Про Н., Костю Иночкина и Ностальжи. Приключения в жизни будничной и вечной Круглов Сергий

– Ну включи, включи! Что ты смотришь на нее, как я не знаю! Как Миклухо-Маклай на бусы!

Н. нажал оранжевую кнопочку; машинка жужжала негромко и торжественно, как священный скарабей.

– Вообще-то, на бусы смотрел не Миклухо-Маклай. Он их дарил. А смотрели папуасы, – буркнул он, выключив машинку.

– Вообще-то, Миклухо-Маклай, даря бусы, тоже смотрел на них, – резонно заметил Костя.

И все, пришед на этом к согласию, поспешили за стол.

– Батюшка, мне тут сон приснился… Как думаете? – осторожно сказал Н. и покосился на батюшку – не фыркнет ли.

Но тот ничего, макал в чай сушку, думал о чем-то своем, но слушал внимательно.

– Какой сон?

– Как будто я Каин. И как будто хожу ночью по какому-то пустырю, и пытаюсь найти то место, где я строил жертвенник Господу, и не могу найти, там все заросло, и плачу, и пою при этом песню:

И вот я такой хожу и пою, и такая тоска… А Он такой тоже тоскует, и ради этой песни взял мне и печать на лоб поставил, чтоб меня кто-нибудь случайно не убил…

Батюшка стал вылавливать части размокшей сушки ложечкой.

– Ну, ты же знаешь, мы православные, мы в сны не верим. Мы в Бога верим.

– То есть совсем не верим в сны?..

– Ну как. Ну вот смотри: просыпаешься ты ночью, а над ухом комар зундит. Знакомая ситуация?

– Еще бы.

– Ну вот. Ты же в него не веришь, что от него там зависит твоя жизнь и все такое?

– Нет, конечно. Но…

– Но он, сволочь, все-таки реален. И очень убедителен.

– О чем думаешь? – спросила Ностальжи.

– О смерти, – ответил Н.

– Очень оригинально!.. – фыркнула Ностальжи, потянулась к крану, приоткрыла, погасила окурок под струйкой воды – она так гасила окурки, а кухонные перекуры совершала тоже всегда одинаково: стояла, прислонившись лопатками к буфету, и ступню правой согнутой босой ноги уперев в голень левой – и другим уже тоном спросила снова: – А что думаешь?

– Думаю, что вот всегда люди представляли себе смерть живым существом, но она никогда не была живым существом, а сделал ее такой Христос.

– Как это?

– Ну, может быть, так: когда Его положили во гроб и задвинули камень, Он открыл глаза и увидел перед собой черное зеркало пустоты. Глухое, без отражений, эбонитовое зеркало. Он осторожно дохнул на него, зеркало запотело, и по серебристому туману Он пальцем нарисовал смерть. И она вышла оттуда, из черного, и стала жить.

– И какая она стала?

– Печальная, но не безутешно. Милая такая, в общем, девушка. Худенькая, ключицы торчат…

– Анорексичка, – снова фыркнула Ностальжи, но продолжала слушать как завороженная.

Н. улыбнулся:

– Ну и вот. Из ничто, каким была, стала существом. И с тех пор кто-то ее боится, потому что не знает, а кто-то узнает и протягивает к ней руки, и она берет за руки, и успокаивает, и облегчает боль и невыносимое, и указывает дорогу, и ведет.

Ностальжи вздохнула и потянулась за новой сигаретой. Глухая ночь за окном постепенно стала перетекать в утро, а магнитофон негромко, все еще по-ночному, продолжал петь:

Н. бегал от ноута и обратно по комнате и скрежетал зубами, а Костя Иночкин иронично поглядывал на него, развалясь на диване (полуторном; это тот самый диван, про который уж было сказано, что у него «мало половин»), курил, чесал за ухом кота Кузьму Скоробогатого и говорил: