летами. Видом тоже неказист, но разумен – страсть! Хошь тебе по-французски, хошь по-немецки, хошь по-латыни. Все превзошел!

– А по-русски писал?

– По-нашему, врать не буду, не умел он, только ведь, будь он жив, ему куда проще было бы одному языку уразуметь, чем тебе четырем! Ладно, заболтался я с тобой, бери роспись да дуй в Можайск к воеводе князю Пожарскому. Скажи, государь-де велел пушки, у ляхов захваченные, ему в крепость передать со всем припасом и зельем. Пусть к делу пристроит, на стенах али еще где.

– Как прикажешь, бо…

– Да что же это за наказание такое! Сколь раз тебе говорено, не называть меня эдак, а то ведь, чего доброго, услышит кто, греха ведь не оберешься…

– Да я же только из почтения, Анисим Савич, и только наедине, нешто я без понятия…

– Ступай, сказано тебе! И чтобы одна нога здесь, а другая там!

Первушка опрометью бросился прочь из шатра, игравшего роль походной канцелярии, где он в последнее время подвизался. Когда государь повелел ему отправляться с ним в поход, парень понял, что поймал жар-птицу за хвост, и если не оплошает, то пойти может куда как далеко. Грамотку надо написать? Анциферов тут как тут! Сбегать куда? Пока рынды да податни, бранясь и толкаясь, спорят меж собой, кому сие по чину, Первушка уже управился. Получалось, вправду сказать, не всегда хорошо, но усердие юноши заметили и оценили. Вот только в набег на Владислава его не взяли, но как вернулись, тут же усадили писать роспись захваченного в бою у ляхов. Судя по добыче, царские ратники одержали верх в немалой битве, однако глядя на то, как резво они вернулись и сразу же встали под защиту укреплений, становится ясно – сил у польского королевича еще куда как много.

Выбежав, он едва не сбил с ног своего нового приятеля – Яна Корбута. По совести говоря, поначалу парень смотрел на литвинского полоняника с опаской. Однако со временем они подружились, тем более, как оказалось, Янек был из православной шляхты, то есть не совсем басурманин.

– Примус[51], – воскликнул Ян, сияя счастливыми глазами, – она здесь!

– Кто «она»-то? – удивился Анциферов, которого Корбут называл то Примусом, перекладывая его прозвище на латынь, то Незлобом[52], переводя крестовое имя с греческого, на что парень, уважая ученость нового приятеля, никогда не обижался.

– Богиня моих грез, королева моих снов, владычица моих мыслей!..

– Агнешка, что ли? – сообразил Первак, поскольку новый друг успел прожужжать ему все уши о предмете своей страсти.

– Да, великолепная, несравненная панна Агнешка Карнковская, самая прекрасная девушка во всей Речи Посполитой!

– Ишь ты… – озадаченно хмыкнул Анциферов, которому любопытно было взглянуть на первую польскую красавицу, но роспись в Можайск сама не отнесется, и хочешь не хочешь, надо было бежать. – Слушай, Ян, мне теперь недосуг, а как вернусь, так покажешь мне свою зазнобу.

Быстро выпалив это, парень кинулся к коновязи и, птицей взлетев в седло, поскакал в город. Оставшись один, Янек шел, не разбирая дороги и продолжая блаженно улыбаться. Судьба до сих пор не часто баловала сироту, так что неожиданное пленение молодой человек воспринял как очередной ее удар. Что проку возмущаться по поводу непогоды или напротив – жаркого солнца? От твоих стенаний все равно ничего не изменится! Впрочем, положа руку на сердце, жизнь его если и переменилась, то уж никак не к худшему. Захвативший его Михальский вечно где-то пропадал и передал своего пленника самому царю. Тот, пару раз поговорив с ним, казалось, совсем потерял интерес и поручил его попечению Анциферова. Поначалу они смотрели друг на дружку с подозрением, но потом сошлись. Спали под одной телегой, ели из одного котелка, пили из одной чаши. Первак рассказывал Янеку о Москве, а тот ему о Вильно, Кракове и других городах, в которых ему довелось побывать. Никто в московитском лагере не заставлял Корбута работать, не помыкал им и уж тем более не оскорблял. Разве что часовые.

– Куды прешь, зараза? – вывел литвина из задумчивости зычный голос караульного, разом напомнив, что он в плену.

– Человек образованный сказал бы: «Кво вадис, инфекция»[53], – назидательным тоном ответил он здоровенному стрельцу, чтобы не показать испуга.

– А будешь лаяться по-непонятному, в рыло дам! – широко улыбнувшись, посулил ему часовой.

– О времена, о нравы! – воскликнул патетически Корбут, но испытывать судьбу более не стал и, опасливо покосившись на пудовые кулаки караульного, повернул назад.

Первушка тем временем доскакал до города и в воротах наткнулся на Пожарского, который в сопровождении челяди куда-то направлялся. По военному времени, князь и его спутники были в бронях, только у самого Дмитрия Михайловича вместо шлема на голове обычная шапка с соболиной опушкой.

– Господине! – закричал парень, спрыгнув с коня и поклонившись прославленному воеводе.

– Чего тебе? – развернулся в его сторону князь.

– Вот, велено в руки передать, – еще раз поклонился Первак и подал роспись.

Пожарский, в отличие от многих бояр, был не только грамотен, а скорее, даже хорошо образован, так что, подхватив грамотку, быстро прочел ее содержимое и нахмурил брови.

– Пушки лишними не будут, – задумчиво проронил он, – но на стены их сразу не затащишь… Ладно, государь мне сказывал, что отдаст пушки, у ляхов захваченные. Сейчас пошлю людей за ними.

– Не прикажешь ли чего, князь Дмитрий Михайлович?

– Ступай с Богом, да скажи: все сделаем, как государь повелел.

Вернувшись после разговора с воеводой в лагерь, Анциферов кинулся к царскому шатру и застал там прелюбопытнейшую картину. Вышедший из шатра государь на чем свет стоит материл валяющегося у него в ногах боярина.

– Да лучше бы ты сам утонул, песий сын! Чтоб тебя, проклятущего, все окрестные русалки защекотали скопом и к сожительству принудили!

Толпящиеся вокруг свитские смотрели на провинившегося боярина без малейшей приязни, похоже, прикидывая уже, где его ловчее будет повесить. Царь, однако, приказа о расправе не дал и, закончив ругаться, коротко приказал, будто сплюнул:

– Пшел вон отсюда, чтобы глаза мои тебя не видели!

Первушка бочком протиснулся к стоящему неподалеку Янеку и тихонько спросил:

– Чего это тут стряслось?

– Кажется, этот боярин…

– Князь Петр Пронский…

– Да, наверное; так вот, он должен был доставить пороховой обоз, но по какой-то причине порох, им доставленный, оказался подмоченным. То ли под дождь попали, то ли при переправе намочили.

– Беда-то какая!

– Угу, – неопределенно буркнул литвин, внимательно наблюдая за царским шатром, как будто высматривая кого-то.

– Первак, где тебя черти носят? – беззлобно ругнулся подошедший к ним Пушкарев.

– Да как же, Анисим Савич, сам же посылал с росписью к князю Пожарскому!

– Верно, посылал, – вспомнил полуголова, – ну и что, отдал роспись-то?

– А как же; Дмитрий Михайлович велел передать, что все исполнит, как государь повелел.

– Исполнит, куда же он денется, – вздохнул Пушкарев, – вот только теперь без ляшского зелья. Пушки и ядра отдадим, а порох себе оставим.

– Нешто все так худо?

– А-а!.. – махнул рукой, поморщившись, Анисим и продолжил: – Ты вот что, бери в охапку своего литовского дружка и ступайте-ка оба к государю.

– Зачем? – испугался Анциферов.

– А вот там и узнаешь… идите, кому сказано!

Делать нечего, пришлось Первушке, взяв с собой Янека, идти к царскому шатру. Государь к тому времени уже зашел внутрь и дорогу им преградили скрещенные протазаны податней.

– Куда вас нелегкая несет? – хмуро спросил один из них, рослый детина в посеребренном панцире и шлеме.

– Государь велел…

– Нет, ну ты посмотри, какие сановные люди! – едко воскликнул второй, несколько более тщедушный податень, одетый точно так же. – Их, оказывается, государь кликнул…

– Не говорили про вас ничего, – решительно перебил его здоровяк, – шли бы вы, болезные, отсюда подобру-поздорову, пока целы, уж больно царь нынче гневен!

– Государь велел, – насупившись, повторил Анциферов.

– Ничто, другой раз будешь знать, как рындам и податням дорогу переходить! – злобно прошипел второй. – Иди отселева, пока ратовищем[54] не огрел!

Тут из шатра выглянул сам Михальский и, увидев, что Первушка с Янеком уже пришли, велел их пропустить.

– А вот и они, прекрасная панна, – воскликнул я, увидев входящих молодых людей. – Насколько я понимаю, с паном Корбутом вы знакомы, а второго зовут Акакием Анциферовым.

– Паном Корбутом? – с непередаваемой интонацией, в которой удивление смешалось с легким сарказмом и презрением, воскликнула Агнешка. – Ах, это ты, Янек…

– Счастлив видеть вашу милость в добром здравии, – пролепетал литвин, едва не упав в обморок при виде предмета своей страсти.

– Ну, насколько я понимаю, ваш старый знакомый – шляхтич, а потому «пан», – широко улыбнулся я.

– В Речи Посполитой много шляхтичей, – проворковала в ответ полячка и снова повернулась к Корбуту. – Спасибо, мой добрый Янек, я так рада увидеть хоть одно родное лицо, среди всех этих…

– Отвратительных рож, – любезно подсказал я замявшейся девушке. – Что же, я счастлив, прекрасная панна, что смог доставить вам хоть маленькую радость. Вашему бывшему слуге совершенно нечем заняться, а потому он поступает в ваше полное распоряжение. Насколько я понимаю, дело для него привычное. Также я поручаю вас попечениям господина Анциферова, он будет следить за тем, чтобы у вас всего было в достатке, и отвечать за вашу безопасность.

– Благодарю ваше высочество за заботу. – Агнешка манерно присела в книксене, выглядевшем довольно нелепо, принимая во внимание ее мужской наряд. – А что, пан Анциферов тоже шляхтич?

– Поверьте мне, дорогуша, – ухмыльнулся я на явный намек спесивой полячки, – с высоты его происхождения, разница между вами и королевичем Владиславом совершенно незаметна!

Услышав это, панна Карнковская вздрогнула, как от пощечины, и, поджав губы, стремительно вышла вон. Корбут, пожирая ее глазами, был готов двинуться следом, но Первак удержал его.

– Вот что, молодые люди, – внимательно посмотрел я них, – глядите, чтобы все ладно было. Ты, Янек, поди, и сам знаешь, чего делать, а ты, Акакий, – ну и имечко тебе родители подобрали, прости господи! – сходишь к немецким маркитанткам и прикупишь для девицы чего положено. Рубашек там, на смену, или еще чего. Да скажи им, чтобы цены не задирали, не то я сам с ними торговаться начну.

– Сделаю, государь.

– Ну, ступайте.

Дождавшись, когда приятели, отвесив церемонные поклоны, выйдут, я подошел к походному трону и, усевшись на него, спросил у Михальского:

– Как думаешь, Корнилий, слыхал твой пленник, как я Петьку Пронского крыл?

– Вы так кричали, ваше величество, что вас слышал весь лагерь!

– Хреново… – буркнул я, но что именно хреново, уточнять не стал.

Выйдя из шатра, Первушка с Янеком опять оказались рядом со стоящими на часах податнями. Служивые дружно скрестили на них взгляды, как будто недоумевая, дескать, чего это вас живыми выпустили? Но говорить ничего не стали, и приятели двинулись прочь, обсуждая свалившуюся на них службу.

– Для госпожи необходим отдельный шатер, – решительно начал Корбут, – совершенно невозможно, чтобы паненка жила под одной крышей с мужчинами!

– Оно так, – почесал голову Анциферов, давно сообразивший, в каком качестве путешествовала Агнешка, – кабы с королевичем или хоть с воеводой каким…

– Зачем ты так говоришь, – страдальчески поморщился литвин, – разве ты не видел, она ведь ангел!

– Ладно, – отмахнулся от жертвы амура Первак, – я побегу к немцам да приведу маркитантку, а ты подожди, пока воевода Корнилий выйдет. Пусть скажет, где для нее шатер брать.

– К какому воеводе? – непонятливо переспросил Янек. – А… ты, верно, про пана Михальского…

– Во-во, про него толкую. Он царев телохранитель, ему никто не откажет.

– Но ведь его величество приказал…

– Эх, Янка, – тяжело вздохнул его новый приятель, – ты вроде и латыни учен, и семь свободных искусств ведаешь, а простых вещей не понимаешь. Государь, конечно, приказал, да только нам. А мы с тобой царевым спальникам не указ, и если мы его передадим, то они и пальцем не пошевелят. Если же им об сем Корнилий поведает, то они исполнять ринутся так, что подковки с каблуков потеряют.

– Но можно же обратиться к царю…

– Ты что, совсем дурак?! У него и без этой паненки хлопот хватает; иди, говорю, к Михальскому, а я побежал к маркитанткам.

Корбут немного помялся, но, в конце концов, мысленно осенив себя крестным знамением, побрел к своему похитителю. На самом деле парень просто ужасно боялся бывшего лисовчика, справедливо полагая, что тому нет никакой разницы: что чарку выпить, что человека на тот свет отправить… Впрочем, ради прекрасных глаз Агнешки он был готов и не на такие жертвы.

Дождавшись, когда Михальский выйдет из царского шатра, юный литвин кинулся к нему, снимая на ходу шапку.

– Чего тебе? – вопросительно взглянул тот на него.

– Пан Казимеж, – жалостливым тоном начал Янек, – прошу вашу милость простить меня, но мне не к кому больше обратиться. Ведь вы единственный настоящий шляхтич здесь…

– Говори, – коротко приказал Корнилий, поморщившись от вкрадчивости просителя.

– Как известно вашей милости, его величество поручил моим заботам прекрасную панну Карнковскую. Но не во гнев будь сказано, я же гол как сокол. Будь у меня свой шатер, я бы поселил ее у себя, а сам бы лег у входа, охраняя покой несравненной панны, но что толку говорить об этом, когда у меня нет шатра?

– Ах, вот ты о чем, – усмехнулся Корнилий, – а отчего ты не вспомнил об этом, пока был у государя?

– Да разве мог я осмелиться побеспокоить его царское величество такими пустяками, когда у него столько забот!

– Тоже верно, а ты не так глуп, как иногда выглядишь. Но не беспокойся, вон видишь – мои люди ставят шатер? Это для панны Агнешки, несколько позже сюда принесут ковры, подушки и кое-какую утварь. Ты проследишь, чтобы все было как надо, а когда все будет готово, то дашь знать. Разумеешь?

– Так, пан, – поклонился Янек.

– А где Анциферов?

– Пан Незлоб отправился к маркитанткам.

– Как ты его назвал? – засмеялся царский телохранитель. – Надо будет сказать его величеству, он оценит! Хорошо, пусть маркитантки найдут ей одежду и устроят баню, а то от прекрасной панны смердит, как от роты драгун.

Когда Первак вернулся с двумя деловитыми немками, шатер был уже почти готов, а Корбут вместе с двумя ратниками из хоругви Корнилия раскатывал внутри него ковры.

– Ишь ты, – подивился Анциферов, – уже и шатер готов. Молодец!

– Не скажу, чтобы это было просто, – с гордостью отвечал ему литвин, – но, как видишь, я справился…

– Где госпожа? – прервала их беседу старшая из маркитанток. – Вы напрасно думаете, что у нас много времени.

– Госпожу сейчас приведут, – так же по-немецки отвечал им Янек, – вы должны будете помочь ей вымыться, там уже греют воду…

– Не учи ученых, – сварливо отозвалась вторая немка, – мы и без тебя прекрасно знаем свои обязанности и предпочтения нашего доброго кайзера. А теперь, вы оба, марш за водой и не вздумайте подглядывать за фройляйн, это кусочек явно не для ваших зубов.

Корбуту совсем не понравились намеки маркитанток, но перечить он не посмел и, потянув с собой Первушку, вышел вон. Когда они притащили воду второй раз, Агнешка уже была в шатре, но упрямые немки тут же вытолкали парней на улицу и взялись за свою подопечную. Смущенная их напором полька не стала перечить, покорно позволила себя раздеть и встала в большой таз.

– Ах, как горячо… – едва не вскрикнула она, когда кампфрау принялись поливать ее из ковшей. Впрочем, кожа быстро привыкла, а мытье показалось девушке настолько приятным, что она не без удовольствия подставлялась под горячие струи и жесткие мочалки своих банщиц.

Занимаясь своим делом, женщины, пересмеиваясь, попутно обсуждали между собой ее стати и возможное их применение. К счастью, Агнешка была не сильна в немецком языке, хотя откровенные жесты маркитанток были понятны и без перевода.

– Ты посмотри-ка, Клара, нежная кожа и высокая грудь… – пробурчала одна из них, вовсю орудуя мочалкой, – неудивительно, что наш Ганс позарился на эту красотку.

– В ее годы я была не хуже, – отозвалась вторая, набирая в ковш воды, – и уж точно не была такой дурой!

– А отчего ты думаешь, что она дура?

– Да оттого, что будь она хоть чуточку поумнее, ее нежную спинку тер бы сейчас сам Странник!

Едва договорив, немка принялась громко смеяться, и к ней тут же присоединилась ее подруга. Отсмеявшись, они принялись за девушку с новой силой, не забывая обсудить каждую деталь.

– Длинные ноги и тонкая талия, такое нравится мужчинам.

– Задница вот только подвела, можно было бы и побольше!

– Ничего, Ганс об этом позаботится: ты помнишь, какой тростинкой была госпожа Элизабет, когда он взял ее к себе?

– Госпожа Элизабет!.. – фыркнула ее собеседница. – В ту пору ее звали Лизе или в крайнем случае Лизхен, но уж никак не госпожа!

– Это было раньше, а теперь она госпожа. У нее свой трактир, лавка и немаленький капитал…

– И все равно она дура!

– Отчего же?

– Да как ее еще назвать? Родила нашему кайзеру одну-единственную девочку, да и та носит фамилию рейтара, которому оторвало ядром причиндалы! Что, во всем Мекленбурге не нашлось завалящей баронии, чтобы дочка Странника носила подобающий ей титул?

– Да зачем он ей? Если Ганс займется ее судьбой, то он и так найдет малышке жениха с титулом.

– Вот я и говорю, что Лизхен – дура! Уж я бы на ее месте родила бы ему за это время никак не менее полудюжины ребятишек, и хоть один из них непременно стал бы бароном, а то и графом!..

– Хватит мечтать, – прервала ее товарка, – давай вымоем ей волосы, а то уж больно они у нее засаленные. Пусть нам не так повезло, как Лизхен или этой польской шлюхе, но зато никто не скажет, что мы плохо знаем свое дело!

Закончив процедуры, маркитантки насухо вытерли Агнешку грубыми полотенцами, закутали в одеяло и усадили на некое подобие оттоманки[55]. Затем они развернули перед ней несколько платьев, рубашек и другой одежды.

– Просим прощения у вашей милости, – на ломаном польском обратились они к девушке, – вам нужна одежда, но нам, к несчастью, нечего вам предложить.

– Фу, – наморщила носик панна Карнковская, – эти платья хороши для какой-нибудь крестьянки, но уж никак не для шляхтянки! К тому же в них, похоже, не одно поколение холопок ходило!

– Воля ваша, – не стали спорить немки, – да только ваша одежда уж больно грязная. Мы ее, конечно, выстираем, но раньше чем завтра она никак высохнуть не успеет! Возьмите хотя бы эту рубашку, она совсем новая и ткань на нее пошла достаточно тонкая…

– Хорошо, эту рубашку я возьму. А что, в вашем обозе нет ни одной хорошей портнихи?

– Портниха-то найдется, но найдутся ли у вашей милости деньги?

Ответом на вопрос было только возмущенное фырканье прекрасной панны. Кампфрау понимающе переглянулись, но возражать больше не стали.

– Для того дела, по которому она нужна Страннику, ей и одной рубашки много, а уж если постарается, то он не поскупится на наряды для нее… – шепнула та, что постарше, своей товарке.

– Хорошо, ваша милость, – дуэтом заявили они панне Карнковской, – мы пришлем портниху утром, и уж будьте уверены, она сможет угодить вам.

Пока Агнешка принимала водные процедуры, Янек и Первушка, кляня свалившуюся на них напасть, пытались решить вопрос с питанием. Анциферов вообще не очень представлял себе, чем питаются знатные полячки, а Корбут хоть и представлял, но решительно не знал, где эти кушанья можно сыскать. Когда он служил у Карнковских, готовкой занимался повар, а заботы юного литвина не простирались далее ухода за платьем и прислуживания во время обеда. Можно было, конечно, обратиться к царским поварам, но вся беда в том, что их не было. Сам государь в походе ел то же, что и все его ратники, а потому повара остались в кремле. В том, что прекрасной панне Агнешке придется по вкусу каша с салом, были определенные сомнения, и парням наверняка пришлось бы отправляться на поиски еды… На их счастье, к только что поставленному шатру подошел рослый рейтар и, смущенно улыбаясь, спросил: не здесь ли находится царская полонянка?

– А тебе зачем? – насторожился Янек.

– Да вот, гостинца принес, – пробасил он в ответ и показал шлем.

Заглянув в него, ребята едва не ахнули, стальной шишак был доверху наполнен свежей земляникой.

– Это откуда же? – изумился Первак.

– Да вот, набрал…

– Слушай, дружище, как тебя?.. – встрепенулся Анциферов, чувствуя, что решение проблемы близко.

– Савва Протасов, жилец московский.

– Вот что, Савва, тут такое дело… земляника – это, конечно, хорошо, да только…

Новый знакомец, уяснив проблему, на минутку задумался. Затем, решительно встав, велел страдальцам идти за собой. Через несколько минут они оказались у большого шатра, вокруг которого стояли несколько возов. Шепнув пару слов Первушке, он шагнул вперед, увлекая за собой Янека, и громко крикнул:

– Матвей Иваныч, принимай гостей!

– Чего тебе надобно, болезный? – преградил ему путь один из холопов.

– Я к Матвею Ивановичу пришел, – неожиданно пьяным голосом заявил Савва, – да не один, а с другом!

– К какому такому Матвею Ивановичу? – попытались урезонить его остальные холопы. – С каким таким другом?..

Савва, впрочем, не слушая их, медведем пер вперед, таща за собой Корбута. Распихивая холопов одного за другим, он рвался к шатру, пока, наконец, не вышел его хозяин.

– Что за шум! – осведомился он у толпящихся вокруг людей.

– Да вот, рейтар какой-то рвется с ляхом, говорит, друг…

– Проше пана, помилуйте, – заголосил сообразивший в чем дело Янек, – я знать не знаю этого пана. Я человек высокородного пана Михальского, а с этим рейтаром мы и пары слов не сказали, а он тащит меня непонятно куда!

– Кого потерял, служивый? – осведомился хозяин шатра у Протасова.

– Дык Матвея Ивановича Рожнова!.. – с пьяным вызовом ответил Савва.

– Эва, – протянул кто-то из холопов, – да его шатер с другой стороны лагеря! Видать с пьяных глаз перепутал…

– Ой, и верно, прошу прощения! – изумился рейтар и тут же накинулся на Янека: – Ты куда меня завел, ляшская морда?

Хозяин шатра давно бы приказал вытолкать их обоих в шею, но упомянутое Корбутом имя всесильного царского телохранителя заставляло проявлять осторожность, и потому незваные гости были выпровожены с честью. Пока они там препирались, Первушка ловко пролез под возами, нашел там клетки с птицей и, открыв одну из них, недолго думая посворачивал шеи сидящим там каплунам[56] и спрятав их под полой кафтана, был таков.

– Ну как? – осведомился «протрезвевший» Савва, когда приятели снова встретились.

– Порядок, – ухмыльнулся довольный Анциферов, шагая к своему шатру.

– Ну и ладно, – вздохнул рейтар, – пора мне. Кланяйтесь Агнешке: чем смог, тем услужил.

– Спаси тебя Христос, – поблагодарили его приятели и двинулись готовить для своей подопечной.

Пока они так старались, панна Карнковская успела пожалеть, что столь легкомысленно отказалась от платья, и сидела, завернувшись в плащ и размышляя о своей судьбе. Как ни плохо она знала немецкий язык, разговор маркитанток был ей в общих чертах понятен. Что же, не все так плохо. Разумеется, королевич Владислав очень приятный молодой человек, весьма воспитанный кавалер и пылкий любовник, но… разве она виновата, что попала в плен? Надо было лучше следить за своей возлюбленной! К тому же, откровенно говоря, герцог Иоганн Альбрехт смотрелся куда выигрышнее на фоне польского принца. Он был уже зрелый и сильный мужчина, а Владислав – всего лишь мальчишка в короне. И самое главное… тот, кого наемники фамильярно называли Странником, был ее первой любовью! Когда сияющий как новенький злотый Янек подал ей еду, Агнешка восприняла это как должное. Правда. она надеялась, что с ней разделит трапезу… один человек, но, поразмыслив, решила что у того и так много забот, к тому же ей совершенно нечего надеть… и вообще! Впрочем, поданный ей бульон был наварист, курятина нежна, а ягоды показались даже изысканным лакомством. Право же, жизнь налаживалась. Пока она изящно обгладывала крылышко, прислуживавший ей Корбут налил в чашку подогретого вина.

– Прошу вас, прекрасная панна, – робко предложил он ей напиток, – это вино, конечно, недостойно вас, однако ничего лучшего тут нет. А вам нужно подкрепиться.

– Благодарю, – улыбнулась королева его грез и протянула руку за чашкой.

Укутывающий девушку плащ чуть соскользнул, и взору юноши открылись тонкая шея и прекрасное плечо совершенно мраморной белизны. Дыхание Янека перехватило, руки задрожали, а язык онемел. Нимало не смутившись, Агнешка поправила свое одеяние, как будто рядом с ней стоял не мужчина, а резной комод.

– Давно ты здесь? – поинтересовалась она, насытившись.

– Кажется, целую вечность… – пролепетал в ответ юноша, у которого перед глазами все еще трепетала тонкая жилка на молочно-белой шее.

– Вечность – это много. – Прекрасное лицо панны тронула тонкая улыбка. – Как ты попал в плен?

– Меня захватил пан Михальский.

– А, это, наверное, тот шляхтич, что охраняет герцога, – наморщила лобик Агнешка. – У него довольно грозный вид.

– Вы правы, ваша милость, он телохранитель русского царя и весьма опасен в бою. Мне пришлось видеть его в деле, и я до сих пор не понимаю, как мне удалось выжить.

– А скажи мне, – спросила девушка, даже не подумав притвориться, что горестная судьба Корбута ей хоть немного интересна, – кто такая госпожа Элизабет?

Лицо Янека выразило совершеннейшее отчаяние, но он был вынужден признаться, что слышит это имя впервые.

– Может, твой друг-московит знает?

– Вполне вероятно, – ухватился за эту мысль литвин, – пан Анциферов не слишком образован, однако человек он осведомленный и будет рад услужить вашей милости.

– Так спроси его, только пусть не показывается. А то вид у него какой-то… варварский…

– Так это, верно, Лизка Лямкина, – почесав голову, ответил Первушка на вопрос Янека.

– А кто она?

– Так это… – помялся он, – в Немецкой слободе живет. Муж ее трактир держит, а она сама всякой всячиной торгует, по женскому делу: лентами там, кружевами всякими. Деньги еще в рост дает, да вместо обычной лихвы[57] какой-то процунт требует.

– Процент, наверное? – поправил его Янек.

– Может, и так, – согласился писарь, – а что это?

– Ну как тебе объяснить… – задумался Корбут. – Это от латинского «про центум», то есть «сотая доля». Можно сказать, что процент это лихва и есть.

– Ишь ты, – покрутил головой Анциферов, – а что, все ляхи латинянский язык ведают, как ты?

– Многие знают, – пожал плечами литвин, – хотя большинство запомнили лишь по нескольку слов и вставляют их в разговор, когда надо и не надо, чтобы показать свою ученость.

– Точно как наши бояре, – усмехнулся Первак, – как начнут в думе говорить, то как будто Священное Писание читают – ни слова в простоте!

– А скажи мне, Незлоб, – снова начал Янек, понукаемый красноречивыми взглядами Агнешки из-за ширмы, – эта, как ты сказал, Лизка Лямкина, она с вашим государем…

– Янка, ты совсем дурак – кто же о таких делах вслух говорит? За такое можно и без языка остаться.

– Значит, это правда?

– Может, и правда, – отрезал Первушка, – я им свечку не держал. Однако наш государь – человек молодой, а царица Катерина из неметчины носа не кажет. Так что если грех и есть, то небольшой! И государь наш если и блудит, то по-тихому.

– Но ты ведь знаешь?

– Да все знают, – отмахнулся Анциферов, – но вслух не говорят, потому как у боярина Ивана Никитича Романова катов в приказе много, а язык у каждого все-таки один!

Услышав рассказ Первака, Агнешка загадочно улыбнулась. Ну конечно, она права. Да, у него была женщина, но разве может какая-то маркитантка сравниться с ней? Наверное, он не раз пожалел, что отверг ее любовь. Что же, теперь герцог может исправить эту ошибку. Она не будет слишком уж строга к нему и даст возможность заслужить прощение. Скоро он придет, и ей нужно подготовиться. Волосы расчесаны, наряда все равно нет, что же делать? Не придумав ничего лучше, девушка прилегла на оттоманку, постаравшись принять самую соблазнительную позу. «Ты все равно будешь моим, Странник», – подумала она и… скоро заснула.

Проснувшись утром, панна Карнковская поняла, что ее ожидания не оправдались, и, по крайней мере, нынешней ночью ее никто не посетил. Это было обидно. За ночь воздух остыл, в шатре было холодно, а надеть все еще нечего. К тому же мочевой пузырь настоятельно напоминал о своем существовании, а каким образом его можно опорожнить, было совершенно неясно. Ее слуги, или охранники, бессовестно дрыхли у входа в шатер, завернувшись в тулуп. «Им-то, наверное, тепло», – разозлилась Агнешка и страшно захотела пнуть кого-нибудь из них в бок. Однако осуществить это желание не получилось, потому что московит проснулся и, увидев стоящую перед ним закутанную в плащ девицу, сладко потянулся и поприветствовал ее:

– Доброго утречка, боярышня!