Лекарь. Ученик Авиценны Гордон Ной

44. Черная смерть

Дорога без единого поворота шла по заболоченной равнине, потом запетляла среди цепи голых скал и гор, которая тянулась целых два дня пути. На третье утро они, наконец, стали спускаться к Ширазу и еще издалека увидели поднимающийся к небу дым. Приблизившись, разглядели людей, которые сжигали покойников за пределами городских стен. Дальше, за Ширазом, виднелись крутые склоны знаменитого ущелья Тенг-и-Алла-Акбар, то есть Ущелья «Велик Аллах». Роб заметил, как кружат над ущельем большие черные птицы, и уверился в том, что отряд нашел очаг эпидемии.

В город они въехали через ворота, никем не охранявшиеся.

– Так что же, сельджуки и в самом городе побывали? – удивленно спросил Карим, глядя на разоренные улицы Шираза. Город был красиво спланирован и застроен домами из розоватого камня, многие были окружены садами. Однако сейчас повсюду торчали свежие пни, указывая, где недавно росли высокие деревья, роскошная зелень которых давала прохожим густую тень. Даже кусты роз из садов пошли на растопку погребальных костров.

Медики, будто во сне, ехали по совершенно пустым улицам.

Наконец они заметили одного человека, который, спотыкаясь, брел по улице. Но стоило его окликнуть, двинуться навстречу, и человек тут же спрятался где-то за домами.

Вскоре удалось отыскать другого прохожего. На этот раз они успели окружить его, тесня крупами своих коней, не давая удрать. Роб Джереми вытащил из ножен меч.

– Отвечай, и мы не причиним тебе вреда. Где лекари?

Человек был сильно испуган. Ко рту и носу он прижимал какой-то сверточек, вероятно, с ароматическими травами.

– У калантара, – проговорил он, задыхаясь, и махнул рукой вдоль улицы.

По дороге им встретилась похоронная телега. Два плечистых сборщика трупов, лица которых были закутаны даже плотнее, чем у женщин, остановились подобрать трупик ребенка, который лежал на обочине. На телеге лежали три других тела – одного мужчины и двух женщин.

В канцелярии правителя города Роб и его товарищи представились: медицинский отряд из Исфагана. Крепкий человек, похожий на воина, и дряхлый старик ответили им удивленными взглядами. У обоих были запавшие щеки и воспаленные глаза, говорившие о долгой бессоннице.

– Я – Дебид Хафиз, калантар города Шираза, – сказал тот, что помоложе. – А это – хаким Исфари Санджар, единственный оставшийся у нас лекарь.

– А почему улицы у вас безлюдны? – поинтересовался Карим.

– Нас здесь жило четырнадцать тысяч душ, – ответил Хафиз. – С приходом сельджуков в пределы городских стен стеклось в поисках защиты еще четыре тысячи беженцев из окрестностей. А когда появилась «черная смерть», третья часть всех, кто находился тогда в Ширазе, бежала из города. В их числе, – сказал калантар с горечью, – все богачи и все высокие чиновники, охотно предоставив калантару и его стражникам охранять их имущество. Умерло почти шесть тысяч. Те же, кого болезнь пока не коснулась, попрятались в домах и возносят молитвы Аллаху (милосердие коего бесконечно!), чтобы Он сохранил им жизнь и здоровье.

– Чем вы лечите их, хаким? – спросил Карим.

– От «черной смерти» нет лекарств, – сказал старый врач. – Лекарь способен лишь принести небольшое облегчение умирающим.

– Мы пока еще не лекари, а лишь лекарские помощники, – объяснил Роб, – посланные к вам нашим учителем и господином Ибн Синой. Мы будем исполнять ваши распоряжения.

– Никаких распоряжений я вам не дам, поступайте, как сами найдете нужным, – прямо ответил на это хаким Исфари Санджар и махнул рукой. – Могу дать только совет. Если хотите остаться в живых, как я, ешьте на завтрак каждый день поджаренный кусочек лепешки, вымоченный в уксусе или вине. А разговаривая с кем бы то ни было, всякий раз сделайте сперва глоток вина, – добавил он, и Роб сообразил: то, что ему сперва показалось признаками старческой дряхлости, на самом деле говорило о сильном опьянении.

ЗАПИСКИ ИСФАГАНСКОГО МЕДИЦИНСКОГО ОТРЯДА

Если эти краткие заметки будут найдены после нашей смерти, то нашедшего ожидает щедрое вознаграждение, когда он доставит их Абу Ала аль-Хусейну ибн Абдалле ибн Сине, главному лекарю маристана в Исфагане. Написано в 19-й день месяца раби-уль-авваль, в 413 год Хиджры158.

Мы в Ширазе уже четыре дня, в продолжение которых умерло 243 человека. Заболевание начинается с небольшого жара, затем прибавляется головная боль, иногда сильная. Жар становится особенно сильным непосредственно перед появлением болезненных шишек в паху, под мышками или за ухом, каковые шишки называют обычно бубонами. Такие бубоны упомянуты и в «Книге Чумы». Так, хаким Ибн аль-Хатыб из Андалусии говорит, что происходят они от шайтана и всегда имеют форму змея. Наблюдаемые же здесь такой формы не имеют, они круглые и набухшие, подобные опухолям. По размеру некоторые могут сравниться со сливой, но в большинстве своем не больше чечевичного боба. Часто наблюдается кровавая рвота, каковая есть несомненный признак неизбежной близкой смерти. Большинство больных умирает через два дня после появления бубона или даже раньше. У немногих счастливцев бубон лопается. Когда такое случается, из тела больного вроде бы выходит тлетворная жидкость, и тогда он выздоравливает.

(Подписано)Иессей бен Беньямин, лекарский помощник

Больница для жертв чумы, как они узнали, была устроена в тюрьме, откуда освободили всех узников. Она была забита мертвыми, умирающими, недавно заболевшими – столько народу, что облегчить чьи-либо страдания было просто невозможно. Воздух, наполненный криками и стонами, был тяжелым от запахов кровавой рвоты, немытых тел и испражнений.

Роб, посоветовавшись с тремя остальными, отправился к калантару и попросил позволения использовать цитадель, в которой раньше размещался воинский гарнизон. Получив позволение, он стал переходить от одного пациента в тюрьме к другому, беря каждого за руки и оценивая их состояние.

То, что он узнавал, чаще всего было неутешительным: чаша жизни превращалась в решето, через дыры которого жизнь утекала из больного.

Тех, кто был близок к смерти, относили в цитадель. Поскольку они составляли высокий процент всех заболевших, это позволяло оказывать помощь тем, у кого еще оставалась надежда выжить, и ухаживать за ними в условиях относительной чистоты и меньшей скученности.

В Персии стояла зима, по ночам холодно, днем довольно тепло. На вершинах гор ослепительно сияли снега, и лекарским помощникам по утрам приходилось набрасывать на плечи плащи из овчины. Над ущельем вилось все больше стервятников.

– Ваши люди сбрасывают тела в ущелье вместо того, чтобы сжигать, – упрекнул Роб калантара.

Хафиз согласно кивнул.

– Я запретил так поступать, однако думаю, что ты прав. Дров мало.

– Всех умерших обязательно надо сжигать. Без исключений, – твердо заявил Роб, потому что на этом безоговорочно настаивал Ибн Сина. – А вы должны сделать все, чтобы этот приказ выполнялся.

В тот же день отрубили головы трем из тех, кто сбрасывал тела в ущелье, и казнь усилила царивший вокруг дух смерти. Роб не этого добивался, однако Хафиз был возмущен:

– Где моим людям брать дрова? Мы уже все деревья срубили.

– Пусть стражники рубят деревья в горах.

– Если они туда пойдут, то уж назад не вернутся.

Тогда Роб поручил юному Ала пройти с солдатами по брошенным домам. Дома в большинстве были каменными, но там были деревянные двери, деревянные ставни, мощные потолочные балки. Ала подгонял людей, те выламывали и рубили, и за стенами города снова заполыхали костры.

Медики пытались было следовать совету Ибн Сины – дышать через смоченные уксусом губки, – но это тормозило работу, и вскоре они отказались от такой предосторожности. Следуя совету хакима Исфари Санджара, каждое утро давились вымоченным в уксусе поджаренным куском лепешки и пили вино в немалом количестве. Иной раз к ночи напивались не хуже старого хакима.

Вот так, под хмельком, Мирдин поведал им о своей жене Фаре и маленьких сынишках Давиде и Иссахаре, которые ожидали его благополучного возвращения в Исфаган. С грустью вспоминал он отцовский дом на берегу Аравийского моря – отец и братья исходили все побережье, скупая жемчуг.

– Ты мне нравишься, – сказал он Робу. – Как только ты можешь дружить с Арье, моим негодным двоюродным братом?

Роб теперь только понял причину первоначальной холодности Мирдина к нему.

– Я дружу с Арье? Вовсе я ему не друг. Свинья твой Арье!

– Это таки правда. Что свинья, то свинья! – воскликнул Мирдин, и они оба дружно расхохотались.

Красавец Карим рассказывал бесконечные истории о своих любовных победах и клялся, что найдет юному Ала, как только они вернутся в Исфаган, самую соблазнительную пару сисек во всем Восточном халифате. Каждое утро Карим совершал свои пробежки – даже здесь, в этом городе смерти. Иной раз он насмешками добивался от товарищей того, что они бегали вместе с ним, проносясь толпой по пустынным улицам мимо опустевших домов, мимо домов, где в страхе замерли еще не заболевшие, мимо домов, у порога которых лежали трупы в ожидании похоронной телеги. Бежали прочь от вида страшной действительности. Не только вино туманило им головы. Сами молодые и здоровые, они со всех сторон были окружены смертью, вот и пытались скрыть свой страх, делая вид, будто сами бессмертны и неуязвимы.

ЗАПИСКИ ИСФАГАНСКОГО МЕДИЦИНСКОГО ОТРЯДА

Написано в 28-й день месяца раби-уль-авваль, в 413 год Хиджры.

Представляется, что кровопускание, применение банок, а равно слабительного не приносит заметного результата. Интересна взаимосвязь бубонов со смертностью от этого мора, ибо по-прежнему остается справедливым отмеченное ранее: если бубон лопается или же постепенно источает свое содержимое, зеленого цвета и неприятного запаха, больной чаще всего выздоравливает.

Вполне вероятно, что многие умирают от невероятно сильного жара, который поедает содержащийся в их теле жир. Но если бубон лопается, жар сразу же резко понижается и наступает период постепенного выздоровления.

Поняв это из наблюдений, мы стараемся помочь бубонам созреть, дабы они могли лопнуть. Для этой цели применяем горчичные припарки и луковицы лилий; припарки из ягод инжира и вареного лука, растертого и сдобренного сливочным маслом; также и многие вытягивающие пластыри. Иногда мы рассекаем бубоны и лечим, как язвы, однако успех невелик. Сплошь и рядом эти шишки, отчасти под влиянием болезни, отчасти же вследствие слишком энергичных вытяжек, так затвердевают, что вскрыть их не удается никаким инструментом. Такие мы пытались прижечь едкими веществами, однако результатов это не приносит. Многие больные умерли в страшных мучениях от наших попыток, некоторые в самый момент вскрытия бубона, так что нас можно обвинить в том, что мы подвергали этих несчастных пыткам, даже и до смерти. И все же некоторых удается спасти. Вполне могло статься, что они выжили бы, даже если нас вообще здесь бы не было, и все же нас весьма утешает вера в то, что хотя бы немногим мы сумели помочь.

(Подписано)Иессей бен Беньямин, лекарский помощник

– Ах вы, грязные сборщики костей! – завопил некий мужчина. Двое слуг, не церемонясь, повергли его на пол чумной лечебницы и тут же удрали – несомненно, торопясь разграбить его имущество. Подобное воровство было распространено во время чумы, и казалось, что болезнь разъедает людские души так же стремительно, как и тела. Обезумевшие от страха родители бросали без присмотра детишек, если у тех появлялись бубоны. Как раз в то утро обезглавили за мародерство трех мужчин и женщину, а с одного стражника содрали кожу за то, что он овладел умирающей. Карим, водивший вооружившихся ведрами с известковой водой стражников по домам, где побывала чума и которые требовалось поэтому очистить, рассказывал, что насмотрелся за эти дни всех мыслимых грехов. Он сам был свидетелем такой невероятной распущенности, что совершенно уверился: многие отчаянно цепляются за жизнь лишь в силу неистовства плоти.

Перед самым полуднем явился белый как полотно, трясущийся от страха воин – посланник калантара, который сам никогда не входил в чумную лечебницу. Он вызвал Роба и Мирдина на улицу, где их ожидал Хафиз – калантар нюхал щедро посыпанное специями яблоко, что должно было предотвратить заболевание.

– Да будет вам ведомо, – сообщил он с победным видом, – что количество смертей, зарегистрированных вчера, снизилось до тридцати семи!

Этому действительно стоило порадоваться, ведь в самый страшный день разгара эпидемии, на ее третьей неделе, умерло сразу 268 человек.

Хафиз уточнил, что, по его подсчетам, Шираз потерял 801 мужчину, 502 женщины, 3193 ребенка, 566 рабов, 1417 рабынь, одного христианина-сирийца и 32 еврея. Роб понимающе переглянулся с Мирдином: от них не укрылось, что калантар перечислил жертв чумы в порядке их ценности.

По улице к ним шел Ала, но с пареньком что-то было неладно: он едва не прошел мимо, не заметив товарищей, если бы Роб громко не окликнул его.

Роб подошел ближе и заметил, каким странным взглядом смотрит Ала. Тогда он пощупал лоб и ощутил знакомый сильный жар, от которого самого Роба продрал мороз по коже.

«Ах ты, Господи!»

– Ала! – ласково позвал он. – Пойдем сразу внутрь, в лечебницу.

Они повидали за эти дни много смертей, однако смотреть, с какой быстротой болезнь пожирает Ала Рашида, было так мучительно, словно боль терзала их самих – Роба, Карима, Мирдина.

Время от времени Ала весь сжимался, словно что-то жалило его в живот. Боль заставляла его часто корчиться в судорогах, неестественно выгибая спину. Они обмыли больного уксусом, и поначалу, казалось, были основания для надежды – на ощупь тело стало чуть теплым. Однако лихорадка лишь собиралась с силами, и когда она пришла снова, то жар поднялся выше, чем в первый раз. У Ала растрескались губы, глаза дико вращались.

Его стоны почти не были слышны в общем хоре раздававшихся повсюду воплей, но три лекарских помощника четко различали стоны Ала, ибо волею судеб они четверо стали как бы одной семьей.

Наступила ночь, они поочередно дежурили у постели Ала.

Роб перед рассветом подошел сменить Мирдина. Юноша метался на смятой циновке, затуманенные глаза его никого не узнавали; от жара он заметно исхудал, резко заострились черты миловидного ребяческого лица; ясно выступили высокие скулы и нос, напоминающий клюв орла – характерные черты бедуина, каким он мог бы со временем стать.

Роб взял Ала за руки и ощутил, как из юноши вытекает жизненная сила.

Не в силах ничем помочь, он время от времени клал пальцы на запястье Ала и слушал, как бьется пульс, слабый и прерывистый, словно трепетание крыльев раненой птички.

Когда на смену Робу пришел Карим, Ала уже покинул их. Они теперь не могли воображать, будто бессмертны и неуязвимы. Не подлежало сомнению, что скоро болезнь поразит еще кого-то из них, и вот тогда они поняли, что такое настоящий страх.

Они проводили тело Ала на костер, и каждый помолился по-своему, пока огонь пожирал тело.

Но в то утро они заметили и перелом в ходе эпидемии: в лечебницу доставляли гораздо меньше новых больных. Еще через три дня калантар, едва сдерживая ликование, сообщил, что накануне число умерших составило лишь одиннадцать человек.

Роб, гуляя вокруг лечебницы, обратил внимание на множество дохлых и умирающих крыс и заметил при этом удивительную вещь: грызунов, несомненно, поразила чума – у них у всех были крошечные, но хорошо видные бубоны. Выбрав одну, только что умершую (еще теплое мохнатое тельце кишело блохами), он положил ее на плоский камень и вскрыл ножом, так аккуратно, словно ему через плечо заглядывал сам аль– Джузджани или иной преподаватель анатомии.

ЗАПИСКИ ИСФАГАНСКОГО МЕДИЦИНСКОГО ОТРЯДА

Написано в 5-й день месяца раби-ас-сани159, в 413 год Хиджры.

От мора погибали не только люди, но и различные животные. До нас дошли сведения о том, что от этой самой болезни в Аншане умирали лошади, коровы, овцы, верблюды, собаки, кошки и птицы.

Представляют интерес данные о вскрытии крыс, погибших от чумы. Внешние признаки болезни совпадают с теми, какие наблюдаются у людей: выпученные глаза, сведенные судорогой мышцы, разинутый рот с вывалившимся почерневшим языком, бубоны в паху или же за ушами.

Вскрытие крыс позволило выяснить, почему удаление бубона хирургическим путем не дает положительного результата. Похоже, что опухший бубон имеет глубокие корни, напоминающие корни моркови. После удаления самого бубона эти корни сохраняются в теле жертвы и продолжают разрушать организм.

Вскрыв крысам живот, я обнаружил, что нижний отдел желудка и верхняя часть кишечника у всех шести крыс обесцвечены и покрыты налетом зеленой желчи. Нижняя часть кишечника вся в многочисленных мелких пятнышках. Печень у всех шести высохла и сморщилась, а у четырех из них и сердце сократилось в объеме.

У одной крысы желудок как бы отслаивался изнутри.

Происходит ли то же самое и во внутренних органах пораженного заболеванием человека?

Лекарский помощник Карим Гарун сказал, что у Галена написано: внутренняя анатомия человека точно совпадает с анатомией свиней и крупных обезьян, однако не похожа на строение крыс.

Таким образом, мы до сих пор не знаем причин, вызывающих смерть больных чумой людей, и можно, увы, не сомневаться, что эти причины кроются внутри тела, а следовательно, недоступны нашему наблюдению.

(подписано)Иессей бен Беньямин, лекарский помощник

Двумя днями позднее, работая в лечебнице, Роб ощутил какое-то беспокойство, тяжесть, слабость в ногах. Ему трудно было дышать, что-то жгло его изнутри, словно он объелся острых блюд, хотя ничего подобного не ел.

Он работал весь день, но неприятные ощущения не проходили, а нарастали. Роб изо всех сил пытался не обращать внимания до тех пор, пока не взглянул в лицо очередного больного – воспаленное от жара, искаженное от боли, а ярко блестящие глаза едва не выскакивают из орбит – и не почувствовал, что сам выглядит сейчас точно так же.

Роб пошел к Мирдину и Кариму.

В их глазах он прочитал ответ на свой вопрос.

Но прежде, чем позволить им уложить его на циновку, Роб настоял, чтобы принесли «Книгу Чумы» и его записки, и передал их Мирдину.

– Если из вас двоих никому не суждено уцелеть, следует оставить это рядом с телом последнего, чтобы их нашли и отправили Ибн Сине.

– Хорошо, Иессей, – ответил ему Карим.

Роб успокоился. С его плеч спал тяжкий груз: худшее уже случилось, и это освободило его из мрачной темницы страха.

– Один из нас будет находиться с тобой, – сказал добрый, искренне огорченный Мирдин.

– Нет, здесь слишком многие нуждаются в вашей помощи. – Но почувствовал, что они, насупившись, не отрывают от него глаз.

Роб был преисполнен решимости пронаблюдать каждую стадию заболевания, хорошенько запомнить, но продержался лишь до тех пор, пока не начался сильный жар и головная боль, такая резкая, что к нему буквально невозможно стало прикоснуться – боль отдавалась во всем теле. Тяжелые покрывала раздражали его, и Роб сбросил их. Потом его сморил сон.

Ему снилось, что он сидит и беседует с Диком Бьюкерелом, давно почившим главой отцовского цеха плотников. Очнувшись, Роб ощутил, как нарастает жар, а внутри все бушует и неистовствует.

Ночью, когда он то приходил в себя, то впадал в беспамятство, ему снились более страшные сны: он сражался с медведем, который становился все тоньше и выше ростом, пока не превратился в Черного Рыцаря, а рядом стояли все, кого скосила чума, они наблюдали за отчаянной схваткой, в которой ни один из противников не мог положить на лопатки другого.

Утром его разбудили стражники, которые выносили свой печальный груз, чтобы нагрузить похоронные телеги. Как лекарский помощник он давно привык к этому зрелищу, но с точки зрения больного оно теперь виделось ему по-другому. Сердце бешено колотилось, в ушах стоял слабый звон. Руки и ноги стали еще тяжелее, чем прежде, когда он еще не слег, а внутри тела пылал настоящий огонь.

– Воды.

Мирдин поспешил принести ему воду, но Роб, поворачиваясь на бок, задохнулся от вспышки боли. Роб не сразу решился посмотреть туда, откуда исходила боль. Наконец отвернул одежду, и они с Мирдином обменялись испуганными взглядами: в левой подмышечной впадине вспух отвратительный бубон синевато-багрового цвета.

– Ты не станешь резать его! – Он схватил Мирдина за запястье. – И едкими веществами прижигать не нужно. Обещаешь?

Мирдин вырвал руку и толкнул Роба назад, на циновку.

– Обещаю, Иессей, – ласково сказал он и поспешил за Каримом.

Мирдин и Карим вдвоем завели Робу руку за голову и привязали к столбику, оставив бубон открытым. Подогрели розовую воду и смачивали в ней тряпицы, добросовестно меняя припарки, когда те остывали.

Роб испытывал такой жар, как никогда прежде, ни ребенком, ни взрослым, а боль во всем теле сосредоточилась теперь в бубоне, пока разум его не затуманился от мучений и не явились видения.

Он искал прохлады в тени пшеничного поля, целовал ее, прикасался к ее губам, покрывал поцелуями лицо, рыжие волосы, нависавшие над ним подобно густому туману…

Роб слышал, как Карим читает молитвы на фарси, а Мирдин на древнееврейском. Когда Мирдин дошел до молитвы Шма, Роб стал повторять за ним: «Услышь, о Израиль, что Господь есть наш Бог, и Господь Один. И возлюби Господа Бога всем сердцем своим…»

Ему стало страшно, что он умрет с еврейской молитвой на устах, и Роб отчаянно пытался вспомнить какую-нибудь христианскую. На ум ему пришел только псалом, который в детстве, когда он учился, пели священники:

На полу возле его циновки сидел Сэмюэл, брат – без сомнения, явился, чтобы указать душе Роба дорогу на тот свет. Выглядел Сэмюэл по-прежнему, даже на лице было все то же насмешливое выражение, словно он собирался дразниться. Что же ему сказать-то? Роб ведь вырос, стал взрослым, а Сэмюэл так и остался мальчишкой, каким был при жизни.

А боль все росла и росла. Она становилась невыносимой.

– Ну, пошли, Сэмюэл! – воскликнул он. – Идем отсюда, давай!

Но Сэмюэл молча сидел и смотрел на него.

И вдруг под мышкой сладко заныло, боль уменьшилась, облегчение наступило так резко, что показалось новой мукой. Роб не мог позволить себе пустой надежды и усилием воли заставил себя ждать, пока кто-нибудь не подойдет.

После ожидания, показавшегося бесконечным, Роб почувствовал, что над ним склоняется Карим:

– Мирдин! Мирдин! Возблагодарим Аллаха – бубон вскрылся!

Над ним склонились уже два улыбающихся лица – одно смуглое, красивое, другое такое доброе, какое бывает только у святых.

– Я вставлю туда тампон, пусть все вытянет, – сказал Мирдин, и оба врача некоторое время были слишком заняты, чтобы возносить благодарственные молитвы.

У Роба было такое чувство, будто он проплыл по бушующему жестокими штормами морю, а теперь мирно покачивается на ласковых волнах тихой заводи.

Процесс выздоровления протекал быстро и гладко, как он сам наблюдал у выживших пациентов. Была, конечно, слабость, руки и ноги дрожали, что естественно после сильного жара. Но к нему вернулась ясность ума, прошлое и настоящее больше не перемешивались перед его внутренним взором.

Роб очень переживал, что не может хоть чем-то помочь товарищам, но они сами, заботясь о нем, и слышать ничего не желали, не позволяли ему подниматься с циновки.

– Для тебя смысл жизни в том, чтобы заниматься врачеванием, – заметил проницательный Карим. – Я и раньше это видел, потому и не возражал, когда ты захватил в свои руки начальствование нашим маленьким отрядом.

Роб хотел было возразить, но тут же закрыл рот – Карим говорил правду.

– Я очень рассердился, когда начальником назначили Фадиля ибн Парвиза, – продолжал Карим. – Он очень хорошо отвечает на испытаниях, и преподаватели о нем высокого мнения, но для настоящей работы с больными он – сущее бедствие. Кроме того, он начал учиться на два года позже меня, и вот – стал хакимом, а я все еще лекарский помощник.

– Но тогда как же ты можешь соглашаться с моим руководством, если я даже и полного года еще не проучился?

– Ты – другое дело. На тебя это не распространяется, потому что ты предан делу врачевания, как раб.

– Я смотрел на тебя все эти недели, все это тяжелое время, – улыбнулся ему Роб. – Разве тобой не владеет тот же хозяин, что и мною?

– Нет, – спокойно ответил Карим. – Ты только пойми правильно: я хочу стать самым лучшим лекарем. Но желание разбогатеть у меня по крайней мере не слабее. А ты не слишком стремишься к богатству, а, Иессей?

Роб покачал головой.

– Мальчишкой я рос в селе Карш, это в провинции Хамадан. И Абдалла-шах, отец Ала-шаха, повел через наши края большое войско, чтобы прогнать шайки турок-сельджуков. Куда бы ни пришло это войско, там оставалось одно разорение, как после саранчи. Они забирали себе урожай и скотину, забирали пищу, от которой зависело выживание людей их собственного народа. Войско пошло дальше, а мы остались умирать с голоду.

Мне было тогда пять лет. Мать схватила новорожденную сестренку за ноги и разбила ей голову о камень. Говорят, что многие тогда и людоедством занимались, я этому вполне верю.

Первым умер мой отец, вслед за ним и мать. Я целый год провел на улице среди нищих и сам попрошайничал. Потом меня взял к себе Заки Омар, друг отца. Он был знаменитым силачом. Он обучил меня грамоте и научил бегать. И девять лет бесстыдно пользовался моей задницей.

Карим на минуту умолк, наступила тишина, нарушаемая только тихими стонами больных по всему помещению.

– Когда он умер, мне исполнилось пятнадцать. Его родственники прогнали меня прочь, однако он успел договориться, чтобы я поступил в медресе, и я, впервые вольный как птица, отправился в Исфаган. Вот тогда я и решил, что, когда у меня будут свои сыновья, они должны быть надежно защищены, а этого можно достичь только богатством.

Роб подумал, что в детстве они, живя на разных концах Земли, пережили одинаковые трагедии. Если бы ему чуть меньше повезло, если бы Цирюльник оказался чуть иным человеком…

Их беседу прервал приход Мирдина, который сел прямо на пол по другую сторону циновки, напротив Карима.

– Вчера в Ширазе никто не умер.

– О Аллах! – вскричал Карим.

– Ни единый человек не умер!

Роб сжал им обоим руки, потом Карим и Мирдин тоже обменялись рукопожатиями. Им не хотелось ни смеяться, ни плакать, они чувствовали себя, как старики, которые прожили всю жизнь бок о бок. Чувствуя это единение, они просто сидели и смотрели друг на друга, бесконечно наслаждаясь сознанием того, что выжили.

Прошло еще десять дней, прежде чем друзья объявили, что Роб окреп достаточно и может собираться в дорогу. Весть о том, что мор закончился, распространилась повсюду. Много лет минует, прежде чем в Ширазе снова зазеленеют деревья, но люди начинали возвращаться к своим очагам, некоторые везли с собой строительный лес. Друзья миновали дом, где плотники навешивали новые ставни на окна, а потом другие дома, где устанавливались новые двери.

Им было приятно оставить Шираз за спиной и повернуть на север, к Исфагану. Ехали неторопливо. Когда добрались до усадьбы Исмаила-купца, все спешились и постучали в дверь, однако никто им не отворил. Мирдин принюхался и сморщил нос.

– Где-то поблизости покойники, – тихо проговорил он.

Они вошли внутрь и обнаружили разложившиеся трупы самого купца и хакима Фадиля. Следов Аббаса Сефи не было видно – он, конечно же, удрал из «безопасного пристанища», едва увидел, как болезнь поразила двух других.

Так им выпало исполнить последний долг перед тем, как окончательно покинуть край, переживший чуму. Они прочитали молитвы и сожгли оба тела, соорудив большой погребальный костер из обломков роскошной мебели купца.

Покидал Исфаган медицинский отряд из восьми человек, возвращались же туда из Шираза всего трое.

45. Кости убитого

Когда Роб вернулся в Исфаган, город, полный совершенно здоровых людей, показался ему каким-то непривычным. Кто-то смеялся, кто-то ссорился. Робу странно было наблюдать все это, находиться среди них – мир для него словно перевернулся вверх тормашками.

Когда Ибн Сина выслушал их доклад о дезертирах и умерших, он огорчился, но не удивился. Жадно взял из рук Роба записки отряда. За тот месяц, что три лекарских помощника провели в домике у Скалы Ибрагима, перестраховываясь, чтобы не занести чуму в Исфаган, Роб много написал, завершив подробный отчет о проделанной ими в Ширазе работе.

В отчете он прямо указал, что два других учащихся спасли ему жизнь, и описал все это с теплотой и чувством благодарности.

– Карим тоже? – напрямик спросил Ибн Сина, когда они с Робом остались наедине.

Роб замялся – ему казалось неловким давать оценку товарищу– учащемуся. Но все же он сделал глубокий вдох и ответил на вопрос:

– Вполне возможно, что ему не везет с ответами на испытаниях, но уже сейчас он отличный лекарь, спокойный и решительный в трудных обстоятельствах, очень заботливый по отношению к тем, кто страдает от болезней.

Ибн Сину, казалось, такой ответ обрадовал:

– Ну, а теперь отправляйся в Райский дворец и доложи обо всем Ала-шаху. Царю не терпится узнать подробности того, как сельджуки осаждали Шираз.

Зима шла к концу, но еще держалась, и во дворце было холодно. Тяжелые сапоги Хуфа стучали по каменным плитам темных коридоров, Роб следовал за ним.

Ала-шах восседал за огромным столом в одиночестве.

– Явился Иессей бен Беньямин, о великий повелитель, – доложил Хуф, шагнул в сторону, и Роб простерся ниц перед шахом.

– Можешь посидеть со мной, зимми. Только натяни скатерть на колени, – распорядился шах. Роб подчинился, и его ожидал приятный сюрприз: под столом на полу была решетка, через нее проходил приятный теплый воздух, нагретый жаровнями на нижнем этаже.

Роб знал, что на повелителя нельзя смотреть ни слишком долго, ни слишком пристально, однако уже успел заметить, что на базарах не зря болтают о распутстве шаха, который совсем не знает удержу. Глаза Ала ад-Даулы горели волчьим огнем, а щеки на тонком, орлином лице обвисли – несомненно, в результате частого неумеренного употребления вина.

Перед шахом на столе лежала доска, разделенная на чередующиеся темные и светлые квадраты и уставленная костяными фигурками искусной резьбы. Рядом стояли кувшин вина и чаши. Ала-шах наполнил обе чаши, быстро осушил свою.