Сдвиг. Как выжить в стремительном будущем Ито Джой

Издано с разрешения c/o Brockman, Inc.

Книга рекомендована к изданию Павлом Сикорским

* * *

Посвящается М., А., А. и Ф. за то, что они продемонстрировали: лучшие из принципов неизменны

Пока что путешествие наше было приятным, дороги хорошие, еды в достатке… Действительно, если со мной не случится что-то намного худшее, чем уже случилось, можно будет сказать, что лиха беда — начало.
Тамсен Доннер, 16 июня 1846 года

Предисловие партнера издания

Мир вокруг нас меняется настолько интенсивно, что общество, влюбленное в инновации, не успевает приспосабливаться к переменам. Раньше было достаточно переоснастить организацию новыми, более совершенными технологическими инструментами, закупить современное оборудование, чтобы быть на шаг впереди конкурентов. Но наступает такое время, когда необходимо переформатировать мышление, чтобы оставаться в авангарде перемен. Нужен эволюционный сдвиг, грандиозный скачок, сравнимый по масштабу с переходом человекообразного существа к прямохождению. Об этом рассуждают Джой Ито и Джефф Хоуи — авторы книги «Сдвиг. Как выжить в стремительном будущем». Готовых рецептов они не дают, но подробно рассказывают о девяти принципах нового мышления в информационную эпоху, которые помогают совершить этот эволюционный переход.

Мы все осознаем, что традиционный образ жизни с появлением интернета уходит в прошлое. На наших глазах произошла глобальная технологическая революция, которая обеспечила небывалую прежде обратную связь в обществе — мгновенную, не поддающуюся контролю, пугающе свободную. Меняются уровни взаимодействия между людьми, частная жизнь, принципы сотрудничества, способы предоставления услуг, будь то страхование или медицина.

Открывшиеся возможности настолько широки, что человечество замерло в растерянности — перемены вокруг происходят по экспоненте. То, что прежде было секретным достоянием госкорпораций и закрытых лабораторий, свободно переходит во всеобщую собственность. Достаточно сегодня одному человеку высказать идею, чтобы завтра ее подхватили тысячи других людей по всему миру, трансформируя и приспосабливая под свои нужды.

Мы согласны с идеей авторов о том, что информационный мир ломает один из фундаментальных принципов капитализма — командно-административная система перестает справляться с распределением рабочей силы. Что это значит? Каждый участник бизнес-процесса одновременно становится производителем, потребителем, работником и работодателем. Эти ошеломляющие возможности позволяют менять к лучшему не только отдельные человеческие жизни, но и весь мир. Именно эта сверхзадача заложена в стратегию компании «АльфаСтрахование», которая движется во фронтире перемен по той простой причине, что сегодня и всегда предоставляет клиентам сервис будущего.

Андрей Рыжаков,

директор по медицинскому страхованию

АО «АльфаСтрахование»

Введение

28 декабря 1895 года толпа, собравшаяся у парижского «Гранд-кафе», ожидала невиданного зрелища. За один франк, как обещали устроители, зрители увидят первые в истории человечества «живые картинки». Возможно, на современный слух это и звучит как нечто наподобие ярмарочного балагана, однако парижанин конца XIX века воспринимал все совсем иначе. То был век сенсаций, когда процветали спиритические сеансы, заклинатели змей, медвежьи поводыри, туземные воины, чародеи, круговые панорамы и медиумы. Всеми этими диковинами пестрели заголовки печатных изданий, порой затмевая великие научные открытия и технические достижения 90-х годов XIX столетия. А ведь всего за несколько лет до той даты, с которой мы начали свой рассказ, Гюстав Эйфель возвел высочайшую в мире рукотворную конструкцию, электричество превратило Париж в истинный «Город света», а автомобили начали вытеснять конные экипажи с широких бульваров французской столицы. Индустриальная революция изменила повседневную жизнь, наполнив ее новизной и стремительностью перемен, поэтому нашего парижанина можно извинить за его уверенность, что каждый вечер может случиться новое чудо, — ведь зачастую так оно и бывало.

Итак, первых зрителей первых «живых картинок» препроводили вниз по темной и узкой лестнице в подвальное помещение «Гранд-кафе» и усадили на чистенькие складные стулья, выставленные рядами. Посередине комнаты какой-то человек возился с маленьким деревянным ящиком, установленным на небольшом возвышении. Прошло несколько мгновений, из аппарата вырвался луч, осветив холщовый экран, на котором возникла туманная фотография женщин, выходящих из фабричных ворот. Зрелище было, в общем, малопримечательное — лицезреть людей, уходящих с фабрики, можно было в доброй половине парижских районов. Но вот изображение странно замерцало и ожило. Женщины на экране толпой повалили с фабрики — парами, в одиночку или небольшими группами.

Зернистая съемка сегодня представляется примитивной до смешного, но в подвале «Гранд-кафе» в центре Парижа той ночью аудитория ахала от изумления, аплодировала и смеялась. Кое-кто даже остолбенел от подобного зрелища. А потом, ровно через пятьдесят секунд, все закончилось. Ровно столько пленки — 17 метров — братья Огюст и Луи Люмьеры, которым история навеки отвела место создателей первого кино, могли уделить своему изобретению — синематографу.

На что это похоже — быть среди первых, кому довелось лицезреть, как свет трансформируется в движущийся образ? Первым взглянуть на туго натянутое полотно — и увидеть женское платье, колышущееся на ветру? «Нужно было своими глазами увидеть эти потрясающие экранные образы, чтобы понять, до каких пределов может дойти возбуждение толпы, — вспоминал позднее один из первых киномехаников. — Каждая сценка сопровождалась бурными рукоплесканиями, а после шестой я зажег в зале свет. Зрители были потрясены. И разражались оглушительными возгласами»[1].

Слухи о самой удивительной из сенсаций распространились очень быстро. Толпы столь бурно осаждали «Гранд-кафе», что поддерживать порядок пришлось полиции[2]. Через месяц братья Люмьер расширили репертуар, сняв несколько десятков новых «видов», как тогда назывались пятидесятисекундные фильмы. Будучи не только изобретателями, но и опытными бизнесменами, к следующей весне они уже устраивали показы по всей Европе и Америке. И все-таки братьев Люмьер меньше помнят как изобретателей движущихся картин (другие персоны, включая Томаса Эдисона, наступали им буквально на пятки), чем за одну-единственную ленту — «Прибытие поезда». Или, если быть точными, их помнят за панику, которая возникла при первом показе этого фильма.

Не нужно свободно говорить по-французски, чтобы догадаться: «Прибытие поезда» означает соответствующее действие — поезд подъезжает к станции. Но первых зрителей никто предупредить не озаботился. И вот, будучи в полной уверенности, что поезд вот-вот съедет с экрана и превратит всех собравшихся в истерзанные куски окровавленной плоти, зрители, собравшиеся в тесном помещении, бросились, давя друг друга, к выходу. Когда зажегся свет, взглядам предстала куча народа, набившаяся в узком лестничном пролете, как в консервной банке.

Степень трагичности ситуации зависит от того, в чье изложение вы верите больше, и современные исследователи задаются вопросом: а было ли что-то на самом деле? Однако, быль или небыль, но история быстро перекочевала в кинематографические анналы, превратившись в то, что критик Мартин Лойпердингер именует «фундаментальным мифом кинематографа»[3]. Сей сюжет из области городского фольклора, без сомнения, служил определенной цели. Возможно, это был самый беспроигрышный способ транслировать идею о том, как это бывает, когда невозможное случается прямо с тобой, у тебя на глазах, во всей его жуткой и незавуалированной прямоте. Простых фактов было вопиюще недостаточно, чтобы живописать сенсацию, — нужно было изобрести миф, чтобы донести истину. Технология расширила для нас возможность это осознать, и далеко не в последний раз.

Кто-то может разумно предположить, что Люмьеры, с их мировой славой и активной деятельностью, стали фантастически богаты и внесли великий вклад в эволюцию средств массовой коммуникации. Однако к 1900 году их миссия была окончена. Огюст Люмьер заявил, что «кино — изобретение, не имеющее будущего», и братья посвятили себя созданию надежной техники цветной фотографии.

В этом заявлении удивительно не то, что два блестящих предпринимателя колоссально просчитались. Удивительно другое — ведь в то время кино, несомненно, представляло собой великолепную возможность. В канун нового столетия Люмьеры закрепили за собой процветающий участок, у их фильмов были бесчисленные подражатели. Первые фильмы представляли собой сценки, снятые с одной точки. Не было ни панорамных планов, ни монтажа, ни даже сюжетов, кроме самых простых: мужчина наступает на грабли — грабли бьют его по носу — общее веселье. Поэтому неудивительно, что, подобно прочим сенсациям-однодневкам, фильмы были низведены практически до уровня ярмарочных развлечений, как только их новизна несколько поблекла. Была создана технология кино, но не сформирована среда. И теперь, когда мы смотрим эти ранние фильмы, то видим просто движущиеся картинки, но не кино.

* * *

Не сумев предугадать значимость своего же собственного детища, Люмьеры оказались в весьма достойной компании — самые прославленные изобретатели, инженеры и технологи не видели потенциала своих творений. Действительно, если верить истории, именно тот, кто принимает самое непосредственное участие в создании той или иной технологии, менее всего способен дать прогноз ее конечного применения.

В мае 1844 года Сэмюэл Морзе представил первую в мире коммерческую телекоммуникационную систему. Из подвала в здании американского Капитолия он передал сообщение на железнодорожную станцию, находившуюся на расстоянии примерно 38 миль. Содержанием передачи была цитата из Ветхого Завета: «Чудны дела твои, Господи». Через несколько лет в каждом крупном городе Америки работала моментальная связь. Через десять лет был проложен первый трансатлантический кабель.

Эта цитата из Библии, которая в синодальном переводе звучит как «Вот что творит Бог!» (Чис. 23:23), трактуется как выражение благодарности: «Смотри, вот что Отец твой сделал для тебя!» В те дни Морзе говорил, что его намерением было «окрестить американский телеграф именем его Творца», под коим он подразумевал Господа Всемогущего, а не себя самого. Но позже в тот день, записав эту фразу на маленьком клочке бумаги для памяти, он добавил рядом знак вопроса, что, вообще говоря, полностью меняет весь смысл[4].

Морзе пользовался репутацией ханжи и балабола. И все же, поставив этот знак вопроса, он превращается в глазах истории в фигуру истинного мыслителя. На протяжении тысяч лет информация путешествовала по свету со скоростью не быстрее той, что развивали лошадиные ноги, — и неважно, кто вез послание — король или его повар. Теперь же скорость передачи информации начала обретать космическую силу. Как мог Морзе (да кто бы то ни было на его месте) знать, какие перспективы ожидают мир?

Он и не смог. Морзе умер, искренне веря, что следующей великой ступенью в области телекоммуникаций будет не телефон (отринутый им как «электрическая игрушка», когда Александр Грэм Белл впервые представил свое изобретение), а телеграфные провода, способные переносить множество сообщений одновременно. Минули десятилетия, и Томас Эдисон продемонстрировал не больше провидческого таланта, выпустив на рынок первый фонограф, или «говорящую машину», как он его назвал, — устройство, позволяющее деловым людям надиктовывать корреспонденцию. Это устройство он нарек «Эдифон» и еще много лет настаивал на том, что вряд ли найдется много покупателей (если найдется вообще), которые бы пожелали использовать его, чтобы проигрывать музыку. Должен быть появиться инженер-самоучка по имени Элдридж Ривз Джонсон, который увидел в фонографе потенциал, способный нести музыку в каждую семейную гостиную и в каждый салон. В 1901 году Джонсон основал компанию Victor Records и начал приглашать к сотрудничеству известных исполнителей вроде Энрико Карузо. Да, возможно, фонограф изобрел Эдисон, однако Джонсон сотворил нечто более значительное: он изобрел индустрию звукозаписи[5].

Что ж, очень легко встречать самодовольной усмешкой подобные стратегические просчеты, как будто Эдисон — этакий лишенный воображения простак из фильмов с участием Бастера Китона[6], который слепо пятится, чтобы свалиться в некую историческую лужу, а мы, с нашими системами мгновенной связи и великолепными навыками обращения с обширными информационными архивами, надежно защищены от подобных эпических ошибок предвидения. Но, подобно Тарзану, очутившемуся в городе, люди во все времена терпят неудачи, не умея уловить значимость своих же собственных творений.

Паровые двигатели, использовавшиеся на фабриках конца XIX столетия, обязательно были укреплены на большой центральной оси, которая соединялась с турбиной. Проводя исследования на первых электрифицированных фабриках, экономист Пол Дэвид обнаружил, что проектировщики фабрик продолжали безо всякой нужды собирать электродвигатели в центральный кластер, даже составляя план новой фабрики с нуля. В результате новшество, которое должно было повысить производительность, не давало абсолютно никакого эффекта. Понадобилось тридцать лет, чтобы управляющие начали использовать потенциал гибкости, который обеспечивали электродвигатели, и планировать организацию фабрик в соответствии с рабочим процессом, тем самым удвоив и даже порой утроив производительность[7].

Наша эра тоже не имеет такого иммунитета. В 1977 году Кен Олсон, президент одной из самых крупных и успешных компьютерных компаний в мире — Digital Equipment Corporation, — публично заявил, что «у частных лиц нет ни единой причины держать дома собственный компьютер»[8]. При этом убеждении он оставался все восьмидесятые годы прошлого века — еще долгое время после того, как Microsoft и Apple доказали его неправоту. А тридцать лет спустя бывший глава Microsoft Стив Балмер сказал в интервью изданию USA Today, что «нет ни единого шанса, что айфоны смогут завоевать хоть сколько-нибудь существенную долю рынка»[9].

* * *

У этих анекдотов, удивительных и забавных на свой лад, есть особая цель, и она заключается совсем не в том, чтобы обрушить град насмешек на давно почивших изобретателей Америки. А суть такова: все мы делаем ошибки, гадая на кофейной гуще новых технологий; всех нас слепит назойливый свет общепринятых систем мышления. Мир сильно изменился — и эта книга не что иное, как хроники радикальных перемен, — но наш мозг по-прежнему остался тем органом, который верил, что автомобиль — всего лишь скоротечная забава, а огонь, коль скоро об этом зашла речь, всего лишь технология, предназначенная нас согревать и производить причудливые тени на стенах пещеры.

Наша книга исходит из фундаментальной предпосылки, что любой период в истории человечества характеризуется набором общих систем допущений и верований. Речь не идет о мнениях или идеологиях; нет, за ними кроется другой набор идей — допущений, которые носят бессознательный, или, точнее, предсознательный характер: сила лучше, чем слабость; знание лучше, чем невежество; индивидуальный талант предпочтительнее простого отличия. Представим на секунду, что ваши мнения, ваши политические убеждения, все ваши осознанные идеи о мире и вашем месте в нем — это мебель, расставленная в доме. Вы приобретали эти предметы мебели вполне осознанно в течение долгого времени, отвергая одни, сохраняя другие и приобретая новые по мере нужды. Но эта книга рассказывает о чем-то еще — о структуре, состоящей из балок, стоек и перекрытий, которые служат опорой для ваших сознательных идей. Иными словами, эта книга не о том, что вам известно; она о ваших знаниях, о которых вы не подозреваете, и о том, почему так важно подвергать сомнению эти проблематичные допущения.

Французский философ Мишель Фуко считал, что подобная матрица верований, предрассудков, норм и соглашений составляет набор правил, которые управляют нашим мышлением и, в конечном счете, решениями, которые мы принимаем. Он назвал это явление «эпистемой» и считал, что определенные исторические периоды можно идентифицировать согласно подобным системам мышления, аналогично тому как археолог идентифицирует исторические слои по типу посуды, которой пользовались в те времена[10]. В классическом труде «Структура научных революций» американский философ Томас Кун именовал такие всеобъемлющие системы верований «парадигмами»[11].

Тщательно изучив эволюцию научной мысли и практики в предшествовавшие столетия, Кун идентифицировал паттерны, согласно которым научные дисциплины — например, химия — приспосабливались к новым идеям. Он увидел, что даже самые осторожные ученые склонны игнорировать или ложно интерпретировать данные, чтобы поддержать «когерентность» господствующей парадигмы, отделываясь поверхностными объяснениями аномалий, которые есть не что иное, как первые признаки тектонических сдвигов в научной теории. К примеру, физики ньютонианского толка демонстрировали впечатляющие чудеса научной акробатики, толкуя аномалии астрономических наблюдений, которые в итоге вызвали к жизни теорию относительности Эйнштейна. Подобные смещения — научные революции, или то, что Кун именовал «сдвигами парадигмы», — сменялись краткими периодами хаоса, а те (со временем) — стабильностью, когда вокруг новой парадигмы формировался новый научный консенсус[12].

Наша книга, непосредственно предназначенная читателю, в котором любопытство еще не почило мертвым сном, обходит стороной терминологические дебаты как таковые. Алексис де Токвиль[13] сделал в этом отношении все возможное еще в 1830-е годы. Пытаясь определить источник уникальной непохожести и невиданного процветания Соединенных Штатов, он заметил, что американцы обладают своеобразными «умственными привычками» (к примеру, житейским прагматизмом), которые, можно считать, и сыграли ведущую роль в индустриальной революции.

Наши умственные привычки иные по содержанию, но ничуть не менее упорные по природе. И хотя наша книга имеет дело со сложными предметами — такими как криптография, генетика и искусственный интеллект, — она исходит из простой предпосылки: наши технологии опережают нашу способность как общества их понять. Ныне необходимо наверстывать упущенное.

Нам даровано благо (или проклятие) жить в интересное время, когда школьники в старших классах то и дело пользуются методами генной инженерии, изобретая новые формы жизни, а достижения в области искусственного интеллекта вынуждают политиков ломать голову над проблемой неуклонно растущей безработицы. И неудивительно, что старые привычки наших умов, выкованные в эпоху угля, стали и легкого обогащения, не оправдывают ожиданий. Сила больше не является непременным условием выживания; не каждый риск необходимо сводить до минимума; а фирма уже не есть оптимальная организационная единица в условиях ограниченных ресурсов.

В цифровую эпоху подобные исходные предпосылки превратились в архаизм, а порой в нечто не только бесполезное, но и целиком контрпродуктивное. Аргумент, который мы выдвигаем на следующих страницах, таков: наш нынешний когнитивный инструментарий плохо приспособлен для осознания глубинных смыслов, порожденных прорывами во всех областях — от коммуникаций до вооружений. Наша миссия в том, чтобы обеспечить вас новыми инструментами — или, как мы предпочитаем их называть, принципами, поскольку одна из характерных черт ускоряющегося будущего — это полное разрушение чего-то столь негибкого, как «правило».

Эта задача непроста. Мы не можем сказать вам, как именно надо думать, ибо текущий разрыв между человечеством и его технологиями лежит на более глубоком уровне — уровне парадигм, базовых предпосылок, лежащих в основе нашей системы верований. Наше намерение — помочь скорректировать данное расхождение, разработав девять принципов, которые проложат нашим умам дорогу в современность и помогут как отдельным лицам, так и институтам ориентироваться в полном вызовов и неопределенностей будущем.

Кто-то может подумать, что подобные прочно утвердившиеся верования могут меняться лишь постепенно и со временем, точно так же как виды насекомых медленно развивают свойства, помогающие им бороться за выживание в конкретной среде. Но системы верований меняются не так — на самом деле даже сама эволюция живых организмов работает иным образом. В обеих ситуациях длительные периоды относительной стабильности сменяются периодами насильственных сдвигов, которые запускаются в действие резкими изменениями внешних условий, будь то политическая революция, рождение новой разрушительной технологии или появление нового хищного вида в ранее стабильной экосистеме[14]. Такие транзитные периоды — биологи-эволюционисты называют их «периодами видообразования»[15] — проходят нелегко. Мы решительно утверждаем, что прямо сейчас человечество проходит это сногсшибательное переходное время — эпоху драматических перемен нашей собственной экосистемы. Короче говоря, выжить будет чертовски непросто, чтобы вас не зацепил один из грядущих катаклизмов.

Наши принципы не являются неким рецептом, как начать бизнес в интернете или попытаться сделать из вас приличного менеджера, хотя оба предприятия от указанных принципов и выиграют. Смотрите на наши принципы как на профессиональные подсказки о том, как использовать новую операционную систему мира. Новая операционная система — вовсе не мелкая итерация прежней, которой мы пользовались последние несколько веков; нет, это целая новая версия. И, как это бывает со всеми совершенно новыми системами, нам, хочешь не хочешь, придется к ней приспосабливаться. Она действует на основе другой логики. Здесь не будет руководств и инструкций, потому что, если честно, даже если бы разработчики и выпустили таковые, они уже устареют к тому моменту, когда вы возьмете их в руки.

То, что мы предлагаем, полезнее — мы надеемся на это. Принципы — это простые, но мощные руководящие инструкции к новой логике системы. Их можно брать на вооружение и по отдельности, но их целое более грандиозно, чем сумма частей. Дело в том, что на корневом уровне новая операционная система основана на двух не поддающихся упрощению фактах, которые формируют ядро (или код, заложенный в самом сердце машины) эпохи сетевых технологий. Первый — это закон Мура. Все относящееся к цифровой области ускоряется, дешевеет и уменьшается в размерах в геометрической прогрессии[16]. Второй — это интернет.

Когда воздействия этих двух революций — в области технологий и в области коммуникаций — слились воедино, высвободилась взрывная сила, которая изменила самую природу инициации обновлений, сместив ее от центра (правительства и крупные корпорации) на периферию (двадцатитрехлетний исполнитель панк-рока и компьютерный фанат из японской Осаки).

Вот представьте: Чарлз Дарвин первым сформулировал идею естественного отбора, изучая образцы, которые собрал в бытность 23-летним ботаником на корабле Его Величества «Бигль». Потом он потратил более тридцати лет, собирая данные в подтверждение своей идеи, — занятие, требующее такого невиданного терпения и тщательности, что не может не поражать современные умы своей чуть ли не монашеской преданностью научной методе[17].

Но тогда мир был другим. Черпая знания в библиотеках Атенеум-клуба, Британского музея и профессиональных организаций вроде Королевского общества, месяцами ожидая поступления нужных книг из-за границы, ученые имели доступ лишь к крошечной доле той информации, что ныне доступна современному исследователю. В отсутствие телефона (что уж говорить об интернете) общение между коллегами ограничивалось квинтэссенцией системы связи Викторианской эпохи — дешевой почтой «за один пенни». Научные исследования и открытия плелись черепашьим шагом, реальные инновации требовали массы средств, а значит, источников было немного: личные деньги, покровительство влиятельных организаций или поддержка семьи со всеми сопутствующими политическими играми[18]. Сегодня генетику достаточно получить ДНК из пробы ледяного керна, чтобы составить картину всей экосистемы эпохи неолита, а затем отшлифовать выводы при помощи глобального сообщества коллег — и все это во время летнего отпуска. Это не просто изменение величины соотношения. Это кардинальная перемена статус-кво.

Что же далее? Вот вечный вопрос нашей эпохи. Но если наши предшественники, жившие в более простые и неспешные времена, не смогли дать на него ответ, какие шансы есть у нас? Трудно сказать. Ядерный распад представляет собой одно из наиболее впечатляющих достижений человечества. И одновременно он же является величайшей угрозой выживанию нашего вида за всю историю. Процесс Габера[19] привел к появлению синтетических удобрений, и урожаи возросли. Его изобретателю Фрицу Габеру отдают должное за то, что он спас от голода миллиарды людей, — ему присуждена Нобелевская премия. Также он изобрел химическое оружие, лично наблюдая за выбросами хлористого газа, от которого во время Первой мировой войны погибло 67 тысяч человек[20]. И этот список можно продолжать.

Марк Гудман, эксперт в области безопасности и основатель Института преступлений будущего, указывает, что некоторые технологии кибербезопасности используются хакерами точно так же, как и теми, кто пытается поставить против них защиту. И так было всегда, пишет Гудман: «Огонь, эта самая первая из технологий, мог использоваться для того, чтобы согреться и сварить пищу или чтобы сжечь дотла соседнюю деревню»[21].

Истина в том, что технология сама по себе ничего не значит. «Циклон Б», еще один продукт изысканий Габера, просто газ — полезный инсектицид, который, кроме насекомых, убил миллионы во время холокоста[22]. Ядерный распад — обычная реакция атома. Интернет — просто способ разбить информацию на части и собрать ее вместе где-то еще. Истинное действие технологии, ее реальное итоговое воздействие на общество, зачастую менее всего ожидаемо.

К тому моменту, как вы закончите читать это предложение, Oculus VR уже выпустит потребительскую версию Oculus Rift — гарнитуры для виртуальной реальности. Как мы ею воспользуемся? Разработчики уже колдуют над видеоиграми, в которых будут задействованы все преимущества глубокого погружения Rift. Porn с его 100-миллиардной индустрией отстает не намного. Он даст возможность врачам проводить в удаленном режиме хирургические операции или просто контролировать состояние пациентов, которые не могут добраться до клиники. Вы сможете посетить Марс и Антарктиду — или просто ту квартиру в Денвере, которую иначе вам пришлось бы покупать как «кота в мешке». Но факты таковы, что мы не имеем ни малейшего представления, как именно люди станут применять второе, третье или десятое поколение данной технологии. Прорывы — идеи — будут приходить из самых невероятных мест. Если бы вам в далеком прошлом поручили найти человека, способного изобрести телефон, вы, вероятно, вряд ли начали бы обшаривать школы в поисках глухого мальчика. И все же теперь, оглядываясь назад, мы скажем, что профессор Белл — сын глухой матери, муж глухой жены и первопроходец исследования звуковых волн и методов использования вибрирующих проводов как системы передачи звука тем, кто умеет слышать, — это идеальный выбор[23].

Шок обновлений стал общим рефреном века чудес, начавшегося с изобретением телеграфа: от швейной машинки до английской булавки, от элеватора до паровой турбины человечество неслось вперед, все быстрее и быстрее, и технология всегда опережала человечество в способности ее осознать. Чем станет генная инженерия — радикальным средством лечения рака или дешевым оружием массового уничтожения? Кто знает… Как следует из закона Мура, технология развивается скачками, изменяясь по экспоненте с той или иной степенью. Наш ум — или, по крайней мере, сумма наших умов, совместно функционирующих в сумбуре различных институтов, компаний, правительственных учреждений и иных форм коллективного предпринимательства, — медленно тащится своей дорогой, трудясь осознать, что сотворил Господь или человек.

«Будущее, — сказал однажды писатель-фантаст Уильям Гибсон, — уже здесь. Только оно неравномерно распределено»[24]. И это не остроумное наблюдение — это неоспоримая истина. Даже в Бостоне — городе, который оба автора этой книги называют родным, — десятилетия прогресса, кажется, бесследно истаивают во времени, которое вам нужно, чтобы добраться из жужжащих, как ульи, лабораторий MIT до испытывающих острую нехватку финансирования общественных начальных школ на другом берегу реки.

Вернемся ненадолго к братьям Люмьер и их головокружительному, но фрагментарному изобретению движущихся картинок. Почти десятилетие вещи следовали в русле статус-кво. А потом, в 1903 году, Джордж Альберт Смит — гипнотизер, медиум и английский антрепренер, ухватившийся за стремя новой идеи, — заснял двух чистенько одетых детишек, ухаживающих за больным котенком. Это была всего лишь домашняя сценка, популярная у клиентов Смита — аудитории среднего класса Викторианской эпохи. Но зрителю было трудно разобрать детали сценки, где девочка кормит с ложечки спеленутого котенка. И Смит предпринял радикальный шаг — он придвигал камеру все ближе к объекту, пока в кадре не остались только котенок и рука девочки. К этому времени традиционная мудрость гласила, что подобная композиция ввергнет зрительскую аудиторию в онтологическую дилемму. Что произошло с девочкой? Ее разрезали надвое? Смит решил испытать судьбу и включил этот вариант в окончательный монтаж. Зрители отреагировали положительно. Так Смит изобрел крупный план[25].

Задумайтесь: понадобилось восемь лет, сотни съемочных групп и тысячи фильмов, прежде чем кто-то подумал о новой технологии как о чем-то большем, нежели двухмерная сценка. Это простое новшество запустило в действие период экспериментирования и прогресса в кино. Но прошло еще двенадцать лет, прежде чем появилась кинолента Д. У. Гриффита «Рождение нации», которую современная аудитория согласилась бы признать таковой[26]. И не потому, что технология тогда не существовала, но потому, что, в конечном счете, технологии — это просто инструменты: бесполезные статичные объекты, пребывающие в подобном состоянии, пока их не оживит идея человека.

* * *

На протяжении внушительной части земной истории изменения были редким товаром. Жизнь возникла 4 миллиарда лет назад. Понадобилось еще 2,8 миллиарда лет, чтобы открыть секс, и еще 700 миллионов лет, прежде чем появилось первое существо с функционирующим мозгом. Первая амфибия выбралась на сушу по прошествии еще 350 миллионов лет. Действительно, сложная жизнь — очень недавнее явление на нашей планете. Если бы мы сжали историю Земли в один-единственный год, то сухопутные животные вышли бы на сцену 1 декабря, а динозавры прятались бы до рождественского утра. Гоминиды начали бы ходить на двух ногах примерно в 23:50 в канун Нового года, а задокументированная история зародилась бы за несколько наносекунд до полуночи.

И даже при этом изменения тащатся черепашьим шагом. Теперь давайте представим, что эти последние десять минут (эра «поведенчески современного» человека) составляют год. Итак, до декабря не происходит ничего. Шумеры начинают делать бронзовые отливки в первой неделе декабря, первые задокументированные языки возникают в середине месяца, а христианство начинает шагать по миру 23 декабря. Но для большей части людей жизнь по-прежнему груба, жестока и коротка. Как раз перед рассветом 31 декабря ход истории наконец-то начинает убыстряться, когда массовое производство входит в индустриальную эпоху. В то утро Землю пронизывают рельсы поездов, и люди наконец-то могут двигаться со скоростью быстрее четырех лошадиных ног. Остаток дня насыщен деятельностью: примерно в 2 часа пополудни показатели детской смертности и продолжительности жизни (практически не менявшиеся после исхода евреев из Египта в январе) улучшаются с изобретением антибиотиков. Ближе к вечеру над землей поднимаются самолеты, а богатые корпорации начинают приобретать большие ЭВМ примерно к ужину.

Понадобилось 364 дня, чтобы население Земли достигло миллиарда. К 7 часам вечера на планете уже 3 миллиарда жителей, и мы только что откупорили первую бутылку шампанского! До полуночи население удваивается, и при таком темпе (примерно миллиард каждые 80 минут) мы достигнем ожидаемой численности к 2 часам утра в день Нового года[27]. В какой-то недавней точке — геологическом эквиваленте одного удара сердечка колибри — всё, от скорости передвижения и роста населения до количества информации, которой ныне обладает наш вид, начнет расширяться во все стороны. Коротко говоря, мы вступаем в экспоненциальную эпоху.

Однако «большой сдвиг», как его окрестило в 2009 году влиятельное издание Harvard Business Review[28], начался примерно в 10 вечера, когда произошли две уже упоминавшиеся революции: интернет и кристалл интегральной схемы. Вместе оба эти явления провозгласили начало сетевой эпохи и нагляднейший отрыв от эпохи индустриализации, какого история не знала доныне.

Со всей очевидностью можно утверждать, что первичное условие сетевой эпохи — это не просто быстрое, но постоянное изменение. Всего за несколько поколений — с 10 часов вечера, если пользоваться нашей годичной метафорой, — периоды стабильности стали короче, а дизруптивные сдвиги к новым парадигмам — все регулярнее[29]. А грядущие прорывы в таких областях, как генетика, искусственный интеллект, промышленность, транспорт и медицина, только ускорят эту динамику. «Что если историческая модель — разрушение, за которым следует стабилизация, — сама уже разрушена?» — задаются вопросом авторы «Большого сдвига» в статье «Новая реальность. Постоянное разрушение»[30].

Если вы работаете в сфере кибербезопасности или разработки программного обеспечения, вам не нужна никакая книжка, чтобы узнать, на что это похоже — бороться с бурными волнами индустрии, в которых само изменение привязано к закону Мура: удвоение и еще раз удвоение. Это количественный феномен с качественными предпосылками. Когда чипы стали меньше, а потом быстродейственнее, мы получили переносные компьютеры. Роботов, которые строят роботов. Компьютерные вирусы, которые провоцируют панику на финансовых рынках. Вы готовы к мозговым имплантам? Погодите, не торопитесь отвечать. Если готовы, то изменения вас не напугают. Изменения стали опережать человека где-то в конце прошлого века. Это времена, развивающиеся по экспоненте. И именно они породили три условия, определяющие нашу эпоху.

Асимметрия

В аналоговую (весьма грубую) эру в царстве человеческих устремлений бал правили физики-ньютонианцы. Мощным силам истории могла противодействовать только сила равного размера и мощи. Капитал сдерживался трудом, а оба они (пусть и не вполне) — властями. Большие армии побеждали маленькие. Компания «Кока-кола» беспокоилась об успехах «Пепси-колы», и не более того. Хотя имели место трения — зачастую кровавые, достигающие силы катаклизма, — там, где эти мощные силы входили в соприкосновение, исход определялся некоего рода порядком, который был понятен всем.

А потом, менее чем за два десятилетия, изменилось все. Конечно, наиболее драматичным примером стало восстание против могущественных игроков на мировой арене террористических организаций, которое затеяли общины размером с фермерский городок на Среднем Западе. Но можно привести и множество других примеров. Маленькие группы хакеров устроили хаос, взломав базы данных американского правительства[31]; всего один человек — Крейг Ньюмарк, выпустив «Крейгслист»[32], подорвал основы американского газетного бизнеса[33]; в 2010 году безработный трейдер по имени Навиндер Сингх Сарао установил на компьютер в своей лондонской квартире спуфинг-алгоритм, который привел к обвалу американского фондового рынка примерно на 1 триллион долларов[34].

Будет упрощением заявлять, что малое — это новое большое. Однако неоспоримо одно: интернет и быстро совершенствующиеся цифровые технологии уравняли условия для всех, предложив методы, которые можно использовать как для добрых, так и для злонамеренных дел. Вопрос не столько в том, является ли какой-то из них хорошим или плохим. Управляете ли вы небольшим бизнесом, руководите департаментом в правительственном агентстве или просто занимаете ответственную должность в организации любого масштаба, важен будет сам простой факт асимметрии. Суть в том, что вы больше не можете исходить из допущения, что расходы и прибыли окажутся пропорциональными масштабу деятельности. Как раз более вероятно, что справедливым окажется обратное. Сегодня наибольшая угроза статус-кво исходит из самых крошечных мест — от стартапов и аферистов, раскольников и независимых лабораторий. Как будто одного этого недостаточно, мы, обескураженные, вынуждены справляться с нашествием новых конкурентов, поскольку сопутствующие проблемы сегодня решаются труднее, чем когда-либо.

Сложность

Сложность, или то, что у ученых принято называть «сложные системы», вещь ничуть не новая. Действительно, сложные системы угрожают Homo sapiens более трех миллиардов лет. Иммунный ответ у животных — это сложная система, как и колония муравьев, и климат планеты Земля, и мозг мыши, и таинственная биохимия живой клетки. Существует еще и антропогенная сложность, или виды систем, наподобие нашего климата или химии водных ресурсов, сложность которых серьезно возросла в результате непродуманного вмешательства человека. Иными словами, климатические изменения, возможно, создали мы, однако это не означает, что мы их понимаем.

Экономика несет на себе все классические признаки сложности. Она состоит из большого количества отдельных частей, которые подчиняются немногим простым правилам. (Например, брокер, выполняя приказ на продажу, запускает головокружительную цепную реакцию действий и противодействий.) Миллионы таких однообразных простых действий — купить, продать или держать — формируют основу для рыночной тенденции к самоорганизации[35]. Вот почему колонию муравьев можно практически считать единым «суперорганизмом», так как ее поведение далеко превосходит возможности каждого отдельного муравья в рамках системы. Многие сложные системы также обладают свойством адаптивности — рынки, к примеру, постоянно меняются, реагируя на новую информацию, — и колонии муравьев немедленно выдают массовую реакцию на новые возможности или угрозы[36]. Действительно, обработка и производство информации заложены в самой природе некоторых сложных систем[37].

Исследования сложности превратились в одну из наиболее многообещающих областей научной мысли. Они по сути своей междисциплинарны, будучи плодом деятельности физиков, специалистов по теории информации, биологов и других ученых, которые вместе пытаются понять то, что нельзя охватить единственной областью исследований.

Количество, или уровень сложности, зависит от четырех факторов: это гетерогенность, сеть, взаимозависимость и адаптация. Представим их как четыре узла, предлагает Скотт Пейдж, директор Центра исследований сложных систем Мичиганского университета. В одной точке, говорит Пейдж, все эти узлы обращаются в ноль. Мы обитали в изолированных, однородных сообществах, плохо приспособленных для адаптации к быстро меняющимся условиям, но в течение тысяч лет этот факт мало что значил. Так, разрушение Римской империи заняло века. «За последние годы мы довели объем на всех этих узлах до 11, — утверждает Пейдж[38]. — И мы никак не уразумеем, каковы будут последствия»[39]. И именно незнание приводит нас к третьему фактору воздействия.

Неопределенность

И снова мы возвращаемся к нашему вопросу на миллион (нет, на целый миллиард): что дальше? Никто не знает… Ни высокооплачиваемые консультанты McKinsey & Company, ни аналитики на каком-нибудь суперсекретном объекте АНБ, ни уж точно авторы этой книги — ответа не даст никто. Введение к книге мы начали с того, что за последние несколько сотен лет человечество продемонстрировало весьма прискорбные умения, когда дело заходило о предсказании будущего. На самом деле эксперты и футуристы лидируют в этом списке разочарований, уступая даже результатам случайных выборок[40]. (Wall Street Journal много лет вела популярную колонку, в которой предсказания финансовых аналитиков сравнивались с результатами случайных бросков дротиков дартс в страницы со списками ценных бумаг; дартс почти всегда выигрывали.) Если в прежние дни прогнозы напоминали игру в наперсток, всё еще более неопределенно сегодня, когда степень мировой сложности с нашей легкой руки начала расти со скоростью турбокомпрессора.

Климатологи постоянно твердят, что глобальное потепление — это неправильный термин. Не в каждом регионе температура растет. На самом деле то, что наблюдается во многих регионах, — это возрастание экстремальных погодных явлений[41]. Все дело в том, что масштабное повышение температуры вносит больше вариабельности в любой конкретный погодный паттерн, а в результате в некоторых областях становится суше, в других растет влажность, и почти везде увеличивается число ураганов. Глобальное потепление принесло отнюдь не одно лишь повсеместное повышение температуры — оно критически увеличило волатильность климатической системы; потепление в действительности — лишь начало возрастающей метеорологической неопределенности.

На протяжении большей части истории успехи человечества были напрямую связаны с умением давать точные прогнозы. Средневековый купец знал не так уж много; но если ему было известно, что в Рейнланде сильная засуха, он мог предсказать, что за пшеницу в этом регионе можно запросить хорошую цену. В эпоху сложности, однако, непредвиденное развитие событий может изменить правила игры за считаные дни.

И именно в этом месте наша книга отходит от простого описания условий асимметрии, неопределенности и сложности, чтобы дать некоторые советы о том, что с этим делать.

Незнание — благо. Действительно, мы вступили в эпоху, когда признание собственного невежества дает стратегические преимущества перед тратой ресурсов (подкомиссии, «мозговые центры», прогнозы объемов и рынков сбыта) на достижение все более неверной цели предвидения грядущих событий.

Как построить компанию, правительственное учреждение, факультет университета или даже карьеру на принципе незнания? Не правда ли, звучит как какой-нибудь замысловатый коан дзен — мистический и, в конечном итоге, не имеющий ответа. Но мы способны воспользоваться уроками людей, которые, чтобы вернуться к методу мышления Уильяма Гибсона, побывали в будущем, одновременно пребывая в настоящем. Специалисты из самых разнообразных сфер, таких как военное дело, науки о жизни, технологии и даже новостные СМИ, начали создавать организации, прямо завязанные на сложность и непредсказуемость. И у них гораздо больше общего, чем можно представить.

* * *

Так случилось, что Media Lab — отличный отправной пункт, откуда можно бросить взгляд на образ этого будущего разума, поскольку принципы более или менее встроены в ее ДНК. Термин «медиа» всегда толковали весьма свободно как «способ передачи информации» или «материал или форма, которую использует художник, писатель или музыкант», но также как «субстанция, которая где-то существует или растет» или просто как «нечто, используемое для определенной цели»[42].

Лаборатория нуждается в таком объемном «зонтике», потому что она всегда являлась этаким «островом заброшенных игрушек»[43] — местом для художников, творящих новые технологии, инженеров, занимающихся генетикой, и компьютерщиков, пытающихся заново изобрести систему образования. Культура в лаборатории не столько междисциплинарна, сколько горделиво «антидисциплинарна»[44]; профессора и студенты зачастую не столько занимаются междисциплинарным сотрудничеством, сколько исследуют области, лежащие между и за ними.

Этот подход ввел в действие сооснователь Лаборатории Николас Негропонте. Media Lab возникла из Группы машинной архитектуры (Architecture Machine Group), одним из основателей которой был Негропонте. В ней архитекторы MIT использовали продвинутые графические компьютеры для экспериментов с компьютерным дизайном, и Негропонте (вместе со Стивом Джобсом в Кремниевой долине) предвидел эру, в которой компьютеры станут персональными устройствами. Также Негропонте предсказал массовую конвергенцию, которая смешает все дисциплины воедино и свяжет вместе науки и искусства, — академическая программа Media Lab так и называется: «Медианауки и искусства» (Media Arts and Sciences).

К счастью для Негропонте и Media Lab, мир созрел для подобного послания, и Лаборатория сумела запустить уникальную модель, в рамках которой консорциум компаний (многие из которых конкурировали между собой) должен был давать средства для проведения работ и делиться всей интеллектуальной собственностью. Так было создано пространство свободных исследований с громадной степенью свободы для студентов, профессоров и приглашенных исследователей, при этом модель консорциума позволяла каждому делиться всем со всеми остальными в рамках Лаборатории[45].

В первые годы существования Media Lab нарисовала «дорожную карту» для мира с продвинутыми технологиями отображений, тач-скринами, виртуальной реальностью, голографией, пользовательскими интерфейсами, сенсорами, хептикой[46], научением, персональными роботами, искусственным интеллектом, программным обеспечением и компьютеризацией, 3D-печатью и производством и так далее. Долгие годы членом Инспекционной комиссии Лаборатории был Джон Скалли, глава Apple на протяжении большей части 1980-х годов. Недавно он рассказал: «Многие идеи, которые мы реализовали в Apple, вышли из Media Lab в MIT»[47].

Когда многие из предсказаний Негропонте воплотились в реальности, мир стал цифровым, компьютеры наделили людей и вещи возможностью контактировать друг с другом эффективно, дешево и изощренно; мир стал более открытым, сетевым и сложным, и Лаборатория вступила в неизведанные области — социальные сети, большие базы данных, экономику, гражданское право, города, криптовалюты и многое другое, что становилось более конкретным и доступным по мере того, как интернет, компьютеры и цифровые девайсы открывали эти царства новому мышлению и обновлению.

А тем временем интернет и компьютеры критическим образом сократили расходы на изобретение, обмен технологиями, сотрудничество и распространение, существенным образом увеличив количество мест, где велась интересная работа, а также взаимосвязанность этой работы.

Недавно Лаборатория переместилась в область естественных наук, и все большее число проектов и исследователей сосредоточены в сфере биологии[48]. Получилось так, что яростно-прагматический, «антидисциплинарный» дух Media Lab, когда компьютерщики запросто заимствуют находки архитекторов, архитекторы — инженеров-электриков, а потом все отдельные нити соединяются вместе, — этот дух на удивление успешно применяется в науке, а значит, уникальным образом подходит и для этого все более сложного, междисциплинарного мира, мчащегося вперед семимильными шагами. Подобный прагматизм, свойственный антидисциплинарным подходам, доказал свою особую ценность для научных областей на грани человеческого осознания.

Эд Бойден руководит группой синтетической нейробиологии — в ней 45 исследователей, и это самая большая группа в Media Lab. Вместо того чтобы сосредоточиться на клинических исследованиях или теоретических изысканиях, команда Бойдена посвятила себя созданию инструментов, которыми смогут воспользоваться специалисты по изучению возможностей мозга, дабы придать импульс зарождающемуся пониманию нервной системы человека. Подобная миссия никогда не станет успешной, если не будет задействован опыт наук, лежащих далеко за пределами нейробиологии.

Media Lab добилась успеха в адаптации к изменениям, которые сокрушили немало предприятий (помните PalmPilot?[49]) или, коль уж об этом зашла речь, исследовательских лабораторий (Xerox, как известно, пренебрегла множеством лучших новшеств, которые вышли из Xerox PARC[50])[51]. Лаборатория гордится своим умением адаптироваться к мощным ключевым ценностям и принципам, заложенным Негропонте и другими отцами-основателями. Хотя мир и лаборатория изменились весьма значительно, базовые принципы остались неизменными.

Принципы сформулированы так, чтобы перекрывать и дополнять друг друга. (И их никто не выстраивал в порядке значимости.) Действительно, принцип, который, возможно, ближе всего определяет самую суть миссии Media Lab, здесь не назван вообще, хотя вы будете читать о нем в каждой главе этой книги. Это упоминание о приоритете научения перед образованием. Научение, как мы утверждаем, — это то, что вы делаете для себя самих. Образование — то, что делают с вами. Педагогический дух Media Lab — во многом заслуга Митча Резника, наставник которого, Сеймур Пейперт, помогал создавать Лабораторию. Резник руководит исследовательской группой Lifelong Kindergarten («Детский сад на протяжении всей жизни»), и его преданность тому, что он называет «четырьмя P креативного обучения»: Projects, Peers, Passion, Play (Проекты, Партнеры, Страсть и Игра), — вложила искру жизни в дух этой книги. Мы уверены: чтобы принципы обрели твердую почву в грядущие годы, наша образовательная система должна следовать той же философии.

Девять принципов, описанных в этой книге, во многом представляют нашу интерпретацию ключевых положений Media Lab. Они стали руководящими основами Лаборатории, а роль директора свелась к тому, чтобы слегка подталкивать и незначительно корректировать курс, которому она следует, — так сказать, ее экологию, поскольку лаборатория есть самоадаптирующаяся сложная система, точно такая же, как тундра или сельва. Директор, таким образом, пестует сад и способствует вхождению в этот мир ростков чего-то нового и прекрасного.

И это тоже один из смыслов нашей книги, хотя, как мы догадываемся, процесс со временем станет более буйным и беспокойным, чем весенний полдень в цветущем саду. Но таковы времена, в которые нам довелось жить. Предлагаемые вам принципы представляют собой наметки того, как придать очертания этому новому миру и способствовать своему благоденствию.

1. Эмерджентность против авторитета

Когда-то наше представление о том, как именно генерируется и распространяется знание, было весьма линейным. Знание транслировалось напрямую от Бога и раскрывалось разнообразными духовными лицами, пророками, жрецами и теократическими лидерами, принимая на этом уровне форму догмы (или в светском виде — политики), которая затем распространялась посредством некоей древней версии среднего административного звена, пока не достигала редко подвергавших ее сомнению широких масс.

Все это звучит донельзя архаично, вызывая в памяти времена фараонов и Ветхого Завета. Хотя система начала давать трещины с эпохи Мартина Лютера и радикальных заявлений о том, что религиозные истины возникают в среде религиозного братства, а не Церкви (именно с большой буквы) в качестве базовой схемы генерирования, организации и распространения знания, сама модель оставалась в основном неизменной.

Теперь эта система выходит из употребления, уступая место новой — системе эмерджентности[52]. Эмерджентные системы не замещают власть. Мы не собираемся сами заниматься политикой или возрождать в массовом порядке общины, не признающие законов. Что изменилось, так это базовое отношение к информации — ее ценности и ее роли в предоставлении многим возможности возвыситься над желаниями и предписаниями единиц. Интернет сыграл в этом ключевую роль, обеспечив массам способ не только делать так, чтобы их голоса были услышаны, но и участвовать в дискуссиях, обсуждениях и координировании, каковые до недавних пор были уделом профессиональных политиков. В 2007 году, когда любительские блоги внезапно бросили вызов авторитету освященных временем новостных институтов, Джой разместил в сети материал, где предсказал, что интернет даст импульс новому политическому феномену — своего рода коллективному разуму, который, подобно пчелам или другим колониям организмов, будет обладать качествами, серьезно превышающими свойства составляющих его индивидов. Определенные аспекты подобной «эмерджентной демократии» можно увидеть в «арабской весне», которая сотрясла ближневосточные авторитарные правительства в 2011 году, хотя и печальным образом не сумела пойти дальше государственных переворотов. Группа хакеров-активистов Anonymous (очень влиятельная, хотя и полностью лишенная руководства) — вот чистейшей воды форма эмерджентной демократии. Элементы эмерджентной демократии особенно ярко проявились в президентской кампании в 2016 году; легко заметить, что ни Берни Сандерс, ни Дональд Трамп не «возглавляли» свои движения, а, так сказать, «плавали по их волнам», надеясь и молясь, что коллективное подсознание электората в итоге безопасно пристанет к нужному берегу.

Популяризатор науки Стивен Джонсон, чья книга «Эмерджентность» впервые представила широкой аудитории многие соответствующие идеи, сравнивает эволюцию новых идей с миксомицетами, или слизевыми грибами, — одноклеточными организмами, которые, собираясь вместе, формируют род сверхорганизма в условиях недостатка пищи. Откуда клетки слизевых грибов знают, как это делать, если учесть, что у них нет мозга? Подобно муравьям в муравейнике, они следуют ряду простых правил и оставляют повсюду феромонный след. Если значительное количество организмов выделяет феромон, гласящий «Я голоден!», это сигнал для всех собраться на ближайшем гниющем бревне. Идеи одни и те же, пишет Джонсон. Отдельные клетки слизевиков проводят большую часть своего существования в изоляции, непрестанно исследуя непосредственное окружение в поисках пищи. Но когда клетки начинают собираться вместе в массовом порядке, мощь коллективного сигнала дает толчок формированию чего-то нового — чего-то, что ни одна отдельная клетка не способна спланировать или даже понять. Аналогичный феномен, утверждает Джонсон, имеет место и в отношении идей. «Подключите к системе больше разумов и дайте им оставить более долговечный след, публикуя свои идеи на страницах бестселлеров или основывая научные центры для их изучения, и в скором времени система достигнет переходной фазы: отдельные интуитивные догадки и частные озарения начнут сливаться в нового рода взгляд на мир, который будут разделять тысячи индивидов»[53]. Сейчас мы находимся на середине такой фазы перехода — в точке, где, скажем, твердая субстанция неожиданно тает и превращается в жидкость, а влага в воздушной среде охлаждается достаточно, чтобы пошел дождь.

Эмерджентность — это то, что случается, когда множество малых вещей: нейронов, бактерий, людей — проявляет свойства за пределами качеств отдельного индивида посредством простого акта нескольких базовых выборов. Налево или направо? Атаковать или уклоняться? Покупать или продавать? Колония муравьев — это, конечно, классический пример. Данный метаорганизм обладает способностями и разумом, намного превосходящими сумму своих частей. Колония знает, когда поблизости есть пища, когда идти в обход или, что особенно удивительно, сколько муравьев должны оставить колонию и выйти за дневным пропитанием или отразить нападение[54].

Еще один восхитительный пример эмерджентности — наш собственный мозг. Каким-то образом примерно одна треть из примерно 20 тысяч различных генов, составляющих геном человека, обнаруживается в мозге и направляет развитие десятков миллиардов нейронов. Каждый нейрон, несмотря на свою относительную сложность, не сознателен и не слишком «толков». Но как-то эти нейроны, будучи связаны между собой, совместно создают поразительную сеть, которая не только грандиознее суммы своих частей, но и способна на такой уровень осознанности, что мы даже имеем возможность задумываться о том, как именно мы мыслим. Хотя вопрос о том, как в точности работает мозг, до сих пор является предметом горячих дебатов, ясно, что мышление и сознание — разум — могут возникать из сетей, состоящих из менее сложных частей, правильным образом соединенных.

Мир природы изобилует примерами проявлений коллективных когнитивных процессов. Косяки рыб, стаи птиц, рои саранчи — все демонстрируют свойства эмерджентности. Сама жизнь — это свойство эмерджентности, результат выполнения своих задач молекулами углеводородов, липидов, протеинов и нуклеиновых кислот. Липид неспособен обратиться к протеину и заявить ему: «Надо бы нам сорганизоваться. Давайте все соберемся в форму этакого неуклюжего лысого двуногого по имени Джефф». Липид просто желает сохранить энергию или образовать связь с другими липидами, чтобы создать клеточную мембрану.

Эмерджентные системы, конечно, не новы, и их исследование восходит ко временам древних греков. И эмерджентность — не просто природный феномен. Если взглянуть с точки зрения большого города, люди во всем похожи на муравьев, когда снуют туда-сюда и принимают свои маленькие решения, не думая об общих последствиях, — и как раз эта особенность и превращает города в поистине магическую среду. Один-единственный мозг ни за что не сумел бы создать фермент, породивший к жизни Bywater в Новом Орлеане или комплексные стили токийского района Сибуя. На принципе эмерджентности строится кольцевая транспортная развязка или постоянная эволюция системы человеческой коммуникации. И опять-таки, единичный мозг — кроме, возможно, Уильяма Шекспира — не смог бы создать непрерывный поток лингвистических инноваций, которые в пределах одного языка сливаются в мириады форм.

Наиболее очевидный пример эмерджентной системы, созданной людьми, — экономика, которая четко проявляет атрибуты, не подлежащие контролю отдельного индивида. Мы склонны считать рынки всего лишь площадками, где покупатели с продавцами встречаются и ведут свой бизнес. Однако, как отмечал австрийский экономист Фридрих Хайек в работе 1945 года, которая считается одним из фундаментальных текстов по теории информации, рынки делают нечто гораздо более ценное: они собирают и используют знания, «широко распространенные между отдельными индивидами». «Каждый член общества может располагать лишь малой долей знания, которым владеют все, и… каждый, таким образом, понятия не имеет о большинстве фактов, на которых строится функционирование общества». Рынок, по мнению Хайека, — это случайный агрега: машина, созданная людьми, чтобы «победить разум»[55].

Хайек считал, что стоимость ценной бумаги — это пакет всей информации о компании на любой момент времени, дополненный пониманием об относительной стабильности мира как такового. Фондовый рынок был величайшей информационной системой всех времен, пока на сцену не вышел интернет. В нашу эпоху интернет предоставляет миллиардам людей[56] доступ к тем же, что имеются у рынка, возможностям агрегировать огромные объемы информации и использовать их для принятия обоснованных решений. Поскольку относительная стабильность мира как таковая во все возрастающей степени зависит от страхов или степени доверия этих самых миллиардов, цены на акции теперь менее привязаны к реальной стоимости компаний. А результатом стало опасное усиление рыночных колебаний.

Но подобный отход от авторитета — когда организации следовали пути, который единицы на «капитанском мостике» считали мудрым, — к эмерджентности, когда многие решения не принимаются, а возникают в больших группах сотрудников или акционеров того или иного типа, меняет будущее многих организаций. Поначалу встретив сей феномен со страхом и пренебрежением, ныне корпорации осознают, что эмерджентные системы могут сделать ненужными их самих. Конечно, их можно использовать ради получения высоких прибылей, и мы уже начинаем это наблюдать.

Сравнение отхода от авторитета «Британской энциклопедии» к «Википедии» (авторитетное собрание экспертов против самоорганизующегося сообщества «книжных червей» ради общего блага) — отличный индикатор подобных фазовых изменений. В 2005 году журнал Nature опубликовал исследование, в котором утверждалось, что эти два ресурса сопоставимы по качеству[57]. С тех пор мы имели возможность наблюдать неуклонное восхождение «Википедии», способной не только немедленно отреагировать на новую информацию (смерть знаменитости, всплеск враждебных действий между двумя воюющими сторонами), но и поощрить расхождения во взглядах, дискуссии и итоговый консенсус относительно того, как следует данную информацию подавать.

* * *

Хотя расцвет «арабской весны» и группа хакеров-активистов Anonymous могут показаться исключениями в мире, по-прежнему изобилующем авторитарными властными структурами, они на самом деле лишь отдельные, хотя и яркие проявления хорошо известного феномена. Парадигмы, системы верований, предрассудки — все они представляют собой вехи феномена эмерджентности. Индивид может совершить отдельный прорыв, однако цельные системы идей, которые мы именуем эпистемами[58], творят многие, хотя никто из них и не совершает этого акта осознанно. Гравитация — это идея. Автором ее был Исаак Ньютон (отдельная благодарность Галилею за предоставленную информацию). Но научная революция явилась глубинным обновлением эпистемологических верований человечества — того, как мы приобретаем знания и оправдываем свои убеждения. Коротко говоря, это был новый набор принципов, дитя никого и всех сразу.

И неслучайно это новообретенное обаяние эмерджентных систем совпало с текущим историческим моментом. Мы добились большого прогресса в понимании того, как свойства эмерджентности развиваются в природных системах, а те, в свою очередь, помогли понять, как нам подходить к эмерджентным системам, на которые мы стали очень активно полагаться. Помните муравьев? Два профессора из Стэнфорда, компьютерщик и биолог, недавно сделали совместный проект, изучая, как муравьи добывают пищу, и обнаружили, что колонии муравьев успешно изобрели протокол TCP/IP — базовый метод распространения информации в сети — за бессчетные миллионы лет до человека[59].

То, что люди, сами не зная того, повторили модель, уже существующую в природе, — случай весьма обычный. Действительно, тенденция определенных, не поддающихся упрощению паттернов (к примеру, фрактальная кривая, которой описывается снежинка) к новому и новому самоповторению сама по себе является свойством эмерджентности. Почти два десятка лет мы пользовались языком глубинных изменений для описания взлета интернета — «радикальной» и «революционной» новой среды. И это не было преувеличением. Но тогда нас не должно удивлять, что расширение сети, сама архитектура которой представляет собой эмерджентную систему узлов и нейронов, игнорирующих любой очевидный линейный порядок, оказало на нас влияние на самих глубоких уровнях мышления.

* * *

Биология — это исконная эмерджентная система. Факт столь же самоочевидный, сколь и трудный для его осознания на интуитивном уровне. Мы естественным образом предрасположены верить, что за каждой страной Оз стоит свой волшебник — единая личность, направляющая ее действие. Почти в каждой культуре имеется базовая история о том, как именно появилась Земля и ее наиболее неизменные виды. В начале был только Бог — или Гея, если вы происходите из Древних Афин, или Пангу в классической китайской традиции.

Эта центральная когнитивная предпосылка лежала в основе структуризации «знания» о мире. Мы верили, что колонии получают приказы от своей королевы и что некая организующая сила (очевидным образом) отвечает за безграничную сложность окружающего мира. Мы впечатывали это базовое непонимание в свои социальные организации — каждое племя относительно своего вождя, каждая компания со своим CEO. Лишь недавно мы пришли к пониманию по-видимому менее правдоподобного объяснения — что у королевы, выражаясь метафорически, нет другой власти, кроме власти самого маленького трутня. И что, в противоречие векам общих убеждений, не существует центральной власти, кроме видообразования, неумолимого генерирования различия и разнообразия окружающих нас форм жизни. Данный принцип — приоритет эмерджентности над авторитетом — является предшественником всех прочих, поскольку именно он и есть тот краеугольный камень, на котором покоятся остальные. Что если мы станем строить институты и правительства, которые будут отражать реальность, а не укреплять давно устаревшие заблуждения? На самом деле мы это уже делаем.

Давайте рассмотрим борьбу с туберкулезом.

Mycobacterium tuberculosis распространяется посредством воздушных частиц: кто-то чихнет, и вот уже в воздух выброшено 40 тысяч инфицированных капелек, притом что достаточно всего десяти, чтобы вызвать заболевание. Туберкулезные бациллы оседают в легких жертвы. Иммунная система человека направляет местных «полицейских», которые захватывают бациллы. Большинство клеток погибает, но хитроумная M. tuberculosis дожидается благоприятного случая. По оценкам, добрая треть человечества инфицирована туберкулезом, который может оставаться в латентном состоянии месяц, год, а то и целую жизнь. Примерно в 10 % случаев, однако, бациллы проникают через защитный барьер, который возводит вокруг них иммунная система, и начинают быстро размножаться, в итоге заполняя легкие и вызывая гибель почти половины инфицированных людей[60].

Древний, как и само человечество, туберкулез не достигал масштабов эпидемии вплоть до XVIII века[61], когда стал результатом великого переселения своих носителей в густонаселенные городские трущобы, где один чихнувший мог инфицировать целую семью[62]. К 1820 году «чахотка», как тогда именовалась эта болезнь, забирала жизни каждого четвертого жителя Европы. После Первой мировой войны заболевание резко пошло на спад в результате улучшения санитарных условий и разработки действенных антибиотиков. К 1985 году в США регистрировалось менее 10 случаев на 100 тысяч человек[63]. Казалось, полное истребление туберкулеза не за горами.

А потом M. tuberculosis снова нас обхитрила. Иногда антибиотики назначались неверно. Кто-то из пациентов забывал выполнять предписания. Обитатели тюрем и больные туберкулезом в развивающихся странах часто получали недостаточные дозы. Результатом стала версия Survivor[64] в миниатюре, поскольку такое отрывочное лечение уничтожало слабейшие M. tuberculosis, а сильнейшие — генные мутации, дававшие иммунитет против антибиотиков, — процветали. Эта линия, устойчивая к лекарствам, выжила и дала множество отпрысков с такой же мутацией[65].

Туберкулез — не единственный патоген, для которого свойствен подобный путь эволюции. По данным Всемирной организации здравоохранения, болезни, резистентные к лекарственным средствам, годами создают одну из крупнейших кризисных ситуаций в здравоохранении. «Без неотложных и скоординированных действий множества заинтересованных лиц, — говорит доктор Кейдзи Фукуда, помощник генерального директора ВОЗ по обеспечению безопасности здоровья, — мир устремится в эру без антибиотиков, когда распространенные инфекции и мелкие травмы, которые успешно лечились годами, снова начнут нас убивать»[66].

В 2013 году группой ученых из девяти стран Европы была предпринята одна такая неотложная скоординированная мера. «Чтобы победить современные болезни, — заявили они, — нужно современное оружие»[67]. И одним из таких видов вооружения стал новый, эмерджентный метод организации исследований.

Познакомьтесь, перед вами бактериофаг — вирус, нацеленный на бактерии. Похожий на «лунную капсулу» с длинными тонкими ножками, он мог бы стать вашим ночным кошмаром, не попади в умелые руки.

Исследователи-европейцы, называвшие себя «Команда Бетанкур» по имени парижского института, где проводился проект, перепрограммировали бактериофаг на некое полезное действие. Бактериофаг активирует протеин, нацеленный на генетическую мутацию, которая делает штамм M. tuberculosis иммунным к антибиотикам. Протеин обрезает штаммы двойной спирали, которые стоят в обоих концах опасной последовательности, с такой же легкостью, как любой из нас способен удалить это предложение, написав его на экране компьютера. С помощью этой небольшой уловки с ДНК M. tuberculosis — ее исходным кодом — бактерия снова становится восприимчивой к стандартному медикаментозному режиму. «Команда Бетанкур» также продемонстрировала, как можно создать особую ткань, способную оперативно диагностировать заболевание, — огромное преимущество в регионах, особо затронутых вспышками туберкулеза. Изменены несколько строчек кода ДНК бактерии — и один из главных убийц человеческого рода повторит судьбу оспы.

Наверное, пройдет еще несколько лет, прежде чем методы лечения «Команды Бетанкур» станут доступны широкой общественности. Пока что межклеточные войны, о которых мы рассказали, ограничиваются пробирками, где «безопасные» бактерии изображают M. tuberculosis, «Команда Бетанкур» разрабатывает свой предназначенный потрясти все основы метод лечения для конкурса «Международная машина генной инженерии», или iGEM[68], а большинство исследователей еще пишут диссертации.

iGEM — не традиционная «ярмарка знаний и умений». Но в этом случае синтетическая биология, создающая генетические последовательности для программирования живых существ с новыми свойствами и функциями, подобно новым формам шоколада или дрожжей, которые дают лекарство против малярии, — тоже не традиционная научная дисциплина. «Было время, когда науку двигали маленькие группки исследователей, которые запирались в лабораториях, пока не выдавали на-гора некое незначительное достижение, — говорит Рэнди Реттберг, бывший исследователь из MIT, стоявший у истоков iGEM. — Наука в будущем станет работать иначе, а синтетическая биология уже сейчас работает по-другому»[69]. Возникнув в эпоху программного обеспечения с открытым исходным кодом и Wikileaks, синтетическая биология превращается в тренинг по радикальному сотрудничеству студентов, профессоров и целого легиона гражданских ученых, которые называют себя «биохакеры». Эмерджентность проникла в лаборатории.

Если судить с точки зрения истории развития различных дисциплин, синтетическая биология находится еще в младенческом возрасте, однако она обладает потенциалом воздействия на человечество путями, которые мы с трудом можем себе представить. Молекулярные компьютеры сработают там, где потерпит поражение кремниевый чип, и суперкомпьютер уместится на булавочной головке. Человеческая раса будет перепрограммирована и станет иммунной ко всем вирусам. Перепроектированная E. сoli сможет выдавать реактивное топливо, которого хватит трансатлантическому воздушному лайнеру[70]. Представьте себе гигантские пруды-сборщики для бактерий, способные удовлетворить глобальную потребность в ископаемом топливе. Может, хотите экзотического домашнего питомца? Добро пожаловать в наш зоомагазин — выберите себе миниатюрного слона в местном филиале генной фабрики или спрограммируйте своего собственного.

«Невозможно предсказать будущее, когда дело касается науки», — говорит генетик из Гарварда и MIT Джордж Чёрч. Чёрча часто критикуют за пропаганду синтетической биологии — это он выдвинул идею «возрождения» неандертальца и мохнатого мамонта[71], — но выглядит он скорее реалистом, чем провокатором. Когда его спросили, не слишком ли притянуты за уши некоторые наиболее диковинные идеи из области синтетической биологии, он, пожав плечами, заявил, что никто не сумел предсказать даже возникновение простой скоростной технологии, позволившей нам составить карту человеческого генома. «Построение генных последовательностей снижается в цене и возрастает по скорости в темпе, в шесть раз превышающем закон Мура, — говорит Чёрч. — Десять лет назад никто не мог предсказать, что такое случится»[72]. (Согласно закону Мура, скорость компьютерной обработки удваивается каждые два года.)

Проект «Команды Бетанкур», несмотря на весь его блеск, носил во многом теоретический характер — создать вирус, репрограммирующий туберкулез, должно быть возможно при наличии обширной экспертной поддержки, времени и финансирования. Реалистичные преимущества проведения подобной терапии получили мощный импульс с ускоренным развитием генного редактирования, ныне ставшего стандартной рабочей процедурой для «биолюбопытных» (bio-curious), как называют штатских лиц, посещающих «общинные» лаборатории биохакеров, создающиеся по всему миру. «Наука развивается очень быстро, — говорит Чёрч, стоявший у истоков множества методов синтетической биологии. — Многие чудеса мир увидит еще при нашей жизни… Или, — заявляет он с саркастической улыбкой, — какой-нибудь скучный тридцатилетка создаст вирус, который сотрет с лица земли человеческую расу. Возможно все, вопрос лишь в том, повезет нам или нет?»

* * *

Экзотические научные дисциплины — не единственная область человеческой деятельности, претерпевающая переход к новым способам совершать открытия или продвигать вперед инновации. Зовите это гражданской наукой, или краудсорсингом, или открытыми инновациями, однако подъем синтетической биологии говорит о том, что в самом скором времени это станет для нас стандартной операционной процедурой. Триумф эмерджентности (опыта и знаний, возникающих в распределенных сетях наподобие интернета) над авторитетом равносилен тектоническому сдвигу в способах продуцирования и распространения знаний. Век эмерджентности сменил эпоху авторитета. Институты вроде iGEM не стоят на обочине академических дисциплин, но интегрированы в них.

В традиционных системах — от производства до управления — большинство решений принимаются наверху. Хотя работников порой побуждают вносить предложения о продуктах и программах, но именно менеджеры и прочие лица, обладающие авторитетом, консультируются с экспертами и решают, какое предложение пойдет в дело. Процесс этот, как правило, медленный, отягощенный бюрократией консервативных процедур.

Суть эмерджентных систем в том, что каждый индивид внутри такой системы обладает уникальными знаниями, действующими на пользу группы. Эта информация распространяется между всеми, и люди делают выбор относительно того, какие идеи или проекты поддержать, или, что принципиально, пользуются ею для инновационной деятельности.

Подобный сдвиг стал возможен потому, что стоимость обновлений резко упала, когда стал широко доступен новый инструментарий. Дешевые и эффективные 3D-принтеры сделали прототипирование легкой задачей; знание, доступное только внутри крупных корпораций или академических институтов, теперь можно найти в учебных онлайн-программах или в сообществах наподобие DIYbio — это собрание штатских ученых, занятых генетическими экспериментами, которые ранее были полем деятельности дорогостоящих уникальных лабораторий[73].

Наконец, краудфандинговые сайты, такие как Kickstarter и Indiegogo, создали очень слаженно работающие платформы получения средств для разработки чего угодно — от небольших арт-проектов до крупных бытовых устройств. Таковы реальные примеры эмерджентности в действии. Они позволяют создателям проверять валидность уникальной информации — бутылка для воды превращается в водяной бластер Super Soaker! — среди большой группы потенциальных потребителей. Подобный «встроенный» социальный аспект делает краудфандинг полезной вещью даже для проектов, имеющих венчурный капитал или иные источники финансирования, и бесценной для тех, которые этого не имеют. Быстрый успех на краудфандинговых сайтах — это еще и сигнал для профессиональных инвесторов, что проект входит в резонанс с общественностью, обеспечивая новаторам возможность доступа к источникам капитала, которые иначе оставались бы для них недосягаемыми[74].

С капиталом под рукой наши новаторы-предприниматели могут с легкостью расширить свои ресурсы и найти те, которых им недоставало, при помощи краудсорсинга. Вместо того чтобы нанимать большие команды инженеров, дизайнеров и программистов, стартапы и отдельные лица могут войти в глобальное сообщество фрилансеров и волонтеров и получить навыки, которых им не хватает[75].

Еще один важный компонент при переходе от авторитета к эмерджентности — распространение бесплатного и недорогого онлайнового и муниципального образования. Сюда входят не только формальные занятия в классах, как edX[76], но и образовательные веб-сайты, такие как Khan Academy[77], практикумы в «комнатах хакеров» и «рабочих пространствах», а также неформальное коллегиальное наставничество, которое осуществляется онлайн или лично. Чем больше у людей возможностей для обучения новым навыкам, тем легче им освоить дух инновации[78].

Все эти достижения создают де-факто систему, в которой люди по всему миру свободны учиться, проектировать, разрабатывать и принимать участие в актах творческого неподчинения. В отличие от авторитарных систем, которые допускают только отрывочные изменения, эмерджентные системы способствуют нелинейному обновлению, которое сможет быстро реагировать на ускоренные перемены, свойственные сетевой эпохе.

* * *

Среди наиболее недооцененных качеств великого ученого числится искреннее желание выглядеть невеждой.

В конце 1995 года Том Найт, изобретатель нескольких ключевых технологий в компьютерных разработках и основатель публичной компании, был старшим научным сотрудником в MIT. Но в один сентябрьский день он обнаружил, что сидит в аудитории в окружении недорослей, где читают начальный курс биологии. «Думаю, они задавали себе вопрос, что это за чудаковатый дяденька, — усмехается Найт. — Но мне нужно было научиться отличать один конец пипетки от другого»[79]. (Лабораторная пипетка — это очень утонченный вариант глазной пипетки.)

Найт осознавал центральный факт наступающего века: биология — это технология. Но он был одним из немногих, кто это знал. Найт получил докторскую степень за проектирование интегральных схем — технологию, которая управляет всем, от вашей машины и компьютера до вашего будильника. К 1990-м годам он осознал, что кремниевым чипам приходит конец. «Можно было предвидеть, что к 2014 году или около того закон Мура упрется в потолок». Наблюдение, гласящее, что количество транзисторов на данном конкретном чипе удваивается каждые пару лет, продержалось более 50 лет, однако «в итоге, как можно видеть, оно столкнулось с законами физики». Другими словами, транзистор может составлять вот столько атомов в ширину. Случилось так, что предсказание Найта оказалось верным, и в последние годы кривая закона Мура приняла форму плато.

«Было ясно, что нам необходимо уходить от физической сборки объектов (а именно так мы изготовляли полупроводники) к химической». А лучшая химия в мире, как он понимал, творится на клеточном уровне. И Найт решил, что самым вероятным преемником интегральных схем будет живая клетка: «Я решил, что пора переквалифицироваться в студенты-биологи».

Найт всегда считал биологию невероятно беспорядочной наукой. «Предположение, из которого я исходил (и к которому, думаю, пришли все инженеры в мире), состояло в том, что жизнь так невероятно сложна, что любой в здравом уме должен поднять лапки кверху и воскликнуть: “Оставь надежду”». Но внезапное открытие изменило его мышление: коллега дал ему почитать работу биофизика Гарольда Моровица[80].

Официальная «вертикаль власти» в биологии такова: «Мой организм намного сложнее, чем ваш». Финансирование и престиж строятся по той же схеме. Но Моровица не интересовали эукариотические, или многоклеточные, формы жизни. Вместо этого он посвятил свою многолетнюю карьеру изучению происхождения жизни на Земле, что означало внимание к простейшей из жизненных форм — скромной одноклеточной Mycoplasma.

Для сравнения, геном человека содержит примерно 3,2 миллиарда пар нуклеотидов (мельчайших фундаментальных составных частей нашего генетического кода). Наука совершила большой шаг в секвенировании, или чтении, генома. Но с учетом размеров «текста» мы до сих пор немногое понимаем в прочитанном. Напротив, M. tuberculosis содержит всего полмиллиона пар нуклеотидов. «Она проще примерно в три тысячи раз, — говорит Найт. — Поэтому можно, по крайней мере, обманывать себя, думая, что вы знаете о ней все, что можно».

Летом 1996 года Найт на конференции DARPA — научно-исследовательской группы Министерства обороны США — предложил исследовать то, что назвал «клеточным компьютером». Идея заключалась в том, что клетки можно программировать для выполнения полезных функций — например, выходить за пределы, где кончаются возможности кремниевых интегральных схем. В течение нескольких лет в своем «гнездышке» на кафедре информатики MIT он выстроил целую лабораторию, заполненную инкубаторами, пробирками и автоклавами. «Коллеги считали, что я ума лишился, — смеется он. — Все это мистическое оборудование биолога в сердце компьютерной лаборатории!»

Найт — инженер вовсе не по профессии. Это его призвание, страсть, дело жизни и система верований. Инженеры мыслят не так, как биологи, убежден он. «Мои друзья-биологи говорят: «Мы узнали все, что можно узнать о E. сoli, Том. Зачем их изучать?» В переводе это означает: «Я узнал все, что узнать собирался… из исследований E.сoli, а все остальное — детали, и мне они неинтересны».

Инженеры, по словам Найта, мыслят иначе. «Если твоя цель — изучать сложные разделы биологии, очень хорошо. Но если твоя цель — взять эти очень простые биологические системы и добиться понимания всего, что можно о них узнать, если иметь намерение обрести способность их модифицировать и построить на их основе нечто иное, тогда это совершенно другая перспектива, требующая особого уровня понимания, — говорит Найт. — Намного более глубинного уровня, чем им доступен». Для инженера понимание означает, что надо разобрать нечто на части, а потом собрать заново.

В 1998 году Найт занялся исследованием Vibrio fischeri — биолюминесцентной бактерии, найденной внутри короткохвостого кальмара. Кальмар питает бактерию сахаром и аминокислотами. В обмен бактерия излучает свет, по интенсивности сравнимый с лунным, делая кальмара практически невидимым ночью.

Но Найта заинтересовало, что запускает механизм биолюминесценции, поскольку Vibrio fischeri светится только внутри кальмара. «Бактерия выделяет небольшое количество определенного химического вещества, — объясняет он. — В открытом океане это вещество просто вымывается, но внутри кальмара оно скапливается, а когда достигает определенной плотности, запускается биолюминесценция». Иными словами, клетки посылают друг другу сигналы. Найт рассчитал, что сможет изолировать генетические последовательности, которые управляют биолюминесценцией, и «использовать их так, как не предполагала природа».

Воспроизведение клеточного сообщения по команде оказалось трудным делом. К тому времени Найт начал собирать вокруг себя молодых ученых, мыслящих в том же направлении. Двое из его сотрудников того периода, Дрю Энди и Рон Вайс, внесли основополагающий вклад в развитие синтетической биологии. (Вот почему Найта иногда называют «отцом синтетической биологии».) Подобно Найту, Энди и Вайс были захвачены волнующей перспективой — применить принципы программирования в генетике — и, как и Найт, не имели профессионального биологического образования. Энди изначально планировал стать инженером-экологом. Вайс, виртуоз программирования, пришел в биологию из проекта «интеллектуальной пыли», где нанокомпьютеры впечатываются в пластичные материалы, вроде краски или дорог. «Я думаю, будет честно, если я скажу, что на том этапе все мы находились в ранге любителей, — смеется Найт. — Но мы быстро учились».

На заре нового тысячелетия синтетическая биология как инженерная дисциплина являлась скорее теорией, чем практикой. Небольшое, но постоянно растущее число компьютерщиков, инженеров и физиков признавали революционные новшества, которые однажды могут быть созданы при помощи синтеза генетического материала, но пока с концептуальными доказательствами было туговато.

Все изменилось в январе 2000 года, когда биоинженер из Бостонского университета Джеймс Коллинз и его коллеги продемонстрировали «генетический тумблер» в E. сoli[81]. Посылая внешний сигнал, ученые смогли инициировать в гене процесс транскрипции (первый этап генной экспрессии, когда ДНК транскрибируется в РНК, а затем, как правило, в белок). После посылки нового сигнала клетка отключалась, как переключатель, но только в бактерии.

В том же месяце журнал Nature опубликовал еще одну знаковую работу. Ученые спроектировали колебательный контур, продуцировавший белки с заданными интервалами. Они назвали его «репрессилятор», по названию репрессивного гена, помогающего контролировать вариант экспрессии гена[82]. Эти две работы показали, что сложные биологические процессы можно синтезировать с нуля. И уже на следующий год Найту и Вайсу удалось разработать межклеточную коммуникацию между Vibrio fischeri, то есть они смогли «включать свет». Теперь подобные проекты осуществляются на школьной выставке научных знаний и умений, но даже тогда, утверждает Найт, это не казалось чем-то исключительным в сфере биологии. «Однако в инженерной области это было новаторство. Биолог взглянул на то, что мы сотворили, и сказал: «А зачем это вам?» Но инженеры посмотрели и увидели, что мы сделали первый младенческий шажок в совершенно новом направлении».

И все же повторение любого подобного эксперимента было невероятно скучным делом. Начали появляться производственные лаборатории, синтезирующие необходимые генетические последовательности, давая Найту и его команде возможность сосредоточиться собственно на эксперименте. Затраты были немалые. А кроме того, будучи инженерами, Найт и коллеги желали воспроизводить эксперимент не единожды, но снова и снова с тем же уровнем достоверности, каковой имеет место в любой области инженерной мысли. А это означало необходимость создания набора стандартизированных частей.

Идея была в том, чтобы создать коллекцию последовательностей ДНК, выполнявших заданные и хорошо понятные функции. Их можно было комбинировать в бесчисленных вариациях. Речь шла о своего рода «кирпичиках»; и вот в 2003 году Найт опубликовал работу, где излагался план по созданию каталога строительных блоков генетического кода[83]. Эти «биокирпичики», как окрестил их Найт, должны были собираться в Реестре стандартных биологических частей. Один из них, промотор, инициировал транскрипцию сегмента ДНК. Другой биокирпичик генерировал определенный белок. Эти предсказуемые части должны были проявлять предсказуемые функции — снова, снова и снова.

Вдохновение исследователи черпали из двух разных источников. Первым был список компонентов интегральной схемы под названием TTL Data Book, где каталогизировались тысячи компонентов схемы и их функции. «Вы ищете свою деталь, записываете номер и требуете ее. Быстро». Другой источник был существенно приземленнее: «Скороспелое мышление, скороспелые метафоры, люди, которым нравится ломать голову и делить вещи на части, как в конструкторе Lego. И вот метафоры вращались вокруг идеи таких деталей многократного использования, этаких блоков Lego, которые можно собирать вместе».

Кто-то скажет, что Найт и его соратники подходили к изучению биологии как все инженеры: разобрать объект на части; понять, из чего он состоит, а потом посмотреть, как можно его улучшить посредством реконфигурации. Но подобный подход не учитывает более дерзкие цели, заложенные в iGEM. Создание библиотеки стандартизированных биокирпичиков — это, помимо прочего, акт социального инжиниринга. Работая с Lego, не нужно быть архитектором, чтобы выразить уникальное видение сопряжения формы и пространства. И хотя синтетическая биология пока пребывает в пеленках, она уже несет на себе безошибочный отпечаток этого эгалитарного видения. Найт, Энди и Реттберг не то чтобы «создали» или «инициировали» новую научную дисциплину; с первых дней их усилия были направлены на формирование условий для ее органичного роста за счет получения подпитки от непредвиденных людей и идей. В большей степени, чем любая область до нее, синтетическая биология стала продуктом эмерджентности.

«И это не так уж неожиданно, — говорит Дэвид Сун Конг, многообещающий молодой ученый, участвовавший в ряде первых конкурсов iGEM еще в бытность свою в аспирантуре MIT Media Lab. — Как бы то ни было, синтетическая биология родилась к жизни, потому что — в каком-то смысле — чей-то шоколад оказался на чьем-то арахисовом масле. Пионерами стали инженеры-строители, компьютерщики и инженеры-электрики». Пионерам, возможно, не понравится аналогия, однако, как и в случае с отдельными клетками грибов-слизевиков, синтетическая биология — это целое, которое превосходит сумму своих частей».

Снизив планку входа и смоделировав правила игры, Найт и остальные способствовали привлечению к делу умов, которым были свойственны разнообразие и креативность. «Существует фундаментальное убеждение, что биология обязана быть исключительно демократичной в том смысле, как это знание работает, но еще и в смысле понимания, как им распоряжаться», — говорит Конг, который также является руководителем EMW — Центра искусств, технологий и спорта рядом с MIT. Одна из его программ, Street Bio, исследует взаимодействие между инженерной биологией и жизнью улицы — людьми, культурой и продуктами, — которое определяет, в какой форме биология покидает пределы лаборатории и входит в нашу повседневную жизнь. «Существует общепринятая в нашей области идея, что биология в целом и биотехнология в частности слишком важны, чтобы оставлять их на произвол экспертов»[84].

Но выдвинуть идею о создании реестра было гораздо проще, чем создать его в действительности. В отличие от строительной арматуры, сервомоторов или интегральных схем, не существует стандартизации в отношении деталей, составляющих живые существа. Каждый биокирпичик должен состоять из генетической последовательности, свойства которой — способность активировать близлежащие клетки на люминесценцию — хорошо известны. Затем эту последовательность нужно синтезировать из нуклеотидов — одного за другим. В то время лишь малая часть генома, даже простейшего генома прокариотических жизненных форм, была «охарактеризована», не говоря уже — установлена или понята. Найт и его сотрудники не нуждались в дополнительном времени на лабораторные исследования или в финансировании — им нужна была армия. И вскоре они ее получили.

P. S. Качнуть обратно маятник

В 2003 году, через несколько лет после того, как сеть породила феномен блогинга, при содействии оптимистичного сообщества блогеров я написал работу по «эмерджентной демократии». Мы с моими соавторами твердо верили, что новая революция фундаментально и очень быстро изменит к лучшему природу демократии.

Когда в 2010 году разразилась «арабская весна», мы полагали, что наша правота доказана. Вскоре, однако, стало ясно, что мы поспособствовали созданию инструментария для эмерджентного свержения правительств, но далеко не обязательно для эмерджентности ответственного самоуправления. Наши надежды обратились в отчаяние, когда мы были вынуждены наблюдать, как происходил разворот от оптимизма «жасминовой революции» в Тунисе к эмерджентности ИГИЛ.

Не добавила оптимизма и тенденция к использованию этого инструментария все менее для открытой и «демократической» сети блогов, которые часто велись на серверах с собственными хостами, и все более в «огороженном стенами саду» Facebook и в чатах с кратковременным доступом, как Twitter. К несчастью, стало совершенно ясно, что самая одиозная и равнодушная часть интернета теперь столь же (если не более) организованна и эффективна в использовании этой новой социальной среды для продвижения своих резонов и возвышения своих голосов, как и та, что видела в интернете новый широкий путь для открытых обсуждений и демократических движений.

Ныне мы находимся в фазе эмерджентной демократии, которая приносит множество треволнений. Но признание этого факта придало тем из нас, кто разделял оптимистичные взгляды десятилетие назад, еще больше решимости развивать как инструментарий, так и движущие силы для исполнения изначальной мечты о технологии, которая будет двигать демократию в позитивном направлении.

В качестве шага в этом направлении мы в Media Lab создали новую исследовательскую группу Scalable Cooperation во главе с профессором Иядом Рахваном, сирийцем. Когда я проводил с Иядом собеседование на профессорскую должность, которую он ныне занимает, он сказал, что его воодушевляют одновременно и успех, и неудачи эмерджентного демократического движения и что он остается приверженцем создания инструментов «масштабируемого сотрудничества» для продвижения новых форм демократии.

Я рад работать с Иядом и другими коллегами, соединив усилия для того, чтобы качнуть маятник в обратном направлении и показать, что кривую демократии вполне можно повернуть в сторону справедливости.

Джой Ито

2. Притягивание против проталкивания

Тихоокеанская плита — «спринтер» среди геологических образований. Каждый год она сдвигается на 3,5 дюйма в северо-западном направлении. Находясь в сотне миль от побережья Японии, этот гигантский нарост океанической коры врезается в движущуюся гораздо медленнее Охотскую плиту, вползая под нее в ходе процесса, который геологи именуют «субдукция», или поддвиг. Это явление создает сильное неразрешенное трение. Тихоокеанская плита не вползает равномерным образом под мантию Земли — вместо этого верхняя плита наскакивает на нижнюю под воздействием ее превосходящей силы. В конце концов, лет примерно через тысячу, подобно стальным зубцам в музыкальной шкатулке, Охотская плита спружинит и отскочит на место.

Именно подобное явление случилось незадолго до трех часов пополудни 11 марта 2011 года, когда произошло землетрясение магнитудой 9 баллов по шкале Рихтера. Оно было настолько сильным, что сдвинуло земную ось и сместило Японию почти на 8 футов ближе к Соединенным Штатам. Землетрясение уничтожило тысячи зданий, разрушило дороги и дамбу. Но худшее было еще впереди.

АЭС «Фукусима-Дайчи» расположена всего в 110 милях от эпицентра взрыва. Первые ударные волны инженеры засекли через 30 секунд. «Внезапно я услышал, как земля рокочет — ужасный рык, — сказал начальник АЭС Т. Инагаки в интервью тележурналисту. — Это было экстремальной силы землетрясение, не просто мощное, но и необыкновенно продолжительное». Землетрясение умеренной силы редко длится более 40 секунд. «Землетрясение 3/11», как его стали называть в Японии, продолжалось 6 минут.

Как и большинство сооружений в непосредственной близости от зоны землетрясения, атомная станция после первых же нескольких толчков была обесточена. Автоматически включился ряд дизельных генераторов, но это означало, что «Фукусима» теперь работает без предохранительной системы. Инагаки и его персонал остановили реакторы после первого же толчка, но урановые стержни остаются горячими еще много дней. Электричество питало насосы, которые поддерживали постоянное циркулирование воды в контуре охлаждения тепловыделяющих элементов. Стоит остановить поток — взрывное вскипание воды с ужасающей скоростью приведет к полномасштабному расплавлению активной зоны ядерного реактора.

К 3 часам дня, через 15 минут после первого толчка, это казалось еще отдаленной перспективой. Япония — это нация, привыкшая к ужасающим последствиям тектоники плит, поэтому конструкция «Фукусимы» должна была выдерживать воздействия как землетрясений, так и возникающих в их результате цунами. Шесть реакторов станции были установлены в 30 футах над уровнем моря за дамбой в 33 фута. К 15:02 правительственный центр предупреждения цунами предсказал, что регион скоро накроют волны высотой 10 футов.

К 15:25 воздушные радиолокационные станции наблюдения за цунами докладывали о приближении к Фукусиме первых волн. Пока 650 сотрудников лихорадочно взбирались на холм позади АЭС, о дамбу разбились первые семь волн. Некоторые были почти в два раза выше предсказанных. Два работника утонули в считаные минуты, морская вода залила турбины, генераторы и всю проводку четырех из шести реакторов, и Инагаки с командой остались в полной темноте. Первое сотрясение заставило онеметь даже громкие вопли сигнализации, и в операторской воцарилась пугающая тишина. В отсутствие электроэнергии в системе охлаждения тепловыделяющих элементов катастрофа была неминуема[85].

Токийская электроэнергетическая компания — TEPCO — долгое время пребывала в уверенности, что максимальная высота любого возможного цунами не превысит 20 футов. И Фукусима была не единственной областью, пострадавшей от этой трагической неудачи воображения и планирования; подобную оценку разделяли везде на северном побережье Хонсю — главного острова Японии. Эта ошибка царила везде — в планах аварийных учений, в конструкции эвакуационных убежищ и в оценке физических сдерживающих факторов. Япония строила большую часть своих морских дамб, насыпей и прочих сооружений для защиты от цунами после 1960-х годов, когда в Чили случилось Великое Вальдивское землетрясение[86] — сильнейшее из всех доныне зарегистрированных с магнитудой 9,5 балла. Тогда в течение 22 часов цунами пересекло Тихий океан и обрушилось на Японию. Отмечались волны 14 футов[87] высотой, погибло более 150 человек.

Принятые меры предосторожности соответствовали неопровержимой логике индустриальной эпохи. Землетрясения, способные породить столь мощные цунами, невероятно редки. Возможно ли заранее планировать так называемые события типа «черный лебедь» — инциденты, исключительная редкость которых вселяет в людей ложную уверенность, что смертельное заболевание никогда не коснется именно их семейства, рынок никогда не упадет, а правительство не станет жертвой переворота?[88] В самом деле, если сузить поле обзора, то приготовления Японии к цунами ориентировались на относительно недавние события. В этой части страны не было землетрясений выше 8,5 балла более 400 лет. На карте сейсмической активности в Японии за 2010 год эта зона даже не была показана.

Геолог, однако, настраивает служебную программу на иную систему координат. В 2009 году директор Центра исследований землетрясений и активных разломов Юкинобу Окамура предупреждал TEPCO, что в зоне субдукции непосредственно у побережья Фукусимы уже происходило землетрясение «Дзёган» — тектоническая катастрофа 869 года[89]. О нем повествуют официальные хроники японских императоров. Когда ученые взяли керновые пробы грунта окружающих областей, они не только обнаружили в изобилии свидетельства того, что землетрясение 869 года вызвало волны намного сильнее, чем предсказывала TEPCO, но и определили, что подобные явления случались в прошлом с интервалами от 500 до 800 лет[90]. А поскольку, как заявил Окамура TEPCO, с момента землетрясения «Дзёган» прошло более 11 столетий, побережье в районе Фукусимы было в высшей степени подвержено воздействию масштабного цунами.

Чиновники проигнорировали предупреждение, и, несмотря на героические усилия Инагаки и его персонала, к 12 марта активные зоны трех реакторов станции расплавились, произошел выброс в атмосферу и в океан большого количества радиоактивного материала, вызвав сильнейшую со времен Чернобыля ядерную катастрофу. Сколько именно радиоактивного материала попало в окружающую среду, вначале было не ясно. Сразу после события японские власти эвакуировали из 20-километровой зоны вокруг станции 134 тысячи человек, а США велели своим гражданам избегать появляться в радиусе 80 километров от станции[91]. Японское правительство, располагавшее меньшими ресурсами, чем США, теряло контроль над ситуацией. Прошло несколько дней, но общественность так и не была проинформирована о радиационной обстановке — частично потому, что в принципе оставалось немного людей, способных произвести замеры.

Однако, как и в ситуации с неспособностью TEPCO подготовиться к катастрофе, потому что ученые рассматривали вопрос «когда», а не «если», правительство боролось с кризисом, исходя из собственного образа мышления. Как и большинство учреждений, возникших в эпоху до интернета, Комитет по ядерной безопасности Японии был выстроен под командно-административный стиль управления. Сведения «с передовой» (например, с АЭС «Фукусима») должны были пробивать себе дорогу через многочисленные управленческие звенья. Принимаемые решения спускались по тем же каналам.

Подход к безопасности «Фукусимы» и последовавшие из этого катастрофические результаты предлагают нам пример двух резко противоположных точек зрения на процесс принятия решений. Результат в данном случае был таков, что ресурсы (экспертный опыт замеров и анализа радиационного заражения) проталкивались туда, где, по мнению лиц, принимающих решения, они могли быть использованы лучшим образом. Такой громоздкий, командно-административный подход работает в спокойные времена, однако в случае ядерной катастрофы влечет за собой фатальные последствия. И все же в течение сотен лет это было лучшим, что мы имели. Но в сетевую эпоху это более не приемлемо. Наилучший способ применения человеческого ресурса — это притягивать его в проект, используя в точности то, что необходимо, тогда, когда это необходимо более всего. Тайминг — это ключ; и, хотя аварийная ситуация требует использования для решения проблем множества, а не единиц, метод «притягивания» продвигает процесс на ступень выше, используя необходимое в точности в тот момент, когда необходимость превыше всего. Эта идея прозвучала бы как нечто абсолютно чужеродное для слуха чиновников из TEPCO. Стратегия «притягивания» требует транспарентности и двустороннего потока информации вовнутрь/вовне организации; однако корпоративная культура TEPCO была построена на принципе минимального раскрытия информации.

Но группа обеспокоенных граждан со всех концов земного шара уже готова была преподать предметный урок мощи «притягивания».

* * *

Когда произошло землетрясение, Джой боролся с сонливостью в номере бостонского отеля, пытаясь справиться с синдромом смены часовых поясов после многодневных собеседований на должность директора Media Lab. Джой, не имевший диплома о высшем образовании, получил необычное предложение — возглавить престижное академическое учреждение. Конечно, частью тут сыграло роль его обаяние.

После того как в 2000 году Николас Негропонте ушел в академический отпуск, MIT предложил временное назначение Уолтеру Бендеру, его давнему стороннику еще со времен группы Architecture Machine. Бендер вел команду твердой рукой до 2006 года, пока Институт не нанял Фрэнка Мосса — успешного предпринимателя с докторской степенью MIT. Лаборатория вступила в переходный период, который проходил не слишком гладко — в 2000-е годы она больше не была радикальным стартапом, полагавшимся на блестящие способности своего экстраординарного отца-основателя и его команды. Мосс обладал обширным опытом успешного руководства сложными, амбициозными организациями, однако, придя в Media Lab, он столкнулся с целым рядом вызовов весьма уникального свойства.

Среди журналистов (если не среди их читателей) бытовало мнение, что интернет и принесенные им приливные волны технологических инноваций выбили у лаборатории почву из-под ног. Не обладая харизмой и предвидением Негропонте, желая поставить Лабораторию на деловые рельсы, для чего следовало проводить исследования, интересные спонсорам из крупных корпораций[92], Мосс не сумел разжечь огонь вдохновения, который некогда пылал в Media Lab, воспламеняя профессоров, основателей и общественность. К 2011 году широкая аудитория полагала, что Лаборатория потеряла и очертания, и ядро, некогда определявшие ее дух и высокий статус. Когда срок контракта Мосса истек и он собрался уходить, команда была полна решимости привлечь кого-то, кто сможет вернуть Лабораторию на рельсы прежних принципов и встать у ее руля в эпоху неопределенности.

Первое собеседование вызвало у Джоя заинтересованность, но рекрутинговая комиссия не рекомендовала его кандидатуру из-за отсутствия ученых степеней. Но после того как из длинного списка были последовательно вычеркнуты все подходящие кандидатуры, комиссия попросила Негропонте узнать, не потерял ли Джой заинтересованность в предлагаемой должности. Последовал обмен телефонными звонками, и несколько дней спустя Джой садился в самолет до Бостона.

Примерно к 2 часам ночи Джой, потерпев поражение в борьбе с джетлагом, потянулся к своему ноутбуку. День был утомительный — девять собеседований без перерыва с известнейшими учеными, художниками и дизайнерами Америки. Все это кружило голову, он нервничал и, конечно же, не мог уснуть. Но как только он открыл почту, стало ясно, что произошло нечто ужасное: почтовый ящик был переполнен взволнованными сообщениями, полными вопросов о землетрясении, цунами и (самые невразумительные из всех) о взрывах на атомной станции. Джой схватил пульт телевизора — и тут же имел возможность оценить масштаб катастрофы.

Следующие несколько часов протекли как в тумане. Интернет на большей части Японии по-прежнему функционировал, но мобильная связь — нет. Сначала Джой попытался связаться с женой, которая находилась в их доме в пригороде Токио. Эту часть страны землетрясение и цунами затронуло не слишком сильно, разрушений и смертельных случаев было относительно немного. Но многие из членов большой семьи Джоя проживали на побережье, недалеко от АЭС «Фукусима».

Ночь перетекла в ветреное сырое утро, а Джой всё не мог связаться с женой — и впереди ожидали еще тринадцать собеседований в Media Lab. В редкие моменты, которые удавалось урвать между встречами, он отыскивал друзей и родственников в потоках электронных писем, чатов и звонков по скайпу. В течение первого дня выяснились два факта. Во-первых, все любимые люди Джоя были в безопасности. Во-вторых, его приезд увенчался успехом. Отныне Джой считался первым кандидатом на руководящее кресло, которое прежде занимал Негропонте, но у него было не особо много времени, чтобы поразмышлять насчет карьерных перспектив.

Все японцы, оказавшиеся за пределами Японии, когда ее настиг удар, испытывали определенное чувство вины. Друзья Джоя, раскиданные по всем уголкам мира, обсуждали только одно: не могли бы они принести больше пользы, вернувшись в Японию (которая по-прежнему страдала от подземных толчков и транспортного хаоса) или сделав все возможное оттуда, где они находились. Эта команда ярких умов незамедлительно разрешила тревожный вопрос о размере радиационных выбросов и о направлении их распространения. TEPCO и японское правительство продолжали следовать своему устаревшему (и обреченному на провал) сценарию, не сообщая практически никакой информации. Тогда Джой и его друзья разработали собственный план.

В считаные дни в процессе онлайн-обсуждений возникла группа волонтеров и консультантов — будущее ядро Safecast[93]. И первым пунктом повестки дня было добыть как можно больше счетчиков Гейгера. Некоторое количество предоставил Дэн Сайт, чья компания International Medcom производила эти счетчики. Питер Франкен, исполнительный директор Monex Securities, попытался купить еще, то же самое сделали Джой и Шон Боннер — предприниматель из Лос-Анджелеса, который вместе с Джоем организовывал конференцию с участием токийской Digital Garage. Но через 24 часа после цунами было практически невозможно что-нибудь найти — частично из-за того, что в Калифорнии и Вашингтоне беспокоились, что радиация достигнет Западного побережья США[94].

Итак, если команда желала обеспечить достаточно счетчиков Гейгера, чтобы произвести точные замеры по всей зоне воздействия, нужно было делать свои собственные. Боннер связался с токийской HackerSpace и Крисом Вангом, более известным как «Акиба», ныне исследователем в Лаборатории исследований интернета в Институте Кэйо и основателем Freaklabs. Эндрю «Банни» Хуан[95], старый друг и гуру Джоя по «железу», присоединился к команде, чтобы помочь спроектировать новые недорогие счетчики Гейгера, расширив тем самым возможности проекта. (Хуан — выпускник MIT, наблюдатель и летописец китайской индустрии аппаратного обеспечения, которого, возможно, лучше всего знают как человека, взломавшего Xbox[96], создавшего Chumby — общедоступное сетевое аппаратное устройство — и помогающего людям по всему миру с разработкой аппаратного и программного обеспечения и прошивок.)

Члены команды добрались до Фукусимы к середине апреля и неделю спустя приступили к замерам. Они быстро осознали, что показания могут значительно варьировать даже на двух сторонах одной улицы, однако полученные данные позволили усреднить показания для довольно обширной территории. Примерно полгода спустя команда узнала, что эвакуированных жителей отправляли в места, зараженные еще сильнее, чем те, откуда их вывозили. Правительственные данные, большая часть которых была получена с вертолетов, оказались менее точны, чем данные волонтеров.

Теперь, когда сбор информации начался, необходимо было изыскать способ ее распространения. Аарон Хаслейдж, инженер из Северной Каролины, познакомил Джоя с Марселино Альваресом из Портленда. Его компания сетевого и мобильного сервиса Uncorked Studios запустила веб-сайт с картой обобщенных данных о радиационном заражении. Рэй Оззи, создатель Lotus Notes и бывший главный разработчик архитектуры программного обеспечения Microsoft, добровольно вызвался помочь с анализом данных. Он дал проекту имя Safecast и URL-адрес. Оззи также предположил, что счетчики Гейгера, прикрепленные к автомобилям, смогут собрать больше данных и сделать это быстрее, чем вручную. Боннер, Франкен и команда токийского HackerSpace приступили к работе, проектируя и изготавливая новый тип счетчика Гейгера — bGeigie, который умещался в контейнер размером с ланчбокс и имел встроенный приемник GPS.

Итак, все составные части были в наличии. Получив около 37 тысяч долларов от кампании на Kickstarter и дополнительное финансирование от Рэйда Хоффмана, Digital Garage и фонда Джона и Джеймса Найтов, Safecast приступила к размещению счетчиков Гейгера и сбору данных у коллег-ученых по всей Японии. К марту 2016 года проект набрал более 50 миллионов замеров, все они доступны на открытом домене Creative Commons CCo. Исследователи со всего мира пользуются базой данных Safecast не только для того, чтобы узнать больше о распространении радиации от АЭС «Фукусима-Дайчи», но и чтобы понять, каковы нормальные уровни радиации для разных зон. Эта информация обеспечивает ученым и общественности полезную точку отсчета на случай новой ядерной катастрофы[97].

* * *

Safecast указал радикально новый путь более эффективной организации интеллектуального и физического капитала. «Притягивание» извлекает ресурсы из сетей-участников тогда, когда они необходимы, вместо того чтобы хранить груды материалов и данных. Менеджеру давно действующей компании это поможет сократить расходы, повысить гибкость, оперативно реагируя на меняющиеся обстоятельства, и, что самое главное, стимулировать творческий подход, необходимый, чтобы переосмыслить способ выполнения своих обязанностей.

Для предпринимателя (а мы используем этот термин в самом широком смысле, включая сюда любого, у кого есть неплохие идеи и горячее желание найти для них целевую аудиторию) «притягивание» означает мостик через пропасть между успехом и неудачей. Как и в случае с приоритетом эмерджентности над авторитетом, стратегии «притягивания» используют снижение расходов на инновации, которые сделались доступными с появлением новых методов коммуникации, прототипирования, фандрайзинга и научения.

Так называемые стратегии «тяни-толкай» достаточно легко проложили себе дорогу в сферах логистики и управления цепочками поставок. Однако в 2005 году консультант по менеджменту Джон Хейджел и бывший главный научный сотрудник корпорации Xerox Джон Сили Браун написали серию статей, в которых данная концепция прилагалась к более широкому спектру действительности. Скажем, в ней заложены особо радикальные возможности в области аппаратного обеспечения, поскольку «притягивание» способно самым демонстративным образом трансформировать всю цепочку поставок в данной сфере. Логика «притягивания» следующая: поставки не следует даже планировать до возникновения спроса[98].

В экстравагантной, перевернутой с ног на голову вселенной, порожденной интернетом, даже активы из вашей балансовой ведомости (от типографских прессов до строк кодов) с точки зрения маневренности превращаются в обременительные обязательства. Вместо этого следует попытаться использовать ресурсы, которые можно применить точно в нужный срок и только на нужное время, а потом освободиться от них. Так, Amazon позволяет своим клиентам арендовать маленький уютный уголок в одном из девяти своих гигантских «серверных парков». Какого именно размера — зависит исключительно от спроса. Трафик на сайте в «облаке» Amazon может стремительно расти, а потом так же стремительно падать — подстройка системы автоматическая[99].

По словам специалиста по технологиям Дэвида Вайнбергера, с первых дней своего существования интернет строился из «свободно соединенных между собой мелких деталей»[100]. Это напрямую противоречит традиционной корпоративной модели, однако данный принцип позволил разнообразным нишевым организациям процветать в онлайновой среде, предлагая продукты и услуги, отвечающие специфическим потребностям. Взятые вместе, они формируют сложную экосистему, которая полагается на стандарты открытости и взаимодействия, а не на централизованный контроль «сверху вниз».

Как отметил Дэниел Пинк в своем выступлении на TEDGlobal, озаглавленном «Загадка мотивации», существует ключевое отличие между провальной энциклопедией Encarta от Microsoft — дорогостоящим, профессионально разработанным продуктом из области «проталкивания», и платформой Wikipedia, которой руководят любители и которая работает по принципу «притягивания», — определенно более успешной[101]. В подобной среде один человек или организация не может контролировать всю сеть. Вместо этого она покоится на платформе «грубого консенсуса и выполнения кода» — таков девиз Рабочей группы инженеров интернета (IETF), которая сама представляет собой нестрого организованную группу, занимающуюся проблемами сетевого проектирования по мере их возникновения[102]. Компании наподобие AOL[103], которая изначально практиковала более традиционный подход к ведению бизнеса, в подобных условиях потерпели поражение, а компании типа Twitter, напротив, добились процветания.

Ранняя модель AOL была выстроена на принципе «проталкивания». Компания пыталась обеспечить клиентам полный спектр услуг, контролируя при этом их доступ в сеть. И поскольку ее продукты были зачастую несовместимы с интернет-стандартами, компания эффективно загнала клиентов в «огороженный сад». Как позднее осознала AOL (пусть и не столь хорошо и не столь быстро, как бы этого хотелось ее акционерам), «проталкивание» несовместимо с неотъемлемыми атрибутами сети — если угодно, ее ДНК.

Гейминговые интернет-компании, такие как Blizzard Entertainment, рано взяли стратегию «притягивания» на вооружение и (в случае с Blizzard) быстро обратили ее к своей выгоде. Blizzard считает своих игроков и сообщество фанатов частью собственной организации — действительно, многие игроки стали ее официальными сотрудниками. Идеи, которые генерируют игроки, встраиваются в игру. Разработчики зачастую делятся внутренними игровыми наработками и даже разрешают фанатам использовать патентованный контент для создания видео или других производных продуктов. В подобных системах очень трудно углядеть, где заканчивается корпорация и начинаются ее клиенты.

«Притягивание» в действии можно наблюдать не только в отношении составных частей и рабочей силы, но и в отношении финансового капитала. Kickstarter позволяет людям получать желаемые ресурсы в манере более мобильной и отзывчивой, чем традиционные методы фандрайзинга. Краудфандинг демонстрирует, что та же логика, что заложена в основе Amazon Web Services (подразделения «распределенной обработки данных»), работает и для агрегирования финансового капитала. Люди часто ассоциируют краудфандинг с сомнительными идеями разработки новых продуктов, однако, как показывает Experiment.com, аналогичная система может применяться для финансирования серьезных научных исследований[104].

Помимо краудфандинга, краудсорсинг также обеспечивает независимых разработчиков доступными вариантами расширения собственных ресурсов. Вместо того чтобы нанимать большие команды инженеров, дизайнеров и программистов, стартапы и отдельные лица могут войти в глобальное сообщество фрилансеров и волонтеров и получить навыки, которых не хватает самим. Это, разумеется, также относится и к эмерджентным системам, поскольку никакие принципы не существуют в вакууме — все питают друг друга и друг друга информируют.

Проект Safecast доказал, что целенаправленная группа волонтеров, руководствуясь идеалами движений программного и аппаратного обеспечения открытого доступа, способна создать инструментарий более точный и полезный в быстро меняющейся среде, чем официальные властные ресурсы. Также эта группа смогла обеспечить людей в сообществах, затронутых катастрофой, реальными данными, дав возможность позаботиться о себе и своих соседях, вдохновив на создание фонда помощи людям по всему миру.

Одна из причин, по которым команда Safecast смогла мобилизоваться так быстро, заключалась в доступе к соцсетям и другим онлайновым инструментам, которые помогли новаторам-единомышленникам выстроить сообщества, предоставившие им знания, поддержку и прочие соответствующие ресурсы. Подобные обширные сети также помогают в локализации инструментов, рабочих мест и производственных предприятий, дополнительно снижая тем самым стоимость инноваций и позволяя новым идеям и проектам развиваться без указаний из центра.

Многие такие проекты воспользовались выгодами современных технологий прототипирования и цепочек поставок, которые начинают способствовать ускоренным и недорогим инновациям в области аппаратного обеспечения, как это уже случилось с программным обеспечением. Независимые разработчики получили возможность создавать продвинутые пользовательские продукты, которые всего несколько лет тому назад находились за пределами их доступа. Данная тенденция набирает силу, и можно ожидать, что скоро появится аппаратное обеспечение еще более высокого уровня инновации, и выпускать его будут небольшие стартапы и изобретатели-одиночки.

По мере снижения стоимости инноваций целые сообщества, ранее оттесняемые на обочину более мощными организациями, смогут самоорганизовываться для активного участия в делах общества и власти. Культура эмерджентных инноваций позволит каждому испытывать чувство совладения и ответственности друг за друга и за остальной мир, и это позволит создавать условия для более продолжительных перемен, чем сумели бы официальные структуры, формирующие политику и закон.

* * *

Когда мы говорим, что не сильны в математике, то имеем в виду нечто иное, чем то, что подразумевает Джереми Рубин — недавний выпускник MIT, хобби которого — лонгбординг и радикальное перепроектирование средства обмена, которое обычно называют «деньги». «Не думаю, что обладаю естественным умением обращаться с цифрами, поэтому я так боялся оказаться в отстающих, — говорит Рубин, объясняя, почему осилил комплекс задач, которых бы хватило на целый семестр математического факультета, за уик-энд в старших классах. — Один из важнейших уроков, который я выучил, — это то, что нужно усердно работать и что если хочешь чему-то научиться, чему угодно, — просто заставь себя сесть и сделать дело»[105].

В конце 2013 года, на втором году обучения, помимо пяти дисциплин, на которые он записался и занятия по которым надо было посещать, Рубин с несколькими друзьями основал Tidbit — компанию, построенную на виртуальной валюте под названием «биткоин». Проект уже успел привлечь внимание венчурных инвесторов, которые неуклонно прочесывают университеты вроде MIT, надеясь не упустить следующей грандиозной перспективы. Это было, как вспоминает Рубин, желанное внимание, однако оно измучило его и вымотало донельзя.

Но это были только цветочки. Утром 9 декабря Рубин нашел в почтовом ящике толстый конверт. В нем содержались повестка в суд и опросный лист для показаний от главного прокурора штата Нью-Джерси — требование раскрыть программный код Tidbit, связанные с ним биткоин-счета и всю прочую информацию, относящуюся к учреждению компании Рубина, включая «все документы и корреспонденцию, относящуюся ко всем нарушениям безопасности и/или неразрешенному доступу к компьютерам, совершенным Вами»[106]. По мнению Рубина, это было не слишком хорошим началом недели итоговых экзаменов.

Страницы:

Читать бесплатно другие книги:

О том, как я ее любил

Лейко Дмитрий

Дорогой читатель!Ты держишь в руках книгу, которую вправе даже не открывать. Пройдя мимо, ты никогда...

Метод Питера Линча

Линч Питер

Эта книга принадлежит перу одного из самых успешных финансовых менеджеров в мире. Питер Линч не пред...

Инстинкт Зла. Вершитель

Суржевская Марина

Чтобы спасти любимого от смерти, я вынуждена отправиться за помощью к самому опасному человеку город...

Здоровье без лекарств

Лурье Элен

Самое важное в жизни каждого человека – здоровье. Его не купить ни за какие деньги, но зато можно во...

Модное восхождение. Воспоминания первого стритстайл-фотографа

Каннингем Билл

Билл Каннингем – легенда стрит-фотографии и один из символов Нью-Йорка. Но звездой и любимцем публик...

Черная ведьма в Академии драконов

Мамаева Надежда

Каждый житель Светлых земель знает: черные ведьмы коварны, мстительны и злопамятны. А еще их всех со...