Столп огненный Фоллетт Кен
Рут и Барт скрылись из виду. Марджери окликнула:
– Нед!
Юноша замер и озадаченно закрутил головой.
Марджери отодвинула заслонку.
– Сюда, скорее!
Просить дважды не пришлось. Он юркнул внутрь печи, и Марджери снова затворила дверь.
В печи было темным-темно, но они оказались рядом, колено к колену, щека к щеке. Девушка ощущала тепло мужского тела.
Нед поцеловал ее. Она горячо ответила на поцелуй. Что бы ни произошло, он по-прежнему любит ее, и в тот миг ничто иное Марджери не заботило. Она боялась, что Нед забудет ее за год разлуки, после всех соблазнов Кале. Боялась, что он повстречает разбитных французских девиц, куда более искушенных и искусных в любви, чем простушка Мардж Фицджеральд из Кингсбриджа. Но Нед ничего не забыл, судя по тому, как он обнимал ее, как целовал, как ласкал. Сама не своя от счастья, она обхватила ладонями его голову, раскрыла губы навстречу его языку и прижалась к нему всем телом.
Он лег на нее сверху. Она была готова раскрыть перед ним свое тело и позволить ему забрать ее девичество, но тут кое-что случилось. Послышался стук, как если бы Нед в темноте задел за что-то ногою; потом словно рухнула на пол деревянная панель, а потом Марджери вдруг начала различать очертания печного зева.
Они оба перепугались, тут же бросили свою возню и уставились наверх. Задняя часть печи просто-напросто обвалилась. За рухнувшей стенкой находилось другое, тускло освещенное помещение. Марджери затрепетала, сообразив, что в этом помещении могли быть люди, способные заметить, чем они с Недом только что занимались. Девушка села на пол и осторожно выглянула наружу.
Никого. Марджери разглядела бойницу, сквозь которую в помещение проникал солнечный свет. Выходит, узкое пространство за старой печью почему-то заделали при строительстве нового дома. Дверей нет, попасть туда можно было лишь через печь. На полу валялась деревянная панель, скрывавшая проход и не устоявшая, когда разгорячившийся Нед пихнул ее ногой. Слышались чьи-то голоса, но они доносились снаружи, со двора. Марджери облегченно вздохнула – никто их не видел, никто ничего не заподозрил.
Девушка выбралась из печи и выпрямилась в полный рост. Нед последовал за ней. Какое-то время они оглядывались по сторонам, а затем Нед сказал:
– Мы могли бы остаться тут навсегда.
Эти слова вернули Марджери к действительности, и она поняла, насколько близка была к тому, чтобы совершить смертный грех. Плотское желание едва не возобладало над ее знаниями о благе и скверне. Что ж, ей повезло…
Она намеревалась заманить Неда в тайник, чтобы поговорить, а не чтобы целоваться.
– Нед, меня заставляют идти замуж за Барта. Что мы с тобой будем делать?
– Не знаю, – честно ответил Нед.
Ролло заметил, что Суизин изрядно пьян. Граф полулежал в большом кресле перед сценой, сжимая в правой руке кубок. Молодая подавальщица подлила ему вина, а он внезапно схватил ее за грудь своей увечной левой рукой. Девушка испуганно вскрикнула и отшатнулась, пролив вино, а Суизин расхохотался.
На сцену вышел актер и стал читать пролог. В прологе объяснялось, что, дабы показать историю воздаяния, сперва следует поведать о грехе; это необходимо, и потому у зрителей, которых подобное может оскорбить, заранее просят прощения.
Ролло увидел, как в залу прокралась его сестрица Марджери заодно с Недом Уиллардом, и сердито нахмурился. Эти двое воспользовались игрой в «Поймай оленя», чтобы уединиться, и наверняка устроили – или надумали устроить – что-нибудь неподобающее.
Юноша не понимал свою сестру. К вопросам веры она относилась чрезвычайно серьезно, однако всегда отличалась склонностью к своеволию. Как такое возможно? Для Ролло сама суть веры состояла в подчинении и послушании. Вот в чем главная беда протестантов: они думают, будто у них есть право решать самостоятельно. Но Марджери ведь истовая католичка.
На сцене появился актер, изображавший Неверность, о чем свидетельствовал огромный гульфик. Он подмигивал, вещал, прикрывая рот ладонью, и постоянно оглядывался, как бы удостоверяясь, что его не подслушивают прочие действующие лица пьесы. Зрители засмеялись, узнавая в этой фигуре преувеличенный, но хорошо знакомый образ.
Разговор с сэром Уильямом Сесилом лишил Ролло душевного равновесия, но теперь юноша думал, что повел себя, пожалуй, не слишком разумно. Пусть принцесса Елизавета и вправду протестантка, с какой стати ломать голову на ее счет? Королеве Марии Тюдор всего сорок один год, она в добром здравии, не считая мнимых беременностей, и будет править долгие десятилетия.
На помост вышла Мария Магдалина. Судя по всему, этой грешнице до раскаяния было еще далеко. Она расхаживала по сцене в алом платье, теребила ожерелье, стреляла глазами в Неверность. Ее губы были подведены каким-то красителем.
Ролло удивился, ибо до сих пор не замечал женщин среди прибывших в замок актеров. Вдобавок, даже пускай он не видел именно эту пьесу ранее, женщинам, о чем ему было известно, запрещено лицедействовать. Компания актеров состояла из четверых мужчин и мальчика лет тринадцати. Ролло недоуменно уставился на Магдалину, но потом его словно осенило: она того же роста и телосложения, как мальчик-актер.
Другие зрители тоже понемногу сообразили, в чем дело, и послышались восхищенные и изумленные шепотки. Однако можно было различить и негромкие, но явственно слышные недовольные голоса. Обернувшись, Ролло понял, что эти голоса доносятся из того угла, где расположилось семейство Филберта Кобли. Католики воспринимали пьесы спокойно, при условии, что они были религиозного содержания, а вот некоторые убежденные протестанты отвергали лицедейство как таковое. Мальчик, переодетый женщиной, оказался той искрой, что воспламенила их праведный гнев, особенно если учесть, как этому мальчику полагалось вести себя по роли. Все протестанты стояли с каменными лицами – кроме Донала Глостера, молодого писца и помощника Филберта. Донал смеялся ничуть не тише остальных зрителей. Ролло, как и вся молодежь города, знал, что Донал влюблен в Рут, красавицу дочь Филберта. Наверное, он просто притворялся протестантом, чтобы завоевать сердце Рут.
На сцене актер, изображавший Неверность, заключил Магдалину в объятия и одарил ее затяжным сладострастным поцелуем. Это вызвало новую волну хохота, свист и улюлюканье; пуще других старались молодые парни, уже догадавшиеся, что блудницу играет мальчик.
Но Филберт Кобли, низкорослый, грузный и широкий в поясе мужчина с редеющими волосами и всклокоченной бородкой, не оценил шутку. Его лицо побагровело, он потрясал кулаками и что-то выкрикивал. Поначалу никто не обращал на него внимания, но когда актеры наконец разорвали объятия и хохот стих, люди стали оборачиваться, выясняя, кто это кричит и почему.
Граф Суизин тоже оглянулся. Его лицо сделалось сердитым. Вот теперь-то все и начнется, подумалось Ролло.
Филберт прекратил кричать, бросил что-то своему окружению и направился к двери. Семья последовала за ним. Донал поплелся за ними, но Ролло видел, что молодой писец откровенно разочарован.
Суизин поднялся со своего кресла и шагнул к протестантам.
– А ну стойте! – крикнул он громовым голосом. – Я никому не позволял уходить!
Актеры на сцене прервали исполнение и повернулись посмотреть, что творится среди зрителей. Ролло счел такую перемену ролей забавной.
Филберт остановился, обернулся и возопил в ответ графу:
– Нам не место в этой содомской обители!
После чего снова пошел к двери.
– Ах ты, гнусный протестант! – взревел Суизин, устремляясь к судовладельцу.
Сын графа Барт заступил отцу дорогу, примирительно вскинул руку и воскликнул:
– Пусть уходят, отец, они того не стоят!
Суизин одним движением отшвырнул сына в сторону и подступил вплотную к Филберту.
– Я убью тебя, клянусь святым крестом! – Граф схватил арматора за горло и принялся душить. Филберт упал на колени, Суизин наклонился следом, усиливая хватку, несмотря на искалеченную левую руку.
Тут закричали уже все. Несколько мужчин и женщин кинулись к Суизину, стали тянуть того за рукава, пытаясь оторвать от Филберта, но их сдерживало опасение причинить урон графу, пускай тот вознамерился совершить убийство. Ролло, впрочем, держался позади, ему было все равно, выживет Филберт или умрет.
Нед Уиллард первым перешел к решительным действиям. Правой рукой он обхватил Суизина за шею, просунул сгиб локтя под подбородок графа – и резко дернул вверх и назад. Суизин не устоял на ногах, попятился – и отпустил горло Филберта.
Нед всегда был таким, подумалось Ролло. Даже в школе, будучи тщедушным мальчонкой, он отличался свирепостью норова, задирал парней старше себя, и Ролло приходилось время от времени вразумлять юного Уилларда пучком березовых розог. Потом Нед повзрослел, отрастил могучие ручищи и ножищи, и, хотя он по-прежнему уступал многим в росте, старшие ребята научились уважать его кулаки.
Уиллард отпустил графа Суизина и благоразумно отступил, смешавшись с толпой. Продолжая рычать от ярости, Суизин развернулся в поисках обидчика, но не смог угадать, на кого обрушить свой гнев. Рано или поздно сообразит, подумал Ролло, но к тому времени он протрезвеет.
Филберт поднялся на ноги и, пошатываясь, побрел к двери. Суизин этого не заметил.
Барт стиснул отцовскую руку.
– Давай выпьем еще вина и досмотрим пьесу, отец! – сказал он громко. – Вот-вот должно выйти Плотское Блудодеяние!
Филберт и прочие протестанты достигли двери.
Суизин долго и гневно смотрел на Барта. Похоже, граф напрочь забыл, на кого только что лютовал.
Семейство Кобли покинуло залу, большая дубовая дверь с грохотом захлопнулась.
– Продолжаем играть! – рявкнул Суизин.
Актеры поспешили продолжить представление.
Глава 2
Пьер Оман добывал себе средства к существованию, освобождая парижан от избытка наличности, и его ремесло не требовало особых навыков в такие дни, как этот, когда горожане праздновали.
Весь Париж был охвачен радостью. Французское войско захватило Кале, отняло порт у варваров-англичан, которые присвоили себе Кале двести лет назад. В каждой столичной таверне мужчины пили за здоровье Меченого, то бишь герцога де Гиза, величайшего военачальника, сумевшего стереть застарелое пятно позора с гордости французов.
Таверна «У святого Этьена» в квартале, носившем название Л’Аль, не была исключением. В одном конце общей залы компания молодых людей играла в кости, поднимая стаканы за Меченого всякий раз, когда кто-то из них побеждал. За столом у самой двери расселись вояки, отмечавшие славную победу так, будто это они брали Кале. В углу крепко спала шлюха, чьи волосы купались в винной луже на столешнице.
Этакие празднества открывали немало возможностей для людей вроде Пьера.
Вообще-то он учился в Сорбоннском университете. Своим товарищам-студентам он рассказывал, что получает щедрое содержание от родителей из Шампани. На деле же отец не давал ему ни монеты, а матери пришлось копить полжизни, чтобы справить сыну приличную одежду, в которой тот мог бы отправиться в Париж. Словом, от родителей помощи ждать не приходилось. Конечно, можно было, как поступали многие студиозусы, зарабатывать на побегушках у стряпчих, переписывать разные судебные документы. Однако Пьер добывал средства на развлечения, которых в этом городе хватало, иными способами. Сегодня он облачился в красивый синий дублет с прорезями, сквозь которые виднелась белая шелковая рубаха. На подобную одежку было не заработать и за год упорного переписывания документов.
Пьер наблюдал за игроками в кости. Все они, как ему казалось, были сыновьями зажиточных горожан – ювелиров, стряпчих, строителей. Вот один из них, Бертран, постоянно выигрывал. Сперва Пьер заподозрил в этом Бертране ловкача наподобие себя и долго присматривался, стараясь понять, как тот мухлюет. Но постепенно он удостоверился, что игра идет по-честному и Бертрану просто повезет.
Что ж, этим было грех не воспользоваться.
Когда Бертран прибрал к рукам чуть больше пятидесяти ливров, его дружки покинули таверну с опустевшими карманами. Бертран велел подать бутылку вина и сыра к вину; в этот миг Пьер подсел к нему.
– Кузену моего деда тоже везло, как вам, – сказал он дружелюбно; этакая располагающая манера немало выручала его до сих пор. – Он играл и выигрывал. Сражался при Мариньяно[15] и уцелел. – Подробности Пьер придумывал на ходу. – Он женился на бедной девушке, очень красивой, и любил ее всем сердцем, а она унаследовала мельницу от своего дяди. А сын этого кузена стал епископом.
– Мне везет не каждый раз.
Нет, Бертрана не назовешь полным тупицей, подумалось Пьеру, но все-таки умом он не блещет.
– Готов поклясться, есть девчонка, которая прежде на вас и не смотрела, а потом вдруг взяла и поцеловала.
С девчонками такое бывает сплошь и рядом, в чем Пьер убедился на собственной шкуре, однако Бертран явно поразился его провидческим способностям.
– Верно. Ее зовут Клодель… Откуда вы узнали?
– Говорю же, вы счастливчик. – Пьер подался вперед и понизил голос, словно намереваясь поведать некую тайну. – Однажды, когда кузен моего деда уже постарел, нищий раскрыл ему секрет удачи.
Бертран не устоял и клюнул на наживку.
– И какой же?
– Нищий сказал ему: «Когда мать тебя носила, она дала мне монетку, потому-то тебе и везет всю жизнь». Это правда.
Бертрана такое объяснение, похоже, разочаровало.
Пьер воздел палец, будто фокусник, готовый сотворить очередное магическое ухищрение.
– А затем нищий сбросил свое грязное тряпье и предстал в истинном облике. Он был ангелом!
Судя по виду Бертрана, тому хотелось поверить, но осторожность мешала.
– Ангел благословил кузена моего деда и улетел на небеса. – Пьер еще сильнее понизил голос, перейдя на шепот. – Сдается мне, ваша матушка тоже подавала милостыню ангелу.
– Может быть, – отозвался Бертран, недостаточно пьяный для того, чтобы поддаться на столь грубую лесть.
– Скажите, она была доброй? – спросил Пьер. Мало кто способен ответить «Нет» на такой вопрос.
– Добрее святого.
– Вот видите! – Тут Пьеру припомнилась его собственная матушка. О, какое разочарование она бы испытала, доведись ей узнать, что сын промышляет обманом, избавляя других от их доходов. Бертран сам напрашивается, мысленно объяснил он матушке; этот гуляка – игрок и пьяница. Однако воображаемая матушка все равно не одобрила его занятие.
Усилием воли он прогнал ненужные мысли. Некогда копаться в своей душе, ведь Бертран почти заглотил наживку.
– В вашей жизни был человек старше вас, который хотя бы раз дал вам важный совет. И это не ваш отец.
Глаза Бертрана расширились от изумления.
– Меня всегда удивляло, почему мсье Ларивьер так обо мне хлопочет.
– Его послал к вам ангел. А случалось вам бывать на краю гибели или едва избегать увечья?
– В пять лет я заблудился в лесу и решил, что попаду домой, переплыв реку. Я чуть не утонул, но проходивший мимо священник спас меня.
– Это был не священник, а ваш ангел.
– Великие небеса, вы правы, дружище!
– Ваша матушка помогла переодетому ангелу, и с тех пор этот ангел присматривает за вами. Клянусь своим кошельком!
Пьер не стал отнекиваться, когда Бертран предложил ему вина и сыра. Добрая еда всегда пригодится.
Он сам учился на священника, потому что это был способ вырваться из бедности. Но всего нескольких дней в университете ему хватило, чтобы понять, что студенты делятся на две большие группы и у каждой группы собственная судьба. Юные сыновья нобилей и богатых торговцев метили в аббаты и епископы, некоторые из них даже знали заранее, каким хорошо обеспеченным аббатством или епархией им предстоит управлять, ибо зачастую подобные должности находились фактически в частном владении того или иного семейства. Напротив, умненьким отпрыскам врачей и виноторговцев суждено было стать сельскими священниками.
Пьер по происхождению принадлежал ко второй группе, но твердо вознамерился присоединиться к первой.
Поначалу это разделение виделось не слишком четко обозначенным, и в первые дни учебы Пьер держался рядом с богатеями. Он быстро избавился от своего сельского произношения и научился изъясняться с аристократической ленцой. Потом он счел, что ему улыбнулась удача, когда богатый виконт Вильнев, бездумно вышедший из дома без гроша, попросил одолжить двадцать ливров до завтра. Эта сумма равнялась всей наличности, какой располагал Пьер, но юноша решил не упускать возможность.
Он протянул деньги Вильневу с таким видом, словно для него это был пустяк.
На следующий день виконт и не подумал возвратить долг.
Пьер впал в отчаяние, но ничего не сказал. Тем вечером он утолил голод жидкой овсяной кашей, ибо хлеба купить было не на что.
Вильнев не заплатил и на следующий день. Но Пьер по-прежнему молчал. Он понимал, что, стоит ему потребовать свои деньги, Вильнев и его приятели сразу сообразят, что он – вовсе не один из них, а признание этого круга было для него намного важнее еды.
Прошло около месяца, и вдруг юный нобиль небрежно бросил: «Эгей, Оман, по-моему, я задолжал вам двадцать ливров, нет?»
Собрав волю в кулак, Пьер ответил столь же равнодушно: «Дружище, я совершенно не помню. И вы забудьте. – А потом на него словно снизошло вдохновение, и он прибавил: – Вы же нуждались в деньгах».
Прочие студенты, знавшие, сколь богато семейство Вильнев, расхохотались, и остроумие Пьера закрепило за ним положение в компании.
Когда же Вильнев вручил ему пригоршню золотых монет, Пьер опустил деньги в карман, не удосужившись пересчитать.
Да, его приняли, но это означало, что он должен одеваться, как другие, ездить в наемных экипажах, играть, не пугаясь ставок, и заказывать в тавернах еду и вино столь беспечно, как если бы те ничего не стоили.
Пьер постоянно брал в долг, возвращал, только когда припирали к стенке, и старательно подражал безразличию виконта Вильнева к финансовым вопросам. Однако порой ему остро недоставало наличных.
И тогда он благодарил небеса за глупцов вроде Бертрана.
Медленно, но верно, по мере того как Бертран опустошал бутыль с вином, Пьер начал вставлять в беседу невинные фразы, суть которых сводилась к возможности сделать поистине невероятную покупку.
Всякий раз он измышлял новую историю. Сегодня придумал туповатого немца (простак во всех историях непременно оказывался чужестранцем), который унаследовал от тетушки некоторое количество драгоценностей и якобы готов уступить их Пьеру за пятьдесят ливров, не догадываясь даже, что камни стоят сотни ливров. У него, Пьера, сейчас при себе пятидесяти ливров нет, зато любой человек, у кого найдется такая сумма, приумножит ее десятикратно. От самой истории не требовалось быть предельно правдоподобной; главным было правильно ее рассказать. Пьер притворялся, будто весьма неохотно соглашается на участие Бертрана, будто его беспокоит, что это Бертран выкупит камни, будто ему нисколько не нравится предложение забрать пятьдесят ливров, выигранных гулякой, и совершить покупку от имени и по поручению Бертрана.
Бертран уговаривал Пьера взять деньги, а Пьер совсем уже собрался положить монеты в карман и исчезнуть из жизни Бертрана навсегда, когда в таверну вошла вдова Бошен.
Пьер постарался сохранить спокойствие.
В Париже проживало триста тысяч человек, а потому юноша не сильно опасался случайных встреч с жертвами своих прошлых махинаций, тем более что он, как правило, избегал появляться снова в излюбленных ими местах. Но сегодня ему откровенно не повезло.
Он отвернулся, но недостаточно быстро, и вдова его заметила.
– Ты! – завопила она, тыча пальцем.
Надо было ее убить.
Это была привлекательная женщина лет сорока, улыбчивая и с прельстительным телом. Пьер вдвое уступал ей в возрасте, но ничуть не затруднился ее обольстить. В награду же она пылко обучила его способам любви, что были для него в новинку, и – это было гораздо важнее – ссуживала его деньгами по первой же просьбе.
Увы, когда очарование близости миновало, стало ясно, что вдова сыта по горло этими просьбами Пьера. Замужняя женщина просто подсчитала бы свои потери, распрощалась бы с любовником и сказала бы себе, что получила дорогостоящий, но полезный урок. Она не стала бы разглашать поведение Пьера, поскольку для нее самой это сулило обвинение в прелюбодеянии. Но вот с вдовами все обстояло иначе, и Пьер выяснил это, когда мадам Бошен принялась прилюдно его поносить, жаловаться на него всем и каждому, кто был готов слушать.
Получится ли спровадить ее, не вызвав подозрений у Бертрана? Да, будет непросто, но он и не с таким справлялся.
Надо увести ее из таверны как можно скорее.
Снова понизив голос, Пьер сказал Бертрану:
– Эта бедняжка совсем лишилась ума.
Затем встал, поклонился и произнес чрезвычайно вежливо, ледяным тоном:
– Мадам Бошен, я к вашим услугам, как всегда.
– Раз так, верни мне сто двадцать ливров, которые должен!
Это было плохо. Пьера так и подмывало посмотреть на Бертрана, оценить, как тот воспринял слова вдовы, но это выдало бы его обеспокоенность, и потому он заставил себя держать голову прямо.
– Я принесу вам деньги завтра утром. Назовите, куда именно.
– А мне вы говорили, что у вас нет и пятидесяти ливров, – заплетающим голосом проговорил Бертран.
Плохо, и становится все хуже.
– Почему же завтра? – воинственно воскликнула мадам Бошен. – Почему не сейчас?
Пьер попытался ответить как можно беззаботнее:
– Да кто же носит столько золота в кошельке?
– Ты умелый лжец, – заявила вдова, – но меня ты больше не проведешь!
За спиной Пьера удивленно хмыкнул Бертран, начавший, похоже, понимать, что его хотели обмануть. Но Пьер не спешил сдаваться. Он высокомерно вздернул подбородок и сделал вид, что оскорблен до глубины души.
– Мадам, перед вами Пьер Оман де Гиз. Возможно, вам знакомо имя моего семейства. Будьте уверены, фамильная честь не позволяет нам лгать.
За столом у двери, где вояки продолжали поднимать стаканы за «французский Кале», один из гуляк вскинул голову и пристально поглядел на Пьера. У этого человека не было большей половины правого уха – должно быть, лишился в какой-то схватке. На мгновение Пьеру стало не по себе, и он поспешил сосредоточиться на вдове.
– Как бы там тебя ни кликали, – сказала та, – мне достоверно известно, юный прохвост, что чести у тебя нет. Верни мои деньги!
– Вы их получите, можете не сомневаться.
– Тогда отведи меня к себе домой.
– К сожалению, это невозможно. Моя матушка, мадам де Шатенеф, вряд ли сочтет вас достойной гостьей.
– Твоя мать никакая не де чего-то там! – презрительно бросила вдова.
– А мне вы говорили, что студент и живете в университете, – заметил Бертран, трезвевший с каждой следующей минутой.
Все кончено, понял Пьер. Денег пьянчужки Бертрана ему не видать. Он резко развернулся к своей несостоявшейся жертве.
– Ступайте к дьяволу! – процедил он сквозь зубы, затем вновь повернулся к мадам Бошен. Жаль расставаться с этими обильными и теплыми телесами, с этой веселой проказливостью, но ничего не поделаешь. – И вы тоже!
Пьер накинул на голову колпак плаща. Пустая трата времени. Экая незадача. Придется завтра начинать все заново. А если и завтра ему встретится кто-то из облапошенных ранее? Как ни крути, вечер безнадежно испорчен. От двери снова донесся многоголосый клич во славу «французского Кале». К дьяволу ваш Кале, подумал Пьер, и шагнул к выходу.
К его изумлению, вояка с наполовину отрубленным ухом поднялся и преградил ему путь.
Господи, что еще? – подумалось Пьеру.
– В сторону! – надменно произнес юноша. – Вас это не касается.
Воин остался на месте.
– Ты вроде сказал, что тебя зовут Пьер Оман де Гиз?
– Верно, поэтому вам лучше посторониться, если не хотите неприятностей от моей семьи.
– Семейство де Гиз вряд ли доставит мне неприятности, – ответил воин с холодной уверенностью, чем изрядно встревожил Пьера. – Мое имя Гастон ле Пан.
Не оттолкнуть ли его и не кинуться ли бежать? Пьер оглядел ле Пана с ног до головы. Тому на вид было около тридцати; ростом он уступал Пьеру, но был широк в плечах. Голубые глаза смотрели сурово. Искалеченное ухо свидетельствовало о том, что мужчина близко знаком с насилием. Пожалуй, такого не отпихнешь.
Пьер пожал плечами и спросил прежним надменным тоном:
– И что вам нужно, ле Пан?
– Я работаю на семейство де Гиз. Командую их домашней стражей. – Сердце Пьера ушло в пятки. – От имени герцога де Гиза я арестую тебя за неподобающее поведение и оскорбление титула.
– Я так и знала! – воскликнула вдова Бошен.
– Послушайте, приятель, – начал Пьер, – я вас уверяю…
– Судье будешь объяснять, – бесцеремонно перебил ле Пан. – Расто, Брокар! Взять его!
Пьер и не заметил, как двое других воинов поднялись из-за стола и тихо встали рядом с ним. Теперь они крепко стиснули его руки. Хватка у солдат была поистине железной, а потому Пьер даже не попытался вырваться. По кивку ле Пана солдаты вывели юношу из таверны.
В спину ему полетел крик вдовы:
– Надеюсь, тебя повесят, прохиндей!
Снаружи стемнело, но узкие, извилистые улочки старинных кварталов изобиловали гуляками. Отовсюду звучали здравицы в честь Меченого, на каждом углу распевали задорные песенки, высмеивавшие англичан. Расто и Брокар шли быстро, так что Пьеру приходилось поторапливаться, чтобы не отстать и чтобы его не поволокли по камням.
Мысль о грозившем наказании не могла не пугать: попытка выдать себя за аристократа считалась серьезным преступлением. Даже если он отделается сравнительно легко, какое будущее его ожидает? Можно, конечно, и дальше искать глупцов вроде Бертрана и соблазнять замужних женщин, но чем больше людей обманываешь, тем сильнее угроза попасться. И вообще, как долго он сможет вести этакую жизнь?
Пьер покосился на своих охранников. Расто, старше него года на четыре или на пять, не имел носа, на месте которого красовались шрам и две дырки; над ним явно поработали ножом. Оставалось лишь дожидаться, что солдатам наскучит его караулить, они ослабят внимание и хватку; тогда он высвободится. Убежит и затеряется в толпе. Но стражники сохраняли бдительность, их хватка была тверда.
– Куда вы меня ведете? – спросил Пьер, но его словно не услышали.
Стражники заговорили между собой о сражении на мечах, очевидно, продолжая спор, начатый в таверне.
– Забудь о сердце, – сказал Расто. – Острие скользнет по ребрам, и твой противник получит лишь царапину.
– И что? Куда целиться-то? В горло?
– Нет, это слишком малая цель. Я бы бил в брюхо. Меч в кишках не прикончит врага на месте, зато обездвижит. Ему будет так больно, что он забудет обо всем на свете.
Расто тоненько, визгливо хихикнул; неожиданно было услышать подобный звук от человека столь злодейского вида.
Вскоре Пьер сообразил, куда они направляются. Стражники свернули на улицу Вьей-дю-Тампль. Именно на ней, насколько знал юноша, семейство де Гизов выстроило себе новый дом, особняк, занимавший целый квартал. Он часто воображал, как поднимается по сверкающим ступеням и вступает в роскошную главную залу. Но в действительности его провели через садовую калитку и втолкнули внутрь через дверь на кухню. Затем заставили спуститься в пахнувший сыром подвал, где было полным-полно бочек и каких-то ящиков. В конце концов грубо впихнули в темную комнатушку и закрыли за ним дверь. Он услышал, как встает в пазы засов. Пьер для проверки толкнул дверь. Та не поддалась.
В камере было холодно и воняло, как в уборной при питейном доме. В коридоре снаружи горела свеча, и ее тусклый свет проникал внутрь сквозь зарешеченное оконце в двери. Пьер разглядел, что пол в камере земляной, а сводчатый потолок сложен из кирпича. Единственным предметом обстановки был ночной горшок, который не позаботились вылить; этим объяснялся отвратительный запах.
Поразительно быстро жизнь превратилась в дерьмо.
Должно быть, его продержат здесь всю ночь. Пьер сел на пол, прижался спиной к стене. Утром его выведут и поставят перед судьей. Надо прикинуть, чем можно оправдаться. Нужна такая история, которая способна разжалобить суд. Если все получится, возможно, серьезного наказания удастся избежать.
Впрочем, на душе было мерзко, и оттого никакие истории не желали придумываться. Пьер продолжал гадать, чем ему заняться, когда это испытание закончится. Ему нравилось жить в компании богатых студентов, терять деньги на собачьих боях, давать солидные чаевые прислуге в тавернах, покупать перчатки из кожи новорожденных козлят… Все это приносило ощущения, которые невозможно забыть. Неужто придется от всего отказаться?
Наибольшее удовольствие доставляло то, как к нему относились приятели-студиозусы. Им было невдомек, что он – бастард и сын бастарда. Посему никто не проявлял чванства и снисходительности. Более того, его частенько приглашали приятно провести время. А если ему случалось отстать от прочих по той или иной причине, когда все компания бродила от таверны к таверне в университетском квартале, кто-нибудь обязательно спрашивал: «А где Оман?», и все останавливались и ждали, пока он нагонит. От этих воспоминаний Пьер едва не расплакался.
Юноша плотнее запахнулся в плащ. Интересно, сможет ли он заснуть на холодном полу? Хотелось бы в суде выглядеть достойным родичем де Гизов.
Внезапно в камере стало светлее. В коридоре послышался шум. Дверной засов отодвинули, дверь распахнулась.
– Встать! – хрипло велел мужской голос.
Пьер поспешил подняться.
Его снова крепко подхватили под руки, устранив всякую мысль о возможности побега.
В коридоре ждал Гастон ле Пан.
Пьер решил, что будет разумным выказать остатки былого высокомерия.
– Полагаю, вы пришли отпустить меня, – горделиво произнес он. – Я требую извинений.
– Заткни пасть, – коротко ответил ле Пан.
Следом за капитаном Пьера провели по коридору. Они поднялись по черной лестнице, миновали первый этаж особняка и вышли к парадной лестнице. Пьер окончательно перестал что-либо понимать. С ним обращались как с преступником, но привели в piano nobile[16] особняка, точно гостя.
Ле Пан вошел в комнату, пол которой устилали узорчатые циновки; окна прятались за тяжелыми парчовыми шторами, расшитыми золотом, а над очагом висела картина, изображавшая пышнотелую нагую молодку. В обтянутых чехлами креслах сидели двое хорошо одетых мужчин, занятых беседой вполголоса. Между ними, на низеньком столике, стояли графин с вином, два кубка и блюдо с орехами, сушеными плодами и крохотными пирожными. Эти двое не обратили ни малейшего внимания на появление Пьера и стражников; они продолжали беседу, нисколько не опасаясь быть послушанными.
Они явно были братьями – красиво сложенные, с русыми волосами и светлыми бородками. Пьер сразу их узнал. Эти двое считались самыми известными мужчинами Франции после короля.
Щеки одного пересекали жуткие шрамы, следы пики, пронзившей насквозь его рот. Предание гласило, что древко обломилось, а наконечник так и застрял во рту, а раненый вернулся в свой шатер и даже не застонал, когда лекарь извлекал вражескую сталь. Таков был Франсуа, герцог де Гиз, также известный как Меченый. Ему вот-вот должно было исполниться тридцать девять.
Его младший брат Шарль, кардинал Лотарингский, родился в тот же день пятью годами позже. Он был облачен в алое одеяние, подобающее сану. Этот человек стал архиепископом Реймса в возрасте четырнадцати лет, а к настоящему времени занимал столько прибыльных церковных должностей, что сделался одним из богатейших людей во Франции и имел ежегодный доход в размере умопомрачительных трехсот тысяч ливров.
Многие годы Пьер грезил встречей с двумя братьями. Они были могущественнейшими людьми в стране за пределами королевской семьи. В своих фантазиях он воображал, как они назначают его советником, говорят с ним почти как с равным и просят его совета по политическим, финансовым и даже по военным вопросам.
А теперь он стоит перед ними как преступник.
Юноша прислушался к беседе братьев.
– Былая слава короля так и не восстановилась после поражения под Сен-Кантеном, – негромко произнес кардинал Шарль.
– Ну, моя победа при Кале все исправит, – ответил герцог Фраснуа.
Шарль покачал головой.
– Мы одержали победу, но проигрываем войну.
Несмотря на испуг, Пьер ощутил нечто вроде восторга. Франция воевала с Испанией за обладание Неаполитанским королевством и прочими странами на Апеннинском полуострове. Англия выступила союзницей Испании. Франция вернула себе Кале, но итальянские государства ей не подчинились. Положение было тревожным, но мало кто осмелился бы признавать это в открытую. Однако двое братьев де Гиз, очевидно, не сомневались в собственном могуществе.
Ле Пан воспользовался наступившим молчанием и сказал:
– Ваши светлости, вот обманщик.
Братья дружно повернулись.
Пьер выпрямился и постарался успокоиться. Ему и прежде доводилось выкручиваться из малоприятных положений благодаря умению гладко говорить и убедительно лгать. Нужно воспринимать все это как новую возможность. Если он проявит сообразительность и сметку, то, быть может, даже выйдет отсюда с прибылью.
Читать бесплатно другие книги:
