Деньги и власть. Как Goldman Sachs захватил власть в финансовом мире Коэн Уильям

Глава 3

Политик

После ухода Кэтчингса, когда Trading Corporation приказала долго жить, а на рынке царила Великая депрессия, компания Goldman Sachs приступила к реализации новой стратегии, которую Уолтер Сакс назвал «большой реконструкцией»[98]. После краха Trading Corporation компании удалось каким-то образом сохранить своих клиентов, за исключением Warner Bros. и Pet Milk Company из Сент-Луиса. «Не думайте, что другие банки не пытались переманить у нас клиентов… – писал Сакс. – Несомненно, наши клиенты, такие как National Dairy и General Foods, были лакомым кусочком для других банков»[99]. Это были сложные времена для Goldman Sachs. Как писал журнал Fortune, «после обвала рынка в 1929-м имя Goldman Sachs на Уолл-стрит стало символом всех бед и несчастий»[100].

Один из путей выхода из кризиса компания видела в снижении оценочной стоимости ценных бумаг, имевшихся в активах, с тем чтобы продать их на падающем рынке и таким образом собрать деньги. Кстати, именно этой стратегией руководствовались Бланкфейн, Виниар и другие в декабре 2006 г., что привело к столь губительным для Уолл-стрит последствиям в последующие несколько лет. «Мы не растерялись в трудный момент, – вспоминал Сакс. – И постарались как можно скорее укрепить свое положение, не думая о прибыли и даже неся убытки. Нам пришлось пойти на это, чтобы собрать нужные средства»[101]. Сакс также отметил, что, к счастью, в свое время компания приняла решение не давать маржинальных кредитов на покупку акций Trading Corporation, что несколько снизило ее прибыль в успешные годы, но, вероятно, уберегло от более значительных потерь после обвала рынка.

В разгар финансового кризиса, в марте 1935 г., умер Сэм Сакс. «В последние годы он начал терять хватку, – отметил его сын. – Он полагал, что по-прежнему владеет ситуацией и часто повторял: “Лишь бы не пострадало наше имя”. Бедняга не знал – слава богу, он просто не понимал этого, – что в 1932-м, 1933-м и последующих годах репутация компании пострадала слишком сильно»[102].

Чтобы выжить, компания обратилась к обслуживающим ее банкам – National City Bank, Guaranty Bank и Bankers Trust Company, – с просьбой о предоставлении краткосрочных займов, с тем чтобы удержаться на плаву: в ту эпоху правительство США еще не выступало в роли кредитора последней инстанции для игроков с Уолл-стрит. «Я был с ними предельно откровенен, – рассказывал Сакс. – Разъяснил ситуацию, нарисовал полную картину, и они понимали, что я говорю правду. Они знали репутацию нашей компании. И знали наше положение. И это помогло нам выжить»[103]. В течение пяти самых сложных лет – вплоть до 1935 г. – капитал компании продолжал сокращаться из-за убытков и слишком малого объема сделок. «В течение нескольких лет мы теряли деньги, – продолжает Сакс. – Но мы знали свою клиентскую базу и понимали, что настанет день, когда все вернется на круги своя. Многие находились в такой же ситуации. Именно потому тот период и называется Великой депрессией».

Goldman Sachs сохранил бльшую часть своих клиентов, и на то были свои причины. Во-первых, «люди стали понимать, что хотя мы и принимали ошибочные решения, но не сдались и не предали наших клиентов»[104], – пишет Сакс. А во-вторых, и, несомненно, более важно, клиенты не покинули компанию из-за того, что в ней работал Сидни Вайнберг. В 1907 г. он пришел на должность курьера, но быстро поднялся по карьерной лестнице и превратился в титана Уолл-стрит.

Один из авторов журнала New Yorker Эли Жак Кан-мл. назвал Сидни Вайнберга «карапузиком»[105], который «со своими короткими ножками и при росте 163 см», казалось, «тонул в громадном кресле руководителя». В пространной, состоящей из двух частей статье, посвященной этому партнеру компании Goldman, которая была опубликована в сентябре 1956 г., Кан описал Вайнберга как «неугомонного балагура, беззастенчиво выражающего свои мысли, чья неприкрытая дерзость, по-видимому, воспринимается многими из его степенных коллег и партнеров как глоток свежего воздуха». Кан сравнил Вайнберга с Бернардом Барухом, государственным деятелем и легендарным финансистом с Уолл-стрит[106]. «Хотя за пределами Уолл-стрит о нем мало кто знает», Вайнберг входит в число «наиболее влиятельных американских граждан. В своей роли серого кардинала, олицетворением которой для многих является Бернард Барух, он настолько преуспел, что сравниться с ним по значимости с ним мог бы только сам Барух».

Сидни Джеймс Вайнберг родился 12 октября 1891 г. в одном из бедных кварталов в районе Ред-Хук в Бруклине (Нью-Йорк) и, как пишет New York Times, «энергично пробивался наверх»[107]. Он был третьим из 11 детей выходца из Польши Принкуса Вайнберга, оптового виноторговца, промышлявшего контрафактным алкоголем, а позже мелкого брокера. Вайнберг как-то рассказывал, что его дед дожил до 90 и выпивал «четверть литра виски каждый день»[108]. Поначалу финансовое положение семьи было столь удручающим, что дети «спали по трое в одной кровати», и Сидни «пришлось зарабатывать на жизнь сразу по окончании школы». Ему не исполнилось и десяти, а он уже продавал вечерние газеты в терминале парома на Манхэттен, что на Гамильтон-авеню. (Очевидно, именно с тех времен на его спине остались ножевые шрамы, полученные в драке.) Также он разделывал устриц для местного торговца рыбой. Кумирами Вайнберга были Горацио Элджер[109], чьи книги он читал с жадностью, и Авраам Линкольн[110].

Летом 1905 г. Вайнберг устроился работать курьером в брокерскую компанию John H. Jacqueline. Поскольку работа «оказалась непыльной»[111], он устроился курьером еще в Charles M. Schott & Co., а затем и в De Coppet & Doremus. Все шло хорошо, пока один из банковских служащих не узнал, что парень работает на несколько конкурирующих компаний одновременно, что, естественно, является нарушением биржевых правил. «Он лишился всех трех мест работы, когда операционист банка обнаружил его двойную, если не тройную, игру»[112], – пишет Э. Ж. Кан-мл. (О столь безрассудном поведении Вайнберга обычно не упоминали в более поздних статьях.)

Со школой Вайнберг расстался в июне 1906 г., когда окончил восьмой класс средней школы № 13. И отправился в большой мир, чтобы, подобно героям Элджера, найти свой путь к успеху. Его последняя учительница, Дженни Кук, написала ему краткое, но содержательное рекомендательное письмо «по месту требования». «Я с удовольствием подтверждаю деловые способности Сидни Вайнберга, – писала она. – Работа приносит ему подлинное наслаждение. Он всегда готов и счастлив выполнить порученное ему, и мы уверены, его работа удовлетворит любого, кто воспользуется его услугами»[113]. Годы спустя, в октябре 1953 г., когда достижения Вайнберга за 30 достигли легендарных масштабов, автор посвященной ему статьи Роберт Шиэн отметил, что первоначальную «характеристику» Вайнберга, данную госпожой Кук было бы сложно дополнить в силу ее «точности, содержательности и прозорливости»[114]. Во многом аналогичную характеристику можно дать и компании, которую он возродил из руин после Великой депрессии и перестроил в соответствии с собственным видением, – компании, где простой, но целеустремленный трудяга чувствует себя в своей тарелке и которая «готова и счастлива выполнить порученное ей» и удовлетворить нужды не только клиентов, но и партнеров и сотрудников с их почти неутолимой жаждой обогащения.

Несмотря на полученное признание, Вайнберг всегда с теплотой говорил о бруклинской школе и время от времени напоминал окружающим: «Я всего лишь недоучка из школы № 13». Однажды Пол Кэбот, который в те годы возглавлял State Street Bank и был финансовым директором Гарвардского университета (они с Вайнбергом стали друзьями после его оказавшегося пророческим предостережения относительно инвестиционных фондов Atlantic), пригласил Вайнберга на ужин. Но Вайнберг (кстати, ему очень нравилось, когда его фамилию произносили, как «Уайн-буаг») ответил Кэботу, что «в этот вечер уже приглашен в свою школу» и очень хочет повидать одного из одноклассников, которого никто не видел почти 25 лет. Когда Кэбот поинтересовался, где же тот пропадал все это время, Вайнберг ответил: «В Синг-Синге»[115], – имея в виду тюрьму, расположенную к северу от Нью-Йорка. «Он застрелил нашего учителя за то, что тут поставил ему плохую оценку». Любовь Вайнберга к школе была столь велика, что в 1954 г. несколько его высокопоставленных друзей, в том числе ряд топ-менеджеров из компаний, членом совета директоров которых он был, и генерал Второй мировой войны, устроили в его честь вечеринку в клубе «21» на 52-й Западной улице, во время которой директор школы № 13 наградил его почетной степенью – единственной, которую могла ему присвоить школа. «Иногда бывает трудно понять, кто перед вами – уличный сорванец, комик или банкир»[116], – говорил о Вайнберге один из его конкурентов из высших кругов Уолл-стрит.

Итак, в 1907 г. Вайнберг нашел работу с оплатой $2 в неделю в качестве «шляпного разносчика»[117] или, как он сам пояснил, «мальчика по доставке дамских шляп». Чтобы вовремя доставлять заказы, Вайнберг договорился с другом-извозчиком, и тот подвозил его на грузовой повозке. Взамен Вайнберг присматривал за лошадью и грузом, так как приятелю приходилось доставлять утренние заказы. Один из его друзей, работавший курьером в брокерской компании J. S. Bache & Co., рассказал Вайнбергу о панике на Уолл-стрит. «Что за паника?»[118] – поинтересовался тот. Он мало что понял из объяснений, но одна из фраз заставила его задуматься: люди хотят как можно быстрей забрать свои деньги из банков. И он подумал, что может на этом немного заработать – хотя бы по $5 с клиента (в более поздней и несколько приукрашенной версии фигурировало $10), занимая очередь в Trust Company of America, а затем уступая это место одному из паникующих вкладчиков. В первый день – примерно 23 октября, когда паника достигла своего апогея, – ему удалось провернуть дельце дважды. На следующий день – лишь один раз. К третьему дню паника начала стихать, но Вайнберг уже «отдал свое сердце Уолл-стрит»[119] – так, по крайней, мере, гласит легенда. В тот день, вместо того чтобы стоять в очереди в Trust Company, он решил поискать работу в этом районе. Поднялся на самый верх 25-этажного здания по адресу Эксчейндж-плейс, 43, – в те годы это было самое высокое здание на Манхэттене – и стал стучаться в каждый офис. «Вам не нужен посыльный?»[120] – спрашивал он.

Так он добрался до третьего этажа, где находилась Goldman, Sachs & Co. «Нет, посыльный нам не нужен, – ответили ему и здесь, – но нашему коменданту Джарвису нужен помощник». «Я согласен», – без промедления ответил Вайнберг и получил работу помощника коменданта с зарплатой $3 в неделю. (Тот факт, что Джарвис был афроамериканцем, отсутствует во многих статьях о Вайнберге.) Первым делом на новом месте ему поручили вычистить латунную плевательницу, которую он позже хранил в своем кабинете как память. Помимо плевательниц он также чистил шелковые шляпы партнеров и полировал их галоши. «Вайнберг был маленьким незаметным винтиком в этом быстро набирающем обороты механизме»[121], – пишет Канн и отмечает, что юноша любил подурачиться: иногда подкладывал кнопки клеркам, а однажды разместил в местной газете объявление о том, что Сэмюэль Сакс ищет хористок для выступления на Бродвее. Кандидаток приглашали на собеседование по адресу Эксчейндж-плейс, 43, и в течение недели они одна за другой появлялись в офисе.

Прорыв, если можно так назвать, произошел спустя два года, когда партнер Пол Сакс – еще до перехода в Гарвардский университет – попросил Вайнберга отвезти флагшток в его дом на 138-й улице. «Вы когда-нибудь пробовали везти флагшток в трамвае? – риторически вопрошал он много лет спустя. – Задачка не из легких»[122]. Но все же он довез и сделал даже больше – помог его установить и прикрепил к нему американский флаг. Пока Вайнберг трудился, мужчины – партнер и клерк – разговорились, и Сакс сказал юноше, что в этой компании он может сделать карьеру, и посоветовал пойти учиться по вечерам. К тому времени Вайнберг посещал курсы бухгалтеров в бизнес-колледже Брауна в Бруклине, за которые заплатил $50. (По другой версии, это были курсы стенографии.) Теперь же, последовав совету Сакса, который согласился заплатить за его обучение $25, Вайнберг начал посещать вечерние курсы в Нью-Йоркском университете. Сакс, правда, не сказал, что ему выбрать. «Среди курсов, что там предлагали, один был по инвестиционно-банковской деятельности, – вспоминал позже Вайнберг. – Я знал, что Goldman Sachs занимается такой деятельностью, и поэтому выбрал его»[123]. Потом он прослушал краткий курс по валютным операциям в Колумбийском университете. «Пол Сакс был единственным из партнеров, кто обратил на меня какое-то внимание, – рассказывал позже Вайнберг. – Пока он не взял меня в оборот, я был жутким типом – грубым и неотесанным»[124]. Прогресс Вайнберга был значительным: в Goldman Sachs он стал заниматься новыми коммерческими векселями и вскоре получал уже $28 в неделю.

Во время Первой мировой войны Вайнберг записался во флот и уговорил назначить его помощником кока, хотя довольно плохо готовил. Судно, на котором он проходил службу, принадлежало Генри Голдману-мл. и во время войны было переоборудовано в противолодочный корабль. Как и все, он страдал от недоедания. Ему отчаянно хотелось сменить место службы и стать офицером: он даже попытался сдать экзамен, разработанный для выпускников колледжей. Но не набрал ни балла. Однако организаторские способности были, видимо, врожденные. У него был талант «знать всех и каждого»[125], и в конечном итоге командование обратило на него внимание. Вайнберга перевели в Управление военно-морской разведки в Норфолке, штат Виргиния. В его обязанности входил досмотр груза на всех судах, заходивших в порт. «С тех пор он начал гордиться своей службой на флоте почти так же, как своей средней школой № 13»[126], – пишет Кан.

После войны он вернулся в компанию Goldman и был с радостью принят партнерами, но работы для него не было. «Только если ты сам придумаешь для себя должность»[127], – сказали они. Получив столь непростое задание, Вайнберг убедил партнеров Goldman принять его трейдером в недавно сформированный отдел ценных бумаг с зарплатой $28 в неделю – столько он получал до призыва в армию. «И всего через несколько месяцев он практически в одиночку решал задачи в сфере корпоративных финансов, – напишет позже New York Times. – Его рекомендации были столь хороши, что вскоре ему выделили долю в прибыли компании» в размере одной восьмой процента. В 1920 г. Вайнберг женился на талантливой пианистке Хелен Ливингстон, дочери владельца швейного предприятия. Они сняли в аренду небольшой домик в деревушке Вудмор на Лонг-Айленде, а в 1923 г. купили дом в городке Скарсдейл недалеко от Нью-Йорка, где и жили до конца своих дней. К тому времени Вайнберг получал около $5000 в год. У четы Вайнбергов было двое сыновей – Джон Л. и Сидни-мл. Оба окончили частную школу в Дирфилде[128], потом Принстонский университет и Гарвардскую школу бизнеса и служат живым примером того, как упорная работа и целеустремленность могут всего за одно поколение кардинально изменить жизнь бедной семьи из Бруклина.

Примерно в то же время компания Goldman Sachs ушла с Нью-Йоркской фондовой биржи – Генри Сакс продал свое место – и была преобразована в акционерное общество. А Вайнберг за $104 000 приобрел место на бирже и учредил свою компанию. В апреле 1925 г. он предложил создать для операций на Нью-Йоркской фондовой бирже компанию Weinberg & Co., в которую в качестве партнеров вошли бы он сам, Кэтчингс, пять представителей семьи Саксов, Генри Бауэрс и Кларенс Дофино. Но этому не суждено было случиться, и в декабре 1926 г. Вайнберг вернулся в Goldman Sachs в качестве партнера, а компания после четырехлетнего отсутствия вновь вышла на биржу благодаря выкупленному Вайнбергом месту. «Самый молодой из совладельцев международных банковских компаний на Уолл-стрит», – напишет о нем New York Times. Он инвестировал в компанию личные средства – $100 000. «Это были мои деньги, я их сам заработал»[129], – рассказывал он. В те годы ему необыкновенно везло во всем: однажды в мае 1928 г. он выиграл пять автомобилей на ежегодном ужине в Клубе держателей облигаций на Уолл-стрит.

Несмотря на статус партнера и растущее влияние в компании, Вайнберг, конечно, не сделал ничего, чтобы помешать Уаддиллу Кэтчингсу, у которого когда-то работал ассистентом, создать и продвигать Trading Corporation Goldman Sachs. Он вспоминает об этом с усмешкой. «Я даже не сообразил, что происходит, – заявил он в интервью журналу Fortune, говоря о своей роли в раздувании пузыря Trading Corporation, – так что давайте оставим эту тему»[130]. Однажды, когда Вайнберг играл в гольф в роскошном загородном отеле Greenbrier в городке Уайт-Салфер-Спрингс, штат Западная Виргиния, он спросил у своего с виду немолодого кедди[131], сколько ему лет. Когда тот ответил, что ему всего 36, Вайнберг сказал: «Наверное, в свое время вы управляли инвестиционным фондом»[132].

Хотя в Goldman Sachs Вайнберга начинал с ценных бумаг, он никогда не считал себя трейдером. Он называл себя инвестиционным банкиром и очень гордился этим званием. Конечно, с учетом исторического контекста его предпочтение инвестиционно-банковских операций выглядит вполне разумным – финансирование и консалтинговые услуги были востребованы бурно развивающимся американским бизнесом. Торговля ценными бумагами предполагала работу с контрагентами с невысоким оборотным капиталом и на недостаточно развитой торговой площадке, а он, как и любой амбициозный молодой человек, хотел быть в центре событий. «Я инвестиционный банкир, – утверждал он в 1967 г. – Я не играю в азартные игры. Если бы я занимался спекуляциями и применил те знания, которые имею, то сегодня был бы в пять раз богаче»[133]. Хотя Вайнберг не сделал ничего, чтобы остановить Кэтчингса, на его карьеру в компании Goldman это не повлияло. После увольнения Кэтчингса Сидни не только стал старшим партнером, но и унаследовал девять из 18 его постов в советах директоров других компаний и в последующем, конечно, использовал свое положение инсайдера для стимулирования инвестиционного бизнеса Goldman Sachs.

В определенные периоды на Уолл-стрит наблюдалась практика приглашать инвестиционных банкиров в советы директоров акционерных компаний. Несмотря на то что эта работа предполагала определенную долю риска, – в случае жалоб и претензий такой директор мог подвергнуться судебному преследованию, хотя претензии редко когда были адресованы одному из директоров, – потенциальные преимущества сильно перевешивали все риски. Прежде всего, члены совета директоров получают жалованье – до 1933 г., пока не был отменен золотой стандарт, оно нередко выплачивалось 20-долларовыми золотыми монетами; сегодня платят деньги либо выделяют долю в акционерном капитале, которая ежегодно приносит сотни тысяч долларов. Но настоящие дивиденды и тогда и сейчас заключаются в том, что эти компании оплачивают инвестиционным банкам их работу – за размещение акций и облигаций, консалтинговые услуги по слияниям и поглощениям, управление пенсионными фондами. Член совета директоров посвящен во все тонкости внутренних перипетий в компании, ему известно о ее планах по привлечению капитала, слияниям и продаже части бизнеса или других активов. Если инвестиционный банкир входит в совет директоров компании, он занимает наиболее выгодное положение, чтобы год за годом вести большую часть таких операций, – неудивительно, что пост в совете директоров является для многих заветной мечтой. (Такая ситуация сохранялась до 2002 г. – до принятия закона Сарбейнса – Оксли[134], который указал на внутренние конфликты, связанные с подобной практикой.)

Ни один из инвестиционных банкиров – ни Бобби Леман[135], ни Андре Мейер[136], ни Феликс Рогатин[137], ни Боб Гринхилл[138] – не умел лучше завоевывать доверие руководителей крупных корпораций, чем это делал Сидни Вайнберг на протяжении своей долгой 66-летней карьеры на Уолл-стрит. Вскоре его стали называть «мистер Уолл-стрит», и как ни трудно представить, но были годы, когда он входил в состав советов директоров 31 компании, а всего он работал в советах директоров 35 компаний. «Давайте спросим Сидни Вайнберга» – эта фраза стала магическим заклинанием не только для партнеров Goldman Sachs, но и для многих руководителей крупных компаний и членов правительства. Это приносило Goldman Sachs, в частности ее партнерам, огромную прибыль, что и объясняет положение Вайнберга, получавшего в качестве старшего партнера максимальную долю прибыли – одну треть.

Вайнберг быстро начинал играть заметную роль в жизни компаний, членом совета директоров которых он был. Так, в 1931 г. на одном из заседаний B. F. Goodrich Company, производителя шин из города Акрон, штат Огайо, пост директора в которой он унаследовал от Кэтчингса, Вайнбергу стало известно о массовом изъятии вкладов в банках города. Банкротство этих банков плохо сказалось бы как на ситуации в городе, так и на компании Goodrich и тысячах ее сотрудников. Последовав примеру J. P. Morgan, Вайнберг решил на некоторое время обосноваться в Акроне, в течение десяти дней проанализировал финансовую отчетность банков и разработал программу по кризисному финансированию. Затем связался с Нью-Йорком, и «по одному его слову» группа финансистов нашла и отправила в Акрон средства, необходимые для спасения банков[139]. «Сбережения компании Goodrich и ее сотрудников не пострадали, а Вайнберг вернулся в Нью-Йорк, решив таким образом еще одну небольшую проблему, вставшую у него на пути», – пишет Кан.

Вайнберг не только был постоянным членом советов директоров различных компаний. Возрождение компании Goldman произошло, в числе прочего, благодаря его связям в Вашингтоне, которые, словно ДНК, вошли в плоть и кровь компании. Как пишет Fortune, Вайнберг был «довольно весомой фигурой среди демократов»[140] еще со времен жизни в Бруклине, и у него хватило дальновидности – а точнее, здравого смысла – подружиться с губернатором штата Нью-Йорк Франклином Делано Рузвельтом, когда того избрали на этот пост. Будучи «прагматичным либералом», Вайнберг вошел в «команду с Уолл-стрит», которая работала на Рузвельта по время президентской кампании 1932 г. «Уолл-стрит была настроена против Рузвельта, – скажет он позже Теркелу. – Из тех, о ком мне известно, лишь я и Джо Кеннеди[141] поддерживали Рузвельта в 1932 г.»[142]. Вайнберг работал в Комитете по финансам Национального предвыборного комитета Демократической партии – был помощником управляющего по финансам. «У меня не хватает слов, чтобы выразить свой восторг в связи с Вашей решительной победой, – написал он из Олбани новоизбранному президенту на следующий день после выборов, состоявшихся в ноябре 1932 г., – и я спешу принести мои самые искренние поздравления»[143]. Далее он писал, что «был весьма рад внести свою скромную лепту в предвыборную кампанию», и закончил свое письмо на бланке Goldman, Sachs & Co. словами: «Искренне, от всего сердца искренне Ваш».

Рузвельт ответил на письмо Вайнберга 12 января 1933 г. «Мой дорогой Вайнберг, – писал он, – я сильно задержался с ответом на Ваше чудесное письмо с поздравлениями и добрыми пожеланиями на будущее. Однако благодаря этому обстоятельству я имею возможность поздравить Вас с Новым годом». Примерно неделю спустя, перед инаугурацией, Вайнберг отправил Рузвельту фотографию, которую тот, «возможно, хотел бы сохранить на память»[144], – она была сделана во время ужина в честь трех руководителей предвыборной кампании, где был и Луи Хоу, который позже стал главой администрации президента. Когда более месяца спустя Вайнберг получил ответ, он был подписан рукой Хоу. «Ему было приятно получить эту фотографию»[145], – писал Хоу от лица президента. Ранее Вайнберг писал Хоу, желая познакомить его с Чарлзом Маккейном, «близким другом» Вайнберга и «тоже демократом», который возглавлял совет директоров Chase National Bank. «Однажды он упомянул, что не имел чести быть знакомым с Вами, но очень бы этого хотел, – писал Вайнберг. – Я был бы рад пригласить Вас» в офис Goldman по адресу Пайн-стрит, 30, «на обед, чтобы познакомить с моим другом»[146].

Помимо налаживания приятельских отношений с важными людьми, Вайнберг также трудился над сводом принципов, которые, по его мнению, должны соблюдать в своей работе члены советов директоров. Он считал, что пост в совете директоров сродни государственной службе, и, в отличие от многих, стремился усовершенствовать характер этой работы. В июне 1933 г. Вайнберг «спустился с горы» с 11 заповедями собственного сочинения. «Вопрос состоит в качестве и количестве информации, которую компания должна предоставлять каждому из членов совета директоров на регулярной основе, чтобы тот мог добросовестно выполнять свои обязанности», – пишет он. Его рекомендации касались самых разных аспектов деятельности – от тривиальных (например, сколько раз в год должны проходить заседания совета директоров и какой должна быть повестка дня) до узкоспециальных, таких как объем информации, которую должен получать каждый член совета (лучше больше, чем меньше, считал Вайнберг), и деликатных, таких как выдача кредитов директорам и служащим (не рекомендуется) и размер премиальных. «Вопрос о премиальных и распределении прибыли должен обсуждаться и решаться советом директоров, причем голосовать должны лишь директора, не получающие премиальные или долю от прибыли», – пишет Вайнберг.

И тем не менее как-то раз Вайнберг попал в собственную ловушку. Так, он в течение многих лет входил в совет директоров McKesson & Robbins Corporation, которой руководил человек, известный как Ф. Дональд Костер, имеющий ученые степени по медицине и философии. На самом деле под этим именем скрывался Филип Музика – ловкий аферист, дважды судимый за мошенничество еще в подростковом возрасте. Под вымышленным именем он в 1919 г. основал Adelphia Pharmaceutical Manufacturing Company, которая занималась производством средств по уходу за волосами с высоким содержанием спирта и продавала их производителям контрафактного алкоголя в годы сухого закона в США. (Из продукции извлекали спирт и продавали.)

По сведениям Пола Клайкмана, профессора Университета Ричмонда, который изучил дело афериста, в 1925 г. Музика под именем Костера приобрел на средства, полученные от Adelphia, компанию McKesson & Robbins – известного дистрибьютора фармацевтической продукции, которая торговала магнезией (гидроокись магния), сиропом от кашля и хинином и чьи акции котировались на бирже[147]. Идея Музики состояла в том, чтобы раздуть активы компании путем оформления фальшивых счетов, заказов на поставку и отгрузочных документов, согласно которым подставная компания W. W. Smith & Co. приобретала у McKesson & Robbins различную продукцию. К операциям Музика привлек трех своих братьев, и они брали комиссию 0,75 % со всех сделок, что в общей сложности составило около $21 млн (изрядная сумма по тем временам). Эти деньги перечислялись на счет W. W. Smith & Co. и служили источником личного обогащения для организаторов схемы, в то время как цена акций McKesson росла за счет сфальсифицированной прибыли. Схема работала безотказно в течение 13 лет. И, отдыхая как-то на яхте Костера, Вайнберг сделал запись в судовом журнале: «Я с McKesson & Robbins и Костером – этим все сказано»[148]. Директора и аудиторы компании даже не догадывались об афере.

Обман открылся в 1938 г. благодаря любознательности финансового директора компании Джулиана Томпсона. Ему показался подозрительным факт, что McKesson регулярно переводит деньги W. W. Smith & Co. Чтобы убедить аудиторов в благонадежности последней, братья Музика подделывали отчеты агентства Dun & Bradstreet (D&B). Когда Томпсон показал эти отчеты представителю D&B, тот сказал, что не знает, кто их составил, но точно не D&B. Так что 6 декабря 1938 г. SEC начала расследование отношений между McKesson и W. W. Smith & Co. и приостановила торговлю акциями McKesson на бирже. Неделю спустя Костер был арестован. У него взяли отпечатки пальцев и отпустили под залог. Изучив отпечатки, ФБР обнаружило, что Костер и известный мошенник Музика – одно лицо. Вышел приказ о повторном аресте Музики. Однако, предвидя свой арест, мошенник пустил себе пулю в лоб. В тот день проходило заседание совета директоров McKesson & Robbins, на котором решался вопрос об отстранении Костера от должности. Когда пришла новость о самоубийстве, Вайнберг, после «минуты мрачного молчания», произнес: «Ну что ж, джентльмены, за его прегрешения мы все равно должны его уволить»[149].

Чтобы избежать дорогостоящего судебного процесса против члена совета директоров, которые с явной халатностью выполняли свою работу, последние решили инвестировать в McKesson & Robbins около $600 000, причем $75 000 были лично направлены Вайнбергом. Несмотря на этот скандал, он оставался в совете директоров компании еще довольно долго. В ходе расследования Вайнберг был вызван в SEC для дачи показаний, и его переписка с Костером/Музикой, а также его ранее опубликованные размышления об ответственности директоров и служащих «доставили ему несколько неприятных моментов в кресле свидетеля»[150], – пишет Fortune. Когда представитель SEC поинтересовался, почему Вайнберг не выполнял разработанные им же самим рекомендации, тот ответил, что «Моисей принес нам десять заповедей и все мы в них верим, но, к сожалению, мало кому из нас удается соблюдать их все»[151].

И все же в большинстве случаев Вайнберг воспринимался чуть ли не богом в корпоративном мире, что шло на пользу как лично ему, так и Goldman Sachs. «Мой партнер Сидни Вайнберг, вероятно, самый профессиональный из директоров в этой стране, – заметил Уолтер Сакс в 1956 г. с некоторой долей раздражения. – Он уделяет работе больше времени, чем я. И использует немного другой подход, но это нормально. Я не конфликтую с ним по этому поводу. Он хочет быть в совете директоров. И ему важно внести свою лепту в решение каждого вопроса. Несомненно, он весьма ценный кадр для всех компаний, в совет директоров которых он входит»[152]. Сакс деликатно умолчал об упущениях Вайнберга, связанных со скандалом вокруг McKesson & Robbins. «По моей оценке, около 90 % его достижений связаны именно с работой в совете директоров других компаний, – продолжает Сакс. – Все это важно для Goldman, Sachs and Company, и благодаря этому нам удалось заключить много выгодных сделок. Он делает для развития компании заведомо больше, чем я, так как мне приходится заниматься административными вопросами».

Согласно всеобщему мнению, не принимая в расчет несколько отдельных сделок, именно финансовый гений Вайнберга помог компании Goldman Sachs вновь добиться процветания. «Сидни Вайнберг обладает поистине магическими способностями – иначе и не скажешь – превращать любые деловые отношения в прочную дружбу, – писал Роберт Шиэн в журнале Fortune. – Он не просто оказывает услуги своим компаньонам на взаимовыгодной основе, как может показаться на первый взгляд. Это действительно очень общительный, открытый и дружелюбный человек, который накопил огромные познания о мире бизнеса и о людях, живущих в этом мире, и для которого является величайшим удовольствием действовать на благо других. И конечно, подобно библейскому хлебу, его дары возвращались к нему, многократно приумножаясь. Вайнберг – точно такой же профессионал высокого класса, занимающийся размещением ценных бумаг, как и десяток других банкиров с Уолл-стрит. Однако огромное число клиентов появилось у Goldman Sachs именно благодаря тому, что они стремятся показать свое хорошее расположение к Вайнбергу, хотя он об этом не просит»[153].

Даже если бы он просто приходил на заседание каждого совета директоров, чтобы рассказать одну из своих шуток – а у него, без сомнения, было прекрасное чувство юмора, – его еженедельный объем работы превышал бы самые смелые ожидания. Однако Вайнберг был чрезвычайно ответственным человеком и в советах директоров работал с полной отдачей – отчасти потому, что следовал своим заповедям об обязанностях члена совета директоров, отчасти потому, что это приносило пользу Goldman, а отчасти из-за того, что страстно верил в пользу и важность такой работы. Как отметила учительница, которая написала ему рекомендацию, «работа приносит ему настоящее удовольствие». К тому же работа Вайнберга в советах директоров, хотя и отнимала у него много времени, играла важнейшую роль в восстановлении имиджа Goldman в глазах общественности после краха Trading Corporation и на фоне нескончаемых попыток Эдди Кантора сделать компанию козлом отпущения. «Приступая к работе, он выполнял ее настолько тщательно, как мало кто мог предположить, – написал Fortune в октябре 1953 г. – Он заблаговременно просил каждую из компаний прислать ему повестку очередного заседания и предоставить полный набор информации по обсуждаемым вопросам. Затем передавал данные для анализа сотрудникам Goldman Sachs. Он устроил настоящий офис на верхнем этаже своего дома в Скарсдейле, где по выходным готовился к заседаниям. Когда информация о его столь ответственном подходе к выполнению работы стала общеизвестной, присутствие Вайнберга в совете директоров для многих компаний стало делом чести».

Несомненно, усилия Вайнберга по привлечению новых клиентов приносили прибыль как ему, так и компании. Не меньшую роль играли его контакты в верхах, на государственной службе (он дважды отходил от дел компании во время Второй мировой войны, а потом в начале Корейской войны), и многолетняя дружба с влиятельными бизнесменами и политическими деятелями. «Сидни любит патриотические начинания», – сказал о нем один из друзей. Многие писали, что у него, «как у гурмана, развит аппетит к государственной службе»[154] и что он «выполняет роль посредника между финансистами и политиками»[155].

Поскольку дело происходило на Уолл-стрит, то вполне естественно, что по мере роста влияния Вайнберга в Goldman Sachs и после падения Уаддилла Кэтчингса он стал интенсивно взаимодействовать с политиками, особенно в Вашингтоне. Он занимал пост помощника управляющего по финансам в Национальном предвыборном комитете Демократической партии во время президентских кампаний 1932 и 1936 гг. и с большим успехом занимался привлечением средств. В апреле 1933 г. он написал письмо Рузвельту с просьбой выступить по радио по вопросу об эмбарго на вывоз золота – Вайнберг разделял его взгляды в отношении проекта закона «О ценных бумагах». В июле 1935 г. Рузвельт пригласил Вайнберга вместе с другими бизнесменами провести уик-энд вместе с ним, вице-президентом, спикером палаты представителей, пятью членами кабинета министров и восемью сенаторами в загородном Jefferson Islands Club в Чесапикском заливе. Годом ранее на территории клуба был построен коттедж лично для Рузвельта для рыбалки, охоты и «деловых встреч с партнерами». Целью поездки на уик-энд в июле 1935 г. была рыбалка. «Однако трудно поверить, что более двух десятков лидеров Демократической партии собрались вместе не для того, чтобы подробно обсудить программу и тактику, которой будут придерживаться до окончания текущей сессии конгресса», – написала New York Times.

В апреле 1937 г. Вайнберг присутствовал на похоронах Форбса Моргана, бывшего управляющего по финансам Национального предвыборного комитета Демократической партии. Супруга Моргана состояла в родстве с Элеонорой Рузвельт. Его похороны стали большим событием, и на них пришли все последователи «Нового курса» Рузвельта. На фотографии, что появилась в газетах на следующей день, были все основные советники президента, включая главу Госдепартамента Корделла Халла; помощника президента по административным вопросам и его старшего сына Джеймса Рузвельта; секретаря штата Нью-Йорк Эдварда Флинна; лидера большинства в сенате (а позднее, при президенте Трумэне, – вице-президента) Олбена Баркли. А в центре был Сидни Вайнберг. Даже такой искусный государственный деятель, как президент Рузвельт, называл Вайнберга «Политиком»[156]. И действительно, «многие члены делового сообщества» в это время «были уверены, что лишь разумные советы Вайнберга не дают администрации Рузвельта уничтожить капиталистическую систему».

Принимая его советы, Рузвельт не только предоставил Вайнбергу возможность напрямую обращаться к нему – конечно, в подходящее время, – но и предлагал ему не раз войти в правительство. В июне 1934 г. ходили слухи, что Вайнберг, наряду с президентами компаний Sears и IBM, войдет в первый совет директоров Комиссии по ценным бумагам и биржам США (SEC).

Также сообщалось, что Вайнбергу предлагали войти в кабинет министров и портфель заместителя министра. А летом 1938 г. Рузвельт предложил Вайнбергу сменить своего друга Джозефа Дэвиса на посту посла США в СССР. Дэвис уже успел предложить Вайнбергу эту должность и даже согласовал его назначение с советским правительством. Хотя для этого требовалось утверждение сената, назначение Вайнберга можно было считать состоявшимся. Но проблема заключалась в том, что Вайнбергу не нужен был этот пост. В 1938 г. в компании Goldman не было никого, кто мог бы сравниться с ним по влиятельности и деловой хватке и занять кресло главы компании. Поскольку Вайнберг был основным акционером, его благосостояние во многом зависело от положения дел в компании, и он не желал ни продавать свою долю, ни позволять кому-то другому управлять компанией, а значит, и его состоянием. Еще один небольшой нюанс состоял в том, что оба его сына учились в средней школе и перспектива продолжить их образование в СССР или жить за несколько тысяч миль от семьи вовсе не казалась Вайнбергу привлекательной. Наконец, он был евреем, а в то время повсюду в Европе, в том числе и в Советском Союзе, набирали силу антисемитские настроения. Вайнберг написал Стивену Эрли, пресс-секретарю Рузвельта, что отказывается от назначения «исключительно по личным причинам»[157]. А всем окружающим просто сказал: «Я не знаю русского языка. С кем же я буду там общаться?»[158]

В конце концов 5 июля 1938 г. Вайнберг написал Рузвельту. «С тех самых пор, как Джо Дэвис от Вашего лица предложил мне должность посла в России, я намеревался поблагодарить Вас за оказанную мне честь и выразить свою глубочайшую признательность за оказанное доверие, о котором я могу судить в связи с рассмотрением моей кандидатуры на столь важную должность… – писал он. – Я хочу, чтобы Вы знали, насколько я благодарен за столь почетное предложение, а также за все проявления Вашего дружеского расположения на протяжении последних лет». В ответном письме президент заметил, что «хорошо его понимает» и надеется вновь его увидеть «по возвращении из круиза».

По тем временам любить президента Рузвельта или оказывать ему финансовую поддержку было нелегким испытанием для банкира с Уолл-стрит. К концу 1936 г., когда президент решил баллотироваться на второй срок и развернулась предвыборная кампания, многие представители Уолл-стрит стали испытывать к Рузвельту стойкую неприязнь, так как он часто высказывался на тему «деловой и финансовой монополии, спекуляций и рискованных банковских практик»[159]. Рузвельт знал, что его позиция вызывает негодование Уолл-стрит, но говорил: «Я готов принять их ненависть». Вайнберг поддержал Рузвельта на выборах 1936 г. и снова сумел привлечь значительные суммы для его избирательной кампании. Кстати, Вайнберг признавал, что Рузвельт внес чрезвычайно важный вклад в восстановление экономической системы – как за счет кейнсианского подхода в налоговой политике, так и из-за принятия новых законов, регулирующих работу Уолл-стрит. «Франклин Делано Рузвельт спас систему, – сказал Вайнберг. – А ведь мог начаться бунт. Могла начаться гражданская война»[160].

Когда германская армия 1 сентября 1939 г. вторглась на территорию Польши, что стало началом Второй мировой войны, Вайнберг, вместе с семьей отдыхавший на о. Нантакет, незамедлительно отправил Рузвельту телеграмму: «В этот критический момент предлагаю Вам свои услуги». В тот же день пришел ответ от Эдвина Уотсона, секретаря президента: «Президент просил меня подтвердить получение Вашей телеграммы… и выразить глубокую признательность за Ваше предложение».

Поначалу переписка Вайнберга с президентом оставалась непринужденной – отчасти потому, что Рузвельт, вероятно, не знал, какую роль Вайнберг может сыграть и что следует ему поручить, а также потому, что Вайнберг начал сомневаться, стоит ли ему поддерживать Рузвельта, когда тот решил баллотироваться на третий срок. В конце концов Вайнберг отдалился от Рузвельта, так как полагал, что избрание его на третий президентский срок будет «ошибкой»[161], и решил поддержать бывшего демократа, а ныне республиканца, юриста Уэнделла Уилки из штата Индиана и помочь ему со сбором средств. «После окончания второго срока я решил больше не поддерживать Рузвельта, – вспоминает Вайнберг. – У нас возникли серьезные разногласия. Я полагал, что никто не должен избираться президентом более чем на два срока. К тому же я немного устал от его “Нового курса”»[162]. Вайнберг присоединился к движению «Демократы за Уилки», которое просуществовало недолго и члены которого решили поддержать Уилки, так как опасались, что избрание Рузвельта на третий срок станет опасным прецедентом и может привести к установлению диктатуры. Хотя Уилки получил 22 млн голосов избирателей – больше, чем любой из кандидатов от Республиканской партии до него, Рузвельт одержал верх, набрав 27 млн голосов избирателей и 449 из 531 голоса коллегии выборщиков.

Во время войны Вайнберг быстро вернулся на прежние позиции и, как и раньше, поддерживал Рузвельта. 20 апреля 1940 г. он вошел в состав комитета, возглавляемого Робертом Леманом из Lehman Brothers, и занимался сбором средств в благотворительный фонд ВВС США. Девять дней спустя Рузвельт назначил Вайнберга консультантом отдела закупок Департамента по управлению производством, который был создан в январе 1941 г. с целью «увеличить объемы производства оборонной промышленности путем мобилизации материальных ресурсов и промышленных мощностей страны». В тот день Вайнберг и еще восемь специалистов получили должности в департаменте с годовым жалованьем $1 и компенсацией расходов на проживание. Их стали называть «однодолларовыми людьми» – в 2008 г. во время финансового кризиса этот прецедент повторится (причем многие из тех, кто стал работать за доллар в год, будут, как ни странно, бывшими партнерами Goldman).

А 5 мая Дональд Нельсон, директор по закупкам Департамента по управлению производством и бывший вице-президент компании Sears, Roebuck (формально Вайнберг был его руководителем, поскольку входил в совет директоров Sears), объявил о назначении Вайнберга «консультантом по вопросам производства» и определил срок, когда тот должен «явиться на службу», – 15 мая. Конечно, это означало, что Вайнбергу придется взять бессрочный отпуск в Goldman Sachs и на какое-то время отказаться от членства в советах директоров 12 компаний (включая Sears). После ухода Вайнберга руководство компанией перешло к Уолтеру Саксу – как он пояснил, эти обязанности к тому моменту он выполнял уже «много-много лет»[163].

Что касается Сакса, он знал «Фрэнка» Рузвельта еще с Гарварда – они вместе трудились в университетской газете Harvard Crimson – и считал его, «несомненно, весьма обаятельным человеком»[164], однако они никогда не были близки ни с социальной, ни с политической точки зрения. Сакс, чей «отец был человеком строгих правил», жил в студенческом общежитии в Гарвард-Ярде, где в комнатах не было водопровода и студентам приходилось принимать душ в подвале. «Там было довольно холодно… – вспоминает Сакс. – Проточной воды не было, и за ночь вода в кувшине замерзала, так что нам приходилось ждать, пока она растает, чтобы помыться». Рузвельт же жил в «золотом уголке» Кембриджа – на Маунт-Оберн-стрит, в Клейвери-Холл – «одном из частных общежитий, где жили молодые люди из достаточно обеспеченных семей; они имели положение в обществе и одевались более изысканно, чем остальные».

Вслед за Вайнбергом Сакс поздравил Рузвельта после его избрания на пост президента в 1932 г. Рузвельт в ответ «благодарил меня и сообщил, что всегда рад советам своих друзей»[165]. В первые дни правления Рузвельта, когда тот закрыл все банки, Сакс нередко высказывал свои опасения. «Я помню, как говорил людям, что, возможно, ошибся в этом человеке и в том, что поддерживал его»[166], – объяснял он. Его пути с сокурсником вскоре окончательно разошлись: Сакс не мог согласиться с его «Новым курсом». «Я понимал, что очень многие его решения были результатом величайшего заблуждения, – писал Сакс. – Больше всего меня возмутили его слова об изгнании менял из храма[167]. Я никак не мог понять, что Франклин Рузвельт, хорошо зная Артура Баллантайна [основателя Dewey Ballantine], меня, Юджина Тэйера [президента Chase Bank], всех нас тоже отнес к этой категории. В то время страсти кипели, и я был не на его стороне».

Кроме того, что он считал себя «твердым республиканцем». Сакса сильно «злило» отношение Рузвельта к банкирам и Уолл-стрит в 1929 г. «Нельзя сказать, что я не понимал, какие были допущены просчеты и ошибки»[168], но Рузвельт «знал достаточно многих» на Уолл-стрит, поэтому «атака, с которой он обрушился на всю отрасль в целом, показалась мне совершенно необоснованной». По мнению Сакса, Рузвельт «в глубине души должен был понимать», что люди с Уолл-стрит, многих из которых он знал со школы или учился с ними в университете, «могли принимать неверные решения или чересчур увлечься спекуляциями в этот опасный период, но он должен был понимать, что мы хотели сделать как лучше. Именно этого я и не могу ему простить».

Но, размышляя о прошлом, Сакс однажды сказал: «Возможно, это моя вина. Вероятно, мне следовало найти подход к Рузвельту, как это сделал мой партнер Вайнберг, который в течение какого-то времени был демократом»[169]. Но выбор был сделан, и Вайнберг отправился в Вашингтон, чтобы помогать Рузвельту в военных вопросах, а Сакс остался в Нью-Йорке, чтобы занять оборону и управлять компанией Goldman Sachs – хотя в годы Второй мировой и примерно за год до войны деловая активность была невысокой.

За короткое время круг обязанностей Вайнберга в Департаменте по управлению производством вырос, и он возглавил Совещательный комитет по промышленности, которому была поставлена задача наладить выпуск военной продукции. И тут же получил свою долю критики. Журнал Time окрестил его «коротышкой» и «сплетником», а также «Уолтером Уинчеллом с Уолл-стрит», сравнив его с автором светской хроники. В феврале 1942 г. New York Times напечатала более лестную статью о Вайнберге, назвав его назначение помощником Нельсона «гарантией того, что, если финансы и промышленность сумеют договориться, им будет обеспечен объективный подход». Газета подробно изложила историю его пути к славе и богатству в компании Goldman – в духе романов Горацио Элджера – и рассказала, что «в свободное время, если оно бывает», он занимается своей коллекцией писем, документов и рисунков Авраама Линкольна – «одной из крупнейших частных коллекций», которая содержится «в хранилищах Goldman, Sachs & Co.». (Еще у него была коллекция значков, посвященных предвыборной кампании Рузвельта, которую он позже подарил президенту[170].) Times также рассказала, как Вайнберг «в Комитете по военному производству крутится так же, как раньше крутился на благо своей компании».

В течение большей части времени его пребывания в Вашингтоне существовала определенная неразбериха относительно обязанностей Вайнберга сначала в Департаменте по управлению производством, а затем в сменившем его Комитете по военному производству. «Каждый раз, когда я приходил на встречу с Нельсоном, этот парень был там, – вспоминает друг Вайнберга генерал Люсиус Клей. – Казалось, у него не было никаких обязанностей, и мне всегда было интересно, зачем Нельсон таскает его с собой. Лишь позже я понял, что он выступает в роли советника и консультанта – можно сказать, он был министром без портфеля. Именно так и любит работать Сидни – в маленьком кабинетике, в роли помощника»[171].

Несмотря на все усилия остаться в тени, Вайнберг все же ненадолго получил порцию внимания публики, когда сенатор Гарри Трумэн (штат Миссури) обвинил его в лоббировании крупных корпораций, в которых он работал в совете директоров, при закупках и производстве в ущерб мелким компаниям. Вайнберг заявил Рузвельту, что его «возмутили»[172] обвинения Трумэна и, поскольку «под сомнение поставлены мотивы», которыми он руководствовался, он «готов оставить свой пост». Однако Рузвельт отговорил его. «Так нельзя, – сказал он Вайнбергу. – Вы только послушайте, что говорят обо мне. Но я ведь не бросаю свой пост».

Оправившись от удара, Вайнберг с энтузиазмом вернулся к работе в Комитете по военному производству. Как оказалось, его главной задачей было привлечение в Вашингтон других бизнесменов – тех, кто при иных обстоятельствах не откликнулся бы на призыв Рузвельта, – чтобы оказать содействие правительству в решении военных вопросов. И вскоре Вайнберга стали называть «Похитителем». Учитывая его природную настойчивость, неудивительно, что он был достаточно убедительным, говоря с теми руководителями компаний, которые не желали оставлять свою непыльную работу и вступать в Комитет по военному производству. Для разговоров по телефону он использовал коммутатор Белого дома, чтобы придать своим звонкам большую значимость. И начинал плохо отзываться о тех бизнесменах, кто игнорировал его звонки и избегал государственной службы. Поскольку в деловом мире к словам Вайнберга прислушивались, подобные действия приносили желаемый результат, причем довольно быстро, а «мятежные» руководители стали не только отвечать на звонки, но и поддерживать военные начинания правительства.

По мнению многих, самой большой победой стало привлечение в 1942 г. к работе в Комитете по военному производству Чарлза Уилсона, или «Электрического Чарли», президента General Electric. Уилсон в те годы еще не был толком знаком с Вайнбергом. Он занимал свой пост в GE около двух лет и не стремился отправляться в Вашингтон. Тем более, что, по его мнению, GE и без того принимала самое активное участие в военном производстве, поэтому лучшее, что он мог сделать, чтобы помочь стране в военное время, – это оставаться на месте и продолжать руководить компанией. Однако Оуэн Янг, бывший председатель совета директоров GE, после встречи в Вашингтоне с военным министром и министром ВМС сказал Уилсону: «На тебя была наводка». Когда Янг заявил в Вашингтоне, что Уилсон предпочел бы остаться в GE, ему сообщили, что президент Рузвельт желает лично встретиться с Уилсоном в Белом доме. Это сработало. Уилсон записался в ряды добровольцев. «Имя Сидни Вайнберга ни разу не упоминалось в ходе переговоров, – вспоминал позже Уилсон. – Но я чувствовал, что кто-то оказывает сильное давление, и уже позже из разговоров с Рузвельтом и членами кабинета министров понял, что и здесь не обошлось без Сидни. И вскоре после приезда в Вашингтон я обнаружил, что многие попали туда по воле Сидни».

В 1943 г. после Дня независимости Вайнберг подал Нельсону прошение об отставке. Не вдаваясь в детали, Нельсон сообщил New York Times, что Вайнберг увольняется с 1 августа «по совету врачей, которые прописали ему покой и медицинские процедуры». И Вайнберг вернулся в Нью-Йорк – в Goldman.

Был ли он действительно болен или это было прикрытием, чтобы принять следующее назначение правительства США, неизвестно. Но 5 ноября 1943 г. по ходатайству Уильяма Донована, юриста из Нью-Йорка и главы Управления стратегических служб (OSS)[173], президент Рузвельт утвердил назначение Вайнберга для поездки «в Россию в качестве открытого представителя OSS» при условии, что «мистер Вайнберг согласится ехать». Рузвельт завизировал документ, написав: «ОК. ФДР – 11/5/43» – и вернул его Доновану. Хотя Вайнберг был евреем и не говорил по-русски – по крайней мере, так он утверждал ранее, – на этот раз он согласился с назначением. Какие задачи он выполнял для правительства США в Советском Союзе и как долго он там находился – точно неизвестно. ЦРУ, преемник OSS, не дало ответа на запрос относительно миссии Вайнберга, направленный в соответствии с законом «О свободе информации». Одному из его внуков, Питеру Вайнбергу, бывшему партнеру Goldman Sachs и основателю собственного инвестиционного банка Perella Weinberg, не известно, чем его дед занимался в Советском Союзе во время войны, и он даже не знал, что дед когда-либо посещал эту страну.

Что бы Вайнберг ни делал во время своей секретной миссии, он, вероятно по просьбе Рузвельта, вернулся в июне 1944 г. в Комитет по военному производству, на этот раз в качестве вице-председателя. С тех пор как он покинул комитет, предположительно из-за проблем со здоровьем, прошло 11 месяцев. На этот раз его обязанности состояли в решении «особых задач» для Нельсона и в поиске людей, которые могли возглавить Комитет по военному производству. Иными словами, он вновь выполнял функции «Похитителя». Но главное, он должен был уладить разногласия между «Электрическим Чарли» Уилсоном и Дональдом Нельсоном. Их противостояние началось со спора о том, когда следует перевести промышленность страны на мирные рельсы. Считая войну практически выигранной, Нельсон хотел вернуться к выпуску потребительских товаров. Уилсон же, цитируя заключение Объединенного комитета начальников штабов о грядущем дефиците боеприпасов, желал сохранить полномасштабное военное производство.

Вайнберг поддержал Уилсона, за что, по данным Fortune, его позже критиковали, так как он «вонзил нож в спину своему старому другу Дону Нельсону»[174]. «Все было не так, – утверждает Вайнберг. – На этот раз, с болью в сердце и всей своей бруклинской прямотой, я высказал все, что думал о действиях Нельсона, ему прямо в лицо». К 31 августа последняя миссия Вайнберга была выполнена. «Я только что с большим сожалением узнал о Вашей отставке, – писал ему Рузвельт. – Мне искренне жаль, что Вы уходите, и я решил отправить Вам это небольшое письмо, чтобы выразить глубокую благодарность за те жертвы, которые Вы принесли на службе правительству в эти дни тяжелых испытаний. Вы проделали отличную работу, и я Вам бесконечно благодарен»[175]. Позже Вайнберг преуменьшал значение своих разногласий с Нельсоном и списал свой уход на одолевшую его скуку. «Для меня оставалось все меньше и меньше настоящей работы, – сказал он. – Зимой я работал с документами до восьми вечера. Весной я освобождался уже к трем часам дня. Когда работа стала заканчиваться в десять утра, я понял, что мне пора покинуть Вашингтон и вернуться в Нью-Йорк»[176]. Спустя два с небольшим года, в сентябре 1946 г., президент Трумэн наградит Вайнберга медалью «За заслуги» за «исключительные достижения» во время его работы в Комитете по военному производству.

К этому времени Вайнберг уже вернулся в Goldman – как раз к 75-летнему юбилею компании. Чтобы отметить это событие, в отеле Pierre на Пятой авеню был устроен званый ужин для партнеров и сотрудников. На тот момент в Goldman было 11 партнеров, включая Уолтера и Говарда Саксов, Вайнберга и руководителей филиалов компании в Бостоне, Филадельфии, Чикаго и Сент-Луисе. Несмотря на успехи – многими из них компания была обязана проницательности и целеустремленности Вайнберга, – Goldman оставалась за пределами Уолл-стрит и лишь изредка наведывалась туда, как и другие фирмы, принадлежащие евреям.

Антисемитизм, как и раньше, был помехой для бизнеса. Но постепенно устои общества начинали меняться. Однажды утром, после состоявшегося накануне ужина Вайнберга с его другом Полом Кэботом в закрытом клубе Brook на 45-й Восточной улице, президент клуба во время завтрака подошел к столику Кэбота и заявил, что «его поведение предыдущим вечером было неподобающим».

«Мы слишком громко разговаривали?» – спросил Кэбот, хотя прекрасно понимал, о чем идет речь.

«Нет, дело не в этом, – последовал ответ. – Дело в человеке, который сидел за вашим столиком».

«Что вы имеете в виду?» – спросил Кэбот.

«Вам должно быть известно, что Brook не принимает евреев», – ответил президент.

«Знаете ли, – сказал Кэбот, – я прочитал правила клуба, и там нет об этом ни слова… Если политика вашего клуба именно такова, можете засунуть его сами знаете куда. Я сегодня же откажусь от членства в клубе».

После спора с Нельсоном Уилсон вернулся в General Electric на пост руководителя компании. И Вайнберг в июне 1945 г. практически незамедлительно получил приглашение войти в совет директоров. Видимо, это была награда за поддержку Уилсона. В то время сложно было представить более почетную должность, но пройдут годы, прежде чем GE начнет сотрудничать с Goldman Sachs.

Отношения Уилсона и Вайнберга еще больше укрепились во время Корейской войны. В 1950 г. президент Трумэн попросил Уилсона возглавить Бюро по мобилизации для нужд обороны, обновленный вариант Комитета по военному производству. Уилсону не хотелось оставлять свой пост в GE, поскольку, отдавая должное руководящему составу компании, он понимал, что на этот раз уход будет окончательным. Он спросил совета у Вайнберга – члена совета директоров и своего друга. «Сидни ответил не раздумывая, как делал это всегда, – вспоминает Уилсон. – “Черт побери, ты поедешь, – сказал он. – Конечно же, ты поедешь. И я поеду с тобой”. Это помогло мне решиться». Уилсон и Вайнберг вернулись в Вашингтон на шесть месяцев, чтобы вновь запустить американскую военную машину.

Но к этому времени, как вспоминали Уилсон и Вайнберг, патриотический пыл в народе угас. Когда они прибыли в Вашингтон в декабре 1950 г., в Государственном департаменте не оказалось никого, кто мог бы открыть их кабинеты. Поэтому им пришлось взять пару стульев, усесться в коридоре у дверей своих офисов и начать составлять план мобилизации. В течение нескольких месяцев они были неразлучны – жили в одном номере отеля Shoreham, вместе обедали в небольшой комнате рядом с их кабинетами. Но «на этот раз они столкнулись с более сложной задачей, чем те, с которыми имели дело во время Второй мировой, – писал Fortune. – Политическая обстановка была враждебной, пресса язвила, а представители промышленности на помощь им не спешили». У них были свои победы – например, решение производить не только оружие, – но в целом «кажется, будто каким-то странным образом эта глава исчезла со страниц истории».

В 1952 г. Вайнберг вновь сменил политические пристрастия и согласился занять пост казначея движения «Граждане за Эйзенхауэра – Никсона». Оно было мелковато, особенно по сравнению с Национальным предвыборным комитетом Республиканской партии. В определенный момент Вайнберг и Джон Хэй Уитни, еще один из руководителей движения, согласились на сближение с республиканцами. Перед заключением сделки Уитни, который ранее встретился с партийными лидерами в Кливленде, позвонил Вайнбергу домой в 2.30 ночи и спросил, на какие уступки им следует согласиться. Вайнберг порекомендовал соглашаться на все. «Джок, если они попытаются нас прижать, нам все равно придется пойти им навстречу, – сказал он. – Я уже давно понял, что в этом мире если ты родился карликом, то с этим придется смириться»[177].

Для республиканцев сделка была удачной, особенно если учитывать, сколько способен был привлечь Сидни Вайнберг. «Вне сомнений, Сидни умеет находить деньги лучше, чем все, кого я знаю, – сказал Уитни. – Он просто отправится на любое заседание совета директоров – в General Foods, General Electric или General Бог-Знает-Что – и все без колебаний выложат, сколько ему нужно. А потом спросит: “Ну а ребятки где?” – и они тут же появятся». В обмен на привлеченные им средства Вайнберг получал то, чего жаждал по-настоящему, – неограниченный доступ к власти.

После избрания Эйзенхауэр взял себе трех советников, людей проверенных и верных, – Шермана Адамса, Герберта Браунелла и генерал Люсиуса Клея. Вайнберг, конечно, был знаком с Клеем еще со времен Второй мировой войны, когда тот отвечал за закупки для армии. В 1950 г. Вайнберг рекомендовал Клея на пост председателя совета директоров и генерального директора Continental Can Company, в совет директоров которой он входил с 1930 г. Однажды днем, после выборов 1952 г., Адамс, Браунелл и Клей встретились в отеле Commodore в Нью-Йорке с одной-единственной целью – подобрать кандидата на пост министра финансов. После трех часов бесконечных обсуждений, которые ни к чему не привели, Клей позвонил Вайнбергу в офис Goldman на Пайн-стрит, 30, и попросил его в ближайшие два часа предложить чью-либо кандидатуру. Вайнберг, конечно, тоже задумывался над этим вопросом и, перебирая в уме кандидатуры, запрыгнул в метро – этот вид транспорта он предпочитал всем остальным, – чтобы отправиться на встречу в Commodore на 42-й улице. (Кстати, Вайнберг с гордостью рассказывал партнерам, что, пользуясь метро, экономит $5 в неделю.)

«Когда я вошел в поезд, у меня не было никакой четкой идеи, – вспоминал он позднее. – Потом я начал думать о Клее. У нас с ним были разногласия по вопросам военного производства, но я всегда считал, что он сможет управлять чем угодно. Конечно, проблема в том, что он не специалист по налогообложению»[178]. Примерно в районе 14-й улицы на Вайнберга снизошло озарение. «Я внезапно сказал себе: “Джордж Хамфри[179] так напоминает Клея! Черт возьми, нам нужен Джордж? Я всегда говорил, что он один из самых способных в нашей сфере”». И к моменту, когда добрался до отеля, он уже был уверен, что именно Хамфри, этот стальной король, должен стать министром финансов при Эйзенхауэре. Вайнберг быстро убедил советников президента в своей правоте, а затем представил Хамфри президенту. Ранее они не встречались, и Эйзенхауэр даже не слышал о Хамфри. При Эйзенхауэре он прослужил в кабинете министров более четырех лет и приобрел огромное влияние. «Когда Джордж говорит, мы все слушаем», – говорил Эйзенхауэр. Естественно, после назначения Хамфри и Вайнберг часто беседовали об экономике и налоговой политике – дошло даже до того, что, если по какой-либо причине в один из дней они не общались, Вайнберг начинал думать, что Министерство финансов что-то затевает за его спиной. Ирония была в том, что, если бы Вайнберг хотел занять этот пост – или любой другой пост в кабинете министров, – он бы легко его получил. Но он любил играть иную роль – роль «серого кардинала».

Глава 4

Ценность дружбы

После войны Вайнберг вернулся в Goldman и с новыми силами приступил к работе, используя связи, которые завязал за прошедшие годы. Теперь вся промышленность Америки повернулась лицом к потребителю, удовлетворяя спрос, который сдерживался на протяжении 15 лет. И Вайнбергу стало ясно, что у Goldman есть отличная возможность хорошо заработать, предоставляя капитал для нужд промышленности. После многих лет работы на государство у Вайнберга и Goldman Sachs наконец появился шанс получить прибыль.

Вскоре после того, как его избрали в совет директоров General Electric в 1945 г., что было немалым достижением для банкира из Бруклина еврейского происхождения, председатель Филип Рид попросил Вайнберга выступить на банкете руководства в отеле Waldorf-Astoria в Манхэттене на Парк-авеню. Представляя нового директора, Рид ожидал услышать от него неожиданные комментарии, но полагал, что вслед за ним Вайнберг обязательно подчеркнет, что GE – «величайшая компания величайшей отрасли в величайшей стране мира»[180]. Большинство представителей банковской индустрии с Уолл-стрит, конечно, проявили бы учтивость и поддержали бы в этом вопросе руководство компании. Но не Вайнберг. «Я согласен с вашим председателем в том, что мы живем в величайшей стране, – сказал он собравшимся, – и, пожалуй, даже в том, что электроэнергетика как отрасль весьма успешна. Но что касается заявления о том, что GE – величайшая компания в этой отрасли, то, черт меня возьми, я не присоединюсь к нему, прежде чем хорошенько не изучу ситуацию». И после этих слов вернулся на свое место, чтобы насладиться аплодисментами удивленной аудитории.

Подобные выходки были обычны для Вайнберга и, как ни странно, лишь усиливали симпатию к нему со стороны его коллег в советах директоров. Так, в 1953 г. на заседании совета директоров GE обсуждали предложение поощрить пятью акциями GE каждую сотрудницу либо супругу сотрудника компании, родившую ребенка в течение года, который был юбилейным, 75-м годом фирмы. «Поджав губы»[181], Вайнберг подождал, пока ему дадут слово, и предложил поощрить любого из членов совета директоров – а они были уже немолодыми людьми – сотней акций компании, если он снова станет отцом в этот год. «Другие участники едва смогли дождаться конца заседания, чтобы поделиться с друзьями этим, на их взгляд, презабавным предложением», – рассказывал один из участников событий.

Вне сомнений, коллеги Вайнберга с благосклонностью внимали его шуткам, потому что он всегда чрезвычайно серьезно относился к своей работе. По словам Уолтера Сакса, Вайнберг любил принимать участие в работе различных комитетов (например, исполнительного, комитета по компенсациям или ревизионного), дабы на деле трудиться на благо компании. Как правило, по выходным у себя дома в Скарсдейле он работал над документами и поэтому, если не считать неудачи с McKesson, был всегда хорошо подготовлен к заседаниям и мог оказать неоценимую помощь главе компании в достижении поставленной цели. Например, после окончания Второй мировой войны руководство GE планировало потратить сотни миллионов долларов на реализацию агрессивной программы по расширению, чтобы получить максимальную прибыль от грядущего бума потребительского спроса на продукцию фирмы, который вполне обоснованно прогнозировали аналитики компании. Капиталовложения планировались весьма значительные, и президент компании Чарльз Уилсон не был уверен, что программа будет поддержана советом директоров. «Но Сидни подготовил “домашнее задание”, и этого было достаточно, – вспоминал Уилсон несколько лет спустя. – Он поддержал мои предложения так убедительно, как он один умеет делать, и это все, что было нужно. Настоящая удача – иметь такого человека в совете директоров»[182].

Лишь в 1956 г., т. е. через 11 лет после приглашения Вайнберга в совет директоров, Goldman вместе с Morgan Stanley стали андеррайтерами выпуска облигаций General Electric на сумму $300 млн. «Как верно подметил Бобби Леман, это настоящий триумф для любой компании, – вспоминает Уолтер Сакс. – Когда он позвонил мне в больницу, я ответил, что здесь целиком заслуга Сидни Вайнберга, ведь так оно и было»[183]. Как сказал Сакс, «банком General Electric всегда был Morgan» и лишь «благодаря дружбе Сидни с Чарли Уилсоном и их совместной работе в Комитете по военному производству в годы Второй мировой войны удалось наладить отношения с GE».

Даже если Вайнберг не входил в состав совета директоров той или иной компании, ему удавалось найти способ использовать свои связи c выгодой для Goldman Sachs. В 1949 г. сын Вайнберга Джимми начал работать в Owens-Corning Fiberglas, совместном предприятии Owens-Illinois Glass Company и Corning Glass Works, принадлежащем Хоутонам, семейству протестантов англосаксонского происхождения из города Корнинг, штат Нью-Йорк. Через два года Джимми Вайнберг женился на Элизабет Хоутон – что тоже было большой удачей, но, как выяснилось, не могло сравниться с успехом программы по рефинансированию, реализованной позже Вайнбергом для Owens-Corning Fiberglas. В тот месяц, когда Джимми Вайнберг породнился с Хоутонами, генеральный директор Owens-Corning Fiberglas Гарольд Бошенстайн связался с Сидни, чтобы обсудить возможность привлечения средств для компании. Компаниям-учредителям принадлежали 84 % акций Owens-Corning, и по решению Министерства юстиции они не имели права увеличивать долю своего участия, а значит, и объем финансирования компании.

Конечно, существовало несколько решений сложившейся ситуации: Owens-Corning могла, например, взять кредит, выпустить корпоративные облигации или провести IPO. Из перечисленных вариантов наиболее привлекательным с точки зрения Goldman Sachs было IPO, но оно было и самым рискованным. Хотя в тот момент Вайнбергу только-только сделали операцию в Пресвитерианской больнице в Нью-Йорке и он был «прикован к кровати»[184], Сидни со всей серьезностью отнесся к вопросу привлечения финансирования для Owens-Corning. Конечно, он был не единственным, кто пытался решить эту задачу: заключить сделку с компанией стремились многие игроки с Уолл-стрит. Несмотря на состоявшуюся недавно свадьбу поистине королевских масштабов, казалось, что Goldman Sachs ничего не светит, тем более что Вайнберг не был членом совета директоров Owens-Corning. Однако вскоре после операции Вайнберг составил для Бошенстайна докладную записку, в которой рекомендовал Owens-Corning привлечь капитал путем размещения IPO.

В статье о Вайнберге журнал Fortune уделил особое внимание тому факту, что он не входил в совет директоров Owens-Corning и никогда ранее не заключал сделок с этой компанией. Однако в статье также подчеркивалось, что у Вайнберга были связи в компании: не упоминая о наличии родственных отношений, журнал писал, что Амори Хоутон, председатель совета директоров Corning Glass, и Уильям Левис, глава исполнительного комитета Owens-Illinois, были его «хорошими друзьями» еще со времен работы в Комитете по военному производству; Бошенстайн тоже был знаком с Вайнбергом со времен войны, да и Кит Фанстон, президент Нью-Йоркской фондовой биржи и член совета директоров Owens-Corning, также знал его по Комитету по военному производству. А еще один член совета директоров Owens-Corning, военный министр США Роберт Стивенс, был тоже «хорошим другом» Вайнберга. Как выяснилось, Фанстон и Стивенс входили вместе с Вайнбергом в совет директоров General Foods, и это сыграло огромную роль для приглашения Вайнберга на встречу с Бошенстайном с целью обсуждения проекта. Друзья рассказали генеральному директору Owens-Corning о гениальном, по всеобщему мнению, плане финансирования, который Goldman и Вайнберг разработали для General Foods. Узнав об этом, Бошенстайн решил «посоветоваться с Сидни». Когда он спросил старшего партнера Goldman Sachs, сколько, по его мнению, стоят акции компании, тот, как говорят, «навскидку назвал цифру, которая практически совпала с ценой акций, установленной при их последующем размещении». Эта прозорливость, а также личные связи Вайнберга стали основными факторами, которые привели к выбору Goldman Sachs в качестве ведущего андеррайтера IPO. «Как это случалось не раз, нить, спряденная богинями судьбы для Вайнберга, привела его к очередной выгодной сделке», – пишет Fortune.

Решение поставленных Owens-Corning задач осложнялось ограничениями Нью-Йоркской фондовой биржи, которая требовала, чтобы любая из компаний, чьи акции участвуют в торгах, имела широкий круг собственников, т. е. после размещения IPO не менее 50 % акций компании должны принадлежать сторонним инвесторам. Это могло стать проблемой для Owens-Corning, потому что 84 % акций компании принадлежали двум партнерам – Corning Glass и Owens-Illinois – и они не желали иметь долю участия меньше 50 %. В этой ситуации Вайнбергу очень пригодились его способности банкира и дипломата. Ему удалось не только убедить своего друга Фанстона, который (по счастливой случайности) работал на Нью-Йоркской фондовой бирже, изменить биржевые требования с 50 до 20 % – по крайней мере, для этого случая, – но и уговорить компаньонов (Owens-Illinois и Corning Glass) выставить на торги большее количество акций, чем предполагалось. В результате после завершения IPO сторонним инвесторам принадлежало 20 % акций компании, что устраивало Фанстона. Все эти уступки привели к увеличению объема IPO до $25,2 млн, из которых $15,5 млн были получены Owens-Corning, а остальное – доля андеррайтеров, из них $866 000 были выплачены Goldman Sachs как ведущему андеррайтеру. Один из конкурентов, восхищаясь способностями Вайнберга, сказал после успешного завершения IPO: «Сидни – настоящий маг в деле примирения сторон с конфликтующими интересами. В сделке с Owens-Corning, как и во многих других, он заставил каждого из участников думать, что именно он вышел победителем из игры»[185].

К тому моменту, когда в октябре 1953 г. у инвестиционных банков на Уолл-стрит появилась возможность заняться IPO компании Ford Motor, все звенья цепочки, которая привела Вайнберга и Goldman Sachs к тому, чтобы стать главным андеррайтером в этой самой престижной сделке за всю историю рынка, уже успели сложиться. Вайнберг не только завязал тесные отношения с «Электрическим Чарли» Уилсоном, главой комитета по финансам фонда Форда и одним из крупнейших акционеров компании, которые стремились продать ее акции на рынке (вторым акционером, разумеется, была семья Форд), но и хорошо был знаком с матриархом семьи – супругой Эдсела Форда. Что касается ее сына, Генри Форда II, который стал президентом компании в 1945 г., то Вайнберг знал его с 1947 г., когда тот вошел в состав Консультативного совета по вопросам предпринимательства (BAC) при Министерстве торговли США.

Вайнберг стоял у истоков создания BAC. Комитет был учрежден в 1933 г. в целях наладить взаимодействие между Министерством торговли и бизнес-сообществом, и, конечно, что уже стало традицией, через него представители крупного бизнеса могли оказывать влияние на решения правительства. Совет проводил заседания с участием министра торговли несколько раз в год – в Вашингтоне или на курортах, таких как Гринбрир в Западной Виргинии, Си-Айленд в Джорджии или Сан-Вэлли в Айдахо. (Теплые отношения между бизнесменами и правительством стали предметом расследования конгресса, начатого в июле 1955 г. с подачи конгрессмена от Бруклина Эммануэля Селлера).

Взаимоотношения Вайнберга с Генри Фордом II складывались не слишком гладко. Вероятно, это было связано с тем, что его дед и глава семейства Генри Форд был ярым антисемитом. Газета Dearborn Independent, издаваемая компанией и одно время имевшая более 700 000 читателей, начала лить грязь на евреев еще в мае 1920 г., вскоре после окончания Первой мировой, и продолжала так действовать довольно долго. К сожалению, все статьи с нападками на евреев были собраны, объединены и опубликованы в издании «Международное еврейство: главная проблема мира» (The International Jew: The World’s Foremost Problem). Весь масштаб невежественных убеждений Форда можно выразить, процитировав лишь небольшой отрывок. «Еврейство является мировой загадкой, – писали в Independent сотрудники Форда. – Будучи в большинстве бедным, оно тем не менее владеет деньгами и капиталами всего мира. Лишенное земли и правительства, рассеянное по всему миру, оно проявляет редкое единство и крепость, не достигнутые ни одним другим народом. Подвергнутое почти во всех странах законным ограничениям, оно, в сущности, находясь в тени многих престолов, сделалось истинным властителем. Древние предсказания гласят, что евреи возвратятся в собственную страну и из этого центра будут править миром, но случится это лишь тогда, когда они сперва выдержат на себе натиск всех племен человечества. Способом добывания средств к жизни, в котором наивысший процент участия, сравнительно с другими расами, принадлежит евреям, является торговля. Будь то даже купля и продажа тряпок – это всегда торговля. От продажи старого платья до господства в международной торговле и финансах – еврей в этой именно области проявляет наивысшие способности»[186][187].

После смерти сына, Эдсела Форда, в 1943 г. стареющий Генри Форд-ст. вновь взял власть в свои руки и управлял компанией еще два года, пока не обучил своего внука Генри Форда II и не передал ему бразды правления. Вайнберг впервые повстречался с Генри Фордом II в 1947 г. – в год смерти его деда Генри Форда-ст. И вскоре на Уолл-стрит начались разговоры о том, что Ford Motor Company подумывает о IPO с целью диверсифицировать активы наследников семейства.

У окружающих сложилось ощущение, что ненависть Генри Форда-ст. к евреям и банкирам еврейского происхождения стала причиной его нежелания сотрудничать с Уолл-стрит и, в частности, обсуждать возможные варианты IPO. Однако подобные мысли были чужды его внуку, поэтому, когда в октябре 1953 г. «Электрический Чарли» Уилсон предложил привлечь Вайнберга и Goldman Sachs в качестве консультанта Фонда Форда по IPO, Генри Форд II мог ему только посочувствовать. «Вы не сможете привлечь Вайнберга, – сказал Форд Уилсону. – Как консультант он нужен семье». Удивительно, но не фонд Форда, а именно семья Форд пригласила его в качестве консультанта. Фонду пришлось довольствоваться тремя другими советниками, которых Вайнберг мог бы заменить один. Когда Вайнберг спросил Форда, сколько продлится их сотрудничество, тот ответил, что не имеет ни малейшего представления, что очень обрадовало Вайнберга – он с удовольствием взялся за эту работу, как любой уважающий себя инвестиционный банкир, и, чтобы довести сделку до логического конца, в течение последующих двух лет отдавал почти половину своего времени этому проекту, многие детали которого хранились в тайне.

IPO компании Ford во многом напоминало сделку с Owens-Corning. Одной из сторон сделки был фонд Форда, которому принадлежало 88 % акций компании. Члены совета директоров и некоторые топ-менеджеры вместе владели еще 2 % акций. Оставшиеся 10 % акций принадлежали семье Форд, как и право последнего голоса при вынесении решения по вопросам стратегии компании, выпуска акций и других принципиальных вопросов управления. «Нелегкой задачей, – пишет Эли Жак Кан-мл. в журнале New Yorker, – было согласовать позиции всех сторон касательно суммы, которую получит семья Форд в обмен на частичную передачу своего права голоса будущим держателям акций, которых намеревался продать фонд Форда»[188]. Эту проблему предполагалось решить при помощи дипломатического вмешательства и похожих на волшебство манипуляций Вайнберга. Ему предстояло найти решение, которое удовлетворило бы всех – Нью-Йоркскую фондовую биржу, требовавшую, чтобы держатели акций получали право голоса в компании; семью Форд, желавшую, чтобы полученные средства за разделение права голоса не облагались налогом; фонд Форда, который был освобожден от уплаты налогов и не хотел лишиться этого статуса; и, конечно, Службу внутренних доходов[189], которая должна была квалифицировать сделку как не облагаемую налогом.

Вайнберг тайно проработал более 50 различных вариантов финансовой реструктуризации как компании, так и фонда Форда, прежде чем нашел такой, который устроил все стороны. Как-то раз Вайнбергу потребовалось обсудить некоторые вопросы будущей сделки с Генри Фордом, который в это время путешествовал по Европе. Чтобы сохранить конфиденциальность и не привлечь излишнего внимания к переговорам по телеграфу, Вайнберг придумал очаровательные имена-псевдонимы: Элис – для Генри Форда, Энн и Одри – для его братьев[190]. Компания Ford называлась «Агнес», а в ряде случаев – просто Х. «И вскоре телеграфные станции начали передавать сообщения, напоминавшие отрывки из романов Луизы Мэй Олкотт[191]», – вспоминает один из современников. (В будущем использование кодовых имен стало нормой для сделок на Уолл-стрит.) Решение, которое удалось найти Вайнбергу и которое устраивало всех, заключалось в том, что семья Форд должна увеличить свою долю акций на 1,74 % (после IPO эта доля в денежном эквиваленте составила около $60 млн). За оказанные Вайнбергом консалтинговые услуги Goldman, по слухам, получил «миллион долларов», что для начала 1950-х гг., несомненно, было слишком много. Goldman также выступил в качестве андеррайтера при IPO фонда Форда, что принесло компании еще несколько миллионов, хотя и грозило конфликтом интересов (впрочем, связанные с этим проблемы партнерам удалось преодолеть).

Мир впервые начал подозревать о готовящемся IPO Фордов в марте 1955 г., когда Генри Форд и Вайнберг решили после тяжелого трудового дня вместе посетить благотворительное мероприятие на Палм-Бич и были замечены одним из журналистов светской хроники в тот момент, когда Форд знакомил Вайнберга с герцогом и герцогиней Виндзорскими[192]. Вайнберг был слегка возмущен тем, что его планы были раскрыты. «И как здесь вообще можно иметь какие-то секреты?»[193] – сказал он позже. Правда, в тот год и он чуть было не провалил свою миссию, когда в отправился на тайную встречу с миссис Форд и ее детьми и забыл у газетного киоска в аэропорту экземпляр конфиденциального финансового отчета компании. В тот раз он отправился в Детройт с Джоном Уайтхедом, и, когда они выехали из аэропорта на лимузине семьи Форд, Вайнберг обнаружил пропажу кейса с документами и едва не взорвался от ярости. «Джон, Джон, куда, черт возьми, делся мой портфель?!»[194] – завопил он. Вайнберг приказал развернуть автомобиль и вернулся в аэропорт. К счастью для него – и, конечно, для Уайтхеда, – кейс стоял там, где его оставили. «Ребята, если бы вы не вернулись так быстро, я бы выкинул все ваши бумажки», – сказал им продавец.

9 ноября 1955 г. фонд Форда объявил, что привлек семь инвестиционных банков во главе с Blyth & Co., чтобы руководить размещением около 10,2 млн акций Ford, т. е. 22 % всех акций, принадлежащих фонду, в рамках крупнейшего на тот момент IPO за всю историю. Goldman вошел в число семи андеррайтеров, и нигде не было упомянуто об особой роли Вайнберга и Goldman для семьи Форд. В то время капитал Goldman, согласно публичным отчетам, составлял $9,2 млн, и за 1954 г. банк организовал размещение ценных бумаг на сумму $27 млн. Армия андеррайтеров провела IPO для Ford при стоимости $64,50 за акцию, и к 17 января 1956 г. компания получила $642,6 млн, в том числе $15,3 млн, выплаченных андеррайтерам. Фирма воспользовалась услугами 722 инвестиционных компаний, поскольку акции, как правило, продавались мелким инвесторам в портфелях объемом не более 100 штук. На встрече с андеррайтерами Генри Форд II попытался умерить их оптимизм относительно проводимой сделки. «Полагаю, многие переоценивают свои шансы на скорое получение значительной прибыли», – заявил он. Но в первый же день торгов на Нью-Йоркской фондовой бирже акции поднялись до $70,50, т. е. выросли на 9,3 %.

Помимо полученного Вайнбергом гонорара, Генри Форд также отправил ему собственноручно написанное письмо, которое тот вставил в рамку и хранил в своем кабинете в Goldman. «Без Вас мы бы это не осуществили»[195], – гласит цитата из письма. Вайнберг не раз повторял, что именно письмо, «на его взгляд, стало самой большой наградой». Сделка стала важной победой и Вайнберга, и Goldman.

В августе 1956 г. Форд попросил Вайнберга занять пост в совете директоров Ford Motor Company – и эта компания была единственным автопроизводителем, где он занимал подобную должность. Много лет у Вайнберга было две машины – Cadillac и Oldsmobile производства General Motors, в руководстве которой работали многие его друзья. Кстати, он также всегда ставил на свои машины покрышки Goodrich или Sears (он долгое время входил в совет директоров этих компаний, но в 1953 г. по требованию федерального суда должен был отказаться от должности в одной из компаний и вышел из совета директоров Sears). Но после звонка от Форда с предложением места в совете директоров и Cadillac, и Oldsmobile были тут же забыты – их заменили Lincoln и Mercury производства Ford Motor Company.

Выход из совета директоров Sears не мешал Вайнбергу сотрудничать с компанией. Так, спустя примерно два года после IPO компании Ford, которая на тот момент продолжала оставаться крупнейший в истории, Вайнберг и Goldman подготовили и провели размещение облигаций для Sears на сумму $350 млн. Это было первое публичное размещение облигаций с 1921 г., а также крупнейшая сделка с облигациями на тот момент. В итоге New York Times окрестила Вайнберга «финансовым Александром Великим»[196], потому что он «покорил все и вся в мире ценных бумаг». Когда в интервью его спросили, сможет ли он и Goldman превзойти себя в будущем, он ответил: «Может, если нас попросят продать облигации правительства США». В этих словах скрыта ирония – ведь правительство США не нуждается в андеррайтере, чтобы продавать свои ценные бумаги. Кстати, некоторые конкуренты с Уолл-стрит «в шутку предлагали» Goldman «помогать Министерству финансов». На что Вайнберг, как говорят, ответил: «Мы готовы рассмотреть это предложение за отдельную плату».

К этому времени Goldman Sachs перевела свою штаб-квартиру с Пайн-стрит, 30, в новое, «ультрамодерновое»[197] здание по Броуд-стрит, 20, устроившись буквально в двух шагах от Нью-Йоркской фондовой биржи. Как отмечала Times, самым поразительным нововведением в этом знании стали 16 телефонных аппаратов, расположенных в виде башни на рабочем месте каждого из трейдеров – в совокупности они давали компании 1920 отдельных телефонных линий для сотрудников. Телефонная компания Нью-Йорка специально разработала эту систему для банка Goldman и его трейдеров, чтобы они могли принимать больше звонков от клиентов и делать это более качественно, чем раньше. Еще одно нововведение, о котором стоит упомянуть, – вертикальная система хранения документов, причем боксы с документами перемещались по полу по специальным дорожкам. Такая структура хранения требовала около 100 м², т. е. помещение для хранения документов было на две трети меньше, чем на Пайн-стрит.

Учитывая возможности Goldman в деле андеррайтинга акций и облигаций и рост числа клиентов (которому компания во многом была обязана деловым связям Вайнберга), неудивительно, что в октябре 1947 г. банк был вовлечен в антимонопольный судебный процесс[198], начатый правительством США против 17 наиболее влиятельных компаний с Уолл-стрит. В своем иске правительство утверждало, что в 1915–1947 гг. эти компании вступили в «сговор и сформировали объединение», которое действует с 1915 г. «и не прекращает свою работу по настоящее время с целью… разработать систему действий, дабы устранить конкуренцию и получить монопольный доступ к “сливкам” инвестиционного бизнеса»[199]. И хотя Goldman была далеко не самой крупной и не самой успешной компанией из списка – это почетное положение занимала Morgan Stanley & Co., которую назвали главным ответчиком, хотя партнеры Goldman отвергали обоснованность обвинений, оказаться среди наиболее влиятельных игроков на Уолл-стрит было все же очень приятно. Пожалуй, даже было обидно не попасть в этот список (в него, кстати, не вошли Merrill Lynch & Co., Lazard Frres & Co. и Halsey Stuart & Co., последняя на тот момент была крупнейшим андеррайтером), по крайней мере такого мнения придерживался Goldman.

Правительство настаивало, что 17 компаний вступили в сговор, направленный против остальных участников инвестиционного банковского сектора и их корпоративных клиентов с целью контролировать размер выплачиваемых комиссий и иных финансовых поступлений от размещения акций и долговых ценных бумаг клиентов. Хотя руководство компаний-клиентов могло самостоятельно и по собственному усмотрению решать, с каким из банков им сотрудничать, в иске утверждалось, что с целью «сохранить и укрепить свой контроль в сфере торговли ценными бумагами» банки осуществляли «контроль над финансовыми и деловыми операциями эмитентов путем предоставления бесплатных консалтинговых услуг, проникая в их советы директоров, общаясь с дружелюбно настроенными сотрудниками компаний-эмитентов [и] используя свое влияние на коммерческие банки, с которыми сотрудничали эмитенты».

Касательно последнего утверждения следует помнить, что закон Гласса – Стигалла 1933 г. требовал разделения банков с 16 июня 1934 г. на коммерческие и инвестиционные. Большинство инвестиционных банков, включая Goldman Sachs, приняли решение остаться в инвестиционном банковском секторе. Их доля в потребительском кредитования либо была небольшой, либо они вовсе не занимались этим видом деятельности. Более крупные игроки, такие как J. P. Morgan & Co., были вынуждены выбрать один из видов деятельности. J. P. Morgan решил остаться в коммерческом банковском секторе и продолжать принимать депозиты.

Другое обвинение – использование деловых связей с целью получить контроль над инвестиционной деятельностью своих клиентов – намного сильнее ударило по компании Goldman Sachs и Сидни Вайнбергу, который входил в большее число советов директоров компаний-клиентов, чем кто-либо еще на Уолл-стрит. В иске отмечалось, что, когда представитель «одного из 17 банковских домов-ответчиков занимает пост директора в компании-эмитенте, остальные участники сговора рассматривают это как “красный флажок”, показывающий, что они не должны вмешиваться в ситуацию».

Далее говорилось, что якобы такое положение дел «сохраняется около 40 лет». Как отметил в решении Окружного суда США в феврале 1954 г. судья Гарольд Медина, несмотря на «серию расследований конгресса, две мировые войны и то, что это происходит под самым носом у SEC и Комиссии по торговле между штатами (ICC), нет прямых доказательств или свидетельств формирования и существования сговора». А затем, как будто столь откровенно скептичного тона 417-страничного заключения было недостаточно, чтобы прояснить позицию судьи, он заявил: «Обвинения правительства основаны исключительно на косвенных уликах».

Надо сказать, что еще 22 сентября 1953 г. судья Медина отверг все обвинения «по существу дела без права предъявления иска по тому же основанию», чем пресек любые попытки правительства продолжить судебное разбирательство против 17 инвестиционных компаний. Медина прекратил рассмотрение дела, выслушав лишь выступление обвинителей со стороны правительства, а также прошение об упрощенной процедуре судопроизводства со стороны ответчика. Несколькими неделями позже, 14 октября, был опубликован полный текст его доклада. И это одно из важнейших решений в истории инвестиционного банковского дела в США первой половины XX в., в котором, как в янтаре, она сохранена для потомков. «Лучший обзор нашей отасли из всех, что мне известны, – это решение судьи Медины, – говорил позже Уолтер Сакс. – Это выдающийся документ. Его следует изучить любому, кто захочет написать об истории инвестиционной банковской сферы»[200].

Решение судьи Медины и вправду документ выдающийся. В нем ярко, в деталях показаны особенности работы инвестиционных банков. Медина пришел к заключению, что инвестиционные банки не нарушали закон. Однако его анализ бросил свет на более важный вопрос: служит ли деятельность Уолл-стрит провозглашенной цели – помогать компаниям-клиентам увеличить свой капитал – или большая часть активности банков направлена на пополнение счетов их высшего руководства? Банки не нарушают закона, но можно ли назвать их деятельность честной?

Хотя Goldman не был главным ответчиком по иску, антимонопольный судебный процесс продемонстрировал, что компания широко использует связи при заключении сделок. Обвинение, что банки продвигают своих сотрудников в советы директоров компаний-клиентов, чтобы получить контроль над их инвестиционной деятельностью, напрямую относилось к Goldman. Пытаясь понять, оказывали ли банкиры-директора влияние на клиентов при выборе партнеров для инвестиционной деятельности, судья Медина проанализировал все 1117 случаев размещения ценных бумаг, имевших место с 1935 по 1949 г. Оказалось, что лишь 140 сделок, или 12,5 %, были проведены эмитентами, в совете директоров которого числился один из партнеров инвестиционного банка. Он также обнаружил, что большая часть этих 140 сделок была организована Goldman, Lehman и Kuhn, Loeb – «компаниями с долгой историей, которые с давних пор привыкли держать своего сотрудника в совете директоров эмитента, поскольку выступают в роли гаранта при размещении ценных бумаг и рассматривают этот факт в качестве защитной меры для инвесторов, которые приобретают ценные бумаги»[201].

Согласно анализу, из 50 случаев размещения ценных бумаг компанией Goldman в 27 (55 %) эмитентами были клиенты банка, в совет директоров которых входил один из партнеров Goldman Sachs, – самый высокий показатель среди 17 компаний-ответчиков[202]. Однако ни эти данные, ни предоставленные правительством доказательства не смогли убедить судью в существовании сговора.

В качестве одного из обоснований своей точки зрения судья привел историю взаимоотношений с компанией Pillsbury, производителем продуктов питания из Миннеаполиса, за возможность финансировать которую Goldman и Piper, Jaffray & Hopwood, небольшой региональный банк из Миннеаполиса, боролись с White Weld[203]. Противостояние длилось почти десять лет. И Piper, и Goldman имели своих представителей в совете директоров Pillsbury. Goldman представлял там Генри Бауэрс. По словам Медины, Goldman и Piper «сотрудничали с Pillsbury» с 1927 г., когда совместно разработали для компании проект финансирования. Естественно, семь лет спустя, в 1934 г., когда Pillsbury задумалась о рефинансировании своих 6 %-ных ипотечных облигаций на сумму $6 млн, Goldman и Piper ожидали, что именно они будут проводить эту сделку, и в начале 1935 г. стали выдвигать идеи.

Однако ситуация осложнялась тем, что старший партнер компании White, Weld Гарольд Кларк по прозвищу Бен был «близким другом» Джона Пиллсбери, председателя совета директоров и крупнейшего акционера компании. Пиллсбери просил Кларка стать попечителем трастового фонда его детей, советовался с ним по вопросу выбора учебного заведения для сыновей, держал на счете в White, Weld часть своих сбережений, причем «весьма немалую», а также советовался с Кларком по различным финансовым вопросам.

Банк Goldman изо всех сил сражался с конкурентом, используя в качестве оружия положение Бауэрса в совете директоров и почти в открытую угрожая White, Weld.

Как-то раз Бауэрс позвонил партнеру White, Weld Фэрису Расселу. «Произошел небольшой аккуратный спарринг», – пишет Медина и приводит цитату из состоявшегося разговора, ссылаясь на письмо, которое Бауэрс написал Пайперу в тот же день. «Он и Бенни Кларк дружат с Джоном, – писал Бауэерс. – Я сказал ему, что, конечно, Джон обсудит с ним этот вопрос, как и со всеми остальными, но я совершенно уверен, что именно мы с вами проведем эту сделку и все, что может сделать White, Weld, – это ставить нам палки в колеса и, возможно, добиться снижения комиссии. Также я сказал, что меня удивляет позиция White, Weld, которая, называя себя порядочной компанией, считает вполне возможным и правильным соперничать с другими компаниями, с которыми вместе участвует в совете директоров Pillsbury. Я попытался пристыдить его и заставить прислушаться к совести». Весьма нечасто удается увидеть, как делается бизнес в инвестиционном банке, и уж тем более узнать, что было в 1935 г., но можно попытаться представить, как сильно в Goldman Sachs желали провести эту сделку в годы Великой депрессии, особенно после краха Goldman Sachs Trading Corporation, когда репутация компании сильно пострадала.

Но битва продолжалась. И два года спустя сделка все еще не была заключена, а Goldman и Piper по-прежнему пытались обойти White, Weld. Так, 8 июня 1938 г. Бауэрс писал Пайперу, что у него состоялся разговор с Пиллсбери, из которого он узнал, что Бен Кларк познакомил его с Томасом Паркинсоном, президентом Equitable Life Assurance Society, которая предлагала предоставить Pillsbury капитал, необходимый для рефинансирования ценных бумаг. Это представляло серьезную угрозу для Goldman и Piper: если Pillsbury заключит сделку с Equitable, а знакомство с Equitable состоялось благодаря Кларку, то Goldman и Piper вряд ли могут рассчитывать на комиссионные. Бауэрс рассказал Пайперу, что Пиллсбери «заявил, что он лишь объяснил Equitable, какое положение вы и я занимаем в совете директоров и что любая сделка со страховой компанией должна быть организована нами. А затем напрямую спросил меня, можно ли организовать сделку со страховой компанией (или компаниями), чтобы и мы с вами не остались в стороне».

В конце концов Пиллсбери встретился с Паркинсоном и Equitable занялась рефинансированием ипотечных ценных бумаг Pillsbury. К сожалению, а также к большому «удивлению и разочарованию» Кларка, компания White, Weld осталась ни с чем, а комиссионные за сделку между Pillsbury и Equitable разделили между собой Goldman и Piper, Jaffray. Важность для Goldman и Piper присутствия их представителей в совете директоров Pillsbury отчетливо видна в письме Пайперу, датированном октябрем 1939 г., в котором Бауэрс сокрушается по поводу обсуждаемой в то время перспективы отставки. Бауэрс пишет, что желал бы остаться в совете директоров Pillsbury «не только из личной выгоды, но и на благо G. S. & Co.», и если они с Пайпером сохранят свое положение в фирме, то смогут «сделать еще больше». Судья Медина считал подобный исход сделки по рефинансированию вполне законным и справедливым.

Немного позже, в августе 1944 г., Pillsbury задумалась о продаже акций. И снова White, Weld стремилась ухватить часть добычи, а Goldman и Piper пытались ее опередить.

На этот раз White, Weld удалось получить долю от сделки по размещению 75 000 акций, хотя и очень скромную – 2000 акций, или 2,7 %. Изучив эту 10-летнюю сагу о противостоянии компаний на Среднем Западе, судья Медина пришел к выводу, что речь идет о проявлении самой обычной конкуренции, характерной для Уолл-стрит. «Это была открытая конкуренция, причем довольно жесткая», – пишет он.

Гораздо сложнее для Медины было понять и оправдать – ведь местами его позиция напоминала тайный сговор с ответчиками – соглашение сроком на 18 лет между Goldman и Lehman Brothers, связанное с выпуском акций[204]. Хотя срок контракта истек еще в 1920-х гг., в январе 1926 г. компании достигли «дружественного» соглашения о том, что и в будущем станут делить между собой комиссии и клиентов.

Это соглашение было невероятным уже в силу своего существования. Сам факт, что Goldman Sachs и Lehman Brothers – основным конкурентам на протяжении второй половины XX в. и первых восьми лет XXI в. – пришлось создать совместное предприятие по размещению ценных бумаг, просуществовавшее так долго, свидетельствует о том, как сложно этим двум компаниям, основанным владельцами еврейского происхождения, вести дела на Уолл-стрит.

Не считая короткого обмена письмами в конце января 1926 г., в которых Кэтчингс со стороны Goldman и Филип Леман, представлявший Lehman Brothers, внесли поправки, касающиеся нераспространения действия соглашения на торговые счета компаний, договоренность между компаниями сохранялась еще десять лет, пока не была разорвана. По свидетельству Уолтера Сакса в июле 1951 г., поводом к «спорам» между двумя компаниями стало «распределение комиссии за управление» после размещения ценных бумаг. Комиссия за управление была относительно новым явлением, возникшим после принятия закона «О ценных бумагах» в 1933 г. Она была призвана компенсировать дополнительные усилия со стороны ведущего андеррайтера по выполнению требований SEC.

В письме «Господам Goldman, Sachs & Co» от 6 февраля 1936 г. один из партнеров Lehman Джон Хэнкок ясно дал понять, что, по его мнению, Goldman нарушил существующую между ними договоренность. Напомнив о письменных соглашениях, заключенных в 1920-х гг., Хэнкок заявил: «Мы убеждены, что со своей стороны действовали исключительно в соответствии с указанными положениями». Затем Хэнкок перечислил недавние сделки по финансированию, проведенные Goldman для Brown Shoe, National Dairy и Endicott-Johnson, и заявил, что они «явно демонстрируют, что вы не чувствуете себя обремененными существующими между нами соглашениями, несмотря на то что мы не получили никакого уведомления об их прекращении. Ввиду сложившейся ситуации мы не видим иного выхода, кроме как сообщить вам, что, поскольку вы не соблюдали договоренности в течение определенного времени, мы также не можем сохранять за собой какие-либо обязательства в связи с письменными соглашениями, действие которых, как мы полагали, распространялось на обе наши компании. По нашему мнению, мы приложили все возможные усилия для выполнения договоренностей, которые обе стороны решили оставить в силе. Но ваши действия сделали невозможным дальнейшее существование этих соглашений».

На следующий день Goldman направил ответ. «Мы не считаем возможным согласиться с фактами, приведенными в вашем письме, но также не видим пользы в ведении дискуссий по этому вопросу, который, несомненно, является неоднозначным, – писал Сидни Вайнберг от лица партнеров. – Поэтому мы, хотя и не можем принять основания, на которых зиждится ваше решение, тем не менее принимаем ваше заявление о том, что соглашение между нами следует считать разорванным».

Враждебность во взаимоотношениях между банками достигла пика 18 февраля 1936 г., когда Герберт Леман, один из партнеров Lehman Brothers, написал письмо Томасу Макиннерни, генеральному директору National Dairy Products Corporation, заявив о выходе из совета директоров, а затем обрушился с критикой на Макиннерни и компанию в связи с их сотрудничеством с Goldman Sachs по поводу предстоящего финансирования. На следующей год Goldman и Lehman столкнулись из-за сделки с Cluett, Peabody, и Goldman снова вышел победителем.

Давая показания во время антимонопольного процесса в июле 1951 г., Сакс рассказал, что во время обсуждения финансирования для General Foods между двумя компаниями снова возник спор по поводу распределения ролей и комиссии за управление. «Эта ситуация вызвала раздражение руководства эмитента, – сказал Сакс, – и они пригрозили найти других партнеров для сделки, если мы не придем к согласию, и, возможно, даже начали переговоры с другими банками». В то время в состав совета директоров General Foods входил Сидни Вайнберг. «Чтобы сохранить мир, – вспоминает Сакс, – было принято решение о совместном проведении сделки с General Foods».

Чтобы остановить растущую вражду, Сакс встретился с партнером Lehman Уильямом Хаммерслоу, чтобы найти способ избежать в дальнейшем публичной демонстрации бойцовских навыков. И 30 июня 1938 г. было заключено новое соглашение, включающее список из 42 компаний, которые были разделены между Goldman и Lehman, а также оговаривающее распределение комиссионных в случае, если им выпадет шанс заключать сделки по финансированию с этими компаниями. Цель соглашения было одна: предотвратить публичные столкновения, подобные инциденту с National Dairy. «Участие второй компании» – Goldman или Lehman – «в конкретной сделке, а также ее роль в такой сделке будет определяться решением ведущей компании в соответствии с ранее оговоренными правами обеих фирмы, – гласило соглашение. «Компании при дальнейшем сотрудничестве обязуются приложить все усилия для соблюдения принципов, изложенных выше [в соглашении]». Новое соглашение было заключено на шесть месяцев, до 1 января 1939 г., с правом продления его сторонами. В будущем обе компании стремились не отступать от этого соглашения, за исключением единственного случая, когда сделка по финансированию B. F. Goodrich в 1945 г. была проведена Goldman и Dillon, Read без участия Lehman.

Несмотря на договоренности, как письменные, так и устные, заключенные Goldman и Lehman и существовавшие на протяжении 32 лет, судья Медина посчитал, что «эти соглашения не содержат доказательств существования сговора и объединения сил, а также участия других ответчиков в соглашениях между Lehman Brothers и Goldman Sachs или их осведомленности о существовании таких соглашений».

Тем не менее, вне зависимости от выводов Медины, Уолтеру у и Джону Хэнкоку пришлось давать публичные объяснения касательно заключенных соглашений и объяснять негативно настроенной общественности, что они не стремились ущемить интересы компаний, вступающих в сделки по финансированию.

Обращаясь к судье в зале № 1505 Федерального суда на Фоли-сквер, Генри Стеббинс, специальный помощник генерального прокурора, ведущего обвинение, заявил – почти так же, как это сделает сенатор Карл Левин пятью десятилетиями позже, – что банки играли на обеих сторонах поля в ущерб своим клиентам. «Сначала они садятся у одного края стола и дают советы клиентам, какие активы им следует продать и по какой цене, – сказал он. – А потом пересаживаются к противоположному краю и покупают эти активы».

Стеббинс зачитывал исковое заявление четыре с половиной дня. Затем на сцену вышел Артур Дин, партнер юридической фирмы Sullivan & Cromwell, который представлял интересы пяти ответчиков, в том числе и Goldman Sachs, и, как и следовало ожидать, сразу посеял сомнения в справедливости заявлений правительства. Он сказал, что рад этому процессу, так как в течение многих лет на банки сыпались многочисленные обвинения со стороны конгресса, но у них не было возможности их опровергнуть и осветить свою точку зрения.

Поэтому, когда Дину, наконец, представилась такая возможность, он настойчиво требовал снятия обвинений с Goldman Sachs и при каждом удобном случае пытался защитить репутацию компании. «В начале нашего века появились автомобили, резиновые покрышки и колеса без спиц, – заявил он. – Женщины, хотя и не имели права голоса до 1920 г., ходили на работу, и у них было все меньше времени и желания вязать, шить, печь и делать заготовки. Пришлось найти новые способы переработки, упаковки и распространения пищевых и мясных продуктов. Готовая одежда из магазинов, в том числе трикотаж и обувь, теперь производятся машинами… Наше общество изменилось, и Goldman, Sachs & Co. помогла финансировать эти изменения».

Уолтер Сакс, который долгое время оставался в тени, пока Сидни Вайнберг пожинал большую часть славы Goldman Sachs, отвечал в компании за соблюдение антимонопольного законодательства. В декабре 1948 г. он за четыре дня подготовил подробные показания для прокуроров со стороны правительства – объемом около 400 страниц – для досудебного рассмотрения дела.

В начале Сакс рассказал о характере работы инвестиционного банка, какой ее видел Goldman в 1948 г. «Я полагаю, что сотрудник инвестиционного банка в силу опыта, образования и имеющихся у него знаний имеет право консультировать компании и эмитентов, знакомя с нюансами своей работы, – писал он. – Также в силу своей квалификации он вправе давать советы по вопросу инвестиций как корпоративным, так и индивидуальным инвесторам». Эти «профессиональные» аспекты работы привели к тому, что сотрудников инвестиционных банков нередко приглашают в советы директоров компаний-клиентов, ведь обычно среди них числе много «людей, получивших образование в таких заведениях», как Гарвардская школа бизнеса. В промышленных компаниях, с его точки зрения, «все проблемы очень реальны: продвижение продукции, рынки. Постоянно возникают новые задачи, и, по моему мнению, хорошо понимать их и выносить правильные предложения по их решению можно, только непрерывно работая над ними в течение долгого периода времени – на посту директора компании. Полагаю, что, с точки зрения компании и широкого круга инвесторов, именно такое положение вещей является оптимальным».

Сакс объяснил, что Goldman – во многом передовая компания. «Я не шучу, – сказал он, – в нашей компании есть люди, которые практически все свое время отдают отслеживанию новых возможностей для ведения бизнеса, и наши партнеры, или большинство из них, также много времени отдают поиску и созданию новых возможностей для бизнеса – так или иначе мы все этим занимаемся». Казалось бы, очевидные вещи: продавец всегда должен продавать, если перефразировать слова Дэвида Мэмета из легендарной пьесы «Американцы»[205], однако в то время на Уолл-стрит многие предпочитали «ждать телефонного звонка» или надеялись, что сделка «влетит в форточку». Стратегия Goldman была иной: при помощи сети филиалов за пределами Нью-Йорка – в Чикаго, Бостоне, Сент-Луисе и Филадельфии, а также своих представителей в Детройте, Олбани и Буффало компания поддерживала контакты с бизнесменами на значительной территории США.

Разумеется, и вопреки обвинениям правительства между инвестиционными банками существовала довольно жесткая конкуренция. И несмотря на растущие связи в деловом мире, Goldman не всегда оставался в выигрыше. Стремясь доказать, что Goldman не вступал в заговор с остальными ответчиками по антимонопольному делу, Артур Дин, адвокат из Sullivan & Cromwell, во время перекрестного допроса забросал Сакса вопросами о неудачных сделках Goldman по размещению ценных бумаг. Вы помните сделку на $75 млн по размещению облигаций Michigan Bell Telephone в октябре 1948 г.? «После того как была объявлена стартовая цена, стоимость облигаций сильно упала, – рассказывал Сакс. – Произошел весьма неприятный инцидент». Goldman приступил к размещению облигаций сразу после объявления о размещении облигаций AT&T на сумму $150 млн. Предложение резко увеличилось, а спрос был недостаточным. Многие «продали облигации по низкой цене и понесли значительные убытки», продолжил он. Также была неудачная сделка по размещению привилегированных акций Pure Oil в августе 1937 г., «весьма неудачная» – с облигациями Bethlehem Steel на $48 млн и совсем провальная – с привилегированными акциями Reynolds Tobacco Company в сентябре 1948 г.

Однако в целом в ходе судебного процесса, а также благодаря дружеским отношениям, которые складывались и отшлифовывались на протяжении многих лет, Goldman Sachs доказал свое умение мастерски использовать корпоративные связи на благо партнеров банка. Возьмем для примера многолетнее сотрудничество с крупной немецкой фармацевтической компанией Merck. Отношения этих двух фирм зародились после Первой мировой войны, примерно в 1919 г., когда Управление по хранению собственности иностранных граждан конфисковало акции компании, принадлежащие немецкой семье Мерк, и «намеревалось использовать их в интересах Америки». После консультации с Альфредом Ярецки, старшим партнером юридической фирмы Sullivan & Cromwell, основатель компании Джордж Мерк решил продать акции, разместив публичное предложение, что позволило бы американской ветви семьи Мерк укрепить контроль над компанией. Ярецки пришел с этой сделкой к лучшему клиенту своей фирмы – в банк Goldman Sachs. В 1920 г. Goldman успешно разместил привилегированные акции компании, что превратило ее в открытую акционерную компанию. В это же время Уаддилл Кэтчингс вошел в состав совета директоров Merck (в 1930 г. его сменил на этом посту Сакс). Merck остался верным клиентом банка.

Еще один пример долгих и плодотворных отношений с клиентом – сотрудничество с May Department Stores Company. Сакс вошел в совет директоров компании в 1919 г. В результате этого назначения ему приходилось два или три раза в год отправляться в Сент-Луис, обговаривать вопросы сотрудничества с May и другими местными компаниями. Через руководство May Сакс подружился с руководством Kaufmann Stores – схожей сети супермаркетов экстра-класса в Питтсбурге, которой управлял Эдгар Кауфманн. «Я всегда думал, что магазины Kaufmann очень напоминают… магазины May, и их расположение очень удобно для объединения компаний», – вспоминает Сакс. В течение почти десяти лет Сакс обсуждал идею о слиянии с Кауфманном. Но еще до разговора с ним он заручился поддержкой May и был уверен, что May будет заинтересована в сделке и что ему удастся убедить Кауфманна. Однако у Кауфманна был сын – Эдгар-мл., которому тот хотел передать управление компанией, сохранив ее независимость. И в течение долгого времени идея Сакса не находила поддержки. «И потом, я уверен, они даже близко не смогут предложить мне ту сумму, которую я хотел бы получить», – уверял Кауфманн-ст.

Но вскоре Саксу стало известно, что Эдгара-мл. назначили заместителем хранителя Музея современного искусства в Нью-Йорке, и он сделал вывод, что приоритеты у молодого человека другие, чем у старшего поколения. Приехав в офис в то утро, Сакс сказал коллегам: «У нас появился шанс заключить сделку, о которой я так долго мечтал, потому что теперь ему не до амбиций». Время было выбрано идеально. Было достигнуто общее соглашение о том, что обе стороны готовы были заключить сделку, как только им удастся утрясти условия.

После длительных переговоров, вспоминает Сакс, «стороны обменялись цифрами, пришли к среднему знаменателю и, наконец, после долгой дискуссии и при нашем участии достигли условий, на которые обе стороны… были готовы согласиться». Затем условия сделки были представлены советам директоров обеих компаний. Естественно, поскольку Сакс входил в совет директоров May Company и Goldman должна была получить гонорар за консалтинговые услуги при ведении переговоров и согласование условий сделки, Сакс отказался голосовать по данному вопросу. Он присутствовал лишь на первой части заседания совета директоров, «во время которой высказал свои доводы о конструктивности предложения». Когда сделка была одобрена советом директоров каждой компании, «начался наш этап работы», как рассказывает Сакс, «поскольку нужно было обеспечить правильный ход процесса». В будущем Goldman продолжал консультировать May по разным финансовым вопросам, но, как заявил Сакс, несмотря на долгую историю сотрудничества, отношения стали выгодными для Goldman лишь после того, как банк получил гонорар за сделку по слиянию.

Кажется, подобное было весьма частым явлением для банка, и это нелегко было понять юристам правительства. Сакс объяснял, что он и его партнеры часто мимоходом и совершенно бесплатно давали советы руководству той или иной компании, надеясь когда-нибудь в будущем получить предложение о заключении сделки по слиянию или по размещению ценных бумаг. Такие беседы происходили достаточно часто, тем более что партнеры Goldman, как Сидни Вайнберг или Генри Бауэрс, входили в советы директоров многих компаний. В то время компенсация за работу в совете директоров компании составляла около $50 в год. Поэтому юристы правительства заинтересовались, почему Goldman удавалось оставаться в игре, если компания не получала плату за свои консультации. «Время от времени эти компании нуждаются в финансировании, – пояснил Сакс, – и мы стремимся поддерживать дружеские отношения, возникающие благодаря таким консультациям, которые могут быть для нас весьма полезными. И когда компания задумывается о выпуске ценных бумаг, мы начинаем надеяться, что нам улыбнется удача».

Затем, явно заигрывая с аудиторией – а это были серьезные слушания в суде, – Сакс продолжил: «Я лишь могу подчеркнуть тот факт, что никогда за всю историю Goldman, Sachs & Company не существовало каких-либо соглашений о потенциальных правах на будущие сделки по финансированию. Никогда!»

Сакс особо остановился на мысли, что пытаться увести клиента у конкурента – занятие бесполезное, если, конечно, отношения с клиентом не «дали трещину». Это не означает, что между банками существует молчаливое соглашение, добавил он, но все прекрасно понимают, что отношения между банком и компанией-клиентом складываются в течение многих лет и часто основаны на тесных личных взаимоотношениях, поэтому попытка увести клиента без особых на то оснований – пустая трата времени.

Конечно, порой конкуренты пытались повлиять на контакты Goldman Sachs с той или иной компанией, но партнеры Goldman делали все возможное, чтобы не дать этому случиться. Так, в 1930 г. Саксу пришлось приложить все усилия, чтобы не позволить компании Dillon, Read & Co. вмешаться в отношения с May Department Stores – хотя на тот момент они не приносили никакой прибыли. Dillon, Read провела сделку по финансированию Commercial Investment Trust (сегодня известна как CIT), крупного игрока на рынке потребительского кредитования Компания была хорошо известна Генри Иттелсону – генеральному директору CIT. (Кстати, именно в CIT вложил свои инвестиции Генри Голдман после того, как покинул компанию.) Иттелсон начинал свою карьеру в May, а семья Мэй вложила довольно много в CIT, обосновавшуюся в Сент-Луисе.

Пять лет спустя, в 1935 г., Саксу пришлось вновь защищать интересы Goldman, на этот раз от неожиданного вторжения конкурента в отношения с Brown Shoe Company – еще одним клиентов из Сент-Луиса, в чей совет директоров входил Сакс. Теперь агрессором выступала Stifel, Nicolaus & Co. Компания Brown Shoe планировала сделку по финансированию и обратилась к другим андеррайтерам, чтобы узнать, интересует ли она их. «Кажется, я сразу же, как узнал, прыгнул в поезд и отправился к ним, – говорит Сакс. – И сделал все возможное, чтобы убедить Brown Shoe Company вести дела именно с нами, а не с кем-то еще. Хочется добавить, что в самые тяжелые годы Депрессии они заставили нас волноваться, лихорадочно стремясь выстроить отношения с нами, поэтому и в те годы, и в последующие я прилагал все усилия – надеюсь, не без успеха, – чтобы сохранить эти отношения». В итоге сделка по размещению облигаций объемом $4 млн. была проведена Goldman совместно с Lehman без участия Stifel, Nicolaus.

В мае 1951 г., после того как юристы правительства приобщили к делу необъятные материалы его показаний, Сакс предстал перед судом для дачи показаний.

Сакс «с самодовольством»[206] считал себя хорошим свидетелем в поддержку Goldman. Ему понравилось видеть так близко судью Медину, который показался ему «очень грамотным» и, более того, человеком, с которым можно было бы иметь дело на Уолл-стрит, а значит, можно положиться, что он вынесет верное решение. «Моя позиция, позиция Сидни Вайнберга, позиция нашей компании с самого начала была совершенно непоколебимой, – сказал он. – Я и слышать не желал ни о каком мировом соглашении… Моя позиция заключалась в том, что взаимоотношения между банком и его клиентами носят квазипрофессиональный характер. Как я сказал, мы и слышать не хотели ни о каких компромиссах»[207]. По словам Сакса, он и Вайнберг не раз повторяли и партнерам компании, и представителям других банков: «Мы никогда с этим не согласимся». Тем не менее, если бы Медина вынес решение не в пользу инвестиционных банков Goldman продолжил бы битву с правительством. Компания не только была готова подать апелляцию, говорит Сакс, но и попросила своих клиентов дать показания в ее защиту – и они согласились.

Рассмотрение антимонопольного дела против Уолл-стрит длилось около трех лет, из которых 309 дней стороны провели в зале суда. Судебный протокол включал почти 24 000 страниц и содержал почти 6 млн слов. Материалы по делу составили 108 000 страниц[208]. Компании-ответчики потратили на судебные издержки миллионы долларов (по оценке New York Times – $6 млн; по слухам, расходы правительства составили около $3 млн). Одна только компания First Boston заплатила адвокатам $1 млн, а Goldman, как отметил Уолтер Сакс, выплатил Sullivan & Cromwell $700 000 гонорара – общий капитал компании в то время составлял всего $6 млн, так что это была огромная сумма. Goldman никогда не рассматривал возможность полюбовного урегулирования дела или заключения мирового соглашения[209]. Сакс вспоминал: «[Компания] твердо стояла на своем, поскольку мы полагали, что [урегулирование дела] было бы ошибкой. Мы были уверены, что при участии грамотного судьи дело будет рассмотрено тщательно и должным образом, что он поймет нашу точку зрения, а значит, результат будет именно таким, каким и должен быть»[210].

Goldman Sachs сделал удачную ставку. Медина объявил о своем решении во время слушаний, так как опасался, что информация о его заключении, которое на тот момент было готово примерно на 80 %, может просочиться в прессу раньше времени. Поэтому прямо во время слушания дела он взял блокнот и набросал черновик своего решения. И в тот день сумел удивить всех, кто в тот момент был в зале суда. «Я пришел к твердому убеждению и считаю, что никакого сговора, заговора или соглашения, о котором говорится в тексте иска, и никакой отдельной его части никогда не существовало, а также ответчики в него не вступали, не планировали его, не создавали, не продолжали и в нем не участвовали – ни все вместе, ни каждый в отдельности, – зачитал он написанное в блокноте, таким образом ставя точку в этом деле. – А поскольку не было преступного объединения, обвинения в нарушении антимонопольного законодательства являются необоснованными».

Стоит ли говорить, что Уолл-стрит вздохнула с облегчением после вынесения Мединой решения в пользу ответчиков. Несмотря на несколько лет нервотрепки, на скандальные заголовки в газетах и огромное количество документов, которые показывали участников процесса не с лучшей стороны, сама процедура работы инвестиционных банков по финансированию бурно растущей американской промышленности теперь не претерпит никаких – абсолютно никаких – изменений. Что касается компании Goldman, Медина указал, что она ведет «конкурентную политику, агрессивную во всех смыслах», но также четко определил, что она «никогда не участвовала ни в каких схемах и планах, имеющих целью препятствовать работе другого инвестиционного банка или, напротив, остаться в стороне от сделки ввиду «удовлетворительных отношений» между эмитентом и любой другой из компаний-ответчиц или другой названной либо подразумеваемой компанией, участвовавшей в сговоре… Напротив, существуют свидетельства, что Goldman выходил за рамки разумной конкурентной борьбы, стремясь заключить сделку, с учетом имеющихся у компании сотрудников и ресурсов».

Сакс был убежден, что имевший место судебный процесс позволил реабилитировать профессию инвестиционного банкира, что ее ожидает исключительно светлое будущее и она продолжит привлекать лучших выпускников самых престижных в стране школ бизнеса. «Думаю, существует понимание… что инвестиционная банковская сфера и все представители этой профессии выполняют очень важную работу для американской промышленности»[211], – сказал он.

Более того, продолжал он спор, хорошо знакомый нам сегодня, «в нашей сфере мы честно зарабатываем каждый полученный нами доллар» – эту идею он озвучил, «не опасаясь возражений». «Нам приходится год за годом обеспечивать работу организации, состоящей из высококвалифицированных экспертов, – говорил Сакс. – И нам нужно платить комиссии менеджерам по продаже активов»[212]. По его словам, пресса постоянно поднимает вопрос о высоких комиссиях – «четыре-пять сотен тысяч долларов», – которые получает инвестиционный банк за размещение ценных бумаг, но они забывают, что банки «платят комиссию за продажу, за печать документов. Несут расходы на телеграф и телефон. Они оплачивают труд высококвалифицированных специалистов, которые окончили лучшие школы бизнеса – Гарвардскую, Колумбийского университета или Уортона. Эти специалисты пришли строить карьеру, и их труд дорого стоит».

Сакс отмечает, что после Депрессии выпускники Гарвардской школы бизнеса «отвернулись от Уолл-стрит»[213] и искали работу в других отраслях. «Конечно, в последние годы они возвращаются. Многие из наших самых талантливых специалистов окончили Гарвард. Каждый год к нам приходят лучшие выпускники. Многие из них остались в компании и стали партнерами». Есть и такие, кто проработал в Goldman несколько лет и ушел в другую компанию, но они часто сохраняют верность Goldman, выбирая банк в качестве своего компаньона. «Не стоит упоминать, что они остаются в дружеских отношениях с Goldman, Sachs and Company, потому что именно у нас они получили нужный им опыт».

Сакс полагал, что Goldman будет и дальше привлекать самых лучших молодых специалистов. «Мне кажется, это отличная сфера для молодежи, – говорил он, – так же, как и химическая промышленность или множество других отраслей. Мой дядя Генри Голдман говорил: “Деньги всегда в моде”. И не раз повторял: “Следуй за модой”. Он имел в виду, что следует финансировать именно те сферы, которые нужны именно сегодня»[214].

Этот бизнес достигнет своего расцвета в последующие десять лет, которые станут «чрезвычайно важными в плане инвестиционной деятельности»[215], сказал Сакс в апреле 1956 г. «Легко понять, почему так случилось. Достаточно каждый день читать газеты, чтобы понять, что промышленности нужны огромные объемы денежных средств на постройку заводов и развитие производства». Но этот период успеха не будет вечным. «Такое бывает, – продолжает он. – Я не верю, хотя и могу ошибаться, что нас ждет повторение сложностей 1929 и 1930 г. или еще один период Великой депрессии. Но бизнесу свойственны взлеты и падения. Вряд ли кто-то с этим поспорит. Самый важный фактор – рост населения, а он означает рост спроса на потребительские товары, а значит, потребность в новых заводах для производства. Все просто, как мне кажется». По его словам, «причины произошедшего в 1929 г. понять несложно: у людей был доступ к недорогому финансированию и с точки зрения налогообложения им было выгодно брать в долг. Можно так жить какое-то время, но потом ситуация начинает меняться бесконтрольно: если ваш долг по отношению к вашим активам слишком велик, нужно избрать другой путь»[216]. В конце Второй мировой войны собственный капитал Goldman составлял $6,5 млн – по этому показателю его опережали лишь семь инвестиционных банков. Самый большой капитал был у Merrill Lynch ($11,4 млн), затем следовали Wertheim & Co. ($10,6 млн) и Loeb, Rhoades ($10,3 млн). У Lehman Brothers было $9,9 млн, а Bear Stearns с $6,9 млн лишь немного опережал Goldman. Сразу за Goldman в списке следовал Lazard Frres & Co., имевший $6,447 млн. Morgan Stanley занимал 26-ю позицию с капиталом в $2,9 млн. Сакс планировал ухватить больший кусок этого пирога. Его основной задачей было находить компании, в которых не закрепились конкуренты, и предоставлять им услуги высшего уровня, чтобы шансы банка на заключение сделок с компанией были лучшими. «Промышленники обычно возвращаются в те банки, которые провели для них успешные сделки… – говорил он. – Если ваш юрист или врач оказал вам хорошую услугу, вы не будете искать другого специалиста и заставлять их соперничать между собой. Скорее всего, вы вернетесь к тому же самому юристу. Или к тому же самому врачу. Точно так же вы, скорее всего, вернетесь в тот же самый банк»[217]. Еще он заявил, что, «стремясь не допустить брешь в своей обороне», Goldman старается выгодно использовать слабые стороны других компаний. «Мы постоянно ищем их слабину».

В рассуждениях Сакса в 1956 г. о том, как добиться успеха в инвестиционной сфере, и о будущем этой отрасли просматриваются первые движения к стратегии ведения бизнеса – назовем ее «алчностью в долгосрочном периоде», – которая ляжет в основу деятельности компании Goldman Sachs в последующие 50 лет и тогда, когда она превратится в исполина мирового масштаба, чего не могли представить ни Сидни Вайнберг, ни Уолтер Сакс.

Глава 5

Что такое инсайдерская информация?

1 апреля 1957 г., когда компания Goldman переехала в здание по адресу Броуд-стрит, 20, в посвященной этому событию публикации в New York Times была размещена крупная фотография приобретенного банком нововведения – телефонных «башен», установленных на рабочих местах трейдеров. По сути, новаторская телефонная система, разработанная New York Telephone, представляла собой набор вертикально расположенных дисковых аппаратов, подключенных к 120 телефонным линиям, которые давали возможность путем нажатия специальной кнопки присоединиться к разговору любого трейдера на этой установке, что обеспечивало «более высокую гибкость при совершении сделок». Для того времени такое решение было прорывом. На фотографии были изображены 13 трейдеров Goldman на своих рабочих местах рядом с «башнями». Сзади одного из трейдеров стоял элегантно одетый Гастейв Леманн Леви – 47-летний партнер Goldman, который в то время встал во главе нового для компании направления торговли ценными бумагами. Леви, мужчина атлетического телосложения и ростом почти 180 см, на фотографии выглядел особенно аристократично. И хотя в реальности он не мог похвастаться аристократизмом, переоценить его значение для Goldman Sachs было бы сложно. Годом ранее в одном из «воспоминаний» о своей банковской карьере Уолтер Сакс описал Леви как «обладателя блестящего ума»[218] с «большим талантом в сфере торговли ценными бумагами», а также назвал его «четвертым гением компании».

Несмотря на удачный снимок, на котором запечатлен Леви, история его жизни была совсем не столь блестящей. Он родился в мае 1910 г. в Новом Орлеане и был единственным сыном Сигизмунда (Сигмунда) и Беллы Леманн Леви. У отца Леви была фабрика по производству ящиков, но со временем сын стал говорить, что он занимался совсем другой деятельностью. «Его отец был врачом среднего класса»[219], – вспоминал Джей Тененбаум, который много лет проработал с Леви в компании Goldman.

В июне 1924 г. Сигмунд Леви скончался в возрасте 47 лет. После смерти кормильца семья получила некоторую сумму по страховке, и Белла решила переехать в Париж, где Гас ходил в Американскую школу. «Она хотела показать всем в Новом Орлеане, что семейство Леви кое-что из себя представляет»[220], – объяснял переезд семьи в Париж Тененбаум. По его словам, Белла хотела выдать одну из дочерей за представителя королевского дома в Европе, но ее происки не увенчались успехом. Она, «по правде говоря, была не очень хороша собой…», вспоминает Тененбаум. «В течение шести месяцев Гас занимался лишь тем, что ходил по барам и бездельничал», и вскоре семья решила, что это не самое подходящее для него занятие. В своей книге «Новая волна» (The New Crowd), опубликованной в 1989 г. и рассказывающей о банкирах еврейского происхождения с Уолл-стрит, Джудит Рамси Эрлих и Барри Рефельд писали, что Гастейв «находился без присмотра и был совершенно недисциплинированным. Его любимым занятием были скачки, и он регулярно сбегал из школы на ипподром»[221]. В 1927 г. семья вернулась в Новый Орлеан – отчасти для того, чтобы Леви смог учиться в Тулейнском университете, где он попытался добиться успеха в американском футболе. Но студент из нго получился неважный, да и у матери не было денег на оплату обучения. «Мать его была довольно легкомысленной особой, – вспоминает Бетти Леви Хесс Леви, дочь Гастейва. – Ему пришлось идти работать, чтобы содержать семью. Его отец умер… а мать увезла детей в Европу и там растратила все деньги»[222]. Через три месяца Леви бросил учебу в университете и в 1928 г. отправился в Нью-Йорк, чтобы найти работу. Его мать устроилась работать швеей и поселилась в Бронксе. Леви жил в общежитии Ассоциации молодых иудеев[223] (YMHA) на пересечении 92-й улицы и Лексингтон-авеню и был настолько беден, что однажды не смог заплатить $2 за общежитие. Тененбаум вспоминает, как Леви повторял: «У меня в кармане было $2. Всего $2 и больше ничего, а жил я в общежитии»[224].

Его первой работой в Нью-Йорке стала должность курьера на Уолл-стрит, которую он получил в ноябре 1928 г. «Это было удачей»[225], – заявил он в интервью газете Times в 1961 г. Автор статьи также добавил – и эту мысль, похоже, он, позаимствовал у Леви: «Его решение строить карьеру на Уолл-стрит нельзя назвать неожиданным, ведь он состоял в отдаленном родстве с семьей Леман». (На самом деле мать Леви не имела никакого отношения к основателям Lehman Brothers.) Сначала он работал курьером в Newborg & Company, небольшой брокерской конторе на Бродвее, но быстро поднялся вверх по служебной лестнице и дорос до ассистента арбитражного отдела и трейдера. Он попытался пройти вечерний курс в Нью-Йоркском университете, но так и не получил высшего образования ни в этом университете, ни в каком-либо из колледжей. Позже он рассказывал репортеру New York Times, что был одним из немногих, кто не потерял свои сбережения в результате биржевого краха 1929 г. «Мне просто нечего было терять»[226], – заявил он. Согласно данным переписи 1930 г., Белла Леви и ее дети Гас и Роуз проживали в Манхэттене, а 20-летний Гас работал продавцом «предметов искусства» и «изделий из бронзы» без детальных уточнений.

В 1931 г. в результате биржевого краха трейдинговый отдел Newborg прекратил работу, и Леви покинул компанию и устроился в Pringle & Company, «крохотную лавочку на Уолл-стрит», где трудился «около года» в качестве трейдера рынка ценных бумаг. Как он рассказывал репортерам, именно в те годы он и жил в YMHA. «Возможно, мне это только кажется, – говорил Леви, – но YMHA была для меня больше чем жилье. Она дала мне поддержку и уверенность в себе именно в тот момент, когда я больше всего в них нуждался». В 1933 г. он узнал, что компании Goldman, которая еще не оправилась после скандала с Trading Corporation, нужен молодой трейдер на оклад $27,50 в неделю, или $1400 в год. «С помощью одного из друзей», как пишет Times, Леви «получил эту работу»[227]. Свою карьеру в Goldman он начал в отделе иностранных облигаций, а затем перешел в арбитражный отдел, где под руководством Уолтера Сакса работал на Эдгара Барука, кузена Бернарда Баруха, и принес в компанию «изобилие новых идей», а также «помог значительно увеличить ее прибыль в эти весьма нелегкие годы». Его работа заключалась в покупке и продаже иностранных ценных бумаг. «Меня называли арбитражером по иностранным бумагам», – поясняет Леви. В следующем году он женился на хористке Джанет Вулф, дочери Алека Вулфа, в 1935–1945 гг. партнера Goldman с ограниченной имущественной ответственностью. У них родилось двое детей – Питер и Бетти.

Уолтер Сакс поручил Леви отслеживать взаимодействие с Нью-Йоркской фондовой биржей, а также контролировать арбитражные операции, которые Феликс Рогатин из компании Lazard, ставший легендой рынка слияний и поглощений, описал конгрессу в 1969 г. как операции, «ведущиеся с давних времен [и], по сути, представляющие собой хеджированные кратковременные инвестиции с большой долей риска и сопоставимой с этим риском доходностью».

Как пишут авторы книги «Новая волна», «арбитражные сделки как вид торговых операций существуют со Средних веков, когда венецианские купцы осуществляли обмен иностранной валюты с целью получить прибыль от курсовой разницы»[228]. Далее Эрлих и Рефельд рассказывают, что Леви «перешел от обычных арбитражных сделок к высокорискованным», когда «арбитражеры» скупали «акции компаний, находящихся в процессе реструктуризации или слияния, надеясь, что после завершения сделки акции новых компаний вырастут и превысят сумму инвестированных в них средств. Это игра не для слабонервных, но и выигрыш мог быть значительным». В показаниях конгрессу Рогатин рассказал о правилах этой игры. «Классический пример таких рыночных операций – арбитражная сделка по двум компаниям, проходящим процедуру слияния, чьи акции обращаются на рынке. Сделка заключается после объявления обменного курса их акций, – пояснял он. – Теоретически, поскольку одна из ценных бумаг в будущем подлежит обмену на другую ценную бумагу по установленному курсу, стоимость пакетов ценных бумаг обеих компаний должна совпадать, но по причинам, которые я перечислю позже, этого не происходит»[229]. Далее он объяснял, что к числу таких причин относятся «резкие колебания на рынке ценных бумаг и капиталов», «специфические условия и другие “последствия” сделки по слиянию», «противодействие со стороны правительства или акционеров». «Арбитражер, – продолжал он, – берет на себя риск, надеясь на удачный исход сделки и получение прибыли за счет разницы между текущей рыночной стоимостью акций и стоимостью их реализации».

По сведениям Чарлза Эллиса, которые он приводит в книге о Goldman, к концу 1930-х гг. Леви заработал свой первый миллион. «Несмотря на то что он заметно шепелявил и это еще больше осложняло понимание его южного акцента»[230], как отмечает Эллис, Леви использовал свои «таланты в математике, невероятно развитую память, умение налаживать контакты с самыми разными людьми и способность к многочасовой концентрации на упорной работе», чтобы добиться успеха после краха Trading Corporation. С началом Второй мировой войны, когда «возможности для проведения арбитражных сделок по иностранным ценным бумагам резко сократились», пишет Times, «г-н Леви занялся ценными бумагами, связанными с реструктуризацией сети железных дорог, и конвертируемыми облигациями»[231].

Хотя этот сегмент бизнеса приносил большую прибыль, торговля облигациями железнодорожных и коммунальных компаний не входила в сферу повышенного интереса и не была предметом пристального изучения ни Сидни Вайнберга, ни компании Goldman Sachs в целом. Леви «собрал группу предприимчивых клиентов, которых Вайнберг считал настоящим сбродом»[232], рассказывает бывший партнер компании Рой Смит. Сделки Леви требовали вложений капитала, который мог быть заморожен на длительный период времени, что отличало их от сделок по размещению акций и облигаций, в которых капитал использовался весьма экономно (на время между приобретением ценных бумаг у эмитента и перепродажей их инвесторам), или консалтинговых услуг по слияниям и поглощениям, для которых вложения капитала вообще не требовалось. Поскольку на тот момент капитал Goldman был достаточно скромным – около $9 млн в начале 1950-х гг. – и формировался, по сути, за счет личного капитала партнеров, то вопросу, куда и как он будет использован, уделялось особое внимание. Это стало причиной возникновения напряженности между Вайнбергом, главным инвестиционным банкиром, и Леви, молодым, но не менее амбициозным трейдером и арбитражером. Так, в интервью 1967 г. Вайнберг заявил, что $100 000, которые он вложил в компанию, когда стал партнером Goldman в начале 1927 г., он заработал как банкир. «Ни одного доллара я не получил от трейдинговых операций, – сказал он. – Я никогда ими не занимался». И затем с гордостью повторил, что считает себя «инвестиционным банкиром»[233].

Сэнди Льюис, бывший арбитражер Уолл-стрит и сын Салима («Сая») Льюиса, который довольно долго был старшим партнером Bear Stearns & Co., знал Гаса Леви с юных лет, когда он жил на Парк-авеню. Гас и Сай были очень близкими друзьями, и интересы у них были общие – от игры в гольф и бриджа до поддержки еврейских благотворительных акций в Нью-Йорке и арбитражных сделок.

Многое изменилось для Сая Льюиса в Bear Stearns после бомбардировки Перл-Харбора, когда США решили вступить в войну. «Началась война, и Рузвельту потребовалось вооружить нацию, наладить поставки сырья на заводы, готовой продукции в порты и ее вывоз за пределы страны, – говорит Сэнди Льюис. – Он начал выпускать самолеты, танки, грузовики – миллионы наименований. Потребовалось получить контроль над железными дорогами и наладить сообщение, чтобы железная дорога работала только на правительство, перевозя то, что необходимо в данный момент. Нужно было убедиться, что все доставляется вовремя и по первому требованию. Это была война. Они взяли за горло железнодорожные компании. И установили кредитное регулирование. Долговые обязательства перестали работать»[234]. Сай Льюис обратил внимание, что до начала правительственного контроля железных дорог облигации железнодорожных компаний продавались по номинальной стоимости, поскольку компании продолжали выплачивать по ним проценты. «Но вдруг они объявили, что не могут погасить купоны, – рассказывает Сэнди Льюис, – и цена облигаций тут же достигла дна». Их по-прежнему можно было покупать и продавать, но выплаты по купонам не производились. Они были бесполезны… Покупать их – все равно что приобретать фьючерс, который, возможно, когда-нибудь принесет прибыль». Эти облигации продавались по цене 5 центов за доллар номинала. И Льюис начал размышлять, не приобрести ли ему облигации по этой заниженной цене. Он подумал, что либо придет конец света и тогда ничто уже не будет иметь значения, либо США победят и стране вновь понадобятся ее железные дороги, чтобы восстановиться и обеспечить товарами нацию-победительницу. В последнем случае облигации, купленные за бесценок во время войны, по ее окончании будут стоить целое состояние.

Сай Льюис обладал большим влиянием на Гаса Леви. Он посоветовал Леви участвовать в сделках с железнодорожными облигациями, а также в других видах арбитражных сделок – включая торговлю крупными портфелями акций, которые при удачном стечении обстоятельств могли принести прибыль, сделки по слиянию, которые Рогатин описал как торговлю акциями компаний на стадии слияния обычно после того, как о планах было объявлено публично.

Многие институциональные акционеры, владеющие акциями компаний, начинающих процедуру слияния, часто принимают решение о продаже акций, поскольку вскоре после сообщения котировки акций на рынке приближаются к их объявленной стоимости в сделке, а ожидание ее завершения – зачастую в течение нескольких месяцев – ради незначительного увеличения прибыли считается нецелесообразным из-за потерь времени и возможных рисков. В этот момент на рынок и выходят арбитражеры, которые скупают акции, надеясь в будущем получить прибыль от вложенных таким образом средств. Они готовы принять риски, связанные с неудачным исходом сделки или изменением ситуации, в надежде, что ставка принесет удачу. Риски, определенно, существуют: например, если инвестор приобретает акции поглощаемой компании, а затем сделка отменяется, то финансовые последствия могут быть фатальными. Но такое случается довольно редко, и профессионалы-арбитражеры делают все возможное, чтобы их избежать.

Причина, по которой Сай Льюис давал столь ценные советы своему конкуренту – пусть тот был его близким другом, – навсегда останется загадкой. Возможно, он делал это исключительно из дружеских побуждений, а может быть, стремился к развитию рынка, на котором выступал в качестве продавца финансовых продуктов.

В 1941 г., ожидая, когда США вступят в войну, Леви молился о начале боевых действий. Он был освобожден от призыва в армию, поскольку на тот момент у него было уже двое детей. Но был решительно настроен принять участие в этой войне. «Я буду воевать», – сказал он своей жене и устроился воздушным наблюдателем в патруль гражданской авиации. Леви знал летное дело – у него был одномоторный самолет Stinson Voyager. И надеялся, что этот опыт поможет ему водить истребитель. Однако его квалификация оказалась недостаточной. «У меня не хватило опыта, чтобы стать пилотом, – сказал он в интервью New York Times, – а учиться, когда тебе уже 32, было слишком поздно. В итоге я закончил войну в наземном подразделении ВВС в Европе в звании подполковника»[235]. Срок службы Леви в военное время составил 26 месяцев.

Пока Леви воевал, его коллега Барук из арбитражного отдела оставался в компании и пытался поддерживать на плаву это направление, потихоньку занимаясь немногочисленными в те годы сделками. Когда Леви вернулся в компанию после окончания войны, в ноябре 1945 г., они с Баруком возобновили работу в арбитражном отделе и, как утверждал Уолтер Сакс, «сумели построить одно из сильнейших подразделений на Уолл-стрит, специализирующихся на внебиржевых сделках»[236]. А 1 января 1946 г. Леви стал партнером компании. Эл Фельд, который начинал в 1933 г. с должности посыльного, вспоминал, что Леви весьма искусно умел извлекать прибыль из сделок с облигациями железнодорожных и коммунальных компаний. «Гас был очень умен и любил инновации, – рассказывал он Чарлзу Эллису. – Он построил успешный бизнес, потому что сумел разглядеть перспективность ценных бумаг, выпускаемых крупными железнодорожными и коммунальными компаниями в 1940-е гг. И его знали на рынке как хорошего игрока, заключающего крупные сделки. А если ему случалось нести убытки, он принимал их»[237].

Одними из лучших клиентов Леви после его возвращения в Goldman были два брата Мерчисон из Далласа, штат Техас, Джон и Клинт-мл., наследники состояния, заработанного их отцом Клинтом Мерчисоном в нефтяном бизнесе в Техасе. Начало сотрудничеству Goldman с братьями Мерчисон было положено в марте 1933 г., когда была запущена процедура банкротства железнодорожной компании Missouri Pacific Railroad.

Банкротство Missouri Pacific затянулось на 23 года и вошло в историю как одно из самых долгих. В течение этих лет у инвесторов была возможность покупать и продавать долговые обязательства компании, а также и держать их в надежде получить контроль над компанией, когда процедура банкротства будет завершена и компания будет разделена между кредиторами. Вскоре после войны братья Мерчисон стали главными держателями облигаций, обеспеченных общей закладной на собственность Missouri Pacific. Их порекомендовали Леви и банку Goldman Sachs в качестве клиентов, поскольку они «искали содействия арбитражеров с Уолл-стрит», как пишет Times, «а г-н Леви считался одним из лучших в этой области»[238]. Далее в статье пояснялось, что «арбитражер – это человек, который занимается эквивалентами валют, ценных бумаг и иных инструментов. Он занимает положение между двумя сторонами сделки и пытается угадать» – угадать! – «будущую позицию каждого из участников сделки в отношении другой стороны. Если его догадка оказывается верной, он может заработать значительную сумму денег. Если же он ошибется, то ему недолго заниматься арбитражными сделками, потому что они, как правило, заключаются на очень большие суммы». В газете сообщалось, что Леви занимался арбитражем с 1933 г., с того момента, как пришел в компанию Goldman, и, «делая верные догадки, получал немалую прибыль».

Times писала, что за то время, пока шла процедура банкротства Missouri Pacific, «имелась масса возможностей для проведения арбитражных сделок с ценными бумагами», поскольку облигации железнодорожной компании «подлежали обмену на другие ценные бумаги вновь организованной компании». «Поскольку есть сомнения относительно успешного завершения реструктуризации, облигации банкротящейся компании зачастую продавались по цене, отличной от» их вероятной, по мнению финансовых экспертов, стоимости в случае, успешного завершения процедуры. «На протяжении многих лет Мерчисоны и другие инвесторы с готовностью использовали ценовую разницу… когда она позволяла получить прибыль». Леви оказывал Мерчисонам содействие в покупке и продаже ценных бумаг, а также при анализе – или построении догадок – в отношении будущей стоимости железнодорожных облигаций.

Как и можно ожидать от хороших клиентов, после успеха сделок с облигациями Missouri Pacific братья Мерчисон продолжили сотрудничать с Леви и Goldman Sachs. Вскоре они снова объединили свои усилия для более серьезной операции: братья Мерчисон стремились получить контроль над Allegheny Corporation и попросили содействия Леви в осуществлении их плана. Сражение доверенных лиц Мерчисонов за контроль над Allegheny даже с натяжкой нельзя назвать дружественным решением вопроса, а Леви и Goldman были в самом центре этой битвы. (Около десяти лет спустя, в начале 1970-х, представители Goldman не раз повторяли, что компания никогда не участвовала в недружественных поглощениях. «Политика компании не предполагает участия в недружественных поглощениях – ни в качестве инвестора, ни в качестве управляющего, ни в качестве консультанта»[239], – заявил Леви в интервью журналу Institutional Investor в ноябре 1973 г., словно сражения за Allegheny и в помине не было. Или будто в августе 1963 г. Леви не вошел в совет директоров Hunt Foods и не давал в 1964 г. его председателю Нортону Саймону рекомендаций, как выбить место для Леви в совете директоров ABC после покупки Саймоном 100 000 акций этой телекомпании.)

Allegheny принадлежала Роберту Янгу и Аллану Кирби – двум финансистам, которые вырвали ее из рук семьи Болл в 1942 г. Times охарактеризовала компанию как «кучу навоза с парой зарытых в ней бриллиантов»[240].

Янг и Кирби использовали средства от продажи имущества Allegheny для диверсификации активов компании: в частности, они приобрели контрольный пакет акций железнодорожной компании New York Central Railroad, второй по величине в стране, а также расположенного в Миннеаполисе паевого инвестиционного фонда Investors Diversified Services, Inc. (IDS). Allegheny также владела 51 % акций класса «B» фирмы Missouri Pacific (т. е. акций, выпущенных после реструктуризации компании), инвестировала $20 млн в Webb & Knapp, Inc., компанию, занимающуюся недвижимостью. «Отношения между Мерчисонами и Кирби», пишет Times, «начались с письма с искренними пожеланиями сотрудничества»[241] во время сражения Кирби с семьей Вандербильт в 1954 г. за контроль над New York Central Railroad. Янг и Кирби попросили Клинта Мерчисона-ст. и его многолетнего партнера Сида Ричардсона выкупить 800 000 акций New York Central и проголосовать за поглощение компании Янгом и Кирби. Мерчисон и Ричардсон выполнили их просьбу. В благодарность за поддержку (во всяком случае, так это выглядело со стороны) в 1955 г. Янг и Кирби организовали сделку по продаже акций между Allegheny и IDS, в результате которой братья Мерчисон «получили контроль» над IDS.

Однако в январе 1958 г. Янг покончил жизнь самоубийством, застрелившись в бильярдной своего особняка на Палм-Бич. Ему было 60 лет и, по слухам, он страдал от «меланхолии и депрессии», вызванных финансовым кризисом 1957 г., который негативно сказался на деятельности Allegheny. Зажав ружье между колен, он выстрелил себе в голову около 10 утра, через два часа после завтрака. Прислуга, которая не слышала выстрелов, забеспокоилась, когда Янг не явился на назначенную ранее встречу[242]. Пятью днями позже Кирби получил полный контроль над Allegheny. В 1959 г. независимые акционеры компании подали иск в суд, утверждая, что контроль над IDS был передан браться Мерчисон «в обмен на услуги, оказанные их отцом г-ну Янгу и г-ну Кирби».

Чтобы урегулировать дело, Мерчисоны согласились вернуть контроль над IDS – 47,5 % акций – компании Allegheny. За ними сохранилась небольшая доля участия в IDS – 17 %. Кроме того, из средств Мерчисонов, Кирби и наследства Янга компании Allegheny было выплачено еще $3 млн. Правда, в результате Мерчисоны оказались «отстранены» от операций IDS, что вызвало их недовольство. Стремясь усилить свое влияние, Мерчисоны заплатили вдове Янга $10,2 млн за долю из его наследства в Allegheny. Они полагали, что бльшая доля участия позволит им укрепить свое влияние. Но Кирби, которому не понравились действия Мерчисонов, начал внутреннее расследование по результатам их руководства IDS и запросил их содействия. Когда Мерчисоны отказались его предоставить, Кирби выкинул их из совета директоров IDS.

Возмущенные Мерчисоны через доверенных лиц и при помощи Леви в сентябре 1960 г. открыли «военные» действия с целью отнять у Кирби контроль над Allegheny. Согласно отчету Times об этой девятимесячной битве, Леви был «главным банковским консультантом» Мерчисонов и играл в этом сражении «незаметную, но значительную роль»[243]. В итоге, несмотря на то что Мерчисонам принадлежало лишь 2 млн из 9,8 млн акций Allegheny (Кирби – 3 млн), им удалось склонить на свою сторону и других акционеров, включая, конечно, Goldman Sachs. И в мае 1961 г. Мерчисоны получили контроль над Allegheny пятью голосами акционеров против каждого голоса за Кирби и его сторонников. Это противостояние было одним из крупнейших и самых ожесточенных в тот период.

Получив контроль над Allegheny, Мерчисоны освободили Кирби от полномочий председателя совета директоров и генерального директора. Кирби покинул компанию, имея состояние, оцениваемое в $300 млн, что делало его одним из богатейших людей в США.

Конечно, 67-летний Кирби мог бы просто отойти от дел и обосноваться в своем особняке в городке Хардинг, штат Нью-Джерси, или в своем «замке» в Истоне, штат Пенсильвания, или в «любом из трех других своих домов», но он предпочел попытаться вернуть контроль над Allegheny. В конце концов ему по-прежнему принадлежал 31 % акций компании. Спустя два года, потратив $10,5 млн на приобретение дополнительного пакета акций Allegheny, Кирби благодаря грамотно подобранным союзникам смог вернуть себе контроль над компанией и сместить братьев Мерчисон. Кирби получил голоса акционеров, которым принадлежало 5,9 млн из 6,7 млн числа акций. Когда репортер New York Times спросил его, почему он решил продолжить борьбу, Кирби ответил: «Гордость. Фамильная гордость. Насколько я припоминаю, до борьбы с Мерчисонами в 1961 г. меня никому не удавалось одолеть. Это меня очень огорчило»[244].

Эдгар Барук – первый наставник Леви в арбитражном бизнесе в компании Goldman – внезапно скончался в 1952 г., оставив Леви единоличным руководителем отдела. Однако к тому моменту Леви уже успел значительно превзойти Барука по количеству получаемой прибыли и значимости своего положения в компании. В последнее время Барук был ассистентом Леви. И после его смерти Леви понял, что ему нужен новый помощник, и начал искать его за пределами компании.

Примерно в то же время Леви играл в гольф в городке Бока-Рейтон, штат Флорида, с Гарри Тененбаумом, который вместе с Полом Пелтасоном основал в Сент-Луисе небольшую брокерскую компанию Peltason Tenenbaum Company. Леви рассказал Тененбауму, что ищет помощника. «Я предложил эту работу Джону Вайнбергу, сыну Сидни, но он отказался, – сказал Леви. – Он хочет продолжить дело своего отца и стать инвестиционным банкиром»[245]. Тененбаум поинтересовался, не желает ли Леви взять на работу его сына Джея.

«Он не нужен вам в вашей компании?» – спросил Леви.

«Нет, если он будетработать на вас», – ответил Тененбаум.

«Ну что ж, пришлите его ко мне», – сказал Леви.

Джей Тененбаум изучал механику в Вандербильтском университете, но в 1943 г. пошел в армию и окончил пехотное училище. Он получил звание младшего лейтенанта и был сразу же командирован за границу, где служил в 10-й горной дивизии, набранной из солдат, имеющих лыжную подготовку и опыт выживания в зимних условиях. Тененбаум проявил лидерские качества и имел в подчинении до 40 человек. В начале 1945 г. он принял участие в боевых действиях, но вскоре война закончилась[246]. «Я участвовал в сражениях в течение шести-семи месяцев, – вспоминает он. – И закончил войну с двумя медалями «Пурпурное сердце»[247], «Бронзовой звездой»[248] и «Серебряной звездой»[249][250].

После возвращения в США он был направлен на базу «Форт Орд» на полуострове Монтерей в Калифорнии. Тененбаум был хорошим игроком в гольф (на базе имелось отличное поле для гольфа на 18 лунок) и частенько играл в Пеббл-Бич неподалеку от «Форт Орд». На Рождество родители приехали навестить его, и после партии в гольф Джей сказал отцу, что хотел бы участвовать в турнире PGA Tour. На что тот ответил: «Ты просто идиот. Ты не сможешь обыграть никого из них – ни Снида, ни Демаре, ни Нельсона, ни Хогана[251]. Тебе нужно идти работать».

Тененбаум не имел представления, что ему нужно делать в Goldman Sachs, а у Леви не было желания подыскивать ему работу, а уж тем более обучать его арбитражному делу – обычная ситуация для Goldman Sachs. «Я начал работать с ним 1 апреля 1953 г., – вспоминает Тененбаум. – Мне сказали, что я буду его ассистентом. Когда я спросил: “Гас, чем я могу вам помочь?” – он ответил: “Джей, оставь меня в покое. Я занят”. Я не знал, куда себя деть». Как-то в начале карьеры Тененбаум спросил у Леви, можно ли написать для него письмо, а Леви предложил ему «препроводить письмо», как говорили в те дни, секретарю Шарлотте Камп. Тененбаум последовал совету Леви. «Шарлотта, не примешь ли ты у меня письмо?» – спросил он. «А не пойдешь ли ты прогуляться?» – ответила она.