Лекарь. Ученик Авиценны Гордон Ной
– Это ты?
– Я.
Последовало молчание, потом скрип отодвигаемого в сторону валуна. Дверь приоткрылась – сперва чуть-чуть, потом пошире.
Роб сообразил, что она никогда не видела его с бородой и в персидском наряде, хотя еврейская кожаная шляпа была ей памятна.
Мэри держала в руках отцовский меч. На лице ясно читались следы пережитого: оно исхудало, на нем резко выделялись огромные глаза, крупные скулы и длинный тонкий нос. На губах были язвочки – как помнил Роб, они появлялись всегда, когда она переутомлялась. Щеки сплошь покрыты золой, только слезы от дыма очага прочертили на них две дорожки. Но вот она моргнула, и Роб узнал прежнюю здравомыслящую Мэри.
– Прошу тебя, помоги ему. – Она провела Роба в дом.
Стоило ему увидеть Джеймса Каллена, как Роб упал духом. Овчар при смерти, не было нужды брать его за руки, чтобы это понять. Мэри, должно быть, тоже это понимала, но смотрела на Роба так, словно ждала, что он исцелит отца одним прикосновением.
Внутренности Каллена распространяли зловоние по всему дому.
– У него был понос?
Она кивнула и безжизненным голосом поведала все подробности. Лихорадка началась уже давно – сначала рвота и страшная боль в животе, справа. Мэри старательно ухаживала за больным. Через некоторое время жар спал и отец, к ее великой радости, начал выздоравливать. Прошло несколько недель, ему становилось все лучше, он уже почти выздоровел, а потом все повторилось опять, только с более острыми признаками.
Лицо у Каллена было землистого цвета, в глазах – пустота. Пульс едва прощупывался. Его постоянно бросало то в жар, то в холод, к тому же мучили рвота и понос.
– Слуги испугались, что это чума, и сбежали, – сказала Мэри.
– Нет, это не чума. – Рвота не имела черного цвета, да и на теле нигде не было бубонов. Правда, утешало это слабо. Живот справа затвердел, как доска. Когда Роб слегка надавил, Каллен, который был, казалось, без чувств, завопил.
Роб понял, с чем имеет дело. В последний раз, столкнувшись с этой болезнью, он жонглировал и пел, чтобы больной мальчик, умирая, не испытывал страха.
– Это болезнь толстой кишки. Иногда называется «боль в боку». Яд зародился у него в кишках и распространился по всему телу.
– А отчего это?
Роб покачал головой.
– Может быть, спутались кишки или же что-то мешало проходить пище. – Обоим было понятно, что его невежество не дает повода для какой бы то ни было надежды.
Он все же изрядно потрудился над Джеймсом Калленом, пробуя все, что могло хоть как-то помочь. Роб ставил ему клистиры из ромашкового чая с молоком, а когда это не дало результата, то дал больному несколько раз ревень с солью. Прикладывал к животу нагретые мешочки с песком, уже понимая, что все совершенно бесполезно.
Роб не отходил от ложа шотландца. Ему хотелось отослать Мэри в соседнюю комнату, чтобы она хоть немного отдохнула, ведь она слишком долго отказывала себе в этом, но он понимал, что развязка уже близка. Потом у нее будет много времени на отдых.
В середине ночи Каллен вздрогнул и встрепенулся.
– Не волнуйся, папочка, все хорошо, – прошептала Мэри, растирая ему руки, и в это мгновение душа его отлетела – так тихо, так легко, что ни Мэри, ни Роб не почувствовали сразу, что ее отец не пребывает более на этом свете.
Мэри перестала брить отца за несколько дней до смерти, и теперь пришлось сбривать седую бородку. Роб расчесал ему волосы и держал тело, пока Мэри, не пролив ни слезинки, обмывала покойника.
– Я рада, что могу это сделать, – сказала она. – Когда умерла мать, мне не позволили помочь.
На правом бедре у Каллена был большой шрам.
– Он получил эту рану, охотясь на дикого кабана, засевшего в кустах. Мне тогда было одиннадцать лет. Ему всю зиму пришлось сидеть дома. На святки мы вместе готовили ясли для младенца Христа, вот с тех пор я и стала понимать отца.
Когда они подготовили покойника, Роб принес еще воды из протекавшего поблизости ручья и подогрел ее на очаге. Пока Мэри мылась, он выкопал могилу, что оказалось чертовски нелегко – почва была каменистая, а подходящего инструмента у него не было. Под конец он копал мечом Каллена, а вместо рычага использовал большую заостренную ветку. Копал и голыми руками. Докопал могилу, потом связал поясом покойного две палки крест-накрест.
Мэри надела то черное платье, в котором Роб впервые ее увидел. Он вынес тело, завернутое в шерстяное одеяло, которое отец и дочь везли из дому, – такое красивое и теплое, что Робу стало жаль класть это одеяло в могилу.
Нужно было бы прочитать святую погребальную мессу, но Роб не мог прочесть даже простую заупокойную молитву, не доверяя полузабытой латыни. Ему вспомнился псалом, которому научила его мама.
Господь – пастырь мой. Не будет у меня нужды ни в чем.
На пастбищах травянистых Он укладывает меня, на воды тихие приводит меня.
Душу мою оживляет, ведет меня путями справедливости ради имени Своего.
Даже если иду долиной тьмы – не устрашусь зла, ибо Ты со мной; посох Твой и опора Твоя – они успокоят меня.
Ты готовишь стол предо мной в виду врагов моих, умащаешь голову мою елеем, чаша моя полна.
Пусть только благо и милость сопровождают меня все дни жизни моей, чтобы пребывать мне в доме Господнем долгие годы175.
Он забросал могилу землей и приладил крест. Потом Роб ушел, а Мэри осталась стоять на коленях, закрыв глаза. Губы шевелились, шепча что-то, слышное только ей самой.
Он дал Мэри возможность побыть одной в доме. Она ему говорила, что отпустила обеих лошадей – свою и отцову – попастись на скудной траве вади, вот Роб и поехал отыскивать животных.
Увидел, что Каллены успели соорудить загончик, огородив его колючими ветками. Внутри оказались кости четырех овец, вероятно, убитых и съеденных хищниками. Каллен, несомненно, купил гораздо больше овец, да остальных украли люди.
Вот безумный шотландец! Ему ни за что не удалось бы пригнать отару в свою далекую Шотландию. А теперь вот он и сам туда не доберется, дочь же его осталась одна в чужой стране.
В конце небольшой каменистой лощины Роб нашел останки белой лошади Каллена. Она, наверное, сломала ногу и стала для хищников легкой добычей. Кости были уже почти дочиста обглоданы, Роб узнал работу шакалов. Он вернулся к могиле и обложил ее тяжелыми плоскими камнями, которые не позволят назойливым хищникам докопаться до тела.
Воронй Мэри обнаружился на противоположном краю лощины, куда бежал подальше от шакалов. Нетрудно оказалось набросить на него узду – конь сам, похоже, спешил оказаться в безопасности, за которую заплатил своей свободой.
Возвратившись в дом, он нашел Мэри успокоившейся, только щеки ее покрывала бледность.
– Что бы я только делала, если бы не ты?
Роб улыбнулся, вспомнив забаррикадированную дверь и меч в руке.
– Делала бы что нужно.
Мэри крепко держала себя в руках.
– Я бы хотела возвратиться с тобой в Исфаган.
– И я этого хочу. – Сердце у него часто забилось, но ее следующие слова отрезвили его:
– Там есть караван-сарай?
– Есть. Всегда переполненный.
– Значит, я отправлюсь с хорошо охраняемым караваном, который будет держать путь на запад. И доберусь до какого-нибудь порта, где можно купить место на корабле домой.
Роб подошел к девушке и взял ее за руки – он впервые коснулся ее за все это время. Пальцы у Мэри огрубели от работы, стали совсем не такими, как у женщин в гаремах, но Робу не хотелось выпускать их из своих рук.
– Мэри, я сделал страшную ошибку, я не могу снова потерять тебя.
Она смотрела на него пристально, ожидая продолжения.
– Поедем со мной в Исфаган, только жить там давай вместе.
Было бы куда легче, если б не пришлось виновато рассказывать ей об Иессее бен Беньямине, о необходимости скрывать свое истинное лицо.
Словно какая-то искра пробежала между ними через пальцы, но в глазах девушки Роб увидел гнев и что-то похожее на ужас.
– Слишком много лжи, – сказала она тихо. Вырвала свои руки и вышла за порог дома. Роб выглянул и увидел, как она все дальше уходит от дома по каменистому ложу вади.
Отсутствовала Мэри долго, Роб уже стал волноваться, но вот она вернулась.
– Объясни мне, почему ради этого ты считаешь нужным так много обманывать.
Роб заставил себя выразить это словами, взял на себя такой труд, потому что хотел получить эту девушку и знал, что по справедливости она заслужила только правду.
– Это не зависит от меня. Как будто Бог сказал мне: «Я допустил ошибки, творя людей, и теперь поручаю тебе трудиться, дабы исправить мои ошибки». Не то чтобы я так желал. Это само позвало меня за собой.
Она испугалась того, что он сказал.
– Но это ведь богохульство – считать себя способным исправить ошибки Бога?
– Нет, нет, – мягко возразил Роб. – Умелый врачеватель лишь орудие в Его руках.
Тогда Мэри кивнула, и теперь ему показалось, что в ее глазах блеснула искорка понимания, даже некоторой зависти.
– Но мне придется вечно делить тебя с какой-нибудь любовницей.
«Каким-то образом почуяла Деспину», – пронеслась в голове Роба глупая мысль.
– Мне нужна ты одна, – сказал он.
– Да нет, тебе нужна работа, она всегда будет на первом месте, семья уж потом, все остальное потом. Но я так сильно полюбила тебя, Роб! Я хочу стать твоей женой.
Он обнял Мэри.
– Каллены женятся только в церкви, – проговорила она, уткнувшись в его плечо.
– Даже если бы мы нашли в Персии христианского священника, он не стал бы венчать христианку и иудея. Придется сказать людям, что мы поженились в Константинополе. Когда я выучусь на лекаря, мы вернемся в Англию и там обвенчаемся, как положено.
– А до того? – уныло спросила она.
– Только венчание между собой. – Роб взял обе ее руки в свои. Они посмотрели друг на друга.
– Но ведь даже между собой должны быть произнесены какие-то слова, – настаивала Мэри.
– Мэри Каллен, я беру тебя себе в жены, – произнес Робохрипшим от волнения голосом. – Обещаю заботиться о тебе и защищать тебя, тебе принадлежит моя любовь. – Робу стало неловко, что он не нашел лучших слов, но волнение его было велико, язык повиновался с трудом.
– Роберт Джереми Коль, я беру тебя себе в мужья, – четко выговорила она. – Обещаю идти туда, куда ты пойдешь, и неизменно делать все ради твоего блага. Моя любовь принадлежит тебе с того мига, когда я впервые увидела тебя.
Она крепко, до боли, сжала его руки, и Роб ощутил, как бурлит в ней, пульсируя, жизненная сила. Он прекрасно понимал, что свежая могила за порогом делает всякую радость сейчас неуместной, но все же испытывал мощный прилив чувств. Произнесенные ими клятвы, подумал он, гораздо лучше многих слышанных им в церкви.
Пожитки Мэри Роб упаковал и погрузил на своего гнедого, сама она ехала верхом на вороном. Каждое утро Роб менял коней местами, перегружая тюк то на одного, то на другого. В редких случаях, когда дорога шла ровная и гладкая, они ехали вместе на одном коне, но большей частью Мэри ехала в седле, а Роб шел пешком, ведя коня в поводу. Из-за этого продвигались они медленно, но спешить-то им было некуда.
Она стала молчаливее, чем помнилось Робу, а сам он к ней не приставал с разговорами, уважая ее скорбь. На вторую ночь их пути в Исфаган они разбили лагерь на полянке в придорожных кустах. Робу не спалось, и тут он услышал, как Мэри наконец расплакалась.
– Если ты берешься исправлять ошибки самого Бога, почему же ты не смог спасти отца?
– Я еще слишком мало знаю.
Слезы копились слишком долго, и теперь Мэри уже не могла их остановить. Роб обнял ее, прижал к себе. Она положила голову ему на плечо, а он стал покрывать поцелуями ее залитое слезами лицо и добрался наконец до губ, нежных, ждущих его губ, вкуса которых он так и не забыл. Роб погладил ее спину, свою любимую ямку в самом низу позвоночника, а потом поцелуи стали крепче, он ощутил ее язык и стал приподнимать на ней белье. Мэри заплакала сильнее, но не сопротивлялась его ласкам, готовая принять его в себя.
Какова бы ни была страсть Роба, ее пересиливали уважение к этой женщине и глубокая благодарность к ней. Их слияние стало нежным, ласковым покачиванием, оба они двигались едва-едва. Так повторялось снова, и снова, и снова, пока Роб не достиг тончайшего наслаждения. Стремясь уврачевать, он сам нашел исцеление, стремясь утешить, обрел утешение у нее. Но надо было принести облегчение и Мэри, и Роб помог ей, пользуясь пальцами.
Потом они еще долго лежали обнявшись и нежно беседовали. Роб рассказывал ей об Исфагане и Яхуддийе, о медресе и больнице при ней, об Ибн Сине. А еще о своих друзьях – мусульманине и еврее, Мирдине и Кариме.
– У них есть жены?
– У Мирдина жена, а у Карима просто уйма женщин.
Уснули они крепко обнявшись.
С первыми робкими проблесками зари Роба разбудили скрип седел, неторопливый перестук копыт по дорожной пыли, чей-то хриплый кашель, разговоры всадников.
Роб обернулся и выглянул в просвет между кустами, за которыми они укрывались от чужих глаз. Мимо проезжало множество всадников. Лица свирепые, кривые сабли такие же, как у воинов шаха Ала, но луки другие, короче персидских. Одеты они были в изодранные рубахи, а тюрбаны, некогда белые, потемнели от пота и грязи. Исходивший от них смрад достиг спрятавшегося за кустами Роба, который с замиранием сердца ждал, когда одна из их лошадей заржет и выдаст их или же когда один из проезжающих бросит взгляд за кусты и увидит его самого и спящую рядом женщину.
Мелькнуло знакомое лицо – Роб узнал Хадад-хана, несдержанного сельджукского посла ко двору шаха Ала ад-Даулы.
Так, стало быть, сельджуки. А рядом с седовласым Хадад-ханом появился другой всадник, тоже знакомый Робу – мулла по имени Муса ибн Аббас, доверенный помощник имама Мирзы-абу-ль-Кандраси, персидского визиря.
Роб увидел затем шестерых других мулл, а воинов верхами насчитал девяносто шесть. Совершенно неизвестно, сколько их проехало здесь, пока он спал.
Ни его лошадь, ни вороной Мэри не заржали, не подали голоса, пока не проехал последний сельджук. Роб только тогда смог перевести дух, слушая, как затихают вдали голоса сельджуков и стук копыт их коней.
Он поцелуем разбудил свою жену, затем они, не теряя времени, свернули свой немудреный лагерь и отправились дальше в путь, ибо Роб увидел причину для того, чтобы спешить.
50. Чатыр
– Женился? – Карим посмотрел на Роба и усмехнулся.
– У тебя жена! Вот уж не думал, что ты последуешь моему совету! – воскликнул сияющий Мирдин. – А кто тебе ее сосватал?
– Никто. То есть, – поспешно исправил себя Роб, – был брачный договор еще больше года назад, но в силу он вступил только сейчас.
– И как же ее зовут? – поинтересовался Карим.
– Мэри Каллен. Она шотландка. Я повстречал ее и ее отца в караване на бесконечном пути сюда. – Роб рассказал друзьям кое-что о Джеймсе Каллене, о его болезни и смерти.
– Шотландка, – проговорил Мирдин, который слушал Роба вполуха. – Значит, она из Европы?
– Да, ее родина лежит к северу от моей родной страны.
– Она христианка?
Роб молча кивнул.
– Я должен увидеть эту женщину из Европы, – горячо сказал Карим. – А красивая она?
– Она необыкновенно прекрасна! – вырвалось у Роба, и Карим расхохотался. – Нет, я хочу, чтобы ты сам оценил. – Роб повернулся к Мирдину, приглашая и его, но друг уже повернулся и ушел.
Робу не очень-то хотелось докладывать шаху о том, что увидел в дороге, однако он понимал, что присягнул на верность и другого выбора у него нет. Он пришел во дворец и объявил, что должен увидеться с шахом. Хуф в ответ мрачно усмехнулся.
– В чем состоит твое дело?
Роб молча покачал головой, и Капитан Ворот бросил на него взгляд, тяжелый, как камень. Все же Хуф велел подождать, а сам отправился доложить шаху Ала, что зимми-чужеземец Иессей просит аудиенции. Вскоре старый воин уже вводил Роба в покои властелина.
От Ала сильно пахло вином, но он с вполне трезвым видом выслушал рассказ Роба о том, что его визирь отправил своих самых благочестивых помощников, дабы те встретили и проводили в глубь страны отряд врагов шаха.
– Никаких сообщений о нападениях на жителей Хамадана мы не получали, – задумчиво проговорил Ала ад-Даула. – Этот отряд сельджуков пришел не для грабежа и разбоя, значит, они сговаривались об измене. – Полуприкрыв глаза веками, он пристально разглядывал Роба. – Кому ты уже говорил об этом?
– Ни единому человеку, о повелитель.
– Пусть так и будет.
Не продолжая разговора, Ала поставил на стол между ними доску для шахской игры. Его заметно обрадовало то, что теперь в лице Роба он встретился с более подготовленным противником, нежели до сих пор.
– А-а, зимми, ты становишься искусным и коварным, как перс!
Робу некоторое время удавалось сдерживать натиск фигур шаха. Шах в конце концов, как и всегда, стер в порошок силы Роба – шахтранг. Оба, однако, согласились в том, что их игра приобрела новый характер – она теперь больше походила на борьбу. Роб мог бы продержаться даже чуть дольше, если бы не так спешил возвратиться к молодой жене.
Мэри до сих пор еще не видала такого красивого города, как Исфаган. Возможно, ее восторг был так велик еще и потому, что здесь она была вместе с Робом. Домик в Яхуддийе очень ей понравился, пусть еврейский квартал и выглядел весьма блекло. Дом, в котором они с отцом остановились на берегу вади в Хамадане, был побольше, но этот надежнее построен.
По ее настоянию Роб купил известь и несколько самых простых инструментов, и Мэри пообещала, что приведет дом в порядок, пока Роб будет отсутствовать, в первый же день. Персидское лето набрало сил, совсем скоро черное, с длинными рукавами, траурное платье Мэри насквозь промокло от пота.
Незадолго до полудня в их дверь постучал такой красавец, каких Мэри и не встречала. Он поставил на землю корзину с черными сливами и, освободив руки, дотронулся до рыжих волос Мэри, немало ее этим напугав. Он улыбнулся, придя в восхищение, на загорелом лице блеснули ослепительно белые зубы. Потом долго говорил – похоже, очень красноречиво и любезно, с большим жаром, но говорил-то на фарси!
– Мне очень жаль, – пробормотала Мэри.
– А! – Он мгновенно все понял и приложил руку к сердцу. – Карим.
– Вот как! – Весь страх у Мэри сразу прошел, теперь она была польщена. – Значит, вы друг моего мужа. Он рассказывал мне о вас.
Гость просиял и, не обращая внимания на возражения Мэри, которых он все равно не понимал, повел ее к стулу. Усевшись, она принялась за сладкие сливы, а гость тем временем развел известь с песком и водой в нужной пропорции и наложил раствор на три трещины, пересекавшие стены дома изнутри. Затем поправил подоконник. Мэри, нисколько не стыдясь, даже позволила ему помочь, когда выкорчевывала толстые цепкие колючие кусты в садике.
Карим засиделся в гостях, пока не вернулся Роб. Тогда Мэри настояла, чтобы он поужинал с ними. Пришлось подождать, пока стемнеет: шел месяц рамадан, девятый месяц года, месяц великого поста.
– Карим мне понравился, – сказала она Робу, когда гость ушел. – А когда я познакомлюсь со вторым, Мирдином?
Роб поцеловал жену и покачал головой.
– Не знаю.
Рамадан показался Мэри весьма своеобразным месяцем. Роб, для которого это был уже второй рамадан в Исфагане, объяснял ей, что время это довольно безрадостное. Считается, что его следует проводить в посте и молитвах. Но ведь у всех на уме была прежде всего еда! Мусульманам запрещалось принимать какую бы то ни было пищу или жидкость от рассвета до захода солнца. С базаров и улиц исчезли продавцы съестного, а майдан весь месяц по ночам погружался в темноту и безмолвие, но друзья и родственники собирались по ночам, чтобы поесть и укрепить свои силы для следующего постного дня.
– В прошлом году мы во время рамадана были в Анатолии, – сказала Мэри с тоской в голосе. – Отец купил у одного пастуха ягнят и устроил пир для наших слуг-мусульман.
– Мы тоже можем устроить праздничный обед в честь окончания рамадана.
– Хорошо бы, только я ведь в трауре, – напомнила Мэри.
Ее и в самом деле раздирали противоречивые чувства: по временам охватывала такая скорбь, что Мэри испытывала почти физическую боль от постигшей ее утраты; но проходило немного времени, и она ликовала, сознавая себя самой счастливой из замужних женщин.
В те немногие разы, когда она отваживалась выходить из дому, ей казалось, что встречные смотрят на нее враждебно. Ее траурное платье вполне походило на повседневные одежды женщин Яхуддийе, но непокрытые рыжие волосы явственно выдавали в ней уроженку Европы. Мэри попыталась было надевать свою дорожную шляпу с широкими полями, но женщины все равно показывали на нее пальцами, а враждебности ничуть не убавилось.
При других обстоятельствах она, возможно, чувствовала бы себя страшно одинокой, ведь среди огромного бурлящего города могла общаться с одним лишь человеком. Но сейчас она испытывала не одиночество, а чувство полного уединения, словно бы в целом мире не осталось никого, кроме нее и ее мужа.
На протяжении всего унылого месяца рамадана их навещал один только Карим Гарун. Несколько раз Мэри видела, как молодой лекарь-перс бежит, мчится по улицам. От этого зрелища у нее дух захватывало – будто она наблюдала за диким оленем. Роб рассказал ей о грядущем состязании бегунов, чатыре – он должен состояться в первый из трех дней Байрама, праздника окончания долгого поста.
– Я пообещал прислуживать Кариму, когда он будет участвовать в состязании.
– Ты один?
– Со мной будет Мирдин, но Кариму, скорее всего, потребуются услуги нас обоих. – В голосе Роба послышалась некоторая неуверенность: он опасался, не расценит ли жена его участие в празднестве как неуважение к памяти ее отца.
– В таком случае, ты должен ему помочь, – твердо ответила Мэри.
– Состязание само по себе – не празднество. И нет оснований не смотреть его даже тем, кто носит траур.
По мере приближения Байрама Мэри обдумывала это и в конце концов решила, что муж прав. Она пойдет смотреть чатыр.
Ранним утром первого числа месяца шавваля на город опустился густой туман. Кариму это дало основание надеяться, что день будет хорошим, подходящим для бега. Спал он накануне плохо, тревожно, но успокаивал себя тем, что другие, должно быть, провели ночь не лучше – пытались, как и он, отвлечься от мыслей о предстоящем состязании.
Карим встал с постели, приготовил себе большой горшок гороха с рисом, посыпал этот простенький плов семечками сельдерея, скрупулезно отмерив их количество. Съел он больше, чем хотелось, забросил в себя топливо, словно дрова в огонь, после чего вернулся на свою циновку и отдыхал в ожидании, когда подействует семя сельдерея. Чтобы сохранить разум незамутненным, прочитал молитву:
- О Аллах, дай мне силы лететь сегодня и укрепи мои ноги!
- И пусть грудь моя станет подобна меху, которым раздувают горн,
- а бедра и колени пусть уподобятся могучим деревьям!
- Сохрани разум мой ясным, а чувства – острыми,
- и глаза мои пусть не отрываются от Тебя!
О победе он не молил Аллаха. Когда он был совсем еще мальчишкой, Заки Омар сказал ему: «Всякий желтоухий пес, воображающий себя бегуном, молится о своей победе. Как же быть Аллаху? Лучше всего молить Его, чтобы даровал быстроту ногам, выносливость, а уж с их помощью победить или проиграть – ответственность за то и другое будет лежать только на тебе одном».
Почувствовав позывы, встал и пошел к ведру, долго сидел на корточках, с удовлетворением опорожняя кишечник. Количество семян сельдерея он рассчитал правильно: окончив свое дело, он почувствовал легкость, но не ослабел. И судорога посреди забега ему сегодня не грозит.
Он нагрел воду и при свете свечи вымылся в тазу, быстро растерся досуха – туман принес не только тьму, но и ощутимую прохладу. Потом Карим смазал все тело оливковым маслом – от солнечных лучей. Дважды натер маслом те места, где потертости могли вызвать боль: соски, подмышки, пах и детородный орган, между ягодицами. В последнюю очередь занялся стопами ног, особенно старательно смазывая кончики пальцев.
Надел полотняную набедренную повязку, полотняную рубаху, легкие кожаные туфли для скороходов, залихватскую шапочку с пером. На шею повесил колчан для стрел и амулет на счастье в холщовом мешочке. Набросил на плечи плащ, чтобы пока не замерзнуть. И сразу вышел из дому.
Поначалу он шагал медленно, постепенно убыстряя шаг, ощущая, как разогреваются и теряют утреннюю скованность каждая мышца и каждый сустав. Сейчас на улицах людей почти еще не было. Никто не обратил внимания на Карима, когда он зашел за кусты, нервничая, и еще раз быстро помочился. Но к тому времени, когда он дошел до места начала забегов – подъемного моста Райского дворца, – там уже собралась немалая толпа из нескольких сот зрителей. Карим медленно пробирался между ними, пока не нашел в условленном месте, почти в конце толпы, Мирдина, а вскоре там же к ним присоединился и Иессей бен Беньямин.
Друзья Карима натянуто поздоровались друг с другом. Карим видел, что между ними произошло что-то неладное, но сразу выбросил это из головы. Сейчас нужно думать только о состязании!
Иессей улыбнулся ему и вопросительно прикоснулся к маленькому мешочку на шее.
– Это мне на удачу, – объяснил Карим. – Любимая подарила. – Однако ему не следовало разговаривать перед забегом, этого нельзя делать. Он быстро взглянул на Иессея и на Мирдина, улыбнулся каждому, показывая, что не хочет их обидеть, потом закрыл глаза и снова очистил разум от всего постороннего, отстранился от окружающего его гомона и гогота толпы. Труднее было отвлечься от запахов растительного масла и животного жира, разгоряченных тел и мокрых от пота одежд.
Карим прочел молитву.
Когда он снова открыл глаза, туман стал перламутровым. Вглядываясь в него, можно было рассмотреть абсолютно круглый красный диск солнца. Воздух тоже стал другим, душным, и Карим с острой горечью понял, что его ждет беспощадно жаркий день.
Что ж, тут ничего не поделаешь. Иншалла!
Он сбросил плащ и отдал Иессею.
– Да пребудет с тобою Бог, – проговорил побледневший Мирдин.
– Беги с Богом, Карим, – пожелал Иессей.
Он ничего им не ответил. Кругом воцарилась полная тишина. И участники состязания, и зрители не сводили глаз с ближайшего минарета Пятничной мечети – Карим разглядел, как на минарете появилась крошечная фигурка в черных одеждах.
Еще миг, и привычный призыв к Первой молитве долетел до их слуха. Карим простерся ниц лицом на юго-запад, в направлении Мекки.
Молитва окончилась, и вот уже все завопили что есть сил – и бегуны, и зрители. Рев стоял пугающий, по телу Карима даже пробежала дрожь. Одни своими криками подбадривали участников, другие взывали к Аллаху, многие просто выли, как воины, в исступлении бросающиеся на стену вражеской крепости.
Спиной Карим мог только уловить отголоски продвижения бегунов, но по опыту он знал, как некоторые прорываются в первый ряд внезапно, расталкивая всех локтями и молотя кулаками, не заботясь о том, какие повреждения причиняют и кого топчут ногами. В опасности были даже те, кто быстро встал на ноги после молитвы, потому что в водовороте человеческих тел руки вздымались и попадали кому-нибудь в лицо, туфли наносили удары по ногам, и не одна лодыжка бывала вывихнута в толчее.
Поэтому-то Карим и оставался в конце толпы, терпеливо, с отвращением пережидая одну волну бегунов за другой, пока те пробивались вперед, оглушая его своим ревом.
Но вот побежал и он. Чатыр начался, и Карим бежал в самом хвосте растянувшихся великанской змеей участников состязания.
Бежал он очень медленно. Много времени уйдет, чтобы одолеть первые пять с четвертью миль, но так он рассчитал заранее. В противном случае надо было бы занять место в первом ряду толпы, а затем – при условии, что его не покалечат в сутолоке – рвануться вперед на такой скорости, чтобы твердо держаться впереди всех прочих. Но такой вариант отобрал бы с самого начала слишком много сил. Карим выбрал более надежный.
Участники чатыра пробежали через Врата Рая и свернули налево. Теперь им предстояло бежать больше мили по улице Тысячи садов, которая то понижалась, то поднималась: в начале первого этапа забега приходилось преодолевать длинный пологий холм, а вслед за ним – более короткий, но крутой. Дальше путь бегунов лежал направо, по улице Поборников веры, простиравшейся в длину всего на четверть мили. Но на повороте улица шла резко вниз, и на обратном пути преодолевать подъем было нелегко. Снова свернули влево, на улицу Али и Фатимы, и бежали по ней до самого медресе.
В череде бегунов кого только не было! Среди молодых аристократов считалось хорошим тоном пробежать половину одного этапа, и вот плечом к плечу с бегунами в лохмотьях бежали юноши в шелковых летних нарядах. Карим упорно держался позади – это пока еще было не состязание, а просто бегущая толпа, переполненная радостью от того, что закончился рамадан. Впрочем, Карим поступал разумно: от медленного бега все телесные жидкости постепенно разогревались и начинали течь живее.
На пути встречались зрители, но время было слишком раннее, густая толпа заполнит все обочины значительно позднее. Состязание – дело долгое. Пробегая мимо медресе, Карим сразу же посмотрел на длинную крышу одноэтажного маристана. Женщина, которая дала ему амулет (то была прядь ее волос в маленьком мешочке), сказала, что муж договорился там о месте для нее, чтобы она смогла наблюдать чатыр. Пока же ее там не было, но на улице перед самой больницей стояли двое из числа мужчин-сиделок и громко выкрикивали: «Хаким! Хаким!» Карим на бегу помахал им рукой, понимая, что разочарует их, следуя в самом хвосте забега.
Участники состязания пробежали зигзагами по территории медресе и продолжили свой путь к майдану в центре города, где уже были разбиты два громадных открытых шатра. Один, устланный коврами и разукрашенный парчой, предназначался для придворной знати; там столы были уставлены изысканными яствами и всевозможными винами. В другом шатре, для бегунов низкого рождения, предлагались бесплатные лепешки, плов и шербет; манил он, однако, ничуть не меньше первого. Здесь, у шатров, состязание избавлялось от доброй половины своих участников – с радостными криками те набрасывались на питье и закуски.
Карим, в числе многих других, пробежал мимо палаток, не останавливаясь. Они обогнули по широкой дуге каменные столбы, служившие воротами для игры в конное поло, и прежней дорогой побежали обратно, к Райскому дворцу.
Теперь бегунов стало заметно меньше, к тому же по пути они растянулись, и Карим уже мог без помех выбрать нужный темп.
Перед ним был выбор из нескольких вариантов тактики. Некоторые достигали успеха, не уступая первенства на ранних этапах состязания, обеспечивая себе на утренней прохладе запас, на котором можно было держаться потом. Но когда-то давно Заки Омар учил его: чтобы успешно одолеть такую длинную дорогу, нужно правильно выбрать темп – такой, чтобы исчерпать последнюю каплю сил к самому концу состязания, – и придерживаться этого темпа во что бы то ни стало. Карим был способен выбрать такой идеальный темп и держать его, как упорно идущая рысью лошадь. В римской миле тысяча шагов, по пяти длин стопы в каждом, но Карим, пробегая милю, делал примерно тысячу двести шагов, каждый чуть больше четырех стоп. Спину он держал идеально прямо, голова высоко вскинута, и эти стук-стук-стук его ног по земле, в избранном им темпе, звучали, словно голос старого друга.
На такой скорости он уже начал обходить некоторых бегунов, хотя отлично знал, что большинство из них не участвует в состязании всерьез. Карим возвратился к воротам дворца, двигаясь легко, без лишнего напряжения, и переложил в свой колчан первую стрелу.
Мирдин протянул ему целебную мазь от солнечных ожогов, от которой Карим пока отказался, и воду, которую он выпил с благодарностью, но экономно.
– Ты идешь сорок вторым, – сообщил ему Иессей. Карим кивнул и побежал дальше.
Теперь уже полностью рассвело. Солнце поднялось пока невысоко, но припекало, ясно указывая, что день предстоит очень жаркий. Что ж, этого нужно было ожидать. Иногда Аллах мог смиловаться над бегунами, но чаще всего чатыр проходил под горячим персидским солнцем, превращаясь в тяжелое испытание. Заки Омар достиг своих лучших результатов, заняв в чатыре второе место дважды: когда Кариму было двенадцать лет и четырнадцать. Ему до сих пор помнился тот ужас, который он испытывал, глядя на исчерпавшего последние силы Заки с побагровевшим лицом и едва не выскакивающими из орбит глазами. Заки держался долго, бежал далеко, на пределе своих возможностей, но в каждом чатыре находился один-единственный бегун, который был способен продержаться чуть дольше и пробежать чуть больше.
Карим нахмурился и прогнал эту мысль из памяти.
Преодолеть холмы ему показалось нисколько не труднее, чем на первом этапе забега, и он взбежал на них не задумываясь. Зрителей повсюду стало больше – стояло чудесное летнее утро, а у исфаганцев был праздник. Большинство лавок было закрыто, и вдоль всей дороги стояли или сидели группами люди: армяне отдельно, индийцы отдельно, евреи отдельно, члены ученых корпораций и религиозные деятели тоже держались в кругу своих.
Когда Карим снова подбежал к лечебнице и снова не увидел женщину, которая обещала быть там, он ощутил разочарование. Возможно, однако, что ей не разрешил прийти муж.
Перед медресе собралась целая толпа зрителей, они махали Кариму руками и подбадривали его громкими возгласами.
Добежали до майдана. Там уже веселились вовсю, все равно что вечером в четверг. Музыканты, жонглеры, фехтовальщики, акробаты, танцовщицы, факиры – все старались развлечь зрителей, а бегуны, на которых почти не обратили внимания, обежали площадь по краю.
Кариму стали встречаться выдохшиеся участники состязания – они лежали или сидели на обочинах.
Перекладывая в колчан вторую стрелу, он снова отказался от настойчиво предложенной Мирдином мази. В глубине души он со стыдом признавал, что делает это по одной причине: кожа после мази не очень хорошо смотрится, а ему хотелось показаться возлюбленной в лучшем виде. Да все равно, он сможет получить мазь, когда пожелает – они уговорились заранее, что Иессей, начиная с этого этапа, будет сопровождать его на своем гнедом. Карим хорошо себя изучил. Близилось время первого серьезного испытания его духа, ибо до сих пор он всегда чувствовал себя опустошенным, пробежав двадцать пять римских миль.
Трудности возникли примерно так, как он ожидал. Поднимаясь на холм по улице Тысячи садов, он почувствовал, что натер правую пятку. Невозможно пробежать такое большое расстояние и совсем не повредить ног, так что нужно просто не обращать на это никакого внимания, но вскоре добавилась еще и боль в правом боку. Она пульсировала, нарастала, пока он не начал судорожно вздыхать от боли всякий раз, когда правая нога касалась земли.
Карим махнул рукой, подозвал Иессея. У того за седлом был мех с водой, однако теплая водичка, отдающая кожей козла, не очень-то облегчила его страдания.
Но вот он приблизился к медресе и сразу углядел на крыше больницы ту женщину, которую уже давно высматривал. Ему показалось, что все боли и тревоги разом отступили, оставили его.
Роб неотступно следовал за Каримом, словно верный оруженосец за рыцарем. Когда приблизились к маристану, он увидел Мэри, они ласково улыбнулись друг другу. В своем черном траурном одеянии она была бы незаметна в толпе, если бы не лицо: на нем не было ни румян, ни притираний, но оно было открыто, а лица всех прочих женщин вокруг скрывались за тяжелыми черными покрывалами, какие и положено носить на улице. И все, кто был на крыше, держались подальше от его жены, словно опасались, как бы она не развратила их своими европейскими манерами.
Женщин сопровождали рабы. Роб узнал евнуха Вазифа, который стоял позади маленькой фигурки, закутанной в бесформенные черные одежды. Лицо ее скрывала вуаль из конского волоса, но он не мог не заметить глаза Деспины и направление ее взгляда.
Проследив это направление до фигуры Карима, Роб увидел и то, отчего у него сперло дыхание в груди: Карим тоже отыскал Деспину и не сводил с нее глаз. Пробегая мимо нее, он поднял руку и прикоснулся к висящей на шее ладанке.
Робу показалось, что такую открытую демонстрацию чувств должны были заметить все вокруг, но гомон толпы, подбадривающей бегунов, ни капельки не изменился. Проезжая у стен медресе, Роб старался отыскать взглядом среди зрителей Ибн Сину, но того нигде не было видно.
Карим убегал от боли в боку до тех пор, пока она не пошла на убыль и не исчезла совсем, а на натертую ногу он просто не обращал внимания. Начала сказываться усталость, вдоль всей дороги люди на запряженных осликами телегах подбирали бегунов, которые не в силах были состязаться дальше.
На этот раз, перекладывая в свой колчан третью стрелу, Карим позволил Мирдину натереть его мазью из розового масла, масла мускатного ореха и корицы. От масел его смуглая кожа сделалась желтой, но мазь защищала от палящего солнца. Иессей разминал ему ноги, а Мирдин тем временем втирал бальзам, потом поднес к пересохшим губам друга чашу и заставил выпить больше, чем тот хотел.
– Я не желаю, чтобы мне вдруг захотелось мочиться! – пытался возражать Карим.
– Ты слишком сильно потеешь, мочиться не придется.
Он понимал, что Мирдин прав, и выпил все. Через миг он снова рванулся с места и бежал, бежал…
Пробегая в этот раз мимо школы, Карим понимал, что его возлюбленная видит призрак, покрытый желтым жиром, плавящимся на солнце, размытым струйками пота, присыпанным дорожной пылью.
Солнце стояло уже высоко и палило нещадно. Земля так раскалилась, что пекла подошвы даже сквозь кожаные туфли. Вдоль всего пути стояли мужчины, протягивавшие бегунам сосуды с водой, и Карим порой приостанавливался, чтобы хорошенько смочить голову, а потом уносился прочь, без единого слова благодарности или благословения.
После того как он забрал четвертую стрелу, Иессей на время исчез, а затем появился снова, уже на вороном коне своей жены. Гнедого он, без сомнения, оставил пить воду и отдыхать в тени и прохладе. Мирдин все стоял у столбов с колчанами стрел и, как они договаривались, внимательно наблюдал за другими бегунами.
По-прежнему Кариму встречались на пути те, кто не выдержал и упал. Кто-то стоял, согнувшись пополам, посреди дороги и пытался рвать, хотя рвать было совершенно нечем. Прихрамывающий индиец остановился и сбросил туфли с ног; потом пробежал с десяток шагов, оставляя на земле кровавые следы, остановился окончательно и стал спокойно ожидать, когда подъедет тележка.
Читать бесплатно другие книги:
