Магелланово Облако Лем Станислав

Кирилл Андреев. ЧЕТЫРЕ БУДУЩИХ СТАНИСЛАВА ЛЕМА

«На гигантском осколке метеорита, таком черном, будто на нем запекся мрак бездны, в которой он кружил нескончаемые века, лежал навзничь человек. Днем этот упавший колосс виден из самых отдаленных пунктов города. Обломок ракетного оперения пронзает его грудь. Сейчас, в отблесках зарева отдаленного города, гигант утратил свои очертания. Складки его каменного скафандра темнели, как расселины скалы. Человеческой была лишь голова - огромная, тяжело закинутая назад, касающаяся виском выпуклой поверхности камня».

Так Станислав Лем описал памятник Неизвестному астронавту будущих веков - низверженному, но не побежденному, потому что человека можно убить, можно уничтожить, но победить его нельзя!

Но в то же самое время это образ человека сегодняшнего дня, потому что,  как далеко бы Лем ни заглядывал в будущее, в какие миры ни заносила бы его фантазия, он всегда пишет о нашем времени и о нас самих.  

Он живет в маленьком стандартном доме на дальней окраине Кракова. Он очень ценит покой, позволяющий ему сосредоточиться, поэтому у него даже нет телефона. В углу валяется заброшенный киносъемочный аппарат: одно время писатель увлекался фотографией и кино, но потом решил, что это отнимает у него слишком много времени. А все свое время он отдает работе. Когда же он очень устает или хочет повидать свет, он садится за руль своей старенькой «татры» и выезжает на шоссе Краков - Закопане, проходящее неподалеку от его дома, и отправляется, в зависимости от настроения, либо к центру города, либо в горы.

Он совсем не похож на своих героев - космического Мюнхаузена Иона Тихого, профессора Тарантогу или на астронавтов, открывающих новые миры. Он небольшого роста, с быстрыми движениями и веселыми темными глазами. Он часто усмехается, а говорит так стремительно, что едва успеваешь следить за его мыслями. Но хотя он следует мгновенно возникающим мысленным ассоциациям, он в то же время очень обстоятелен, а фразы его так точно сформулированы и отточены, что кажется, будто он просто вслух читает какую-то книгу, а когда он на секунду останавливается, чтобы перевести дух или перейти к следующей мысли, думаешь, что он просто перелистывает страницу.

- Видите ли, научная фантастика совсем не пророческая литература, как иные ошибочно думают. Предсказания научных и технических достижений неминуемо обречены на поражение. Даже Жюль Верн кажется нам сейчас очень архаичным. Что же тогда говорить о сегодняшнем дне, когда невозможно предвосхитить все вероятные качественно новые скачки, которые совершаются в жизни человечества благодаря успехам науки! Фантастика, скорее, похожа на гигантскую и могущественную лупу, в которую мы рассматриваем тенденции развития - социальные, моральные, философские,- которые мы усматриваем в нашем сегодняшнем дне. В сущности, говоря о будущем, о жизни на далеких планетах, я говорю о современных проблемах и своих современниках, лишь облаченных в галактические одежды. В наши дни, для того чтобы заниматься научной фантастикой, мало одной фантазии, нужно еще очень много знать!- Лем обводит руками комнату, словно пытается обнять все книги, которые, кажется, скоро выживут из кабинета своего хозяина- сотни, тысячи книг, на многих языках и по самым диковинным разделам науки, которые теснятся на полках, лежат на столах, нераспечатанными пачками сложены на полу. Кибернетика, астронавтика, биохимия, биофизика, теория информации, молекулярная биология, бионика, генетика, радиоэлектроника, парапсихология! Всех этих наук не существовало, когда я был мальчиком. Когда я писал философскую книгу "Диалоги", о кибернетике было написано всего лишь около шестидесяти книг. Из них я, не хвалясь могу сказать, прочел половину. Ныне об этой науке написаны целые библиотеки!.. Для некоторых писателей научная фантастика представляет собой нечто вроде чистой игры ума, интеллектуального кроссворда, а не один из разделов литературы. Меня же интересует другое - сами люди и проблемы, волнующие человека наших дней.

- Но почему же, если вы интересуетесь главным образом сегодняшним днем и своими современниками, пишете о далеком будущем и других, нечеловеческих мирах?

Лем усмехается:

- Давайте вместе еще раз перечитаем мои книги!

Станислав Лем один из самых прославленных писателей-фантастов всего мира. Его переводят на множество языков, по его произведениям ставятся кинофильмы, а он с неистовой страстью и поразительной фантазией продолжает писать, выпуская книгу за книгой - иногда по нескольку книг в год.

Он родился во Львове в 1921 году, здесь учился, здесь же пережил тяжкие годы немецкой оккупации. Фашистский террор лишал польскую интеллигенцию права на труд по специальности, и Станислав Лем вынужден был бросить политехникум и пойти работать сварщиком. Эта работа столкнула его с реальной жизнью, и он впервые встретился с настоящими людьми, будущими героями его первой книги, - молодыми рабочими-подпольщиками, участниками польского Сопротивления.

После войны вместе с поляками, проживавшими на территории Западной Украины, Лем репатриировался и переехал в Краков, где смог закончить свое образование. На этот раз он выбрал медицину и несколько лет работал врачом.

Писать Лем начал рано. Уже в 1946 году стали появляться его рассказы и стихи. Первым крупным произведением был роман «Непотерянное время», посвященный судьбам польской молодежи в трагические годы оккупации.

В 1950 году выходит первый фантастический роман «Астронавты».

Этот роман посвящен межпланетной экспедиции на Венеру в 2006 году. В нем Лем впервые дал полную волю своей смелой и безудержной фантазии.

«В 2003 году,-начинается одна из глав этой книги,- был закончен частичный отвод Средиземного моря в глубь Сахары, и гибралтарские электростанции впервые дали ток для североафриканской сети. Много лет прошло уже после падения последнего капиталистического государства. Окончилась тяжелая, напряженная и великая эпоха справедливого преобразования мира. Нужда, экономический хаос и войны не угрожали больше великим замыслам обитателей Земли».

Широкими мазками рисует Лем картину первых шагов коммунистического общества. Обводнение Сахары, безлюдные заводы-автоматы, фотохимические преобразователи, в которых углекислота воздуха и вода превращаются в сахар, атомные реакторы, управление передвижением облаков, погодой и климатом и, наконец, искусственные атомные «солнца», подвешенные над полюсами, чтобы растопить льды и уничтожить вечную мерзлоту, - вся эта фантастическая техника изображена резкими, но беглыми штрихами; она нужна писателю лишь для того, чтобы показать на этом фоне людей будущего и их приключения на страшной планете смерти - Венере.

Фантастика этой книги реалистична, потому что Лем показывает осуществленным то, что планируется и создается сейчас или замышляется в близком будущем в нашей стране и в других странах социализма.

Но, рисуя расцвет науки и техники в ближайшем будущем, Лем в романе «Астронавты» почти ничего не говорит о развитии самого общества, о его формах и отношениях людей при коммунизме. В этом романе он идет по следам Жюля Верна, который, веря в социализм и мечтая о нем, не смог нарисовать его в своих произведениях, а показал лишь фантастическое развитие научных и технических идей своего века.

Сборники научно-фантастических рассказов «Сезам» (1953) и «Вторжение с Арктура» (1959) показывают нам Лема совсем с другой стороны. Здесь его можно сблизить, скорее, с Гербертом Уэллсом, чем с Жюлем Верном.

Термин «научная фантастика», к которому мы так привыкли, не вполне применим к творчеству Уэллса. Бесспорно, что материалом его произведений является наука в ее фантастическом развитии, но далеко не во всех его романах, повестях и рассказах сюжет покоится на строгом научном фундаменте. Чаще всего это чистый вымысел, смелое предположение, далеко выходящее за пределы наших знаний, прием, позволяющий писателю перенести своих героев в необычную обстановку- в далекое будущее, на другие планеты или в мир, изменивший свои привычные пропорции.

Прием этот вполне закономерен. Ведь любой писатель, пытаясь заглянуть в будущее, всегда минует какие-то промежуточные ступени, пользуется порой не только не вполне научными, но и совсем ненаучными допущениями, вроде уэллсовской «машины времени», чтобы обогнать мысль современников и увидеть грядущие дни.

Таков и Лем во многих своих рассказах, вошедших в сборники «Сезам» и «Вторжение с Арктура». Говоря словами Уэллса, такие фантазии «не ставят себе целью изобразить в самом деле возможное, их цель - добиться не большего правдоподобия, чем то, какое бывает в хорошем увлекательном сне. Они захватывают читателя искусством и иллюзией, а не доказательствами и аргументами, и стоит только закрыть книгу, как пробуждается понимание невозможности всего этого…»

В 1954 и 1958 годах вышли два сборника рассказов, объединенных одним            героем и единым замыслом, - «Звездные дневники Иона Тихого». В этих книгах творческое лицо Станислава Лема открывается читателям еще с одной, новой стороны. Это шутливо-сатирические рассказы в стиле «Мюнхаузена» или «Гулливера». Ион Тихий - «знаменитый звездопроходец, капитан дальнего галактического плавания, охотник за метеорами и кометами, неутомимый исследователь, открывший восемьдесят тысяч три мира, почетный доктор Университетов Обеих Медведиц, член Общества по опеке над малыми планетами»…

Смелая сатира, безобидная шутка, остроумная и злая пародия перемешаны в этой книге. Когда читаешь «Дневники», невольно вспоминается замечательный чешский писатель Карел Чапек и его сатирико - фантастический роман «Война с саламандрами»…

По многим книгам и особенно по рассказам Станислава Лема видно, что он очень внимательно читал научно-фантастические (и просто фантастические) произведения современных западных, преимущественно американских, писателей. У них он учился динамике развития сюжета и смелому- порой даже чрезмерно смелому- полету фантазии. У них он заимствовал и некоторый налет мрачности, которой окрашены отдельные его произведения. Нет сомнения, что пристальный интерес западных писателей к космической тематике не мог не захватить и Станислава Лема.

Но решающим для его творчества бесспорно было влияние советской научной фантастики. Ее реализм, ее гуманизм, ее стремление к большим обобщающим темам не могли не быть близкими для писателя социалистической Польши.

Пристальное внимание к человеку, поиски положительного героя, подлинного человека будущего- всем этим нам особенно близок Станислав Лем.

На скрещении влияний Жюля Верна, Герберта Уэллса и Карела Чапека,западной и советской фантастики, на стыке философии, кибернетики и теории информации, науки и искусства Станислав Лем нашел свой собственный неповторимый стиль. Но его творчество не стало смесью этих разнородных элементов: все составные части пошли в переплав, откуда вышел качественно совершенно новый, чистый и сверкающий благородный металл.

И из этого-то огнеблещущего металла было выковано то перо, которым Станислав Лем написал четыре книги о будущем.

«В вычислениях где-то была допущена ошибка. Они не прошли над атмосферой, а столкнулись с нею. Корабль вонзился в воздух с ревом, от которого чуть не лопались барабанные перепонки…» Так начинается новая книга Станислава Лема «Эдем». Далее идет уже знакомая нам по многим фантастическим произведениям история аварии космического корабля и его экипажа, вынужденного высадиться на почти неисследованной планете Эдем.

Потерпевшие космическое кораблекрушение ремонтируют свою ракету, чтобы получить возможность вернуться на Землю, и в свободное время исследуют таинственную планету. Все внешние события разворачиваются вполне логически, укладываясь в привычную схему приключенческого, научно-фантастического романа. Остроумная фантазия Станислава Лема рисует все более и более удивительные картины, которые сменяют одна другую. И вдруг в какой-то момент начинаешь понимать, что не случайно на титульном листе книги Лема отсутствует традиционный подзаголовок «научно-фантастический роман», что это совсем не роман, а философский или социально-философский трактат и что литература в этом произведении- только внешняя форма произведения, привычная для писателя, что внешний сюжет- нечто второстепенное, а главное-тот «фон», на котором ясно проступают идеи Лема. Герои Лема - люди с Земли: координатор, инженер, физик, химик, кибернетик и доктор - лишены индивидуальных человеческих черт, все они лишь представители определенных профессий и не случайно не имеют имен. Ремонт космического корабля, их поездки по Эдему, описанные очень реалистически, - все это нужно писателю лишь для того, чтобы противопоставить реальный, логический, познаваемый мир нашей планеты фантастическому безумию мира планеты с жестоким наименованием "Эдем". Этот чудовищный мир устроен по своим законам, остающимся непознаваемым для человека.

Автор так пишет об этом: «Мы все-таки люди, все воспринимаем и омысливаем по-земному и в результате можем совершить величайшую ошибку, принимая чуждые явления за некую истину, то есть подгоняя определенные факты к схемам, привезенным с Земли!»

«Город» жителей Эдема, заснятый на кинопленку, совершенно алогичен. Обитателей Эдема земляне называют «дубельтами» - «двойными». Это существа фантастически странные, представляющие собой симбиоз двух организмов: огромного тела-носителя, высотой до двух метров, представляющего собой, так сказать, «рабочую часть» симбиоза, и маленького торса, похожего на ребенка, с головой и крохотными ручками,- «мыслящей части». Маленькое существо сидит внутри большого тела, в чем-то вроде сумчатого гнезда, и по желанию может втягиваться и высовываться.

Непонятной и алогичной -с земной точки зрения - физиологии этих двойных существ соответствует непонятное общественное устройство,которое пришельцам кажется жестоким и ужасным.На каждом шагу они встречают груды полуразложившихся тел, небрежно брошенных в ямы и рвы, замурованные в блоки из органического стекла трупы существ, подвергнутых мучительной вивисекции, нечто вроде лагерей для «неполноценных» дубельтов, массовые облавы и убийства. И вследствие всего этого вместо контакта с разумными существами другого мира люди вступают с ними в столкновение.

В последней части роман-трактат Лема переходит в странную и мрачную аллегорию.

Как можно понять, в обществе двойников классовая борьба заменена симбиозом, подобным чудовищному симбиозу морлоков и элоев в «Машине времени» Уэллса. По плану биологической реконструкции почти все население планеты в течение многих лет подвергалось ряду процедур. Направленная эволюция должна была состоять не только из переделки живущего поколения, но и последующих, благодаря управляемым мутациям. Однако результаты проведения плана были печальными: на свет стали появляться личности без глаз или с различным числом глаз, неспособные к жизни,уроды, безносые, а также большое число психически недоразвитых. Эту ужасную «продукцию» решено было истреблять в массовом порядке.

Неспособное к прогрессу общество потерпело инволюцию: сначала демократическую власть заменила олигархия, власть меньшинства, затем ее сменила единоличная тирания, перешедшая в анонимную диктатуру. Теперь же существование всякой власти отрицалось, и утверждение, что власть существует, каралось смертью.

С таким фашистским квазиобществом, конечно, невозможно сосуществование земного человечества. Но вмешательство в дела Эдема тоже невозможно: нельзя силой навязывать социальный строй другому миру, пошедшему по тупиковому пути развития…

Роман «Эдем»- больше чем роман. Это философская утопия, относящаяся к разряду «черных», или «антиутопий», как их называют, подобных «Великолепному новому миру» Хаксли, памфлету «Год 1984» Оруэлла или роману «451 градус по Фаренгейту» Бредбери. «Это даже не роман-предупреждение - фантазия может навеять любые картины «черного будущего»,- говорит сам Лем, - и, собственно, много различных произведений, варьирующих эту тему, бродит по свету. В них говорится о космических войнах, о галактических империях, о хищных и кровожадных цивилизациях. Но предостерегать от такого будущего было бы в такой же степени банально, как предостерегать человека не питаться ядом».

«Я хотел бы написать повесть о будущем, но не о таком будущем, которого я бы желал, но о таком, которого нужно остерегаться. Гораздо больше опасностей мне видится в вариантах «розового будущего»…

На эту тему и написан роман Станислава Лема «Возвращение со звезд» - философски наиболее глубокое его произведение.

Книга Лема - страстное предупреждение о том, что ждет человечество, если оно пойдет по пути достижения сытости, спокойствия и мещанского благополучия. Это- как столь же страстный призыв на плакате в фильме Стенли Крамера «На берегу», показывающем гибель всего человечества в результате развязанной термоядерной войны, плаката, предупреждающего: «Братья, люди, еще не поздно, еще есть время!»

Мысль,которая мучит Лема,- подмена социальных факторов прогресса биологическими факторами.

В романе «Возвращение со звезд» каждый человек в младенческом возрасте подвергается так называемой бетризации. Операция эта на первый взгляд является вершиной гуманности: благодаря впрыскиванию определенного вещества,действующего на кору головного мозга, человек лишается способности убивать людей или животных - все равно.

Это цивилизация, лишенная страха. Все, что существует, служит людям. Ничто не имеет значения, кроме их удобств, удовлетворения не только насущных, но и наиболее изысканных потребностей. Это мир, закрытый для опасности. Угрозе, борьбе, насилию в нем нет места. Мир кротости, мягких форм и обычаев. Труд легок и приятен. Еда, одежда и жилье даются всем легко, хотя деньги и существуют. А все остальное время можно тратить на развлечения и любовь…

Но бетризация не только благо, это и увечье. В битве за жизнь, за будущее, человек не победил, не закалился в борьбе, не стал сильнее и лучше. Вместе со страхом люди потеряли и мужество. Лишившись возможности убивать, они утратили также способность защищать других, рисковать своей жизнью для великой цели, во имя любви и дружбы. Исчезло стремление вперед, интерес к другим людям, забота о них.

И наступает грозное социальное возмездие. Человечество вырождается. Ведь железные социальные законы гласят, что если общество не развивается, не идет вперед, оно неминуемо должно погибнуть.

Этот «земной рай» глубоко чужд и страшен героям романа - пришельцам из нашего времени. Они не считают своих счастливых, но измельчавших, ничтожных и себялюбивых потомков наследниками своего трудного, но героического времени.

Эл Брегг, герой «Возвращения со звезд», по собственному признанию Лема, взбунтовался против его замыслов. Он и его товарищи по межзвездному полету строго и пристрастно судят своих потомков, которые пошли по тупиковому пути.

Словно сквозь гигантскую лупу времени Лем рассматривает нашу эпоху в романе «Дневник, найденный в ванне».

Коммунизм давно победил во всем мире. Страна, прежде именовавшаяся Соединенные Штаты, ныне называется Аммер Ку. Многое из прошлого забылось, но в Скалистых горах, глубоко под землей, далекие потомки обнаруживают залитый некогда лавой так называемый Пятый Пентагон- живой реликт наших дней, становящийся для будущего человечества своеобразным музеем Прошлого.

Уже давно покончено с войнами, и атомная энергия, заключенная в «летающие солнца», превращает ночь в день и лед в нежные пушистые облака. Тучные поля сулят скорую пышную жатву. К сверкающей синеве неба поднимаются великолепные города. А здесь, в Пентагоне, люди продолжают по инерции плести сеть привычных интриг. С аэродромов поднимаются несуществующие бомбардировщики, сбрасываются смертоносные бомбы, взрывающиеся лишь на бумаге, вербуются шпионы. Лишь на их картах, в их циркулярах и доносах существуют бушующие адским пламенем взрывы водородных бомб, деревни, выжженные напалмом, горы трупов, лагеря смерти. А мир живет, совсем забыв о них.

И вот в это призрачное здание, глубоко ушедшее в землю и населенное фантомами, попадает человек. Чудовищная действительность Пятого Пентагона доводит его до самоубийства. Но он оставляет после себя дневник- скорбный документ, рассказывающий об этом уродливом призрачном островке навсегда ушедшего капитализма.

Сверкающий мир будущего лишь незримо присутствует в книге. Этот мир показан в романе «Магелланово Облако», в который Станислав Лем вложил все богатство своего ума и таланта.

О завтрашнем дне пишут у нас немало. Пишут и за рубежами социалистического мира, особенно в западном полушарии. В американской литературе, пытающейся завянуть в третье тысячелетие нашей эры, есть интересные, талантливые писатели. Но облик грядущего, который рисуют современные писатели Соединенных Штатов,- это лишь уродливое, искаженное лицо сегодняшней Америки. И это понятно: для того чтобы нарисовать иное общество, не похожее на мир капитализма, нужно в него страстно верить и бороться за него.

Лем ставил перед собой гораздо более высокую цель. Роман «Магелланово Облако» не приключенческий в строгом, старинном смысле этого слова. Это современная утопия, произведение психологическое и философское. Его можно поставить рядом с такими книгами, как «Люди-Боги» и «Облик грядущего» Герберта Уэллса и «Туманность Андромеды» И. А. Ефремова.

Роман посвящен коммунистическому будущему человечества. Изображая людей XXXII века, автор, естественно, не мог не показать и человеческие дела - развитие науки и техники, полное покорение природы. Но, рисуя их расцвет, автор не раскрывает перед читателями сущности излагаемых им научных проблем, не рассказывает об устройстве чудесных машин будущего. Для него все это - лишь величественный романтический фон, на котором он смелыми штрихами рисует людей завтрашнего дня.

Картину будущего общества автор пишет не розовыми красками. Это суровое время. Да, утверждает автор, человек никогда не перестанет бороться с косными силами природы, со своими слабостями. Задачи, которые поставит перед собой освобожденное человечество, будут решаться в великой борьбе, рождающей великих героев. Даже через тысячу лет будет существовать неразделенная любовь, останется горечь разлуки с домом, близкими людьми, родной планетой, будут возникать противоречия между людьми слабыми духом и настоящими коммунистами.

Больше того: возникнут новые противоречия между поколениями людей далеких друг от друга веков, сосуществующих на одной планете. Но вечным останется движение человечества вперед, на завоевание не только Галактики, но и других вселенных и в первую очередь ближайшей из них - Магелланова Облака.

В центре событий, описанных в романе,- полет первой звездной экспедиции человечества к созвездию Центавра на сверхгигантском космическом корабле, символически названном «Гея»- «Земля». Это малая часть земли, ячейка будущего общества.

Мир, полный света, движения и жизни, одухотворен образами людей будущего - таких далеких и таких близких нам. По его дорогам, лугам и лесам можно пройти босиком, не поранив ног. В нем уже нет государств - от них осталось воспоминание лишь в названии «Праздника уничтожения границ», начинают стираться национальные различия между людьми.

Какой же ценой оплачено это грядущее, полное страсти и сурового величия? Об этом очень образно и сильно рассказано в главе «Коммунисты»- лучшей главе книги.

Когда «Гея», постепенно увеличивая быстроту полета, достигает «светового порога скорости», у людей с наименее устойчивой нервной системой обнаруживается явление «мерцания сознания». На космическом корабле разражается бессмысленный бунт: люди кидаются к наружным люкам, чтобы выброситься в межзвездное пространство. Тогда историк Тер-Хаар, один из руководителей экспедиции, рассказывает им историю немецкого коммуниста Мартина, боровшегося больше тысячи лет назад против фашизма.

«- Этого человека мучили, избивали - он молчал. Молчал, когда от него отвернулись родители, брат и товарищи. Молчал, когда уже никто, кроме гестаповцев, не разговаривал с ним. Были разорваны узы, связывающие человека с миром, но он продолжал молчать. Чем мы заплатим за это молчание?

Тер-Хаар поднял руку.

- Мы, живые, донесли до самого отдаленного будущего огромный долг, долг по отношению к тысячам тех, кто погиб подобно Мартину, но чьи имена останутся нам неизвестны. Он умирал, зная, что никакой лучший мир не вознаградит его за муки и его жизнь окончится навсегда в известковой яме, что не будет ни воскрешения, ни возмездия. Но его смерть и молчание, на которое он сам себя обрек, ускорили приход коммунизма, может быть, на минуту, а может быть, на дни или недели - все равно! Мы находимся на пути к звездам потому, что он умер ради этого…»

Так из глубин грядущего человек коммунистического общества судит наше время, судит пристрастно, как пристрастным должен быть всякий суд, который судит свою эпоху, созданную трудом, мукой и подвигом наших современников! В этой неразрывности времен и эпох основная философская идея романа.

Чтобы написать книгу о будущем, мало одного писательского таланта - нужна огромная культура мысли, широкое знание проблем современной науки, владение методом диалектического материализма. Станислав Лем написал умную, страстную и смелую книгу, продиктованную великолепной фантазией, опирающуюся на прочный фундамент современной науки, одушевленную самым передовым мировоззрением нашего времени.

Хочется верить, что, как подвиг жизни немецкого рабочего Мартина, книга эта, пусть хоть немного, приблизит наступление великой эры бесклассового общества. А читатель, раскрывая страницы этой книги, как сквозь широко распахнутое окно, увидит пленительный облик будущего.

Кирилл Андреев

ВСТУПЛЕНИЕ

 Свыше девяти лет назад двести двадцать семь человек, в числе которых был и я, покинули Землю, держа курс за пределы Солнечной системы. Мы достигли намеченной цели и теперь отправляемся в обратный путь.

Наш корабль в ближайшее время разовьет скорость, превышающую половину скорости света. Однако пройдут еще годы, прежде чем возникнет из мрака и станет видна в самые сильные телескопы Земля, похожая на голубую пылинку среди звезд.

Мы везем вам дневник экспедиции, содержащий массу фактического материала, накопленного за время путешествия и запечатленного в механической памяти наших автоматов, но еще не систематизированного и не приведенного в порядок.

Мы везем вам научные труды неизмеримой ценности, созданные за время полета. Они открывают невиданные, безграничные перспективы дальнейших исследований в глубинах Вселенной.

Но в этом путешествии мы видели нечто более трудное и прекрасное, чем научные открытия и проникновение в тайны материи. То, что нам пришлось испытать, не в состоянии охватить никакая теория, не сможет зафиксировать ни один самый совершенный автомат.

Я один. В моей каюте полумрак, сквозь который едва различимы очертания мебели и небольшого аппарата. Внутри него мерцает крошечный, как крупинка, кристалл: на нем будет записываться мой голос. Прежде чем начать свой рассказ, я закрыл глаза, чтобы почувствовать себя ближе к вам. Несколько секунд я вслушивался в беспредельную, нерушимую тишину. Хочется рассказать вам, как мы преодолели эту тишину, как, уносясь все дальше от Земли, становились все ближе к ней; как боролись со страхом, более жестоким, чем страх, вызванный чем-то материальным,– со страхом пустоты, которая низводит до искры и гасит каждое солнце, каким бы огромным оно ни было.

Я расскажу о том, как уходили недели, месяцы и годы нашего путешествия и в памяти стирались самые дорогие, самые властные воспоминания, бессильные преодолеть черную пропасть бесконечности. Как, ища точку опоры, мы в отчаянии хватались за все новые дела и мысли; как исчезло и развеялось в прах все, что казалось бесспорным и необходимым; как в поисках смысла нашей экспедиции мы обратились к минувшим эпохам и лишь там, на трудном пути, пройденном человечеством, нашли себя, а наша эпоха, отделяющая бездну прошлого от просторов неведомого будущего, приобрела такую силу, что мы смогли двинуться навстречу победам и поражениям.

Чтобы вы могли понять это хотя бы приблизительно, я должен заставить вас ощутить хоть малую часть того бремени, которое давило и угнетало нас. Я хочу провести вас за собой через долгие годы, наполненные мраком пустоты, когда мы слышали в глубине корабля самое страшное из всего: бесконечное молчание Вселенной. Видели, как вспыхивают и угасают солнца в небесах, то черных, то багровых, слышали за стальными стенами вой раздираемых атмосфер на встречных планетах. Я проведу вас мимо небесных тел, мертвых, или населенных разумными существами, или таких, на которых только зарождается жизнь.

К кому же из вас обращаюсь я, начиная рассказ о том, что довелось нам испытать, о том, как мы жили и умирали?

Я хотел рассказать историю нашего путешествия моим близким: матери, отцу, друзьям юности, людям, с которыми связан вещами такими мимолетными, но такими весомыми, как шум деревьев, шепот воды, совместные мечты и голубое небо, по которому ветер гнал облака над нашими головами. Однако, пытаясь восстановить все эти образы в своей памяти, я понял, что не имею права ограничиваться ими. Я люблю всех этих людей не меньше, чем прежде, хотя мне теперь труднее выразить это чувство, но мой рассказ принадлежит не только им: с течением времени, по мере того как увеличивалось расстояние, отделявшее нас от Земли, ширился и рос круг моих близких.

Все эти годы из городов и селений, из лабораторий, с горных вершин, с искусственных спутников Земли, с обсерваторий на Луне и ракет, скользящих в межпланетном пространстве, миллионы глаз устремлялись каждую ночь в сектор неба, где мерцала слабая звездочка, бывшая целью нашей экспедиции.

Когда нас поглотило пространство и, вырвавшись за пределы притяжения Солнечной системы, мы каждую секунду удалялись от Земли на десятки тысяч миль, ваша память продолжала сопутствовать нам.

Что представляли бы мы собой в этой металлической скорлупке, окруженные усыпанным звездами мраком, когда наша связь с Землей прервалась в соответствии с законами физики, если бы не вера миллиардов людей в наше возвращение?

Поэтому круг моих друзей охватывает близких и далеких, забытых и неизвестных, родившихся после нашего отлета и тех, кого я не увижу больше никогда. Вы все одинаково дороги мне, и в эту минуту я обращаюсь ко всем вам. Надо было преодолеть расстояния, которые пришлось преодолеть нам, вынести все, что пало на нашу долю, пережить подобно нам эти годы, чтобы понять, как велико то, что объединяет нас, и как ничтожно то, что нас разделяет.

В моем распоряжении немного времени. Я тороплюсь рассказать обо всем случившемся, и мое повествование может быть иногда неясным, хаотичным. Но я буду добиваться одного: показать вам, как события, над которыми, нам казалось, мы были властны, привели нас к необходимости уяснить себе путь, пройденный человеком с начала его истории.

Человек освоил путь к звездам, познал пространство я время, познал и самые звезды, на которых он возник. Ничто не может противостоять ему. И чем больше препятствий встречается на пути человека, тем больше проявляется его величие. Даже звезды стареют и угасают, а мы навеки остаемся. Пройдут годы, минет эпоха быстрого прогресса нашей цивилизации, перед человечеством встанут новые трудности, и тогда люди оглянутся назад и вновь откроют нас, как мы открыли великую эпоху прошлого.                              

ДОМ

 Я родился в Гренландии, недалеко от Полярного круга, в той части острова, где тропический климат сменяется умеренным, а пальмовые рощи уступают место высокоствольным лиственным лесам. У нас был старый дом со множеством сверкающих стеклами окон и веранд: такие строения часто встречаются в тех местах. Окружавший его сад сквозь открытые почти круглый год двери и окна проникал в помещения нижнего этажа. Непосредственное соседство цветов, все ближе теснившихся к дому, причиняло нам много забот: отец даже пытался бороться против чрезмерного, как он говорил, засорения цветами, но бабушка, при поддержке мамы и сестер, одержала верх, и ему в конце концов пришлось отступить на второй этаж.

У этого дома была своя долгая история. Построенный в конце XXVIII века, он стоял на автостраде, ведущей в Меорию; но, когда в этом районе воздушные сообщения окончательно вытеснили наземный транспорт, дорога подверглась наступлению со стороны леса, и место, где она когда-то проходила, можно было отличить лишь по тому, что тут росли более молодые деревья.

Каким дом был изнутри, я почти не помню. Закрыв глаза, я вижу его лишь издали, сквозь листву деревьев. Это, впрочем, легко понять, потому что я жил скорее в саду, где проводил большую часть своего времени. Там был искусственный лабиринт из кустарников, у входа стояли на часах два стройных тополя; далее начиналось хаотическое переплетение тенистых тропинок, по которым надо было очень долго идти– вернее, бежать (кто же ходит степенно в четырехлетнем возрасте!),– чтобы попасть в высокую беседку, обвитую плющом. Сквозь просветы между листьями был виден весь лесистый горизонт. А на западе в небо каждые несколько секунд взмывали огненные линии: от нашего дома до ракетного вокзала в Меории было меньше восьмидесяти километров. Еще и сегодня я с закрытыми глазами припоминаю каждый сучок, каждую ветку, которую видел в этой беседке. Здесь я поднимался выше туч, плавал по океанам, открывал новые планеты и живущих на них людей, был капитаном дальнего плавания, водителем ракеты, астронавигатором и путешественником, потерпевшим крушение в межпланетном пространстве.

С братьями и сестрами я не играл: слишком велика была между нами разница в возрасте. Больше всего времени уделяла мне бабушка, и мои первые воспоминания связаны именно с ней. После обеда она выходила в сад, разыскивала меня в самых глухих зарослях и брала на руки. Вместе с ней я всматривался в небо, пытаясь разглядеть маленький, розовый и круглый, как пионы перед домом, самолет, на котором должен был прилететь отец. Я всегда боялся, как бы он не заблудился в пути.

– Не бойся, глупыш,– говорила бабушка,– папа найдет нас: он летит по ниточке, которая тянется из радиоклубка.– И она показывала на антенну, серебряной тростинкой поднимавшуюся над крышей дома.

Я от удивления широко раскрывал глаза.

– Бабушка, там нет никакой нитки!

– Это у тебя еще очень маленькие глазки. Подрастешь – увидишь.

Бабушке было всего восемьдесят шесть лет, но мне она казалась невероятно старой. Я думал, что бабушка была такой всегда. Она гладко зачесывала седые волосы и завязывала их сзади тугим узлом, носила синие или фиолетовые платья и не надевала никаких украшений, кроме узенького перстня. Который носила на среднем пальце. Моя старшая сестра Ута сказала мне однажды, что на кристаллике, вделанном в этот перстень, записан голос дедушки, когда тот еще жил, был молод и любил бабушку. Это меня тронуло до глубины души. Однажды, играя, я незаметно приложил ухо к перстню, но ничего не услышал и пожаловался бабушке, что Ута сказала неправду. Та, смеясь, пыталась уверить меня, что Ута говорила правду, а когда увидела, что я все же не верю, поколебавшись немного, вынула из своего столика маленькую коробочку, приложила к ней перстень, и в комнате послышался мужской голос. Я не понял того, что он говорил, но был страшно доволен и очень удивился, увидев, что бабушка плачет. Подумав немного, я тоже заплакал. Тут вошла мама и застала нас обоих в горьких елезах.

При жизни дедушки (это было еще до моего рождения) бабушка занималась разработкой проектов и моделей женских платьев. После его смерти она перестала работать и переехала к своему младшему сыну– моему отцу. От прежних лет у нее остались кипы папок с рисунками платьев. Я любил их рассматривать– среди них попадалось много удивительных, оригинальных рисунков. Время от времени бабушка придумывала какое-нибудь платье маме, ее сестрам, а иногда и себе. Это обычно было модное платье, из материала, менявшего цвет и рисунок в зависимости от температуры воздуха. Я смеялся до слез, пытаясь угадать, какого цвета будет материя и какой на ней появится узор, если ее разостлать на солнце.

Отец мой был врачом, и ему приходилось отлучаться из дому в любое время дня, а иногда и по ночам. Его любимым местом отдыха была веранда, где он лежал, всматриваясь сквозь цветные стекла в облака. При этом он тихо улыбался, как будто его радовала изменчивость их очертаний. Когда я играл около дома, он иногда подходил ко мне, рассматривал с высоты своего роста мои постройки из песка и потом молча удалялся. За столом он всегда был немного рассеян, поэтому маме и бабушке часто надо было повторять слова, с которыми они обращались к отцу; когда же собиралось более многочисленное общество, например когда к нам приезжали его братья, он предпочитал не говорить, а слушать других. Только однажды он удивил и даже напугал меня. Не помню точно, при каких обстоятельствах я увидел по телевизору, как папа оперирует больного. Меня немедленно удалили из комнаты, но у меня в памяти запечатлелся какой-то страшный пульсирующий, кровавый предмет и над ним лицо отца с мучительно напряженным взглядом. Эту сцену я потом часто видел во сне и боялся ее.

Отца по вечерам навещали его братья.Иногда они собирались все вместе– это называлось «заседанием семейного совета»– и сидели до поздней ночи в столовой под большим лилиодендроном, осенявшим их своими широкими листьями. Я никогда не забуду своего первого выступления на этом совете. Однажды, проснувшись среди ночи, я со страху начал плакать. Никто не приходил, и я в отчаянии бросился бежать по темному коридору в столовую. Мамы в комнате не было; мне захотелось влезть на колени к дяде Нариану, который сидел ближе всех. Но, когда протянутые мной руки, как через воздух, прошли сквозь фигуру дяди, я в ужасе, с отчаянным криком бросился к отцу. Подхватив на руки, он долго успокаивал меня:

– Ну, ну, сынок, нечего бояться. Дяди Нариана в действительности здесь нет: он у себя дома, в Австралии, а к нам пришел лишь с телевизитом. Ты ведь знаешь, что такое телевизор? Вот он, на столике. Когда я его выключу, то дяди не будет видно. Вот– трак! – видишь?

Отец считал, что, если подробно разъяснить ребенку суть непонятного явления, у него пропадет страх. Однако должен признаться, что до четырех лет я не мог освоиться с телевизитами дядей, из которых Нариан жил в Австралии, близ Канберры, Амиэль – за Уралом, а третий, Орхильд, – иногда в Трансваале, а иногда – на южном склоне лунного кратера Эратосфен. Он был инженером и выполнял какие-то крупные работы в межпланетном пространстве. Четвертый, старший из братьев, Мерлин, жил на Шпицбергене, всего в тысяче трехстах километрах от нас, и еженедельно по субботам являлся к нам собственной персоной.

Теперь я должен рассказать вам об одном семейном предании, сочиненном дедом и переходившем от одного поколения нашей семьи к другому. Моя бабушка при всем богатстве ее ума и сердца отличалась исключительной рассеянностью, что причиняло ей немало огорчений. Дедушка – не знаю, хотел ли он утешить бабушку или сам действительно верил в то, что говорил, – утверждал, что рассеянными бывают только талантливые художники. Исходя из этой теории, бабушка с дедушкой ждали, что у кого-нибудь из их детей обязательно проявятся выдающиеся способности художника, а когда эта надежда не сбылась, дедушка внес в свою теорию поправку: способности передаются через поколение, великими художниками будут не дети, а внуки.

Однако мои сестры не оправдали этого ожидания. Брат уже с детских лет питал особое пристрастие к технике. У нас на крыше и до сих пор сохранилась сконструированная им «воздушная кровать»– система вентиляторов, выбрасывающих вверх такую сильную воздушную струю, что она свободно могла держать на весу тело человека. Свои изобретения брат испытывал на мне, впрочем без большого желания с моей стороны: висеть в объятиях воздушной струи, имевшей силу урагана, было нелегко и не позволяло не только отдыхать, но и просто дышать. Было ясно, что мой брат станет изобретателем. Разочарованная бабушка решила, что художником – теперь уж наверное – будет самый младший из внуков, то есть я. Поэтому, хотя я и доставлял родителям немало забот, мне сходили, с рук многие проделки, за которые другой получил бы подзатыльник.

Когда мне исполнилось три года, меня привели на склад игрушек; я этого события не помню, но слышал рассказы о нем неоднократно. Ошеломленный огромным количеством сокровищ, которые могли быть моими, я бегал по зеркальному залу, хватал все, что попадалось под руку – модели ракет, воздушные шары, радиоволчки, куклы, – и не только не мог расстаться ни с одной из этих прекрасных игрушек, но набирал все новые. Наконец я с криком и гневными слезами упал под бременем своего богатства. Бабушка начала что-то говорить об импульсивном темпераменте артистов и художников, но точка зрения отца была более прозаичной:

– Мальчишка просто дик, потому что вырос в лесу.

Высказав этот взгляд, он повернулся ко мне и полусерьезно сказал:

– Если бы ты родился в древности, то стал бы пиратом или конкистадором.

Как я уже говорил, остальные дети в нашей семье были значительно старше меня. Я еще только начинал читать по слогам, когда обе мои сестры окончили курс метеотехники. Старшая, Ута, как-то рассказала мне о чудесных возможностях ее профессии: когда она дежурила на местной климатической станции, от нее зависела хорошая погода.

– А если бы ты не пошла на дежурство, что бы тогда было? – спросил я ее.

– Тогда не было бы никакой погоды.

Не знаю почему, но из этого разговора я сделал вывод, что от Уты зависит не только погода, но и вообще существование мира. Будучи уверен, что, если бы не Ута, с миром произошло бы нечто ужасное, я преисполнился уважением к сестре. Но вскоре она подарила мне прибор «Молодой метеотехник», при помощи которого я мог управлять движениями небольшой тучки. Тут во мне проснулись смутные подозрения. Я хитро выспросил, зависит ли от сестры еще что-нибудь, кроме движения туч и ветра. Не догадываясь, о чем идет речь, она сказала, что не зависит, и потеряла в моих глазах авторитет могущества.

– Да-а?– протянул я.– Тогда знаешь что? Метеотехника никому не нужна. Не знаю, как вам, женщинам,– великодушно добавил я,– но нам, мужчинам, как раз нужны бури, ураганы, вихри, а не какой-то искусственный сладенький климат.

Брат, который учился уже в четвертом классе, относился ко мне пренебрежительно. А мне было шесть лет, и я горел неугасимой жаждой приключений. В Меорию, во дворец детей, меня, как слишком маленького, еще не пускали одного, хотя от нас до города было недалеко, а давали в провожатые старшего брата. Он с презрением относился к инсценировкам сказок и, когда на сцене происходили неслыханные чудеса, насмешливо подсказывал мне шепотом на ухо, как развернутся дальнейшие события. Меня это очень огорчало.

Бывая в Меории, я останавливался у витрины каждого автоматического магазина. Особенно сильно меня привлекали склады игрушек и кондитерские. Я спрашивал маму, могла бы она взять себе все торты и все чудесные вещи, выставленные в витринах.

– Конечно.

– Почему же ты не берешь все?

Мама смеялась и говорила, что «все» ей не нужно. Этого я не мог понять.

«Вот вырасту, – мечтал я, – тогда возьму себе и игрушки, и торты, и вообще все. У меня будет целая ванна крема!»

Однако прежде надо было вырасти, и я всеми силами старался ускорить этот процесс. Поэтому, когда ничего особенного не предстояло, я с удовольствием уходил пораньше спать.

– И не стыдно тебе, такому большому мальчику, забираться засветло в постель? – спрашивала мать.

Я хитро помалкивал: мне-то было известно, что во сне время проходит быстрей, чем наяву.

На восьмом году я впервые попытался навязать свое мнение близким. Тогда у нас обсуждался вопрос о том, как отметить приближавшийся день рождения отца.

Вычитав в книгах что-то о древних властителях, я предложил построить отцу королевский дворец, Надо мной посмеялись, и тогда я решил выполнить этот план своими силами. Мама попыталась втолковать мне, что отцу дворец не нужен.

– У него не было времени думать о дворце,– возразил я,– однако он, наверное, обрадуется, когда у него будет дворец.

– Да нет же. Подарок не должен быть ни слишком маленьким, ни слишком большим. Давным-давно, в древности, существовал обычай дарить друг другу различные вещи, но теперь их дарят только детям, так как каждый взрослый может иметь все, что захочет.

Я считал такое неравенство очень обидным. Взрослые могли получить все, а что происходило, например, когда я за обедом стал настойчиво просить третий кусочек торта? Однако, не желая противоречить матери, я промолчал.

– Позавчера в саду, – продолжала она, – у тебя на коленях заснула собачка, помнишь? Тебе было неудобно, но ты не пошевелился, потому что не хотел причинять ей неприятности. Тебе доставляло удовольствие то, что ты делал для собачки, правда? Вот и отцу ты должен сделать что-нибудь такое, что ему было бы приятно. Увидишь, как он обрадуется.

– Хорошо, – возразил я. – Но отец ведь не спит у меня на коленях.

– Допустим. Но зачем тебе шуметь и пускать фейерверк у него под окнами вечером, когда он читает?

– Фейерверк я могу и не зажигать, – сказал я, – но этого очень мало.

От мамы я ушел задумавшись. В голове у меня дозревал проект королевского дворца.

У нас, как и в любом доме, было много автоматов. Они производили уборку, занимались хозяйственными делами, работали на кухне и в саду. Садовые автоматы, которые ухаживали за цветами и деревьями, назывались монотами. Монот первый был у нас еще при дедушке. Он часто сажал меня на шею и носил, чего терпеть не могла наша овчарка Плутон. Впрочем, собаки вообще не любят автоматов. Бабушка говорила, что все животные, как правило, боятся автоматов, потому что не понимают, как может двигаться неживой предмет.

Мне тоже было неясно, почему автоматы двигаются и выполняют различные поручения. Поэтому, прежде чем приступить к строительству дворца – а вести его должны были наши автоматы, – я забрался с обоими монотами в самую глушь сада и приказал одному из них разбить живот у другого, чтобы посмотреть, что у него внутри. Автомат отказался повиноваться мне. Весьма рассерженный, я разыскал самый большой молоток, какой только мог найти дома, и сам принялся за работу, но не смог ничего поделать с металлической оболочкой автомата. Увлекшись работой, я совсем забыл, что наступило время послеобеденного отдыха отца, и бил молотком так, что грохот разносился далеко вокруг. Вдруг я услышал над собой чей-то голос. Красный как рак, еле живой от усталости, я поднял глаза и увидел отца, горестно качавшего головой.

– Если бы хоть часть этой энергии ты тратил на занятия! – сказал он и отошел от меня.

Дворец отцу я так и не подарил.

Весной 3098 года мне должно было исполниться девять лет. Мама сказала, что, если я буду вести себя хорошо, меня возьмут на Венеру. Первое межпланетное путешествие! В оставшееся время я был примерным мальчиком. Вечером накануне отъезда к нам собрались все дяди. Мама ознаменовала это событие чудом кулинарного искусства– лунным тортом, изготовленным по секрету от всех. Когда его поставили на стол, он зашумел, из кратера появился крем и потек по шоколадным склонам.

Я втайне надеялся, что во время путешествия на Венеру с нами произойдет катастрофа и мы, потерпев крушение, высадимся на какой-нибудь встречный астероид. Чтобы не быть захваченным врасплох, я решил запастись на всякий случай продовольствием: самым подходящим для этого мне показался торт. Я стащил из кладовой огромный кусок его и спрятал на дно чемодана.

На следующий день рано утром мы отправились на ракетный вокзал в Меорию. Полет на Венеру продолжался недолго и обошелся без всяких катастроф, на которые я надеялся. Мне надоело глазеть на черное небо со смотровой палубы. Разочарованный до крайности, я забился в угол каюты и, чтобы не допустить порчи запасов, стал поедать свой торт до тех пор, пока мегафоны не сообщили, что мы приближаемся к аэропорту Венеры. Последствия были печальны: из всех впечатлений на Венере мне запомнились лишь боль в животе, разрисованный цветочками и птичками кабинет детской поликлиники и толстяк доктор, который, подходя ко мне, уже издали смеялся и спрашивал, как мне понравилось у них на планете.

На другой день надо было возвращаться домой. Меня, заливавшегося слезами, посадили в ракету. Я изо всех сил старался не показать, как тяжело переживаю случившееся несчастье, над которым – этого я больше всего боялся-будут смеяться брат и сестры. Поэтому на обратном пути я хранил таинственное, мрачное молчание, которого, впрочем, никто не заметил. Так закончилось мое первое космическое путешествие.

Не буду останавливаться на различных беспорядочно перемешанных событиях, сохранившихся в памяти, как ненужные безделушки, с которыми трудно расстаться. Я их хорошо помню, но не могу отыскать в себе ничего от ребенка, которым я был когда-то. Что осталось у меня от всего этого? Любовь к сказкам? Отвращение к тортам? Вот, пожалуй, и все. Но в этих мелочах, случайно сохранившихся, скрыта тень затерянного где-то на самом дне моего существа непонятного и недосягаемого мира, который изредка, вызывая улыбку сожаления, возвращается ко мне с каким-то оттенком вечернего неба, с шумом дождя, забытым запахом или видом затененного уголка.

Когда много лет спустя я вернулся домой, наш сад поразил и почти испугал меня. Я узнавал каждую клумбу, каждое дерево, но там, где прежде передо мной открывались целые страны, в которых происходили волнующие события, теперь не было ничего. Обычный сад – с цветами, беседкой, яблонями, кустарником… И каким маленьким было все это! Каким волнующим путешествием был когда-то путь от дома до калитки, – куда более захватывающим, чем теперь полет вокруг земного шара! А теперь, за несколько лет вся Земля стала для меня меньше сада, в котором я провел детство. Исполнились затаенные мечтания: я вырос и мог получить все, что хотел. Но об этом после.                             

МОЛОДОСТЬ

 Мой мир расширялся. В него вошли братья моего отца. Как мне давно было известно, самый старший из них, дядя Мерлин, изучает камни. Я сомневался,в своем ли он уме: что интересного могло быть в камнях? Однако впоследствии оказалось, что он умеет рассказывать о многом в тысячу раз более интересном, чем сказки. В его устах плагиоклазы магмовых скал, хризолиты и меловые мергели приобретали таинственные, романтические черты. При помощи яблока и салфетки он умел показать, как возникают горные хребты, а когда рассказывал о свитах лавы, которыми покрыты остывающие планеты, я видел небесных гигантов, одетых в развевающиеся плащи из багрового пламени. Другой дядя, Нариан, тот самый австралиец, который когда-то перепугал меня во время телевизита, создавал искусственный климат на больших планетах, был властелином метановых ураганов и повелителем бурь, вздымающих океаны леденеющего углеводорода. А какие миры раскрывались в его рассказах! Он говорил о летающем континенте Гондвана, об удивительном небе Юпитера, похожем на опрокинутую чашу, в которой маленькое солнце светит днем и ночью, об экваториальных пространствах Сатурна, на которые большую часть года падает тень гигантских вращающихся колец, о своих юношеских экспедициях на холодные спутники этой планеты, носящие имена, похожие на заклинания: Титан, Рея, Диана.

И все же, хотя и с тяжелым сердцем, я изменил им обоим и решил пойти по стопам третьего дяди– Орхильда. Зная, что дядя Орхильд бомбардирует атом, я представлял его склонившимся где-нибудь в межпланетной лаборатории и пытающимся поймать эту мельчайшую частицу материи. Что же оказалось в действительности? Этот исследователь бесконечно малого занимался как раз тем, что строил объекты, по своим размерам во много раз превосходящие любое сооружение на Земле и даже самую Землю. Разве не было поразительно, что путь в глубь Космоса, как и в глубь атома, одинаково приводил к бесконечности? Дядя Орхильд строил машину для бомбардировки атомов. Это было кольцо из труб; магнитные поля ускоряли в нем нуклоны – снаряды, стрелявшие в ядра атомов. Самый большой ускоритель XXX века представлял замкнутую окружность диаметром в три тысячи километров: его изогнутая труба бежала по туннелям, проложенным сквозь горные цепи, по мостам, пересекающим долины. Следующим этапом мог быть, пожалуй, только ускоритель, опоясывающий весь земной шар. Значит ли это, что конструкторы дошли до предела, через который невозможно перешагнуть? Нет, возник совершенно новый замысел: было решено построить новый гелиотрон в космическом пространстве. Мне казалось, что гелиотроп должен был представлять собой кольцеобразную систему труб, плавающую где-то между Землей и Луной. Но дядя Орхяльд вывел меня из заблуждения: основной материал для конструкции– отличного качества пустота – имелся в избытке в космическом пространстве. Ракетами были доставлены с Земли многие тысячи магнитных установок. Они были так расположены в пространстве, что образовали идеальную окружность. Что же делал дядя? Может быть, следил за этой работой? Нет, он как раз занимался тем, что было между магнитными установками, то есть пустотой. Значит – ничем? Вовсе не так. Из того, что он говорил о ней, вытекало, что нет более богатого возможностями объекта, чем эта «пустота», через которую проходят электромагнитные поля – гонцы и посланники далеких миров.

Он не наносил нам телевизитов, потому что при этом нельзя было влезать на деревья, что он очень любил. Зато, когда он приезжал, мы взбирались на одну из самых высоких яблонь в саду, усаживались в развилине между сучьями и, грызя твердые яблоки, вели ожесточенные споры о фотонах – самых быстрых и невесомых частицах материи. Было бесповоротно решено, что я стану энергетиком космического пространства.

Но наступили летние каникулы 3103 года, и все изменилось. Мне исполнилось четырнадцать лет и было разрешено совершать самостоятельно экскурсии на расстояния в несколько сот километров.

Однажды я полетел на Гельголанд. Знаете ли вы этот маленький островок в Северном море, древнюю базу и одновременно музей космических кораблей? Там, среди стройных елей и выветренных доломитных скал, высится огромный ангар с высокими окнами. В центре ангара, под сводами, нависшими над скоплением подъемных кранов, напоминающими позвонки и ребра допотопного кита, стоят рядами на покое огромные корабли.

Хранителем музея был краснолицый старик с окладистой бородой, в которой, словно забытые, сверкали кое-где золотистые волосы. Я обнаружил его в реакторном отделении одной из ракет. Он стоял в полной темноте над кварцевыми ваннами, в которых некогда бурлил жидкий металл. Теперь здесь царил запах пыли и ржавчины. Казалось, что во всем огромном сооружении, кроме меня, нет никого. Я вздрогнул, увидев его, и спросил, что он тут делает.

– Да вот смотрю за ними… чтобы не улетели, – ответил старик после столь длительного молчания, что я начал сомневаться, ответит ли он вообще.

Он постоял надо мной – я слышал его напряженное, тяжелое дыхание – и молча спустился по трапу.

С тех пор я стал все чаще посещать музей. Некоторое время отношения между нами никак не могли наладиться: я пытался сблизиться со стариком, но он, казалось, избегал меня, скрываясь в лабиринте кораблей. Потом он стал отвечать на мои вопросы, вначале лаконично, с примесью сарказма, которого я не понимал, но, по мере того как мы знакомились ближе, стал все более разговорчивым. Постепенно я изучил биографии судов, находившихся в зале, и многих других звездных кораблей, потому что он – я непоколебимо верил в это –знал историю всех судов, какие когда-либо курсировали в пределах Солнечной системы за последние шесть веков.

На Гельголанде я гостил в семье дяди. По мере того как старик все больше углублялся в недра своей, как мне казалось, неистощимой памяти, для меня оставался загадкой лишь он сам: о себе он не рассказывал никогда. Я предполагал, что он был капитаном межпланетного корабля или руководителем крупных экспедиций, но не спрашивал об этом: мне нужен был именно такой окруженный ореолом тайны человек.

У самого входа в зал, между колоннами, стояли четыре древние ракеты, построенные на судостроительных верфях тысячу лет назад,– длинные тупоносые веретена, хвостовое оперение которых напоминало стрелу. Первые две ракеты лежали на покатой бетонной площадке, третья стояла, откинувшись назад. Ее правый костыль касался края фундамента, левый, выпущенный лишь наполовину, торчал в воздухе, подогнутый, как лапа мертвой птицы. Этот старейший межпланетный корабль высоко задирал клюв, словно готовый к старту, который почему-то откладывался, хотя его время уже наступило. Дальше лежали похожие на трехгранных рыб ракеты, изготовленные в XXII и XXIII веках. Я вначале думал, что все они выкрашены в черный цвет, но оказалось, что их заботливо окутывал мрак, как бы стремясь из жалости скрыть ржавые пятна и вмятины на боках.

Я хотел было сказать, что старик руководил моим осмотром ракет, но это было бы неправдой. Мы вместе поднимались по крутым лестницам на узкую металлическую галерею, откуда были видны ряды темных хребтов с зияющими колодцами люков. Корабли освещались изнутри искусственным светом. Перед нами открывались створки проходов, круглые люки, каюты, багажные отсеки и межпалубные трапы. По ним мы спускались до самого дна трюмов, в которых, по-старинному сверкая рубиновой смазкой, находились похожие на ножницы подъемники шасси. По темным суживающимся туннелям, разделенным свинцовыми предохранительными перегородками, мы добирались до атомных камер. У почерневших стен, шероховатых от высокой температуры, развивавшейся в этих камерах, стояли согнутые скелеты магнитов. Между ними когда-то проносились осколки атомов, рождая силу и движение, теперь же все было покрыто пылью.

Во время наших прогулок старик становился хмурым и даже печальным. Иногда он переставал замечать меня.

И лишь когда, осмотрев все закоулки ракеты, мы возвращались в ее центральные помещения, роли наши менялись.

Как я понял значительно позднее, он ждал, чтобы я, удовлетворив самое поверхностное, крикливое любопытство, пожелал узнать вопросы более важные, чем особенности древних атомных конструкций. Когда я познакомился со всеми кораблями и побывал в их самых укромных уголках, настало время моего учителя.

Старик как бы случайно встречал меня у входа. Мы проходили пустой, обширный ангар, миновали неподвижные корпуса судов, возвышавшиеся на несколько этажей с раскрытыми настежь люками, из которых веяло холодом, и поднимались по гулким металлическим ступеням внутрь длинноклювого серебристого гиганта, великого Астронавта, на поверхности которого время не оставило следов. Подходя к центральной штурманской кабине, где на возвышении между посеревшими экранами теле визоров и распределительными щитами находилась рулевая аппаратура, старик как бы случайно останавливался и начинал говорить– отрывисто роняя фразу за фразой, вначале с невыносимо долгими паузами, затем все белее быстро и плавно. Потом он открывал двери кабины управления, на потолке автоматически вспыхивали лампы, и тогда начиналась одна из тех невероятных историй, которые на всю жизнь западали в мое юношеское сознание.

Это был отрывистый рассказ о событиях, происходивших в древности, когда полет на ближайшую планету был экспедицией в неизвестное, полной недомолвок драмой с запутанным сюжетом, которая разыгрывалась в бесконечных пространствах Космоса, между двумя мирами: Землей, оставленной, быть может, навсегда, и таинственным, загадочным миром другой планеты. Это была легенда о кораблях, которых сила притяжения заставила обращаться вокруг неизвестных, не отмеченных на небесных картах астероидов, об отчаянной борьбе с мощным притяжением планеты-гиганта Юпитера, о пределах выносливости экипажей и прочности кораблей, сага о борьбе, о полетах в глубины Космоса и возвращении оттуда.

Я помню рассказ об одном корабле. В его машинное отделение ударил осколок распавшейся кометы, и корабль потерял управление. Двигаясь вслепую, он уходил в бесконечное пространство, посылая по радио отчаянные сигналы о помощи. На Землю эти сигналы поступали, отражаясь от Луны или какого-то другого космического тела. Они были искажены и не давали возможности точно запеленговать корабль. Шла неделя за неделей, сигналы становились все слабее, пока, наконец, не умолкли навсегда.

Другой рассказ был о том, как пассажирская ракета прямого сообщения линии Марс–Земля, возвращаясь в свой порт, не смогла миновать встреченное на пути скопление космической пыли и по выходе из него была окружена обращающимся вокруг нее пылевым облаком. Во время полета этот своеобразный ореол не причинял ракете вреда, но стоило ей войти в пределы земной атмосферы, как туча окружавшей ее пыли вспыхнула, и в несколько мгновений ракета сгорела со всеми пассажирами и грузом.

Рассказывая эти истории, старик время от времени вставал с удобного кресла, приближался к рычагам рулевого управления, протягивал руки, словно намереваясь положить их на черные рукоятки. Иногда он умолкал и мрачнел, его глаза рассеянно блуждали по каюте, как бы в бесплодных поисках того, что должно было появиться именно в этом месте рассказа; и я вместе с ним начинал видеть предметы, еще теплые от прикосновения рук астронавтов, пломбы гравитационных предохранителей, торопливо сорванные в минуту опасности рукой рулевого, слышал шаги вахтенного и, как и он, испытывал одиночество среди звезд, мерцающих на черных дисках экранов. Раза два мной овладевало беспокойство: мне показалось, что старик, излагая историю некоторых экспедиций, отступает от установленной историей хронологии, но это скоро прошло. Я поддавался его влиянию, закрывал глаза на неточности и невероятность событий, о которых он рассказывал. Я верил ему, потому что хотел верить. Я неясно ощущал, хотя и не умел этого выразить, что он изменяет некоторые подробности только для того, чтобы более яркой стала правда о тех, кто первым отправился в область вечной ночи.

Я решил стать астронавтом. Меня удивляло, как могло случиться, что я до сих пор не замечал всей прелести этой чудесной, профессии. Я думаю, что причина этого лежала главным образом в том, что один из разделов межпланетных сообщений изучал мой брат, а наши отношения, выражаясь его языком, языком инженера-электрика,были всегда «несколько перенапряженными».

Когда я сообщил старому капитану о своем решении, он вначале не обратил на это внимания. Его молчание больно задело меня. Однако через некоторое время он сухо сказал, что таким астронавтом, какими были герои прошлых эпох, я уже не смогу стать. Теперь нет доблестных экипажей, которым приходилось бы бороться против метеоритных туч – этих лавин межпланетного пространства; нет штурманов, прочерчивающих каждую ночь отрезок пройденного пути на картах неба. Нет уже капитанов, без устали шагающих по металлическим палубам в тот час, когда измученная команда забывается сном; нет вахтенных и рулевых, устремляющих поверх звездных компасов свой взгляд к звездам. Десятки тысяч автоматически управляемых ракет кружат без людей по орбитам нашей солнечной системы. Эти длинные поезда межпланетного пространства перевозят с планеты на планету сырье, минералы, руду, машины. Если же на них и находятся люди, то это пассажиры, привыкшие к чудесам путешествий и пользующиеся услугами машин, которые следят за безопасностью полета.

Я робко заметил, что брат мой изучает астронавтику.

– Э, – пренебрежительно махнул старик рукой, – он учится строить пилоты-автоматы. Это все равно, что назвать композитором человека, который делает трубы для оркестра.

Я поспешил повторить это изречение брату.

– Сам ты труба! – ответил тот.

У отца был друг, профессор-астроном Мурах, с которым я поделился своими сомнениями. В моем представлении он был на короткой ноге со звездами.

– Я не хочу строить роботы, управляющие ракетами. Хочу быть настоящим астронавтом, рулевым или капитаном космического корабля.

– Романтика старины! – воскликнул Мурах, терпеливо выслушав меня, и печально покачал головой. – Читал ли ты книгу Руфуса «Атмосферы планет и звездоплавание»?

Этой книги я не знал. Профессор был очень доволен.

– Великолепно! Вот возьми и прочитай. Замечательная книга. Она полна неясностей,как туманный вечер. Огромная свобода для фантазии, для воображения! Да, да, астронавтика когда-то была очень трудным делом. Сколько в этой книге великолепных страниц, описывающих героизм победы человека над самим собой! Как красиво сказал Руфус: «Наш мир очень хорош для астронавтов: на каждые сто триллионов частей пространства приходится одна часть твердой земли, есть где развернуться межпланетным сообщениям. Да к тому же есть столько звезд – этих больших портовых огней среди океана тьмы?» Но знаешь ли ты, мой дорогой, почему именно астронавтика была таким трудным делом?

Этого я не знал.

– Как же так? – удивился Мурах и взглянул на меня сверху вниз.

Там, где у других людей бывают брови, у него были два маленьких реденьких кустика седых волос, которые живо шевелились, будто участвовали в беседе. Они часто смешили меня, отнимая силу доказательности у слов профессора.

– Я попробую объяснить, мой недозрелый звездоплаватель, твою ошибку. Известно ли тебе, что в свое время люди плавали по морям?

– На так называемых пароходах? – поспешил ответить я.

– Правильно. Но еще раньше, в древности, они плавали на парусниках, используя движущую силу ветра. Так вот, пока они не усвоили точно гидростатику, гидродинамику, теорию волнообразования и другие науки, они строили корабли, понимаешь ли, на глазок, поэтому созданные ими суда обладали индивидуальностью. Нельзя было найти двух кораблей, которые были бы абсолютно схожи между собой, а самая незначительная разница в устройстве мачт, киля, в форме корпуса приводила к тому, что суда по-разному слушались руля. Испытывая опасности, приключения, терпя катастрофы, мореплаватели накапливали опыт, из которого возникло великое искусство кораблевождения. Это было, понимаешь ли, искусство, а не наука, потому что оно включало, помимо действительно научных данных,немало сказок, преданий, предрассудков. Чтобы водить суда, нужны были не только знания, но и личная храбрость, мастерство и талант. Однако позднее наука вытеснила все это, и для искусства оставалось все меньше места. Подобная же история повторилась сто лет назад в звездоплавании.

– Значит, человек уже не может управлять ракетой? – спросил я. – Но я хочу управлять ею! Неужели это кому-нибудь повредит?

– Да, повредит, – возразил профессор, и его брови задвигались, как бородки невидимых гномов. – Повредит, потому что ты выполнял бы это медленнее и не так точно, как автомат, а значит – хуже автомата, не говоря уж о том, что человеку неприлично заниматься работой, которую могут выполнить автоматы. Впрочем, ты сам знаешь, что это не годится.

– Но во время экскурсии или в горах мы часто сами пилим дрова, разводим костры, варим пищу, а ведь ее можно приготовить при помощи кухонного автомата!

– Во время экскурсий мы делаем то, что полезно для здоровья и доставляет человеку удовольствие, А если ты поведешь ракету, то этим подвергнешь опасности груз, не говоря уже о самом себе.

– Большое дело – одна ракета! – вырвалось у меня.

Профессор рассмеялся:

– Видишь ли, ты сам сделал невольное признание – мечтая о звездоплавании, ты не думаешь про труд и ответственность, тебе важна лишь их видимость, такая их доля, которая придаст самому полету «серьезность» и тем увеличит удовольствие. Двести лет назад звездоплавание было большим и трудным искусством, достойным настоящих мужчин, требовавшим всей жизни тех, кто ему отдавался, и имена великих астронавтов стали достоянием истории. Но то, что было тогда необходимостью, сегодня в лучшем случае будет забавой, а в худшем – бессмыслицей.

Я был зол и на профессора с его непререкаемой логикой, и на старого хранителя кораблей, и на брата, словом, на весь мир. Однако от своего намерения я не отказался: буду астронавтом, что-нибудь и для меня осталось. Профессора я попытался обмануть тем, что ничего ему не ответил, но он, очевидно, догадался о моих мыслях по скромно опущенным глазам.

– Значит, ты все-таки хочешь стать капитаном дальнего звездоплавания? – настойчиво спросил он.

И я, несмотря на данную себе клятву молчать, невольно выпалил:

– Хочу!

Профессор сначала широко раскрыл глаза, потом долго смеялся. Наконец заговорил серьезно:

– Верно ли, что ты недавно перегрыз зубами свинцовый кабель?

– Верно, – мрачно ответил я.

Хотя никто из взрослых не выразил ни малейшего энтузиазма по поводу этого поступка, я все же гордился им.

– Зачем же ты это сделал?

– Побился об заклад, – ответил я, еще больше мрачнея.

– Ты очень упрям… Я слышал об этом от других, а теперь сам вижу. Гм!.. Что ж, может, со временем успокоишься… А пока пойди почитай Руфуса.