Лекарь. Ученик Авиценны Гордон Ной

– Это подлинное чудо, которое и соблазняет мужчину, – вздохнул учитель.

Роб встал и прошел к повозке. Вернулся он, держа в руках дощечку из гладкой сосны, на которой он чернилами нарисовал лицо девушки. Сел на корточки рядом с Цирюльником и протянул дощечку ему:

– Узнаете, кто это?

Цирюльник всмотрелся в рисунок:

– А, это куколка из Сент-Айвса, та, что была на прошлой неделе.

Роб забрал рисунок и, польщенный, стал его снова рассматривать.

– А зачем ты нарисовал ей на щеке ту отвратительную отметину?

– Потому что у нее была эта отметина.

– Да, припоминаю, – кивнул головой Цирюльник. – Но ведь ты можешь своим пером и чернилами изобразить ее красивее, чем в жизни. Отчего не дать ей возможность видеть себя в лучшем свете, чем видят ее все остальные?

Роб нахмурился; что-то задело его, но он не понимал, что именно. Еще раз присмотрелся к рисунку, вспоминая оригинал.

– Как бы то ни было, она этого не видела – я ведь сделал рисунок, когда она уже ушла.

– Но ты же мог и при ней нарисовать.

Роб вместо ответа пожал плечами и улыбнулся. Цирюльник окончательно стряхнул с себя дремоту и резко сел:

– Пришло нам время использовать твои способности на деле.

На следующее утро они остановились у хижины лесоруба и попросили нарезать им плашек из соснового ствола. Но древесина разочаровала их: она была слишком шероховатой, и рисовать на ней пером оказалось трудно. Зато кругляшки из молодой березы были и твердыми, и гладкими, а лесоруб за одну монетку охотно нарезал им целую березку.

Позднее в тот же день, когда завершилось представление, Цирюльник объявил, что теперь его ученик нарисует подобия жителей Чиппинг-Нортона, шести человек.

Зрители задвигались, засуетились. Вокруг Роба собралась целая толпа, с любопытством глазея на то, как он разводит чернила. Но парень давно уже привык развлекать публику, и всеобщий интерес его не смущал.

На каждом из шести березовых дисков он нарисовал по одному лицу: старушку, двух юношей, двух коровниц, от которых даже пахло коровами, и еще мужчину с шишкой на носу.

У пожилой женщины были глубоко посаженные глаза и беззубый рот с морщинистыми губами. Один из юношей был полненьким, круглолицым, рисовать его было просто, как лицо на тыкве. Второй же парень был худощавый, темноволосый, с недобрым взглядом. Девушки были сестрами, такими похожими, что самым трудным оказалось изобразить крошечные различия; это у него не получилось, так что девушки могли обменяться рисунками, ничего и не заметив. Из всех шести рисунков самому Робу понравился только последний. Мужчина приближался к старости, в его глазах и в каждой черте лица сквозила грусть. Роб передал эту печаль, сам не понимая, как это ему удалось.

Шишку на носу он изобразил без малейших колебаний. Цирюльник не ругал его, потому что все заказчики были явно довольны, а зрители долго хлопали в ладоши.

– Кто купит шесть пузырьков, может получить – совершенно бесплатно, друзья мои! – такую же картинку, – провозгласил Цирюльник, высоко поднял пузырек с Особым Снадобьем и пустился в привычные восхваления.

Вскоре перед Робом выстроилась целая очередь, и он рисовал и рисовал; а еще более длинная очередь стояла перед помостом, на котором Цирюльник продавал свое зелье.

После того, как король Канут смягчил законы об охоте, в мясных лавках стала появляться оленина. На рыночной площади городка Элдрет Цирюльник купил большущее седло оленя. Он натер его чесноком и сделал глубокие надрезы, заполнив их маленькими кубиками свиного сала, луком, сверху густо смазал несоленым маслом, а потом постоянно сбрызгивал жиром, пока оленина жарилась в соусе из меда, горчицы и темного эля.

Роб уплетал за обе щеки, но львиную долю Цирюльник съел сам, да еще с большой порцией гарнира из протертой репы и целой свежей лепешкой.

– Ну, может, еще капельку? Чтобы сил не убавлялось, – сказал он с улыбкой. За время их знакомства он значительно потолстел – Роб предполагал, что пуда на два с половиной, не меньше. На шее появились толстые складки, руки стали похожи на окорока, а живот плыл перед хозяином, как парус при полном ветре. Жажда же его ничем не уступала аппетиту.

Они выехали из Элдрета, а через два дня достигли Рамси. В тамошнем трактире Цирюльник привлек внимание хозяина тем, что выдул, не говоря ни слова, два кувшина эля, потом издал отрыжку, напоминавшую раскат грома, а уж затем перешел к интересовавшему его делу.

– Мы ищем здесь женщину, зовут Делла Харгривс.

Трактирщик пожал плечами и покачал головой.

– Харгривс – это по мужу. Она вдова. Приехала сюда четыре года назад, к брату на жительство. Его имени я не знаю, но прошу тебя подумать, городок-то невелик. – И, чтобы поощрить трактирщика, Цирюльник заказал еще эля.

Глаза трактирщика по-прежнему ничего не выражали.

– Освальд Суитер, – шепнула ему жена, подавая выпивку.

– А, ну конечно же! Сестра Суитера, – воскликнул трактирщик, принимая от Цирюльника плату.

Освальд Суитер был местным кузнецом; он не уступал Цирюльнику по толщине, но у него были сплошные мускулы. Выслушал он их, слегка хмурясь, потом, словно бы нехотя, заговорил:

– Делла? Да, я принял ее. Родная же кровь. – Взял щипцы и задвинул разогретую до темно-вишневого цвета заготовку поглубже в мерцающие угли. – Моя жена встретила ее радушно, да только у Деллы настоящий талант к безделью. Ну, женщины и не поладили. Через полгода Делла от нас уехала.

– И куда же? – спросил Роб.

– В Бат.

– А в Бате что ей делать?

– Да то же, что и здесь делала, пока мы ее не выгнали, – тихо проговорил Суитер. – Она уехала с мужчиной, похожим на крысу.

– Она много лет жила в Лондоне по соседству с нами, и там все считали ее порядочной женщиной. – Роб хотел быть справедливым, хотя ему Делла никогда не нравилась.

– Ну что же, молодой сэр, нынче моя сестра сделалась девкой. Она скорее ляжет под кого попало, чем станет трудиться ради хлеба насущного. Где собираются шлюхи, там вы ее и найдете. – Суитер вытащил из углей заготовку, уже раскаленную добела, и положил конец разговору, взявшись за молот; снопы жалящих искр долетали до них и за порогом кузни.

Роб с Цирюльником направились вдоль побережья, и тут на целую неделю зарядили дожди. Но однажды утром они выбрались из-под повозки, из своих отсыревших постелей, увидели, что день наступил теплый, небо безоблачное, солнце светит ярко – и тут же позабыли обо всем, кроме блаженного ощущения свободы.

– Давай-ка прогуляемся по миру, с которого смыты все грехи! – радостно воскликнул Цирюльник, и Роб безошибочно угадал, что он хочет этим сказать: да, Роба подгоняет тревога и желание во что бы то ни стало отыскать своих братьев и сестру, но он молод, здоров, он живет и может насладиться таким чудесным днем.

Они громко, восторженно пели: и церковные псалмы, и похабные песенки, а в перерывах трубили в рог, и пение куда громче возвещало об их присутствии в этих краях. Они медленно продвигались по тропинке в лесу, погружаясь попеременно то в тепло солнечных лучей, то в прохладу свежей зелени.

– Чего еще ты можешь желать! – произнес Цирюльник.

– Оружия! – не раздумывая, выпалил Роб.

– Оружие тебе покупать я не стану, – отрезал Цирюльник. Улыбка сошла с его лица.

– Но мне ведь не обязательно нужен меч. А вот кинжал – это вполне разумно, на случай, коль на нас нападут.

– Всякий разбойник сперва подумает хорошенько: мы крепкие люди, с нами не так легко справиться, – сухо ответил Цирюльник. – Все дело в том, что я такой крупный. Захожу в трактир, и люди помельче думают: «Да, он здоровяк, но удар ножом помешает ему на нас напасть», – и руки их сами тянутся к рукояти ножа. А потом они замечают, что у тебя нет оружия, сразу понимают, что ты еще не охотничий пес, а только щенок, пусть и большой. И они, пристыженные, больше не собираются приставать к нам. А с кинжалом на поясе ты и двух недель не проживешь.

Дальше они ехали молча.

Столетия беспрерывных вторжений приучили каждого англичанина чувствовать себя воином. Рабам носить оружие запрещал закон, а ученики не могли себе позволить его купить. Но все остальные, кто отпускал длинные волосы, подчеркивали свое положение свободных людей еще и тем, что носили, не скрывая, оружие.

Что ж, подумал Цирюльник устало, это правда: коротышка с ножом запросто может убить рослого, но безоружного юношу.

– Тебе необходимо уметь обращаться с оружием, когда настанет время носить его, – решил он. – Это часть твоего обучения, и до сих пор я ею пренебрегал. Следовательно, я стану учить тебя владению мечом и кинжалом.

– Спасибо, Цирюльник! – просиял Роб.

Они встали лицом друг к другу на поляне, и Цирюльник вытащил из ножен на поясе кинжал.

– Нельзя держать кинжал как ребенок, который колет букашек. Тебе надо взвесить его на повернутой вверх ладони, будто собираешься жонглировать. Четырьмя пальцами обхватываешь рукоять, а большой либо вытянут вдоль лезвия, либо прихватывает остальные пальцы, смотря какой удар ты хочешь нанести. Труднее всего защититься от удара, который наносится снизу вверх.

Когда дерешься на ножах, ноги надо согнуть в коленях и легко пружинить на ступнях, всегда будучи готовым прыгнуть вперед или назад. Готовым отклониться вбок, уходя от удара противника. И готовым убить, потому что этот инструмент предназначен для грязной и жестокой работы. Делают его из того же доброго металла, что и скальпель. И если уж взялся за скальпель или за кинжал, то надо резать на совесть, словно от этого зависит твоя жизнь – часто именно так оно и есть.

Он вложил кинжал в ножны и передал Робу меч. Тот взвесил его на руке, держа перед собой.

– Romanus sum41, – тихо проговорил он.

– Да нет, какой ты римлянин, черт их побери! Меч-то у тебя английский. У римлян мечи были короткие, заостренные на конце, обоюдоострые, с режущими кромками из стали. Они любили драться вплотную к противнику и часто пользовались мечом как кинжалом. А это широкий английский меч, Роб Джереми, он и длиннее, и тяжелее. Это наше главное оружие, и оно позволяет держать противника на расстоянии. Все равно что секач или топор, только вместо деревьев им рубят живых людей.

Он забрал меч и отошел от Роба. Держа оружие обеими руками, принялся вращать им, а широкий меч, ослепительно сверкая на солнце, рассекая воздух, описывал большие смертоносные круги.

Наконец Цирюльник остановился и, задыхаясь, оперся на меч.

– Теперь ты попробуй, – велел он, вручая оружие Робу.

Цирюльника не очень обрадовало то, как легко его ученик держит тяжелый меч одной рукой. «Это оружие для сильного мужчины, – подумал он с завистью, – и лучше всего оно действует в проворных молодых руках».

Подражая учителю, Роб закружил по маленькой поляне, вращая мечом. Лезвие со свистом рассекало воздух, и хриплый крик сам собой вырвался из горла юноши. Цирюльник с немалым беспокойством смотрел, как Роб набрасывается на воображаемого врага, нанося тому сокрушительный режущий удар.

Следующий урок он получил через несколько дней, когда вечером они оказались в гудящем от множества голосов трактире в Фулфорде. Там сидели англичане, погонщики большого конного каравана, направлявшегося на север, и погонщики-датчане, чей караван двигался на юг. Оба отряда остановились в городе на ночевку, пили, сколько влезет, а друг на друга поглядывали, как две своры бойцовых псов.

Роб сидел вместе с Цирюльником и не без удовольствия пил сидр. В подобные переделки они попадали не впервые, но умели держаться так, чтобы не встревать в ссоры.

Один датчанин вышел на двор – облегчиться от выпитого – и вернулся, зажимая под мышкой визжащего поросенка, а в руке держа веревку. Один конец веревки он обвязал вокруг шеи поросенка, а другой закрепил на столбе, поддерживающем крышу трактира. После этого загрохотал по столу своей кружкой.

– Кто здесь такой храбрый, чтобы поспорить со мной в умении забивать кабана? – крикнул он, обращаясь к погонщикам-англичанам.

– Молодец, Витус! – одобрительно вскричал один из его товарищей и тоже застучал кружкой по столу, а вскоре к ним присоединились и все остальные датчане.

Англичане в мрачном молчании слушали этот грохот кружек и громкие насмешки, потом один из них вышел к столбу и кивнул.

С полдюжины более осторожных гуляк залпом допили свои кружки и выскользнули из трактира.

Роб тоже было приподнялся, зная привычку Цирюльника уходить раньше, чем начнутся шум и драка, но учитель неожиданно удержал его.

– Ставлю два пенса на Дастина! – громко объявил один англичанин, и вскоре обе компании оживленно делали ставки.

Противники с виду не уступали друг другу: обоим лет по двадцать с небольшим; датчанин плотнее и немного ниже ростом, зато у англичанина руки длиннее.

Им завязали глаза полотенцами и, поставив по разные стороны столба, привязали за щиколотки десятифутовыми веревками.

– Погодите! – выкрикнул тот, кого звали Дастином. – Сперва еще кружечку!

Их товарищи с одобрительными возгласами подали каждому по чаше метеглина, и удальцы залпом их осушили.

Затем, оставаясь с завязанными глазами, они вынули из ножен кинжалы. Тут же отпустили и поросенка, которого все время держали на равном расстоянии от каждого из соревнующихся. Тот попытался сразу удрать, но, привязанный к столбу, мог лишь бегать по кругу.

– Чертенок уже близко, Дастин! – крикнул кто-то. Англичанин приготовился и замер, но топот копытец тут же потонул в возгласах зрителей: поросенок пробежал мимо, а Дастин и не заметил.

– Витус, давай! – хором вскричали датчане.

Перепуганный подсвинок мчался прямо на погонщика-датчанина. Тот, не мешкая, нанес три удара кинжалом по воздуху, а поросенок, вереща, рванулся в обратную сторону.

Дастин мог по звуку определить, куда бежит поросенок, и пошел на него с одной стороны, тогда как Витус приближался к подсвинку с другой.

Датчанин с силой нанес удар, целясь в поросенка, и Дастин со всхлипом втянул в себя воздух: острое лезвие рассекло ему предплечье.

– Ах ты, северянин недоделанный! – Он, широко размахнувшись, нанес яростный удар, не задев, однако, ни визжащего подсвинка, ни своего противника.

Теперь поросенок метнулся между ногами Витуса. Датчанин ухватил веревку, державшую поросенка, и сумел подтащить его к своему кинжалу. Первый удар пришелся в правое переднее копыто, поросенок жалобно заверещал.

– Ну, он твой, Витус!

– Прикончи скорее, а завтра мы его съедим!

Отчаянно визжащий поросенок представлял собой отличную цель, и Дастин сделал выпад на звук. Его рука с зажатым в ней кинжалом скользнула по гладкому боку поросенка, и клинок с глухим звуком вошел по самую рукоять в живот Витуса.

Датчанин тихонько застонал, но отпрыгнул назад, сорвавшись с клинка, распоровшего ему живот.

Теперь в трактире воцарилась тишина, которую нарушал только визг поросенка.

– Убери нож, Дастин, ты его прикончил, – распорядился один из англичан. Все столпились вокруг погонщика, сняли повязку с глаз, перерезали веревку, привязывавшую его к столбу.

Датчане без единого слова поспешили унести своего товарища, пока саксы не опомнились и пока не нагрянули стражники управителя.

– Пойдем к нему, – со вздохом сказал Цирюльник. – Мы же цирюльники-хирурги, может быть, поможем чем-нибудь.

Однако было совершенно ясно, что они ничего уже не могут сделать. Витус лежал на спине, как сломанная кукла, глаза его расширились, лицо посерело. Сквозь зияющую рану на животе было видно, что кишки у него рассечены почти до конца.

Цирюльник взял Роба за локоть и заставил присесть на корточки рядом с раненым.

– Осмотри рану, – приказал он твердо.

Видны были слои: загорелая кожа, бледная плоть, скользкая на вид светлая брюшина. Кишки были розовыми, как пасхальная крашенка, а кровь ярко-красной.

– Поразительно, но человек со вскрытыми внутренностями воняет куда сильнее, чем любое животное, – заметил Цирюльник.

Кровь широкой струей лилась из брюшной полости, потом из разрезанных кишок хлынули фекалии. Раненый чуть слышно бормотал что-то на своем языке – быть может, молился.

Роба выворачивало, но Цирюльник удерживал его возле умирающего, словно тыкал щенка носом в напущенную тем лужу.

Роб взял погонщика за руку. Датчанин походил на мешок с песком, в котором снизу проделали дыру. Роб чувствовал, как вытекает жизнь. Он скорчился на полу возле умирающего и крепко держал того за руку до тех пор, пока в «мешке» совсем не осталось песка, а душа Витуса с легким шорохом сухого листа не унеслась прочь из тела.

Они продолжили упражняться с оружием, но теперь Роб стал гораздо задумчивее и не выказывал такого пыла.

Он стал больше думать о своем даре, внимательно наблюдал за тем, что делает Цирюльник, и слушал его наставления, перенимая все, что знал учитель. Когда он стал понемногу разбираться в болезнях и в симптомах, по которым их распознают, то затеял втайне новую игру: старался по внешнему виду пациента угадать, на что тот будет жаловаться.

В Нортумбрии, в деревушке Ричмонд, они увидели в очереди мужчину со слезящимися глазами, натужно кашляющего.

– Вот у этого что? – спросил Цирюльник.

– Скорее всего, чахотка?

Цирюльник одобрительно улыбнулся.

Но когда очередь больного с кашлем подошла, Роб взял его за руки и повел за занавес. Хватка не напоминала пожатие рук умирающего; чутье подсказало Робу, что для чахоточного этот человек слишком крепок. Он догадался, что мужчина просто-напросто простудился и скоро избавится от болезни, носящей временный характер.

Спорить с Цирюльником не было никакого смысла, однако постепенно благодаря таким случаям Роб начал осознавать: его дар состоит отнюдь не только в том, чтобы предсказывать смерть, нет, им можно пользоваться, чтобы определить болезнь и, быть может, помочь живым.

Инцитат медленно тянул ярко раскрашенный фургон по английским равнинам на север, из одной деревни в другую, порой такую крошечную, что у нее и названия-то не было. Всякий раз, когда они проезжали мимо монастыря или церкви, Цирюльник терпеливо ожидал в повозке, пока Роб расспрашивал об отце Ранальде Ловелле и о мальчике по имени Вильям Коль. О таких никто не слыхал.

Где-то на полпути между Карлайлом и Ньюкаслом-на-Тайне Роб взобрался на каменную стену, построенную девятьсот лет назад когортами Адриана для защиты Англии от налетчиков-шотландцев42. Сидя в Англии и глядя на Шотландию, он говорил себе, что встреча хоть с кем-то близким ожидает его, вернее всего, в Солсбери – туда ведь перебрались Хейверхиллы вместе с его сестрой Анной-Марией.

Но, когда они наконец добрались до Солсбери, в местной гильдии пекарей его встретили нелюбезно.

Старостой цеха был человек по фамилии Каммингс. Приземистый, чем-то похожий на лягушку, он был не таким толстым, как Цирюльник, но достаточно полным, чтобы рекламировать свое ремесло.

– Я не знаю никаких Хейверхиллов.

– Не могли бы вы посмотреть в своих книгах?

– Послушай! Сейчас ярмарка, самое горячее время! Большинство членов нашего цеха занято, мы все суетимся, из сил выбиваемся. Лучше приходи, когда ярмарка закончится.

И пока ярмарка продолжалась, лишь какая-то часть Роба жонглировала, показывала фокусы, помогала лечить больных, а другая его часть все высматривала в толпе знакомое лицо, жаждала хоть мельком увидеть ту девочку, какой, по его представлениям, стала теперь подросшая сестра.

Он так и не увидел ее.

На следующий день после закрытия ярмарки он снова явился в здание цеха пекарей Солсбери. Это был симпатичный, уютный домик, и Роб, хотя и занятый своими тревогами, не мог не подивиться: отчего это здания всех других цехов неизменно построены куда солиднее, чем у плотников?

– А, это молодой цирюльник-хирург! – Каммингс на этот раз поздоровался с ним куда любезнее, да и в целом держался гораздо спокойнее. Он внимательно перелистал две толстые учетные книги, потом покачал головой: – Никогда не было у нас пекаря по фамилии Хейверхилл.

– Муж и жена, – настаивал Роб. – Они продали свою булочную в Лондоне и объявили, что переезжают сюда. У них живет моя сестра по имени Анна-Мария.

– Да ведь совершенно очевидно, что произошло, молодой хирург. Когда они уже продали свою лондонскую лавку, но еще не приехали сюда, им подвернулось что-то получше, в каком-то другом городе – там, где нужда в пекарях больше.

– Да, похоже, так и есть. – Роб поблагодарил старосту и вернулся в повозку.

Цирюльник был заметно встревожен, но Робу посоветовал мужаться.

– Ты никогда не должен терять надежду. Наступит день, и ты всех их отыщешь, уж поверь мне.

Но у Роба был такое чувство, будто земля расступилась и поглотила не только мертвых, но и живых. Теперь даже крошечная надежда увидеться с ними казалась ему слишком наивной. Он чувствовал, что время его семьи прошло безвозвратно; по коже пробегал мороз, когда Роб вынудил себя признать: что бы ни ждало его в будущем, это будущее, по всей вероятности, ему суждено встретить в одиночестве.