Пушки царя Иоганна Оченков Иван

– До Можайска всего сто верст, – задумчиво заметила маркитантка, – если бы поражение было столь велико, это было бы уже известно…

– Да и так известно, просто до вашей слободы не дошло еще. Конечно, про то, что все войско погибло, князь Пронский врет. Не может такого быть! Однако урон, видать, понесли немалый.

– Князь Петр Пронский?

– Ага, он самый. А что, он тебе и… той персоне многозначительной – тоже задолжать успел?

– Нет, ваше сиятельство, с князем Пронским мне вести дела не доводилось.

– Ну и славно, а то ненадежный он человек.

– Благодарю за совет.

– Не за что, Лизавета Федоровна! И это… ты бы, голубушка, сидела бы пока в Кукуе… народишко в последнее время какой-то злой в Москве, далеко ли до греха. Уж мы в думе велели стрелецкому голове Максимову караулы перед вашей слободой усилить. Там безопасно будет.

– Вы думаете, может дойти до…

– Береженого Бог бережет, госпожа Лямкина.

– И то верно. Что же, загостилась я тут у вас, любезный князь. По здравому рассуждению, я подумала, что деньгам лучше пока побыть у вашей милости. А как все кругом успокоится…

– Тогда и рассчитаемся, – закончил за нее боярин.

Проводив Лизхен к карете, Борис Михайлович вернулся в терем и едва не налетел на притаившегося за дверью Телятевского.

– Ишь ты, царскую суку ровно царицу уже сразу во дворе встречаешь… – почти прошипел он.

– Для того чтобы тебя или кого из твоих людей ненароком не увидели, – парировал боярин.

– Хитер ты, князь, – продолжал, не слушая его, дворянин, – у Лизки Лямкиной денег занять – на то, чтобы ее же и…

– Молчи, дурень! – строго прервал его Лыков.

– Я-то, может, и дурень, а только и ты того и гляди сам себя перехитришь!

– О чем ты?

– Сам, поди, знаешь… Сколько еще ждать можно?

– Сколько скажу, столько и будешь ждать!

– Мочи нет уже ждать! Того и гляди либо романовские ищейки схватят, либо Мелентий сыщет.

– Либо Михальский, – подлил масла в огонь боярин.

– Что ты с меня жилы тянешь, – взвыл Телятевский, – бунтовать надо! Королевичу Владиславу царством московским поклониться…

– А если Ванька Мекленбургский верх возьмет?

– Как возьмет?

– Эх, кулёма! Кабы ты больше в походы ходил, а не по костромским лесам разбойничал, так знал бы, что с Петьки Пронского воевода – как с дерьма пуля! Что его ляхи побили – так в этом ничего удивительного и нет, а вот что они государя так же одолели… ой, врет князенька.

– Ишь ты как заговорил… – изменившимся тоном прошептал опальный дворянин, – только что Ванька был, а то вдруг государем стал!

– А ты донеси на меня, – насмешливо посоветовал ему Лыков.

– Если поймают – молчать не стану! – огрызнулся тот.

– Ну и дурень, меня ты все одно не потопишь, а я тебя выручить тогда уж точно не смогу.

– А что, коли молчать буду, выручишь?

– Выручу! – твердо пообещал боярин. – В самом худом случае в Сибирь поедешь. Повоеводствуешь в городках тамошних. Людишек там мало и все тати, как на подбор, не хуже тебя.

– Не простят меня, – замотал головой Телятевский, – точно знаю.

– Мелентия боишься? Правильно делаешь, только хвор он, не сегодня, так завтра Господь приберет, а без него кто подтвердит, что ты на него напал?

– Ладно, – махнул рукой дворянин и, сгорбившись, пошел к выходу.

У дверей он обернулся и, изобразив поклон в сторону хозяина дома, тут же вышел вон. Но едва оставшись один, выпрямился, и в глазах его сверкнул неукротимый огонь.

– Хитришь, князь… – прошипел он, – и вашим и нашим хочешь хорошим быть. Да только не бывает эдак. Попомнишь меня ужо!

Боярин, проводив взглядом своего гостя и ответив легким кивком на поклон, тут же встал и направился в горницу племянника Дмитрия. Княжич в последнее время ходил мрачный, на вопросы отвечал односложно и постоянно о чем-то напряженно думал. При виде дяди он вскочил, почтительно поклонился, но хмурое выражение лица его не изменилось.

– Ты, Митя, я чаю, засиделся без дела? – ласково обратился к нему Лыков.

– Готов служить тебе, дядюшка, – тусклым голосом отвечал тот.

– Да службишка-то невелика. Возьми коня и пяток холопов и поезжай в Кукуй. Только что туда карета поехала с особой одной, так боюсь, кабы худа не случилось.

– Какого худа?

– Да мало ли… может, колесо сломается, а может, тати нападут… Особа сия у меня была, так что нехорошо будет, если до места не доберется. Ты парень хваткий, если что и приключится, так справишься. Только не мешкай, ступай.

– Как повелишь, – поклонился Щербатов и двинулся выполнять поручение.

На душе у молодого человека и впрямь было неспокойно. Довольно быстро разобравшись, что дядя его занят делами, которые трудно назвать иначе, чем изменой, Дмитрий задумался. С одной стороны, не все перемены, произошедшие в последнее время на Руси, ему нравились. С другой – многое менялось к лучшему. Служба в драгунах, показавшаяся ему в первое время невыносимой, постепенно пришлась по нраву, появились приятели. Только вот сейчас они добывают славу в походе, а он занят непонятно чем. А ведь мог бы при удаче вернуть семье честь и положение. А выслужившись, можно было подумать и о сватовстве к Алене Вельяминовой. Конечно, брат ее в чести у государя, однако же и Щербатовы род не из последних. Неужто не отдаст? Эх, мечты-мечты!

Борис Михайлович, как оказалось, словно в воду глядел. Карета, о которой он говорил, и впрямь попала в беду. Колеса на ней, правда, были целыми, вот только лежала она на боку, а вокруг собралась целая толпа народа и явно не для того, чтобы помочь. Правда, два довольно рослых немца, умело орудуя шпагами, ухитрялись держать ее на расстоянии. Один из них – старик с развевающимися седыми волосами, ловко махая клинком, заставил всех отступить, а второй тем временем помогал женщине выбраться наружу. «Так вот какая особа…» – успел подумать Дмитрий до того, как прозвучал выстрел, и высокий старик упал.

– Бей колдунов! – раздался истошный крик, и толпа тут же захлестнула второго немца и его спутницу.

Похолодев внутри от мысли, что не успеет, Щербатов ударил шпорами коня и, громко гикая, налетел на творивших разбой. Вместе с не отстававшими от него холопами они на полном скаку влетели в людскую массу и разогнали их плетями. Увы, было уже поздно. Оба немца лежали бездыханными, а в красивой немке едва теплилась жизнь. Впрочем, теперь было трудно поверить, что прежде она была красивой: все лицо в кровоподтеках, один глаз заплыл, а рот разорван. Дмитрий в отчаянии наклонился к ней и услышал, как она прошептала ему:

– Ретте майне тохтер…[60]

Не поняв ни слова, но каким-то звериным чутьем сообразив, что она сказала, княжич заглянул в карету и увидел на дне ее съежившуюся от страха девочку лет пяти. Схватив ребенка на руки и прижав ее голову так, чтобы она не видела, что случилось с ее матерью, Щербатов вылез наружу и наткнулся на горящие безумием глаза Телятевского. Лыковские холопы, хорошо его знавшие, позволили ему и его людям приблизиться.

– Отдай мне ее… – прошипел дворянин.

– Не отдам, – решительно отказался Дмитрий и вдруг нашелся: – Князь Борис Михайлович велел ее привезти!

– Врешь!

– Пойди спроси у него.

Глаза бунтовщика на мгновение потухли, но затем на лице проснулось понимание, и безумный взгляд снова ожил.

– Бей немчуру! – заорал он своим спутникам и побежал в сторону Иноземной слободы.

Сообщники с радостными криками последовали за ним, а следом потянулись и остальные. В Москве разгорался бунт.

Немного отъехав от места происшествия, Дмитрий велел холопам возвращаться назад, а сам погнал коня прочь. Поначалу он не разбирал дороги, но опомнившись, сообразил, что дорога привела его на знакомую улицу в Стрелецкой слободе. То, что девочку нельзя отдавать в руки дядюшки, молодой драгун прекрасно понимал. Но вот что с ней делать самому? Пропустив в нерешительности тарахтевший колесами по бревенчатой мостовой возок, княжич вдруг услышал знакомый насмешливый голос.

– Ой, гляньте-ка, какой кавалер! – звонко воскликнула Машка, заметившая Щербатова. – Не иначе, опять что-то потерял!

Тот обернулся и обомлел: в возке сидели горожанки, в одной из которых он с изумлением узнал лишившую его сна боярышню Вельяминову. Правивший повозкой мужик, подозрительно косясь на драгуна, понукал лошадку, и они непременно проехали бы мимо, но молодой человек стряхнул оцепенение и неожиданно хриплым голосом выдавил из себя:

– Помогите!..

– Чего тебе? – строго спросила Алена, также узнавшая незадачливого ухажера.

– Помогите, – повторил Дмитрий и распахнул полу плаща, открыв доверчиво прижавшуюся к нему девочку.

– Что это? – воскликнула Авдотья и велела вознице остановиться.

– Девочка… – выдавил из себя княжич.

– Да уж вижу, что не кошка, непутевый; взял-то ее где?

– Спрятать ее надо.

– Это еще зачем? – нахмурилась стрельчиха. – Неужто украл дитя, да еще в немецкой одеже…

– Да господь с вами… напали на ее родных тати, еле отбил. Опасаюсь теперь, как бы не нашли…

– Да это же Марта! – закричала Машка.

– Какая такая Марта?

– Как какая, – изумилась девочка глупому вопросу, – Лизки Лямкиной дочка!

– А ты почем знаешь?

– А вот знаю!

– Это точно она? – строго спросила Алена у Щербатова.

– Она, – наклонил голову княжич.

– А мать ее где?

– Говорю же – тати напали…

– А сам ты там как оказался?

– Случайно…

– Ну-ка давай ее сюда!

Драгун не прекословя отдал боярышне девочку. Та, бог знает что себе вообразив, громко заплакала, но Алена тут же обняла ее и принялась успокаивать.

– Что в городе-то творится? – встревоженно спросила Авдотья.

– Бунт, – коротко ответил Дмитрий, – кто-то народ баламутит. Кричат, что немцы государя предали, и пошли Кукуй громить.

– Охти! Да это же близко совсем…

– Иноземную слободу хорошо охраняют, – рассудительно заметила Алена, продолжая качать девочку, – как бунтовщиков отобьют, так они в разные стороны кинутся – грабить. Могут и до нас дойти.

– Спаси и сохрани Царица Небесная! Да неужто нас не защитят?

– Кабы здесь батюшка был, – снова подала голос Машка, – так он бы враз всех татей разогнал, а так…

– Надо в дом быстрее возвращаться, там и стены помогут, – прервала их боярышня и обернулась к княжичу: – А тебе, добрый молодец, спасибо, что дитя уберег. А теперь скройся и никому об том ни говори, даже под пыткой. А когда государь вернется, тогда и откроешься. Но только самому государю или брату моему. Михальскому еще можно или Пушкареву, а больше ни-ни! Даже если на съезжую угодишь!

– Все сделаю, как скажешь, Алена Ивановна, – поклонился тот.

– Ступай с Богом!

– А ты почему думаешь, что он на съезжую угодить может? – удивленно спросила Авдотья, проводив глазами ускакавшего драгуна.

– Да потому что полк его – в войске государевом, а сам он почему-то в Москве оказался, – пожала плечами девушка. – Да еще и рядом с Лямкиной, когда на нее напали.

– Так, может, по службе…

– Вот там и спросят, что за служба такая.

– Это что же, Лизку убили? – снова влезла в разговор Марьюшка.

– Ой, а ведь и верно, горюшко-то какое!.. – запричитала стрельчиха, но затем резко остановилась и накинулась на дочку: – А ну говори, откуда ты знаешь, как Лизкина дочка выглядит?

– Мне Ваня показывал, – независимо ответила ей она, но на всякий случай отодвинулась ближе к Алене.

– Сколь раз тебе велено, окаянная, – начала выговаривать ей мать, – не зови эдак государя…

– А он мне разрешил!

– Выпорю!

У деревни Ярцево в шестидесяти верстах от Смоленска наши войска снова повстречались с поляками. Ну как повстречались… Корнилий со своим отрядом гонял их днем и ночью, не давая ни минуты передыха. Озлобившиеся ляхи даже несколько раз пытались устроить ему засаду, но всегда с одним и тем же результатом. Всякий раз, когда мучимая жаждой мести польская кавалерия шла в атаку, ее встречали картечные залпы и ряды спешенных драгун, а по флангам били рейтары и поместная конница. Так мы разгромили уже три небольших вражеских отряда, но королевичу пока что удавалось избегать встречи с нами.

Наконец, в один прекрасный день нам повстречались не беглецы, ускользнувшие из-под Можайска, а хорошо организованное, хоть и небольшое войско. Как оказалось, это были подкрепления, возглавляемые великим литовским канцлером Львом Сапегой и рефендарием Александром Гонсевским. В какой-то момент показалось, что вот-вот разгорится новая битва, но канцлер и едущие с ним сенаторы уже знали о поражении своей армии и потому были настроены весьма миролюбиво. Посланные ими парламентеры сообщили, что паны комиссары желали бы приступить к обсуждению мирного договора. Как говорят в народе, худой мир лучше доброй ссоры, и я, покобенившись для виду, немедля дал свое царственное согласие. Надо сказать, что мир мне нужен был ничуть не меньше, чем ляхам, – правда, они об этом не знали, на мое счастье. Тревожные известия из Москвы, где творилось что-то непонятное, и с юга, откуда огненным валом катилась армия Сагайдачного, заставляли меня торопиться. К тому же авангард моего воинства был совсем не велик; впрочем, опять же на мое счастье, они не знали и об этом. Как бы то ни было, переговоры начались. Заседать в избе, освобожденной от хозяев, высокие договаривающиеся стороны не пожелали, так что посреди деревни был устроен большой навес, где и происходили переговоры. По обеим сторонам его были поставлены наскоро сколоченные столы для членов делегаций. Охрану осуществляли спешенные кирасиры и гусары, напряженно поглядывающие друг на друга.

От Речи Посполитой переговорщиками выступили сам канцлер Сапега, каменецкий епископ Новодворский, сохачевский каштелян Плихта, ну и начальник Московского гарнизона во время оккупации пан Гонсевский, куда же без него. Чуть поодаль от панов сенаторов толпилась их свита. Руководителем нашей делегации выступил лично я; с недовольным видом сидел в кресле и поглядывал на господ сенаторов, как будто собирался их съесть, но в последний момент мне помешали. Сами переговоры вел окольничий Вельяминов и освобожденный из плена думный дьяк Ртищев. Первушка, ради такого дела окончательно утвержденный в должности секретаря, вел протокол, а толмачом служил однорукий Лопатин. Как водится во время подобных переговоров, польская сторона для начала выкатила мне целую бочку претензий. Тут было все: и узурпация московского трона, и «незаконный» захват Смоленска, и «разбойничий» набег на Ригу, и крайне неблагородная расправа с Чаплинским, и вообще негуманное отношение к пленным. Терпеливо выслушав весь список обид, нанесенных гордой шляхетской республике, я зевнул и громко сказал Вельяминову:

– Никита, как до дела дойдут, разбуди меня.

– Его царское величество и королевское высочество, великий государь, царь и великий князь, а также великий герцог Мекленбурга желает выслушать мирные предложения от своего брата короля Сигизмунда! – велеречиво перевел мою речь Лопатин.

Поляки, разумеется, прекрасно поняли, что именно я сказал, но сделали вид, будто все идет как надо. Как и ожидалось, умеренностью их первое предложение не отличалось. Моему герцогскому и королевскому высочеству предлагалось по доброй воле уступить трон королевичу Владиславу, вернуть Речи Посполитой Смоленск, Белую и еще с полдесятка захваченных у них городов и крепостей. Кроме того, выплатить контрибуцию и вернуть всех пленных. За это мне обещали свободный проход в Мекленбург.

– Никита, – воскликнул я, ухмыльнувшись от подобной наглости, – спроси у господ сенаторов, где это меня так сильно разбили, что высказывают такие претензии?!

– Ясновельможный пан герцог, – тоже воскликнул Сапега, – именно такие инструкции дал мне наш всемилостивейший и христианнейший король!

– Ну, то, что наш брат Сигизмунд головой скорбен – не новость, – сочувственно отвечал ему я, – но вы, господа сенаторы, до сих пор считались людьми неглупыми. А если это так, то к чему этот балаган?

– А какие условия посчитали бы справедливыми ваше королевское высочество?

– Мое царское величество, – подчеркнул я свой титул, – было бы совершенно удовлетворено следующими условиями. Все, что мое – мое! То есть все земли, города и крепости, которые я взял на шпагу, включая Смоленск, Чернигов, Белую и так далее, остаются в составе русского царства отныне и навсегда. Равно это касается Риги и земель в Ливонии, занятых моим братом королем Густавом Адольфом. Пленные обмениваются все на всех, за исключением тех, кто пожелает остаться на службе в своем новом отечестве. Если Речь Посполитая, в вашем лице, согласится заключить с моим царством оборонительный союз против татар и осман, то я согласен отказаться от контрибуции. В противном случае я полагаю справедливой сумму не менее чем в пятьдесят тысяч талеров единовременно и еще столько же частями в течение пяти ближайших лет.

Услышав мои требования, особенно в части, касающейся выплат, сенаторы поперхнулись, и только епископ Адам Новодворский ошеломленно выдохнул:

– Вы требуете контрибуции в сто тысяч злотых?..

– Вы тоже думаете, что это мало? Вы правы, ваше преосвященство, обычно я оперирую несколько большими суммами, но снисходя к бедственному положению Речи Посполитой, склонен проявить милосердие.

Пока господа комиссары переглядывались, Гонсевский заинтересованно спросил, что я понимаю под оборонительным союзом от турок.

– Это означает, – любезно пояснил я, – что если на наши пределы нападут подданные османского султана, то храброе воинство Речи Посполитой должно прийти к нам на помощь.

– А если на наши?

– Вот тут в зависимости от обстоятельств.

– Что вы имеете в виду?

– Ну, если извечные враги христианского мира – османы, нападут на вас, желая искоренить истинную веру, то мы непременно придем на помощь к своим братьям-полякам. А вот если война будет спровоцирована неуемными аппетитами некоторых магнатов, вмешивающихся в дела подвластных султану государств, то мы умываем руки.

– То есть мы вам помогать обязаны, а вы нам – нет?

– Ну не хотите же вы, чтобы я воевал за интересы Потоцких, пытающихся посадить на трон в Яссах своих ставленников – Могил?

– Боюсь, это предложение неприемлемо.

– Ну, нет так нет. Давайте вернемся к обсуждению размеров контрибуции.

– Это неслыханно! Мы находимся на вашей земле, а не вы на нашей!!! Кроме того, вы упомянули Чернигов, а он, слава Создателю, занят польскими войсками.

– То, что вы признаете ту землю моей, уже хорошо. Что касается второго пункта, то это недолго исправить.

– Вы угрожаете нам?

– Предупреждаю, пан Гонсевский. Пока – только предупреждаю. Право же, я никогда не хотел этой войны, и ее ход не доставляет мне не малейшего удовольствия. С тех пор как меня избрали царем, я всего лишь обороняюсь и возвращаю земли, незаконно отторгнутые у моего царства. Сам же я совершенно не желаю чужих территорий, ибо дарованная мне Божьим провидением страна и без того обширна и богата.

– Ваш набег на Ригу не выглядел обороной, – прищурился рефендарий.

– А разве я получил хоть пядь земли в Ливонии?

– Вы получили миллион злотых!

– Гнусная клевета! Эти мерзкие бюргеры обманули меня и заплатили едва ли половину этой суммы. К тому же большая ее часть была выплачена настолько некачественной монетой, что мне даже неудобно признаваться в своем промахе. Поэтому предупреждаю сразу: если мы договоримся о контрибуции, то я буду настаивать на тщательнейшей проверке, как веса монет, так и содержания в них драгоценного металла.

– О, могу успокоить ваше королевское высочество, в этой проверке не будет необходимости.

– Мы заключим союз?

– Нет, конечно; просто вы в любом случае не получите ни гроша!

– Вы не поверите, но именно так мне сказал рижский бургомистр при нашей первой встрече.

– Тот, который обманул вас при расчете?

– Да, именно он. К сожалению, он теперь подданный моего брата короля Густава Адольфа, и я не могу его повесить. Все-таки мы союзники.

– Я смотрю, – усмехнулся Сапега, – союзники не поспешили вам на помощь.

– Вы правы, ясновельможный пан, однако с подобного рода договорами частенько происходит странное: пока союзник терпит поражение, о них все забывают. Но стоит ему одержать победу, как все сразу же вспоминают о своих обязательствах. Особенно если от их выполнения ожидаются некие преференции.

– Вы надеетесь на помощь короля Швеции?

– Я надеюсь на ваше благоразумие, господин канцлер. Король Сигизмунд считает себя еще и королем свевов, готов и вендов[61], и это заблуждение уже стоило Речи Посполитой Риги и значительной части Польской Лифляндии. Ваш королевич Владислав с чего-то вбил себе в голову, что он еще и русский царь. И из-за этого множество храбрых шляхтичей остались в поле под Можайском. Поэтому я спрашиваю вас: не слишком ли дорого вам обходятся амбиции этой семейки?

– Но Владислав действительно имеет законные права на московский трон.

– Ухо от селедки имеет ваш королевич, а не права на престол, и вы это знаете. А еще вы знаете, что он неспроста поспешил в этот поход, не дождавшись вас. Он хотел стать царем без вашей помощи и получить абсолютную власть. И если бы ему это удалось, и он стал бы еще и вашим королем, то я бы и ломаного гроша не поставил за шляхетские вольности.

– Вы очень откровенны, ваше королевское высочество, и мне это нравится. Я тоже буду с вами откровенен. Вы одержали одну из самых выдающихся своих побед, признаю это. Но Речь Посполитая может выставить в поле еще не одну такую армию. И даже сейчас к Москве движется войско Сагайдачного, так что, вполне возможно, это была последняя ваша победа.

– Большая часть этого войска – сброд, умеющий только грабить. Они могут доставить немало неприятностей, это верно, но они не принесут вам победы. Казаки пройдутся по моим землям подобно саранче, я в ответ направлю к вам подвластных мне татар. Это может продолжаться довольно долго, но будет ли в этом хоть какой-нибудь прок? Давайте просто заключим мир и покончим с этим. Я вернусь в Москву, вы к себе…

– Вы так торопитесь вернуться в Москву? – громко спросил неожиданно вышедший из толпы поляков Калиновский.

Ксендз был одет как мирянин и выглядел при этом довольно непрезентабельно, но все равно его появление было для меня крайне неприятным сюрпризом, поскольку я был уверен, что он находится при Владиславе и им не удалось еще соединиться с сенаторами. Впрочем, неожиданности только начинались. Вслед за Калиновским показались несколько рослых гайдуков, тащивших носилки, на которых восседал королевич. Костюм его, в отличие от наряда священника, был в порядке, но лицо сильно бледное, и похоже, что он сильно страдал от раны.

– Видите ли, святой отец, – отвечал я с немного натянутой улыбкой, – все дело в том, что я никогда не видел слона.

– Слона?! – не смог сдержать удивления священник, но я уже приветствовал польского принца:

– Рад видеть вас живым, кузен. Надеюсь, вы не слишком пострадали?

– Благодарю, – сухо отвечал он, – как вижу, вы падение с лошади пережили лучше, чем я.

– Вы правы, ваше высочество, уже через несколько минут после падения я вел своих солдат к победе.

– Да, в тот раз вы Божьим попущением одолели нас, – с горечью промолвил принц и поморщился от боли.

– Вы все же нездоровы, кузен; у вас есть лекарь?

– Пустяки, – отмахнулся он, – у меня достаточно сил, чтобы принимать участие в переговорах. Кстати, о каком слоне вы вели речь?

– Видите ли, ваше высочество, я ожидаю прибытия персидских послов, которые в числе прочего везут мне в подарок от шаха несколько диковинных зверей. Им пора бы уже прибыть, а тут вы со своим глупым походом…

– Понимаю-понимаю, – сочувственно вздохнул ставший рядом с королевичем ксендз, – слон – это действительно важно. Он ведь может, чего доброго, пострадать во время бунта.

– Бунта?.. – высоко поднял брови Сапега.

Не знаю, откуда этот проклятый священник получал вести, но судя по всему, его информаторы недаром ели свой хлеб. Услышав это, сенаторы приободрились и стали поглядывать на меня с нескрываемым злорадством.

– Боюсь, вас неверно информировали, – с деланым равнодушием отозвался я, – в Москве действительно были некоторые беспорядки, но они уже закончились.

– Вы уверены?

– Ну, конечно, я отправил в столицу вызволенных мною из плена русских воевод – Шеина, князя Трубецкого и других важных персон – и волнения сразу же успокоились. Они, кстати, и были вызваны ложными известиями о том, что вы расправились с нашими пленными. Узнав об этом, москвичи страшно возбудились и потребовали ответить такими же мерами. Они отчего-то немного недолюбливают поляков. Впрочем, я полагаю, пан рефендарий помнит об этом. Не так ли?

– Надеюсь, с нашими пленными все благополучно? – напряженно спросил Владислав, вскинув на меня глаза.

– Разумеется, – пожал я плечами, – они ведь не в Москве, а в совершенно других городах нашего царства. И пока им ничто не угрожает.

– Слава Езусу, – откинулся тот на спину и закрыл глаза. Похоже, ему и впрямь было нехорошо.

– Господа сенаторы, – обратился я к переговорщикам, – ваш сюрприз удался, но он может стоить здоровья или даже жизни вашему королевичу, посему я полагаю, что для первого дня достаточно. Предлагаю продолжить завтра. Впереди ночь, и у вас есть время обдумать ситуацию и привести ваши желания в соответствие с вашими возможностями, но хочу сказать сразу – есть один пункт, в котором я не уступлю. Я настоятельно требую возвращения царских и церковных реликвий, украденных и вывезенных вами из московского кремля!

С этими словами я решительно встал и, коротко кивнув в сторону носилок принца, двинулся к выходу. Сенаторы тоже поднялись и, поклонившись мне вслед, озадаченно переглянулись.

– Я говорил вам, что его высочеству стоит поберечь себя, – со сдержанным гневом стал выговаривать Калиновскому Сапега.

– Это было желание королевича, – парировал тот, – к тому же нам явно удалось вывести из себя мекленбургского дьявола. Он определенно не ожидал нас тут увидеть!

– Это точно, – усмехнулся подошедший к ним епископ Новодворский, – он даже перестал разыгрывать этот глупый фарс.

– О чем вы?

– Я о поведении герцога. Он только что разбил наши войска, а ведет себя будто… я даже не знаю, с кем его сравнить! Пожаловался на то, что его обманули рижане, и тут же сказал, что ожидает помощи шведов. А закончил требованием вернуть какие-то сокровища. Ей-богу, я решительно ничего не понимаю!

– Все очень просто, – с улыбкой отвечал ему Калиновский, – герцог оказался в крайне сложной ситуации и, растерявшись, делает одну ошибку за другой.

– Или тянет время, ожидая прибытия подкреплений, – хмыкнул Гонсевский.

– Вы думаете? – встрепенулся Сапега.

– Я почти уверен, что он что-то задумал и потому ломает перед нами комедию.

– Имперский князь – и ломает комедию?

– Именно, только смеяться будем не мы с вами.

Вскочив в седло и двинувшись прочь из деревни, я на минуту остановился и, подозвав к себе свитских, с раздражением спросил:

– Где Михальский?

– Не ведаю, государь, – отозвался Вельяминов, – второй день от него вестей нет.

– Плохо, без него тут шляется кто хочет, как у себя дома.

– Господь с тобой: все пути перекрыли – мышь не проскочит, птица не пролетит…

– Ага, а Владислав этот откуда взялся?

– Да пес его знает, латинянина этого. Может, он давно тут?

– Нет, он с войсками был… ладно, разберемся. И это… передайте О’Коннору, чтобы навестил болящего.

– А может, Господь его и без врачебной помощи приберет?

– Да кабы… тьфу, пропасть! Я хотел сказать – полегче на поворотах, он мне родня все же, через жену. Надо куртуазность проявить, сиречь вежество! Ты мне лучше вот что скажи: откуда этот чертов Калиновский про бунт в Москве ведает?

– Вестимо откуда, от соглядатаев…

– Каких еще соглядатаев?

– Да мало ли у тебя латинских выкормышей в академии…

– Подожди, ты про Игнатия, что ли?

– А про кого еще – природный иезуит, а ты его к обучению юношества приставил.

– Но-но, ты опять царской воле перечишь?

– Прости, государь, ты спросил, а я ответил.

Я некоторое время молчал, старательно сдерживая раздражение. Неприязнь Никиты к проректору Славяно-греко-латинской академии новостью для меня не была. Но пока что укорить бывшего падре Игнасио было абсолютно не в чем. Преподавал он на совесть, в подозрительных связях замечен не был, да и заменить его по большому счету было пока некем. Ученые греки, приезжавшие время от времени в Москву, больше чаяли серебра, а не просвещения. Да и фанариоты[62], по моему мнению, были ничуть не лучше иезуитов.

– Государь-надежа, не вели казнить, вели слово молвить! – отвлек меня от размышлений чей-то крик.