Модное восхождение. Воспоминания первого стритстайл-фотографа Каннингем Билл

Информация от издательства

Bill Cunningham

Fashion Climbing: A Memoir with Photographs

Издано с разрешения The Bill Cunningham Foundation LLC

На русском языке публикуется впервые

Научный редактор Наиля Марятова

Возрастная маркировка в соответствии с Федеральным законом от 29 декабря 2010 г. № 436-ФЗ: 16+

Каннингем, Билл

Модное восхождение. Воспоминания первого стритстайл-фотографа / Билл Каннингем; пер. с англ. Юлии Змеевой. — М.: Манн, Иванов и Фербер, 2019.

ISBN 978-5-00117-735-7

Билл Каннингем — легенда стрит-фотографии и один из символов Нью-Йорка. Но звездой и любимцем публики он стал еще в середине XX века, когда шил экстравагантные шляпы и вел колонки в модных изданиях.

В этой автобиографической книге Каннингем рассказывает о своих первых шагах в городе свободы и гламура, о золотом веке высокой моды и о пути к высотам модного олимпа. Закулисье модного мира и свои в нем приключения Билл описывает живо, остроумно и безжалостно.

Все права защищены.

Никакая часть данной книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме без письменного разрешения владельцев авторских прав.

Фотографии Билла Каннингема, Энтони Мэка, The Bill Cunningham Foundation LLC.

Fashion Climbing © The Bill Cunningham Foundation LLC, 2018. First published by Penguin Press. Translation rights arranged by AJA Anna Jarota Agency and The Clegg Agency, Inc., USA. All rights reserved

© Перевод на русский язык, издание на русском языке. ООО «Манн, Иванов и Фербер», 2019

Предисловие

Я любил его, не зная, как его любить. Если говорить о любви как о действии — сознательном и взаимном обмене — разве мог кто-то, кому посчастливилось знать Билла Каннингема, легендарного фотографа рубрик «На улице» и «Вечерние часы» в New York Times, писателя, бывшего шляпника и истинного модного гения, предложить ему что-то, кроме себя самого? Я имею в виду не «себя» в смысле своего «я», открывающегося лишь при самых глубоких, тесных контактах. Нет, общение с Каннингемом было основано на чем-то еще. Оно было глубоким, но по-другому.

Полагаю, все дело в том, на что вас вдохновляло общение с ним и что вам хотелось отдать ему, повстречав его на улице или в позолоченном парадном зале. Вам хотелось вручить ему свою веру в него и гордость за него. Билл хорошо разбирался во внешности, но никогда не уставал и продолжал искать самое неуловимое качество одежды — стиль. Вам же хотелось помочь Биллу в его поисках исключительных обликов — то есть красиво одеваться и выглядеть интересным. Даже если вы не становились героем его фотографий и не удостаивались его неподражаемой улыбки во все тридцать два зуба, до чего же приятно было наблюдать, как учащается его сердцебиение при виде очередной обворожительной модницы, озарившей его день своим появлением. Это был всего лишь один из подарков Билла Каннингема миру: он радовался возможности увидеть вас.

Часто можно было заприметить худощавую фигурку Билла, склонившегося над объективом у Bergdorf’s на углу Пятой авеню и Пятьдесят седьмой улицы — в его обычном месте — и фотографирующего чей-нибудь каблук, или в погоне за чей-нибудь юбкой. И в этот момент вам резко хотелось собраться, сгрести в кучу все яркие осколки своего «я» и весь свой экзистенциальный мусор, потому что это был ваш единственный шанс продемонстрировать свою любовь человеку, который жил для того, чтобы увидеть, что вы собой представляете.

Билл был большим энтузиастом, и эти мемуары буквально пронизаны его энергией. Они были напечатаны уже после его смерти и рассказывают о тех далеких годах, когда Билл работал в индустрии моды, еще до того, как он взял в руки фотоаппарат. При жизни у него вышла всего одна книга, «Облики» (Facades) 1978 года, в которой его старая подруга, фотограф Эдитта Шерман, щеголяла в исторических костюмах, собранных Биллом за долгие годы. Книга ему самому не понравилась, но Билл был перфекционистом, совершенно не склонным к самоанализу. Да и разве книга могла удовлетворить его потребность постоянно двигаться вперед? Во многих смыслах мемуары Каннингема — его самый необычный проект. И, разумеется, он заканчивает их размышлениями о будущем моды.

Оптимист от природы, Билл никогда не ощущал себя одиноким, ведь у него был он сам. Он родился в семье ирландских католиков, представителей среднего класса, в Массачусетсе эпохи Великой депрессии и вырос в пригороде Бостона. Он любил моду с детства, и эта любовь оказалась сильнее жажды быть принятым своим окружением, которое он считал очень скучным. Его мемуары начинаются так.

«Мое первое воспоминание о моде — день, когда мама застала меня, четырехлетнего, дефилирующим по дому в лучшем платье сестры. Мы были обычной католической семьей, принадлежащей к среднему классу, и жили в ирландском предместье Бостона, в краю окон, занавешенных тюлем. Меня всегда привлекала женская одежда, она будоражила мое воображение. Но тем летним днем 1933 года мать прижала меня к стене гостиной и избила до полусмерти, пригрозив переломать все кости в моем тогда еще не знавшем запретов теле, если я осмелюсь снова надеть девчачий наряд».

Типичная история: подвергаться нападкам за то, что проявляешь интерес к своему истинному «я». Но дальше Билл совершенно беззлобно продолжает: «Призвав на помощь всю свою бостонскую сдержанность, мои дорогие родители постановили, что лучшее лекарство для меня — держаться подальше от любого искусства и моды». Это оказалось невозможным. Он остался собой до конца, несмотря ни на что. Еще юношей устроился на работу в престижный бостонский универмаг и больше не оглядывался. Теперь его было не остановить. После Бостона он переехал на Манхэттен и некоторое время жил с родственниками, которые тоже в нем разочаровались, затем устроился в универмаг Bonwit Teller и стал делать свои первые шляпы. Его оптимизм поражает. В 1950 году, в тридцать один, его призвали в армию. «Сначала я очень расстроился, мне казалось, что годы тяжелого труда пойдут насмарку, — пишет он. — Но я никогда не умел надолго зацикливаться на плохом и всегда верил, что в любой ситуации можно найти что-то хорошее». Так и вышло, несмотря на все невзгоды, которые выпали на его долю.

Мемуары Билла очень кинематографичны: вот он после увольнения из Bonwit Teller работает уборщиком в нью-йоркском особняке в обмен на аренду комнаты, где он может шить свои шляпы. Его соседи словно сошли со страниц «Завтрака у „Тиффани“» Трумена Капоте, но несмотря на творящийся в доме хаос — там был даже потоп — Билл не унывает. А мы с каждым словом любим его все больше и больше, потому что он принимает окружающих такими, какие они есть, но очень требователен к себе. В период безденежья он пьет по чашке какао в день и питается модой и красотой, которые в избытке находит в сверкающих витринах бутиков, продающих ныне позабытые вещи. Мне кажется, вполне уместно сравнить Билла с коллекционерами Джоном и Доминик де Менил. Как и Каннингем, они были католиками и считали свою увлеченность красотой и помощь художникам духовной практикой и упражнением в любви: любовь к Богу может выражаться в любви к его творениям и их творениям. В документальном фильме 2010 года «Билл Каннингем, Нью-Йорк» есть момент, который смотреть почти невыносимо, — когда Билла спрашивают о его вере, католичестве. Это единственный раз, когда он отворачивается от камеры и весь съеживается, точно уходит в свою раковину. В этот момент я отвернулся от экрана, как и когда сияющий Билл получал почетную награду Юджинии Шеппард от Совета модных дизайнеров Америки в 1993 году. Разумеется, он приехал на вручение на велосипеде. Как можно быть таким замечательным человеком? В мире моды? Такая нежность убила бы любого и убила бы Билла, если бы одновременно он не обладал и твердостью. Он осознавал ценность моды, но относился к ней без капли сентиментальности.

Мемуары Билла заканчиваются на том, что шляпы выходят из моды и его оригинальный стиль никому не нужен. «Мода живет и дышит постоянными переменами». Билл доказывает, что недостаточно интересоваться модой, чтобы иметь индивидуальный стиль. Он был уверен, что стиль вырастает из индивидуальности, которая никогда не смотрится в модное зеркало. Как сказал писатель Кеннеди Фрейзер, стиль — своевольная сестра моды, «анархистка», которой чужды любые правила. В заключительной части мемуаров Билл замечет, что «важно, чтобы одежда соответствовала времени и месту». Потому что одежда рассказывает историю — не только о том, кто ее носит, но и о своей эпохе. Разве можно игнорировать мир, в котором мы живем; мир, наполненный восхитительной трагедией происходящего; мир, который никогда не повторится? Билл обращается к тем, кто действительно понимает моду, и к их последователям, и его слова звучат как молитва.

«Будем надеяться, что модные дизайнеры никогда не перестанут творить для тех, кто их вдохновляет и кто готов носить вещи, порожденные полетом их фантазии, ведь именно благодаря таким музам мода и становится живым искусством. В моде есть лишь одно правило, о котором не стоит забывать ни клиентам, ни дизайнерам: когда вам начнет казаться, что вы все знаете и уловили дух времени, в ту самую секунду забудьте обо всем, чему вы научились, переверните это с ног на голову, найдите новое применение старой формуле».

Свет, который теплился внутри Билла Каннингема и озарял все вокруг, — свет его сердца — был светом человека, который считал себя счастливым лишь потому, что он жил. И я уверен, что Билл знал о привилегии, данной каждому человеку в жизни, — нашей способности надеяться, благодаря которой мы продолжаем жить.

Хилтон Элс

Ворота в рай

Мое первое воспоминание о моде — день, когда мама застала меня, четырехлетнего, дефилирующим по дому в лучшем платье сестры. Мы были обычной католической семьей, принадлежащей к среднему классу, и жили в ирландском предместье Бостона, в краю окон, занавешенных тюлем. Меня всегда привлекала женская одежда, она будоражила мое воображение. Но тем летним днем 1933 года мать прижала меня к стене гостиной и избила до полусмерти, пригрозив переломать все кости в моем тогда еще не знавшем запретов теле, если я осмелюсь снова надеть девчачий наряд. Я ревел, и слезы заливали розовое платье с пышной юбкой. Призвав на помощь всю свою бостонскую сдержанность, мои дорогие родители постановили, что лучшее лекарство для меня — держаться подальше от любого искусства и моды. В нашем пригороде это было несложно, ведь единственными проблесками в унылом пуританском существовании были Рождество, Пасха, парад на День благодарения, Хеллоуин, День святого Валентина и маскарад в день летнего солнцестояния в детском саду. Я жил ради этих особенных дней, когда можно было наконец воплотить все мои безумные затеи. Сильнее всего я отрывался на Рождество и начинал заворачивать подарки за несколько месяцев до праздника, когда о нем еще никто и не вспоминал. Елочные игрушки лежали на чердаке, и уже в середине лета я начинал стирать с них пыль и продумывать схему украшения дома к грядущему сезону.

За время рождественских праздников я успевал нарядить елку раз пять, хотя стояла она всего неделю. С наступлением Нового года, когда елку выбрасывали на улицу, я начинал упаковывать все мои сокровища и блестящую мишуру до следующего года, и в предвкушении этого бесконечно длящегося ожидания меня охватывала глубокая депрессия. Единственное, что делало мою жизнь сносной, были мысли о Дне святого Валентина с ажурными сердечками.

Следующим поводом для счастья было пасхальное воскресенье. Я помню все шляпы своей матери — тогда они казались мне чем-то из ряда вон выходящим, но теперь я понимаю, что на самом деле они были довольно консервативными. На Пасху двух моих сестер и брата Джека (он у нас был спортсмен) наряжали во все новое. Для меня это был редкий повод помодничать. После службы я не помнил ни слова из того, что говорил священник, зато во всех подробностях мог описать костюм любой из двухсот присутствовавших в церкви дам и в следующие несколько воскресений вел дотошный учет, подмечая, кто из них дольше всего проносил цветочные бутоньерки (их хранили в холодильнике и доставали только по воскресеньям).

Дальше по календарю следовал день летнего солнцестояния и костюмированное торжество. Наряды для него делали из креповой бумаги. К стыду своих консервативных родителей, за годы пребывания в детском саду я умудрился побывать фиалкой, анютиными глазками и нарциссом. Я всегда обожал переодевания и предпочитал играть с девчонками, ведь у тех были самые красивые костюмы роз, — и обычно я получал по первое число, если мать заставала меня за этим процессом. Мальчишек наряжали пчелами и гусеницами, а меня это ни капли не интересовало.

Летом мы жили в нашем маленьком пляжном домике на южном берегу Бостонской бухты и носили только купальники и шорты. Просоленный пляж тянулся на многие мили в обе стороны, и мы ходили жутко обгоревшие. Никто не надевал ничего цветного и веселого. Единственным приключением оставалась воскресная служба: нас с братом и сестрами наряжали в накрахмаленную белую одежду и белые как мел туфли. Пока священник читал проповедь, я разглядывал женщин и решал, какая из них самая элегантная. Это была чудесная игра, и к концу лета я составлял рейтинг самых интересных женщин с пляжа.

Возвращение в школу было кошмаром. Я питал полное безразличие к чтению, письму и арифметике, и те отвечали мне взаимностью. Я переходил из класса в класс главным образом потому, что ни один учитель не хотел снова видеть меня на следующий год. Из школы я помню лишь часовые занятия искусством раз в неделю. У нас была замечательная, немного странноватая учительница. Она читала нам «Винни-Пуха» и рассказывала о венецианском дворце Изабеллы Гарднер в центре Бостона. Целый час я проводил в мечтах и фантазиях. Разумеется, я сразу влюбился в Изабеллу Гарднер и ее позолоченный дворец, и она до сих пор остается моим источником вдохновения.

Можно сказать, что с первым визитом в музей Изабеллы Гарднер началась моя жизнь. Наша чудесная учительница отвела нас поглазеть на «великолепие Ренессанса». Для меня открылись врата рая, и с тех пор мое желание создать мир, полный экзотической красоты, было уже не унять. Сколько бы раз мать ни ловила меня в нарядном платье из персикового атласа (а я надевал его чаще сестры), сколько бы мне ни доставалось за это, я уже тогда понимал, что моя судьба — делать женщин прекрасными.

Жизнь после школы была веселее: я прятался в комнате и строил модели аэропланов и театральные декорации. Каждый месяц я сооружал новую декоративную композицию согласно времени года, а еще вечно подбивал соседских девчонок участвовать в драматических постановках, для которых сам делал все костюмы из креповой бумаги. Самая высокая корона всегда доставалась мне, как и самый длинный пурпурный шлейф, украшенный горностаевыми хвостами из отцовской бумаги для заметок.

Еще я постоянно тайком доставал и примерял мамино свадебное платье, расшитое жемчугом и крошечными атласными розочками. В нашем доме это была единственная красивая вещь.

Сильное влияние на меня оказало радио: думаю, именно ему я обязан своим развитым воображением. Вместо того чтобы делать домашнюю работу, я слушал «Стеллу Даллас», «Хелен Трент» и мою любимую Хелен Хейс, которая жила в Нью-Йорке и вела там роскошную жизнь. В своем воображении я одевал героинь мыльных опер и придумывал для них великолепные наряды.

В детстве нам разрешали ходить в кино только в субботу днем, когда показывали ковбойские фильмы с погонями и драками. Мне это было совершенно неинтересно, я мечтал попасть туда в субботу вечером и посмотреть кино с Гретой Гарбо, Кэрол Ломбард и «Унесенных ветром». Увы, мне это ни разу не удалось, и я впервые увидел эти ленты лишь в 1950-х во время повторных показов.

Я рос, и важной частью моего воспитания были подработки в свободное от школы время. Мне очень нравилось работать, ведь за это платили деньги, которые я тут же тратил на что-нибудь яркое и красивое в ближайшем магазине «Все по пять и десять центов». Я очищал от снега длинные дорожки от улицы к дому и на заработанные деньги покупал роскошные подарки матери и сестрам. Я готов был заниматься этим хоть целый день, лишь бы в мои замерзшие руки упала пара долларов, на которые потом можно было купить что-то красивое. Как-то раз я купил все необходимое, чтобы самому сделать шляпку. И у меня получилась самая дурацкая шляпа в мире: над правым глазом нависала огромная роза, похожая на капустный кочан, а сзади шляпа завязывалась на ленточки. Увидев ее, мать чуть не упала в обморок от стыда.

В двенадцать лет я устроился разносчиком газет и каждое утро вставал в полшестого, садился на велосипед и ездил по району. Мне платили пять долларов в неделю. Я откладывал деньги и через месяц поехал в Бостон и купил платье — самое шикарное во всем городе, как мне тогда казалось. Из черного крепа, косого кроя, с тремя красными сердечками на правом плече — и с мамой, как обычно, чуть не случился припадок. Теперь я еще и одежду покупать ей вздумал! «Что скажут соседи?» — причитала она. Это была любимая фраза моих родителей.

Они все не теряли надежды, что я стану священником. Как-никак, любая уважающая себя семья ирландских католиков мечтает, что их старший сын примет сан. А моя тяга к женской моде никак не вязалась с их планами. Я же всегда знал, что священник из меня не выйдет, и к шитью меня подталкивает дьявольское пламя, горящее где-то в потайных уголках моей души.

Работа почтальона подарила моей жизни смысл, ведь теперь у меня были деньги, чтобы предаваться модным фантазиям. Но все мои стильные покупки мама тут же возвращала в магазин. Я не останавливался: покупал еще одно платье или браслет с искусственными бриллиантами. Потом я устроился курьером к местному портному мистеру Каплану — доставлял по адресам заказы. Именно у Каплана я начал понимать, как шьется красивая одежда. Я научился кроить пальто и костюмы, освоил тонкое мастерство отутюживания и придания формы. Я также стал больше зарабатывать, и вскоре мои две сестры пали жертвой моей страсти к покупке женских платьев. Я тайком ездил в город и наведывался в модные магазины. Моим любимым был Jay’s на Темпл-плейс. Терракотовый фасад здания украшали силуэты женщин, одетых по моде 1910-х годов и сидящих на французских стульях. Внутри витали ароматы духов и шампанского, а пол был устлан ковром от стены до стены. В этом магазине мне хотелось купить все. Тут были самые красивые фирменные пакеты в Бостоне: с женским силуэтом и надписью Jay’s. Его обладатель сразу приобретал особый статус, и я вышагивал с этим пакетом по своему району, гордый, как павлин. Хуже меня во всем городе сноба не было.

К моменту, как мне исполнилось двенадцать, мои родные дошли до крайней степени отчаяния, пытаясь выбить из меня артистическую дурь. Наконец, они решили, что единственным моим спасением может стать техникум, где меня научат ручному труду. Я поступил в Высшую школу прикладных искусств и стал учиться на столяра. Мои столы с фигурными ножками производили фурор, но вызывали массу недовольства у людей, которым нужны были обычные столы с прямыми ножками. Но положив деревяшку на токарный станок, я уже не мог удержаться и вырезал самую причудливую форму, на которую только был способен мой инструмент. Занятия в техникуме были далеки от мира моды. Мы работали с листовым металлом, а самое веселье творилось в кузнице. Видели бы вы, что я вытворял с паяльником и наковальней! За что бы я ни брался, все выходило с изгибами и завитушками, — я изобрел стиль «ирландское барокко». Помимо занятий в мастерской, у нас была алгебра, в которой я не смыслил ни шиша, и история — вот тут я преуспел, но только в том, что касалось костюмов. Я не знал наизусть ни строчки из Шекспира, зато мог нарисовать костюм любого героя любой его пьесы.

Выжить в эти годы мне помогала работа в Jordan Marsh — крупнейшем городском универмаге. В два тридцать я выходил за ворота своей тюрьмы (читай — школы) и шел по модной Бойлстон-стрит, впервые за весь день ощущая легкость в сердце. Я разглядывал витрины всех самых модных магазинов Бостона. Особый восторг у меня вызывали разодетые в пух и прах вдовушки из Бикон-Хилл, направляющиеся на чаепитие в Ritz. Я часто ошивался у дверей отеля с одной лишь целью — поглазеть на шикарно разодетых дам. Здание Jordan Marsh располагалось напротив Бостон-Коммон, делового района Бостона, в окружении Filene’s и других крупных универмагов, где я мог пропадать часами. В Jordan Marsh я служил кладовщиком и днями напролет возил по универмагу тележки с товаром. У меня были любимые отделы: вечерние платья, меха, сумки. В начале 1940-х годов, когда я там работал, это был очень элегантный универмаг, но вскоре от той атмосферы не осталось и следа. Гигантская лестница поднималась к потолку центральной ротонды, а по обе стороны высокого первого этажа тянулись витрины, отделанные красным деревом. Это был истинный бостонский шик.

Уже через пару недель я мог отличить лучший товар от посредственного, на каждый день. Я уговаривал других кладовщиков меняться со мной отделами и наконец выбил себе место в отделе вечерних платьев. Я отвозил туда вешалки с нарядами и дотошно разглядывал все платья, прежде чем повесить их на место.

В отделе сумок я разгружал товар так, будто то были императорские драгоценности. Я ставил сумки на прилавок с такой торжественностью, что у покупателей не оставалось сомнений: они видят перед собой нечто уникальное. Если продавщицам не удалось продать товар во время моего представления, я жутко расстраивался. Отдел перчаток меня не интересовал, но байер этого отдела носила самые невероятные шляпки. Она ходила в высоченных тюрбанах — таких я не видел ни на одной жительнице Бостона. Эти тюрбаны словно сошли с театральных подмостков. А еще она была первой, кто стал носить воротники из чернобурки без голов, лап и хвостов. Это был шок — ведь повсюду в Бостоне женщины никак не могли с ними расстаться. Их носили еще много лет и не думали обрезать! На зарплату за первые полгода я купил пару таких воротников для матери. Но та почти ни разу их не надела: ей казалось, что это слишком откровенно и вызывающе.

Примерно в то же время я стал носить рубашки и галстуки неприлично ярких цветов. Тогда же я купил свое первое пальто с подкладкой из искусственного меха и огромным меховым воротником (самым большим, который смог найти) и чуть не свел с ума свое семейство, надев его в первый же прохладный день в сентябре. Мне не терпелось показаться в этом пальто в школе, хотя я чуть не умер от жары в трамвае в час пик. Одежда была для меня всем, и каждый день я только и думал о том, что надену на следующей неделе.

Работа в универмаге была раем, и если бы за нее выдавали дипломы, мне бы полагался диплом с отличием. Хотя однажды меня чуть не уволили. Дело было во время парада в честь окончания Второй мировой войны. Мне казалось, что в такой день нужно украсить универмаг по-особенному. Вообще-то на фасаде, выходящем на Вашингтон-стрит, уже вывесили громадный американский флаг — самый большой в мире, по сравнению с ним флаг на Filene’s казался почтовой маркой. Но я решил, что этого недостаточно, обошел все мужские туалеты в универмаге, собрал рулоны туалетной бумаги и отнес их на крышу на угол Вашингтон-стрит и Саммер-стрит, на самый оживленный перекресток в Бостоне, где собралось больше всего людей. Насобирав несколько десятков рулонов, я стал раскручивать их над головами марширующих внизу солдат. Это был несомненный успех: бумага широкими белыми лентами вилась по ветру! Толпа обезумела от восторга, а картонки с остатками неразмотавшейся бумаги падали на головы полицейским. Через пятнадцать минут перекресток был запорошен туалетной бумагой, как снегом; некоторые ленты запутались в флагштоках соседнего Filene’s, и у них ушло несколько месяцев, чтобы их размотать. В своем восторженном порыве я ненароком занавесил бумагой окно президента универмага мистера Миттона, находившееся как раз под тем местом, где я стоял. Не успел я размотать последний рулон, как меня схватили охранники универмага, администрация и бостонские полицейские, и я предстал перед весьма раздосадованным мистером Миттоном.

Так спустя три года в отделе женской модной одежды за проступок с бумагой меня приговорили к заключению в отделе «Все для дома». Единственной отрадой там были ткани и цвета, особенно в отделе полотенец и домашнего текстиля. Торговля шла полным ходом: в годы войны постельное белье бостонцев значительно поистрепалось, и все пополняли запасы. В моей тележке теперь высились двухметровые горы полотенец роскошных цветов: фламинго, голубые, зеленые, розовые. До сих пор в моей жизни встречались только белые полотенца, и какой же восторг я испытывал, раскладывая все эти краски на прилавке, — я чувствовал себя почти художником. Эта работа дала мне ценные знания о редких кружевах и тканях, из которых шили скатерти, и я много узнал о структуре материалов. Ассистенткой байера у нас была замечательная девушка, Нэнси Пекхэм, которая носила самые красивые шляпки. Именно Нэнси впервые показала мне журнал New Yorker: мы прятали его в кладовой и читали, как Библию, в пятницу после обеда. Сам байер был очень молчаливым человеком, а его взгляд замораживал почище снежной бури. Но ко мне он был добр и подарил мне мой первый фрак, который я носил на многочисленные школьные балы и танцы, которые в то время случались чуть ли не каждый день.

Эти танцы были для меня настоящим событием, и я никогда не отказывался, если меня приглашали. Я одаривал свежими цветами своих любимых (на тот момент) девушек, а девушек я, естественно, выбирал по одежке. Стоило моей пассии надеть недостаточно модное, на мой взгляд, платье — и все, прошла любовь. В первый год обучения в старших классах у меня было две фаворитки: Барбара с внешностью классической красавицы-дебютантки, она одевалась респектабельно и со вкусом; и Глория — моя Бренда Старр. Мы с Глорией сошлись на почве любви к голливудской роскоши. Она мечтала о норковой шубе, а наше совместное появление на местных балах неизменно становилось сенсацией. Соседям было о чем поговорить еще пару недель. Нас считали юными наглецами. Глория вдобавок водила автомобиль с откидным верхом и красила волосы под цвет машины. Она была прекрасна, и все мальчишки мечтали с ней встречаться, но после первого же свидания пугались до смерти. А все потому, что Глория только и делала, что мечтала вслух: о норковых шубах, каникулах во Флориде, новых машинах и особняках с двадцатью комнатами и пятью служанками. В нашем мирке среднего класса такие мечты не приветствовались. Поэтому мы с Глорией нашли друг друга. Я помню танцы в крайне консервативном отеле Vendome, где шестнадцатилетняя Глория произвела фурор. Все девчонки пришли в нарядных платьях пастельных цветов, но Глория — Глория сшила свое платье сама, пустив на него тридцать метров темно-синей сетчатой ткани. Топ без бретелек и переднюю часть юбки украшали вышитые стразами звезды. Это было ошеломляющее платье, и мы бы с ней стали королем и королевой бала, если бы не сестра Глории, которая была, пожалуй, самой красивой девушкой в Бостоне в то время. Она пришла в обтягивающем платье из крепа, собранном складками с одного бока, как у кинозвезд, и за это платье нас троих чуть не исключили из школы. Наверное, это и был стиль вамп в своем раннем виде.

В последний год моего обучения в техникуме роскошный нью-йоркский универмаг с Пятой авеню купил и начал ремонтировать здание старого Музея естественной истории. Здесь должен был открыться новый универмаг — первый филиал сети Bonwit Teller в Бостоне. Я проходил мимо этого здания каждый день по пути на работу. Новый магазин был отменно расположен: чудесное старинное здание из красного кирпича стояло посреди парка, занимавшего целый квартал, в самом центре элитного торгового района. Восторг по поводу открытия бостонского филиала был неописуем. Весь год ни одно чаепитие в городе не обходилось без обсуждения расточительства нью-йоркской сети, потратившей миллион долларов на ремонт и отделку старого здания музея. Окна занавесили белой тканью, а работами управляли из Нью-Йорка в атмосфере строжайшей секретности. Близился сентябрь и открытие, и все гадали, что же это будет за магазин. Новые витрины в здании музея устанавливать не стали. Ходили слухи, что оно так и останется похожим на частный дом. Внутренний декор поручили Уильяму Палманну: для Бостона он был как для Нью-Йорка Элси де Вулф. Ежедневно из антикварных магазинов Европы и с Третьей авеню привозили громадные ящики. Напряжение убивало, а ведь я каждый день проходил мимо по пути из техникума в Jordan Marsh. За месяц до открытия появился первый анонс в газете, повергший весь Бостон в шок: расточительные ньюйоркцы купили целую полосу и поместили на ней крошечную карикатуру Сола Стейнберга: пять разодетых вдовушек с Бикон-Хилл стоят на платформе в верхнем углу, обвешанные мехами, и лихорадочно машут лорнетами в сторону пустой страницы. Газеты печатали эту рекламу в течение месяца — и ни разу на странице не появилось название Bonwit Teller. Платформу, на которой стояли вдовушки, поддерживал длинный столб, тянущийся из верхнего угла к нижнему и завершающийся скоплением колесиков и шестеренок. Каждый день дамы на платформе опускались чуть ниже. В день открытия все бостонские газеты украсили две совершенно пустые полосы: платформа наконец опустилась, и пять вдовушек сломя голову неслись по развороту к крошечному — всего пять сантиметров — рисунку нового универмага Bonwit Teller, своим великолепием напоминающего дворец. Эта рекламная кампания захватила воображение всех и каждого и действительно заставила бостонцев навострить лорнеты. Я же проходил мимо здания Bonwit Teller каждый день и больше не мог выдерживать напряжения. Мне хотелось быть в самой гуще событий. За два дня до открытия я уволился из Jordan Marsh вопреки предостережениям вице-президента Камерона Томпсона, твердившего, что Bonwit Teller долго не протянет и к концу года все его сотрудники останутся без работы. Но меня было не удержать. Вся эта роскошь ослепила меня. Мое место было там и только там.

Меня приняли на работу в Bonwit Teller в тот же день, как я уволился из Jordan Marsh, — кладовщиком в отдел дизайнерской одежды. Теперь я заведовал творениями Диора и Эдриана. Пробираясь между вешалками с великолепными нарядами, я чуть в обморок не падал от восторга. Когда очередь дошла до романтичных бальных платьев, я решил, что от счастья умру. Универмаг открылся ясным солнечным днем в разгар бабьего лета. Вокруг здания разбили красочные клумбы с цветущими хризантемами и кустарниками; идеально постриженные газоны были гладкими, как бархатное платье. Гигантскую лестницу устлали красной ковровой дорожкой, которая тянулась до самой улицы. По обе стороны от лестницы на мраморных колоннах высились два застекленных металлических каркаса — это были витрины, единственное свидетельство того, что вы находитесь в магазине. Белые полотнища убрали, и в каждом окне засияли ослепительно прекрасные хрустальные люстры. На первом этаже гостей встречала роскошная французская мебель, казавшаяся еще более шикарной на фоне бледных пастельных стен, ковров и обивки с узором «дамаск». (В то время пастельные цвета в интерьере было использовать не принято, преобладали темно-зеленые и серые оттенки.) Единственная витрина во всем четырехэтажном универмаге стояла в главном лобби, в ней были выставлены редчайшие французские духи. По обе стороны от просторного входного зала располагались четыре салона, каждый отделанный в стиле определенного периода французской истории. Нигде не было даже намека на то, что это магазин, пока продавщица, одетая в вызывающий (для Бостона того времени) костюм от Dior в стиле нью лук — узкий лиф, широкая юбка до середины икры, — не продемонстрировала всем сумочки, туфли, белье и перчатки, разместившиеся в четырех комнатах. Большинство посетительниц, пришедших на открытие, все еще носили юбки до колена по моде военного времени. Попав в Bonwit Teller, они словно очутились в Париже, или, наоборот, Париж каким-то чудом перенесся в Бостон. Исчезли чучела птиц и змей, засушенные пчелы и бабочки, что когда-то заполняли эти залы, но остались перья, кожа и хрупкие крылышки, превратившиеся в роскошные сумочки из аллигатора, боа из страусиных перьев, туфли из кожи змеи и шелковые чулки, нежные, как крылья бабочек. А мрачное гнездо шелковичных червей стало сияющим салоном с коллекцией самого соблазнительного в мире шелкового белья.

Но главным объектом восхищения был потолок большого салона на втором этаже. Здесь, на тринадцатиметровой высоте, когда-то висел гигантский кит, приводя в восторг миллионы бостонских детишек. Это был мой любимый зал во всем музее, и теперь, стоя в центре громадного салона, я вытаращил глаза так, что те чуть не выскочили из орбит. Словно волшебная палочка превратила эту комнату в самый роскошный бальный зал, который только можно представить, это был зал, достойный императриц. Три гигантские хрустальные люстры поблескивали и переливались под золоченым потолком на месте, где когда-то спал гигантский черный кит. Вместо витрин с чучелами акул, летучих рыб и прочих морских красавиц зал был уставлен редчайшими французскими антикварными креслами, столиками и диванами, обитыми атласом и бархатом. Темные мрачные дубовые панели заменили на зеркала и позолоту, отчего создавалось впечатление, будто ты находишься в подводном гроте. На девятиметровых окнах, выходивших на королевский балкон, появились рубиново-красные шторы с золотой бахромой.

В четырех залах, отходящих от большого салона, раньше размещались львы, тигры, леопарды и десятки других ценных чучел диких животных. Теперь там были примерочные и складские помещения, где хранилась одежда от лучших в мире дизайнеров. Костюмы нью лук от Dior висели бок о бок с русскими соболями за тридцать тысяч долларов. По залам расхаживали три девушки и обрызгивали посетителей редчайшими духами из флаконов каменного хрусталя, стоявших на серебряных подносах с подушечками из жемчужного атласа. Мне часто казалось, что дикие звери, так долго спавшие в этих залах, все еще притаились где-то в углах. Иногда эти стены оглашали пугающие вопли истеричек, примерявших дорогие платья, и я понимал, что дикие звери из джунглей и мы, цивилизованные люди, не так уж сильно отличаемся.

Над вторым этажом находился полуэтаж, где когда-то бостонские ребятишки, покрепче схватив родителей за руки, восторженно разглядывали грозных горилл и около сотни разных обезьян, резвящихся в стеклянных витринах: теперь здесь разместился великолепный шляпный салон, оформленный в стиле Наполеона III. Здесь были самые фривольные шляпки в мире, и обезьянки зашлись бы визгом, увидев, как достопочтенные жительницы Бостона водружают на свои головки эти причудливые порождения парижской моды.

Третий этаж, некогда вмещавший коллекцию раковин и прочих природных материалов, теперь был отделан в стиле загородного дома, здесь разместилась одежда в спортивном стиле, привлекавшая юных студенток.

Церемония открытия была роскошной: знаменитые нью-йоркские дизайнеры бок о бок с четырьмястами богатейшими жителями Бостона попивали бесплатное шампанское. Здесь собралась вся местная аристократия, все сливки Бикон-Хилл и Коммонуэлс-авеню. Администрация Bonwit Teller наняла продавцов из «Аристократического реестра», и все было бы прекрасно, если бы не одно «но»: очень скоро ньюйоркцы выяснили, что бостонцы не привыкли тратить много денег на одежду. По правде говоря, бостонцы покупали новую одежду крайне редко. Я хорошо помню первую неделю работы универмага. На открытии царила атмосфера такой невиданной роскоши, такого снобизма, что после женщины боялись заходить внутрь. Однажды зашла вдовушка-аристократка с Луисбург-сквер и принесла платье двадцатилетней давности — хотела перешить. Я чуть не умер со смеху. Склады ломились от новой одежды, а наши лучшие клиенты голубых кровей приносили старье, чтобы его перешить! Тогда-то нью-йоркские шишки прозрели и всерьез задумались о перспективах своего бизнеса. Они хотели, чтобы их универмаг был совершенно эксклюзивным, и не отправили приглашения богатым еврейкам. Как вы, наверное, можете себе представить, это их прегрешение в Бостоне обсуждали десятилетиями, и еврейское сообщество объявило новому Bonwit Teller полный бойкот. С момента открытия владельцам универмага пришлось немало постараться, чтобы хотя бы выйти в ноль, и в итоге магазин перешел к совершенно другим хозяевам, лишенным столь глупого снобизма и не догадавшимся оскорбить целую прослойку бостонского сообщества. После войны это была больная тема: человечество едва успело положить конец зверствам Гитлера, как группка снобов-ретроградов решилась на столь вопиющий акт сегрегации в универмаге, якобы открывшем свои двери для широкой публики!

Но самым убийственным в этом скандале был вопрос: какой коммерсант в своем уме станет игнорировать еврейское сообщество? История закончилась тем, что в течение года бостонских аристократок, нанятых на руководящие посты в универмаге, вышвырнули под зад и на место управляющей наняли миссис Розалинд Дехарт из Техаса. Ей предстояла долгая и трудная задача по восстановлению репутации магазина.

Со сменой владельцев от оригинального роскошного декора не осталось почти ничего. Через год в универмаге пола не было видно от нагромождения прилавков и вешалок с товаром. Элегантную французскую мебель заменили встроенными шкафами для белья и платьев — для бизнеса, пожалуй, так было лучше.

Но несмотря на все перипетии, для меня этот первый год прошел чудесно. Каждое утро я приходил на работу ни свет ни заря и помогал разгружать грузовики, прибывшие из Нью-Йорка. Все до единого товары проходили через мои руки, я узнавал все больше о дизайне и материалах и мог точно сказать, где в каком отделе висит какая вещь. Мне предоставили полную свободу, и это было чудесно, я мог заходить во все кладовые и ателье. Сотрудники универмага были одной счастливой семьей, здесь работали очень приятные люди, все ладили, и девушки-продавщицы часто разрешали мне помогать им обслуживать покупателей. Мне тогда было всего восемнадцать лет. У одной продавщицы, Долли, была фантастическая клиентка, каждый раз она покупала несколько десятков вещей. У нее были две красивые дочки, и Долли разрешала мне демонстрировать им одежду, пока сама занималась матерью. Однажды я продал восемнадцатилетней дочери этой леди свое любимое пальто. Оно было из коллекции Бена Рейга, из мягкого коричневого меха под шиншиллу, с узким лифом, пышной юбкой и глубоким разрезом сзади до самой талии, застегивающимся на двенадцать черных пуговок размером с монету в пятьдесят центов. Пальто стоило 395 долларов. Я чуть не продал второй сестре бальное платье Dior за 1800, но мать девочек пресекла мои попытки. Это такое прекрасное чувство: продать кому-то вещь, которую ты любишь, которая точно доставит удовольствие. Продажа одежды haute couture — такое же искусство, как ее создание. Увы, в наше время это искусство недооценивают. Нынешнее поколение считает продажи низким занятием. Какое заблуждение! Вспомните великих арт-дилеров, продававших картины знаменитых художников. Искусство продажи красивого платья утеряно с приходом огромных гипермаркетов с толпами людей, где личный, интимный интерес уже не важен. Вот почему в Америке одежда haute couture от знаковых дизайнеров теперь продается в маленьких частных бутиках. Ни одна элегантная дама, готовая потратить на платье несколько сотен долларов, не будет толкаться в универмаге.

В Bonwit Teller все работали вместе. Когда на город обрушились снежные бураны, все мужчины от управляющих до грузчиков взялись за лопаты и помогали чистить тротуары длиной в квартал. Тогда электрических лопат еще не было, и уборка снега представляла собой изнурительный ручной труд. Раз в сезон в универмаге устраивали большой вечерний показ новых коллекций и коктейль для сотрудников. Ах, с каким удовольствием я помогал наряжать продавщиц (они были вместо манекенщиц) и подбирать аксессуары для них! А во время показа бегал по залу с пятидолларовой камерой и фотографировал все новейшие модели. Миссис Розалинд Харт, вторая по счету управляющая магазином, преподала мне один из важнейших уроков в моей жизни. Она научила меня наблюдать за женщинами, подмечать, как те одеты, какие аксессуары используют, — а потом мысленно разбирать этот образ на составляющие и заменять элементы более подходящими, создавая идеальный костюм. С тех пор, шагая по улице или входя в комнату, я автоматически подбирал костюмы для всех присутствующих там женщин. Наверное, именно так я развил в себе модное чутье.

Летом первого года работы президент нью-йоркского магазина оплатил мне двухнедельную поездку в Нью-Йорк со всеми расходами, чтобы я увидел, как работает универмаг на Пятой авеню. Восторгу моему не было предела. Наконец-то я побываю в самом роскошном городе мира! Поездку запланировали на первые недели августа. Я не спал ночами, и мое воображение рисовало картины фантастического города. Настал день отъезда. Стояло жаркое воскресенье. Я должен был ехать на поезде «Мерчантс Лимитед», отходившем в семнадцать часов со станции Бостонс-Бэк-Бэй. Стоит ли говорить, что уже в семь утра я собрался и оделся, готовый к путешествию в неизвестность! Мать чуть не запретила мне ехать, ведь, по ее мнению, Нью-Йорк был самой безбожной в мире дырой и там жили одни иностранцы. Но потом отец напомнил, что ее брат, вполне респектабельный человек, живет в Нью-Йорке, а мне как раз предстояло остановиться у него. Мой дядя мистер Харрингтон возглавлял крупную рекламную фирму, и компанию мне должны были составить кузены. А моя тетя была маминой подругой детства. На этом все успокоились и решили, что в городе небоскребов мне все же ничего не грозит. Отец повез нас и мой единственный чемодан на вокзал. Мы ехали из пляжного домика, а в воскресенье дорога с пляжа была так забита машинами, что двигатель то и дело закипал. Нам приходилось останавливаться и ждать, пока он охладится, и я думал, с ума сойду от страха опоздать на поезд. Но, к счастью, у папы была привычка всегда приезжать на час раньше.

Когда я сел на поезд, ни мама, ни папа не проронили ни слезинки. Я же так волновался перед первым долгим путешествием на поезде, что почти ничего не помню. Помню лишь, что пытался казаться очень искушенным. Я сел на свое место и тут же стал есть приготовленные мамой бутерброды, а потом достал журнал Women’s Wear Daily, решив, что так буду выглядеть настоящим профессионалом, — ведь именно на этом поезде в город ездили все байеры.

Поезд ехал долго, несколько часов, а я так нервничал, что раз десять сходил в туалет. Когда мы наконец прибыли на Центральный вокзал, я уже совсем не боялся. Я чувствовал себя очень важной персоной! Дядя с тетей не пришли меня встречать: они до понедельника отдыхали в летнем домике. Универмаг оплатил мне одну ночь проживания в отеле Fourteen на Восточной шестидесятой улице. Такси проносилось мимо высоток на Мэдисон-авеню, и улицы казались пустынными. Я раньше никогда не жил в отеле, был очень впечатлен и не сомневался, что этот отель — шикарный, так как мебель в нем выглядела французской.

Первым местом, где мне очень хотелось побывать в Нью-Йорке, был отель Waldorf Astoria. Хелен Хейс в своей радиопередаче вечно рассказывала о том, как она входит в Waldorf или выходит из него в своем шикарном вечернем платье. Кое-как разобрав чемодан, я вышел из отеля в десять вечера и своим самым утонченным высоким голосом велел таксисту отвезти меня в Waldorf на Парк-авеню. Когда мы приехали, я не хотел выходить, так как решил, что таксист привез меня не туда. Здание, у которого мы остановились, напоминало уродливый офис страховой компании. Я не мог поверить, что это тот самый великолепный Waldorf, из дверей которого выходили кинозвезды! Я вошел, и в лобби меня ждало второе разочарование: я не увидел здесь ни капли старинного шика. Огромный зал был каким-то облезлым, обставленным в вульгарном стиле 1930-х. Все мои мечты разбились. Здесь не было великолепных хрустальных люстр, а те немногие люди, что проходили мимо, ничуть не напоминали Хелен Хейс. Мое сердце было разбито, и я пошел пешком обратно в свой отель с французской мебелью. Я брел по Пятой авеню, и яркие огни и стильно оформленные витрины внушили мне надежду, что не все еще потеряно. Нью-Йорк снова взбудоражил меня. Я проходил мимо Saks, Bonwit Teller, Bergdorf’s и других магазинов, и во всех витринах юбки были выше пола на двадцать сантиметров. Это был тот самый нью лук, о котором в Бостоне все читали, но никто не осмеливался такое носить. Проходя мимо универмага Bergdorf’s, я вспомнил, как одна дама из Нью-Йорка, жившая в Бостоне, рассказывала про невообразимо роскошных женщин, которые выходили из этого супермаркета, разодетые в пух и прах. Платья в витринах были совсем не похожи на то, что носили в Бостоне, — никаких пастельных оттенков. Летние платья были черными, коричневыми и других темных цветов. Я понял, что попал в то место, где одеваются стильные люди.

Вернувшись в отель, я заметил, что на первом этаже того же здания находится ночной клуб Copacabana. Я заглянул туда, но метрдотель в смокинге заморозил меня взглядом. В лобби отеля я купил открытку с изображением скандально известного ночного клуба. Ее я и отправил в Бостон, сообщив родителям, что прибыл в целости и сохранности. Позднее мне рассказывали, что мама чуть не упала в обморок, получив открытку с почти голыми танцовщицами, дефилирующими по сцене клуба, — решила, что ее милого сыночка развратили в первый же вечер в большом городе. Родители подумали, что в дирекции Bonwit Teller сидят какие-то темные личности, раз они устроили меня ночевать в отеле, где творятся такие непристойности. А на самом деле отель был очень респектабельный и к тому же находился всего в трех кварталах от универмага.

Наутро я пришел в Bonwit Teller за несколько часов до открытия. Президент сети универмагов мистер Рудольф принял меня в своем кабинете, походившем на картинку из голливудского фильма. Меня представили всем байерам, и я с удовольствием приступил к двухнедельной программе обучения. Мне показали и объяснили всю подноготную работы универмага. Все были очень добры ко мне, и многие, с кем я познакомился тогда, до сих пор остаются моими друзьями. К удивлению своему, я обнаружил, что ньюйоркцы ничем не отличаются от бостонцев, и я ни разу не увидел ни одного «подозрительного иностранца», которых так опасалась моя мать. Я заметил лишь одно различие: люди в Нью-Йорке модно одевались. Поездка прошла чудесно. Каждая минута моего пребывания в этом городе была связана с модой. Байер костюмов впервые отвел меня на Седьмую авеню, в шоурум Давидова, где шили костюмы, пользовавшиеся огромной популярностью в Бостоне, — с тонкими лацканами, из мягчайшего твида. Мистер Давидов и его брат оказались добродушными и абсолютно нормальными людьми, ни капли не похожими на напыщенных дизайнеров из голливудских фильмов. Шоурум у них была очень скромная, модели ничуть не напоминали экзотических роковых красоток с киноэкрана (я черпал из кино все свои познания о том, как должен выглядеть мир гламура, и это не подготовило меня к реальности).

Универмаг Bonwit Teller в Нью-Йорке оказался двенадцатиэтажной громадиной, начисто лишенной камерного очарования своего бостонского филиала. В здании шел ремонт, и большинство торговых этажей (всего их насчитывалось девять) пока еще были оформлены в старомодном стиле 1930-х годов. Хотя интерьеры первого этажа и шестого, где находился магазин вечерних платьев, чем-то напоминали обстановку бостонского универмага, там не было той дружелюбной атмосферы. Больше всего мне нравился отдел пошива шляп на заказ и частный салон Chez Ninon. Владелицы Chez Ninon миссис Парк и миссис Шоннард были близкими подругами Ховингов, которым тогда принадлежала сеть Bonwit Teller. Мистер Ховинг хотел, чтобы в его универмаге располагался престижный бутик, и сдал девятый этаж эксклюзивному Chez Ninon. Я сразу же безумно влюбился в этот салон, ведь там придумывали и шили самую потрясающую одежду, которую я только видел в жизни. Меня посадили в отдельную комнату, выдали мне огромную стопку белой бумаги и несколько карандашей и дали шанс показать, на что я способен: я должен был придумать свой дизайн. Дверь закрыли, и я остался наедине со своим большим шансом. Я чуть не умер от страха, в голову ничего не шло, поэтому я сделал несколько ужасно смешных набросков всех платьев, которые помнил по кладовым в Бостоне. После дня, посвященного рисованию, меня отвели в святилище верховных жриц — кабинет миссис Парк и миссис Шоннард с плюшевыми диванами. Там они восседали как дрезденские герцогини. Белоснежные волосы миссис Парк были выкрашены в голубой и кучерявились вокруг головы пушистым нимбом. На ней было простое черное платье, а шею и запястье опоясывали жемчужные нити, которые она то снимала, то надевала; образ дополняли броши и кольца с сияющими голубыми сапфирами под цвет ее прозрачно-голубых глаз. Она сидела на краешке низкого дивана, обитого бежевым атласом с узором «дамаск», на ногах были очень удобные туфли, что-то вроде домашних мюлей. Миссис Шоннард сидела за столом. Она дружелюбно улыбалась, в то время как миссис Парк держалась бодро и очень деловито. Миссис Парк происходила из семьи филадельфийских аристократов: ее отец, Уильям Гиббс Макаду, служил министром финансов при президенте Уилсоне. Рядом с миссис Шоннард, настоящей красавицей с вкрадчивым голосом, полным южного гостеприимства, я чувствовал себя более раскованно. Ее золотистые волосы мягко обрамляли лицо, на плечи она накинула большую шаль из белого органди, застегнув ее спереди брошью в виде золотой ракушки. Две дамы, у которых, по мнению многих, был лучший вкус в Нью-Йорке, просмотрели мои наброски. Из всей кучи они выбрали одно платье — единственное, которое я придумал сам. Восхищению моему не было предела: они сумели разглядеть творческую мысль. Хотя миссис Парк постановила, что я безнадежен и дизайнера одежды из меня не выйдет, миссис Шоннард решила дать мне шанс.

Две недели пронеслись как два дня. Вторую неделю я прожил в пятнадцатикомнатных апартаментах своих кузенов на Парк-авеню, хотя их самих не видел, так как они уехали на лето. Там было шикарно, а когда мимо, как раз под сияющей роскошью Парк-авеню, проходили поезда нью-хейвенской железной дороги, стены в квартире дребезжали. Помню, как в первую ночь в этой квартире, расположенной на десятом этаже, я обошел все комнаты и закрыл все окна, по-прежнему немного опасаясь большого города.

Я становлюсь William J.

Я вернулся в Бостон, но после ослепительной роскоши Нью-Йорка все было не то. Bonwit Teller оплатил мне учебу в Гарварде, куда я пошел в сентябре 1948 года. Но после нью-йоркского блеска скучная жизнь в Кембридже едва ли могла мне понравиться. Я понял, что меня ничто не остановит: я хотел жить и работать в Нью-Йорке. Гарвард казался тюрьмой, я чуть не свел с ума родителей своими мольбами и уговорами отпустить меня на свободу.

В результате пространной переписки я убедил администрацию Bonwit Teller предоставить мне место в стажерской программе нью-йоркского универмага, а тетя и дядя готовы были принять меня у себя. Месяц я донимал родителей, и наконец те согласились разрешить мне попробовать. Всю неделю до отъезда я расписывал, как здорово будет в Нью-Йорке, и обещал писать каждый день. Мама с папой пришли к выводу, что жить со мной в таком состоянии, в каком я пребывал на тот момент, все равно невозможно, и лучше уж я поеду, а там, глядишь, и избавлюсь от своей навязчивой идеи. Кроме того, они не сомневались, что мне станет одиноко, я соскучусь по друзьям и вернусь в Бостон еще до истечения месяца. А я никогда в жизни не был одинок — мне даже немного стыдно в этом признаваться. Так что я умчался в Нью-Йорк со скоростью кометы. А родители потом всю жизнь жалели, что отпустили меня. Ну не верили они, что можно так влюбиться в город. Когда я приехал в Нью-Йорк, моя семья установила одно правило: по вечерам я должен был продолжать образование и ходить в Нью-Йоркский университет каждый день после работы. Но уже через несколько дней я начал прогуливать, так как по понедельникам мне нравилось ходить в оперу и наблюдать за богемными старушками. В другие дни я ходил на модные приемы и балы, где подмечал все стили, старые и новые, и смотрел, как платья ведут себя в движении, как выглядят драгоценности, как уложены волосы у гостей. Это и стало моим образованием. Я прогуливал все занятия, которые оплачивали родители, — хотя они так никогда об этом и не узнали. До сих пор мое любимое времяпровождение — наблюдать за людьми. Это лучшее в мире образование.

Это преступление, что родители не обращают внимания на естественные склонности своих детей и не подталкивают их к тому, что получается у них легко. Мои безумные идеи, видимо, напугали моих родителей до смерти, поэтому они противились моему выбору всеми силами. Тяга к творчеству у ребенка в американском обществе воспринимается как что-то дурное. Родители не должны стыдиться этого, не должны думать, что мужчина, интересующийся балетом, оперой, различными сферами дизайна, — «не мужик». Сколько семейных драм вызвал этот стереотип! В нашей стране было бы гораздо меньше психических заболеваний, если бы родители принимали своих детей такими, какими их создал Бог, не пытаясь навязать им более «приемлемую» судьбу.

Я поселился в Нью-Йорке в ноябре 1948 года, в понедельник — день открытия оперы. Тем самым вечером в антракте богатая матрона миссис Флоренс Хендерсон положила ноги на стол в ресторане Louis Sherry’s. Наутро газеты всего мира пестрели ее фотографиями, и я понял, что мое восхождение на модный олимп началось. Этот акт публичного неповиновения старому порядку могла бы совершить Изабелла Гарднер лет пятьдесят назад и потрясти закостенелый Бостон — но со времен Изабеллы Гарднер в Бостоне таких смельчаков не нашлось. А теперь я оказался в самой гуще событий: день открытия оперы и ноги миссис Хендерсон вызвали настоящий переполох.

Но блеск Нью-Йорка омрачало для меня проживание с Харрингтонами, очень богатой и очень консервативной семьей. Мой дядя и кузены — Дик и Дональд — стыдились рассказывать своим друзьям, что я хотел стать дизайнером модной одежды и шить женские платья. Тетя, не желая ввязываться в семейную ссору, сохраняла нейтралитет, заявляя, что у каждого есть право заниматься выбранным делом, коль скоро это угодно Господу Всемогущему.

Харрингтоны жили в роскоши: каждый вечер мы ужинали при свечах, а еду готовила и подавала горничная. Выходные проводили в прекрасном загородном доме в Коннектикуте. Все это резко отличалось от нашей очень скромной и тихой жизни в Бостоне, где мы ели фасоль из банки и гамбургеры по субботам. Иногда богатые друзья моих кузенов заезжали за нами на лимузинах с шоферами, и мы ехали по Парк-авеню на вечеринку в чью-нибудь потрясающую квартиру. Помню одну, где все краны в ванной были из чистого золота.

В Bonwit Teller я месяц обучался работе каждого отдела — потрясающая практика, за которую я буду благодарен всю жизнь. Заведующая складом мисс Росс и байер мисс Доусон рассказывали мне о фирменном стиле знаменитых дизайнеров и объясняли, почему дизайнерская одежда стоит так дорого. Меня совершенно завораживал отдел шляп, и если выдавалась свободная суббота, я проводил ее в ателье — учился шить шляпы. Молодые шляпники объяснили мне азы этого дела. Почти каждый день я видел дам из бутика Chez Ninon — они стали моими ангелами-хранителями. Первое Рождество я отработал в «Клубе 721» — салоне на втором этаже универмага, где мужчинам помогали выбирать подарки для дам. Это было восхитительно — ходить по всему магазину и искать подходящие подарки для женщин. Мужчины тем временем сидели и попивали коктейли, их обхаживали красивые продавщицы, и продажи у нас были феноменальные.

Все праздники нью-йоркское высшее общество проводило фантастические благотворительные балы и маскарады, и гостьи неизменно приходили туда в шляпках. Были и небольшие танцевальные вечеринки, куда приглашали лишь лучших из лучших. То было начало лавины благотворительных балов, ставших главным развлечением для сливок нью-йоркского общества 1950-х. У меня, разумеется, никогда не было билетов на эти вечеринки, и я являлся без приглашения — просто поглазеть. Я прятался за шелковой портьерой или пальмой в горшке и выглядывал оттуда. Первый бал, который я помню, — прием с обязательными шляпками в старом отеле Ritz. На него пригласили многих клиентов и друзей Chez Ninon. Нона Парк и Софи Шоннард предложили мне сделать для бала причудливые головные уборы, которые бы подходили к вечерним платьям. Сказать, что я обрадовался, значит ничего не сказать. Это был мой первый настоящий дизайнерский заказ, и шляпки, которые мне предстояло сшить, должны были надеть известнейшие представительницы нью-йоркского общества, а шил я их как дополнение к самым оригинальным вечерним платьям из Парижа. Тетя разрешила мне переоборудовать комнату одной из горничных под крошечное ателье. Это была моя первая мастерская, и там я работал каждую ночь до утра. По комнате летали перья и цветы: моим главным источником вдохновения были птичьи крылья. Какими романтичными казались мне их грациозные движения! Вскоре я познакомился со всеми поставщиками шляпников с Тридцать восьмой улицы и откопал на складе огромные черные крылья, пролежавшие там с 1910-х годов. Я сделал двадцать девять головных уборов, а дядя и кузены даже не подозревали, чем я занимаюсь, так как крайне редко заходили в комнаты за кухней. Но в вечер бала, когда я лихорадочно заканчивал работу, дядя захотел узнать, почему я не пошел в Bonwit Teller и не явился к ужину. Тут тетя не сдержалась и все ему рассказала, он ворвался в мое «ателье» и чуть меня не прибил.

То, что я работаю с женской одеждой, — одна беда, но придумывать и шить шляпы под его собственной крышей — этого мой дядя стерпеть уже не мог. Весь следующий год он почти со мной не разговаривал, и всем остальным в доме запретили говорить о моде. Мы жили бок о бок как совершенно незнакомые люди, к моему большому сожалению, и мне очень жаль вспоминать об этом, потому что дядя был добрейшим человеком на земле. Думаю, он до смерти боялся гомосексуалов, которых в мире моды, по слухам, было пруд пруди. Но тетя пыталась поддерживать мир. Правда, когда мои кузены хотели навлечь на меня неприятности, они «случайно» проговаривались, что я опять шью шляпы, пока остальные ужинают, — и меня ждал очередной скандал.

К концу первого года в Нью-Йорке я работал в рекламном, информационном и художественном отделах Bonwit Teller и шил шляпы в ателье при универмаге, потому что дома мне это делать запретили. Одна из наших художниц, мисс Дженет Кегг, очень любила мои шляпы и с удовольствием носила их на ланчи в надежде, что привлечет мне клиентов. Часто так и случалось. Дженет также разработала мой фирменный логотип — даму с несколькими шляпами на голове, одна поверх другой. Этот логотип пользовался большим успехом на протяжении всей моей карьеры.

Как-то раз мы с Дженет работали в художественном отделе и решили устроить показ моих шляп. Мы назначили встречу с президентом универмага мистером Рудольфом, взяли большую шляпную коробку с эмблемой Bonwit Teller и приклеили сверху этикетку с именем дизайнера: чтобы мои родные не возмутились, я решил назваться William J., опустив фамилию. В салоне дизайнерской одежды мы взяли напрокат черное креповое платье Traina-Norell — облегающее и расклешенное трубой от колен. В отделе мехов одолжили шарф из чернобурки. Дженет надела длинные висячие сережки и во всех этих великолепных нарядах казалась мне роковой красоткой и лучшей моделью всех времен. Мне хотелось, чтобы, увидев ее, президент упал со стула. В назначенный час мы вошли в его кабинет. Дженет перебрасывала через плечо концы мехового шарфа, я нес замаскированную шляпную коробку. Мистер Рудольф, кажется, был шокирован этим зрелищем. Дженет больше напоминала проститутку, чем элегантную даму: платье было мало ей на размер и сильно обтягивало зад. Длинные сережки плясали в ушах, не останавливаясь ни на секунду, а чертов лисий хвост заезжал мне по носу каждый раз, когда Дженет перекидывала его через плечо, а я доставал очередную шляпу.

Когда показ закончился, мистер Рудольф велел нам вернуть одежду на место и заметил, что шляпная коробка выглядит как-то подозрительно знакомо. А еще он дал мне самый лучший и добрый совет в моей жизни: сначала, сказал он, стань настоящим творцом и используй исключительно собственные идеи — так и только так ты достигнешь успеха. Он деликатно намекнул, что я нахожусь под влиянием всех дизайнеров сразу и мои шляпы нельзя назвать оригинальными. Он посоветовал мне сделать шесть новых шляп, используя лишь свои идеи, какими бы ужасными они ни показались мне или окружающим. Зато, сказал он, это будет отражение моего истинного «я». Это был самый сложный урок — отбросить внешние влияния и создать свой фирменный дизайн.

Информационный отдел Bonwit Teller использовал одну из шляп с этого показа для фотографий, опубликованных в «Вестнике христианской науки». Я очень обрадовался, увидев свои шляпы в газете, хотя их никто так и не купил. Вскоре после показа жена владельца Bonwit Teller миссис Ховинг на какой-то вечеринке увидела свою подругу в моей шляпе и спросила, где та ее взяла. «Такие шляпки делает милый парнишка из вашего магазина», — ответила подруга. А миссис Ховинг и не догадывалась, что какие-то милые парнишки в ее универмаге шьют шляпы; она навела справки и выяснила, что я работаю в ателье по субботам и продаю свои шляпы клиентам Chez Ninon. Она подняла бучу, и меня уволили (за что я буду ей вечно благодарен, так как именно этого пинка мне не хватало, чтобы начать свое дело). Нона и Софи из Chez Ninon были так недовольны поступком миссис Ховинг, что запретили ей вход в свой бутик. Но, по правде говоря, миссис Ховинг была противной клиенткой и вечно сводила с ума замерщиков и портных, требуя перешивать каждую вещь по десять раз, так что Нона и Софи были только рады от нее избавиться.

Вскоре после того как меня уволили из Bonwit Teller, 5 декабря 1949 года, состоялся фантастический маскарад, для которого мне поручили изготовить причудливые маски. Тут уж я дал волю воображению! Я сделал почти пятьдесят масок, а работал в подсобных помещениях дядиной квартиры, где меня прятали горничная и кухарка. Накануне бала дядя с тетей чуть не устроили из-за меня побоище: супруга министра военно-воздушных сил все время звонила нам домой и требовала сделать еще масок для своих друзей. Миссис Тэлботт была милой женщиной и очень помогла мне в начале карьеры, порекомендовав меня всем своим подругам из высшего общества. Она даже взяла меня на бал и посадила за свой столик как гостя. На деньги, заработанные на этих масках, я на следующий же день открыл собственное дело.

Главное, что побудило меня начать свой бизнес, — мечта сделать мир счастливее, одевая женщин так, чтобы те вдохновляли самих себя и всех, кто их видел. Мне хотелось, чтобы мода несла счастье в мир; боже, каким же я был идеалистом! Путь, который мне предстояло пройти, был усыпан шипами. Ведь женщины использовали моду, чтобы произвести впечатление на подруг, подняться по социальной лестнице и еще бог знает для каких целей, — но никак не для чистого удовольствия. В 1930-е и 1940-е годы попытки пробиться в высшее общество стали главной нью-йоркской забавой. Ареной, где происходило все действие, были роскошные ночные клубы, некогда предназначенные лишь для узкого круга. А я понимал, что в мире моды будет происходить то же самое. Поскольку в Америке не было королевской семьи, не существовало герцогинь Техаса и герцогов Бруклина, единственным отличительным знаком для аристократии должна была стать мода. Я знал, что маркировкой социального статуса для богачей будет дизайнерская одежда. Пресса, вечно гнавшаяся за новыми историями из серии «кто с кем» и «кто в чем», заглотила эту наживку и трубила о том, что одежда от такого-то и такого-то дизайнера придает владельцу особый статус. Дизайнерам модной одежды совсем скоро предстояло стать новыми знаменитостями, не уступающими славой кинозвездам старого Голливуда. Жак Фат, Кристиан Диор и большинство других парижских дизайнеров стали лакомой добычей, на них охотились все конкурирующие между собой светские львицы. Фат с его вечеринками был сенсацией, а его одежда — самим воплощением невиданного счастья. В Париже ваше происхождение не интересовало никого, коль скоро вы были одеты в оригинальную вещь от Фата или Диора. «Модные аристократки» взбирались по социальной лестнице с ошеломляющей скоростью, к вящему неудовольствию старой гвардии. Появилась даже международная богема, которую не удовлетворяли высшие круги лишь одного Нью-Йорка, Парижа и Рима: эти светские персонажи поставили себе цель покорить весь мир. Впрочем, американские дизайнеры завоевывали себе имя очень медленно, и первым великим американским статусным дизайнером стал Норман Норелл лишь в конце 1950-х.

Дизайнеры, добравшиеся до верхов, те, чьи модели стали символом целого поколения, глубоко ощущали дух времени. Истинный талант — это не просто красивая отделка платья, по-настоящему талантливый дизайнер испытывает внутреннее мистическое откровение, становится источником света и озаряет мир.

Мое первое ателье

В ноябре 1948 года я принялся искать место под мастерскую, не имея ни малейшего представления о том, как это делать. Тогда я не знал, что в New York Times есть целый раздел с объявлениями об аренде, и думал, что надо просто ходить по улице и искать пустые витрины. Так я и сделал — обошел все здания с пустыми витринами, что попадались мне по пути, расспрашивая, не сдается ли помещение в аренду. Я ходил по улицам, закутавшись в пальто с меховой подкладкой, которое носил еще в школе, и вид у меня был как у юнца, только что окончившего колледж. Я решил, что мое ателье должно находиться где-то между Парк-авеню и Пятой авеню, не ниже бутика Хэтти Карнеги на Восточной сорок восьмой улице и не выше Пятьдесят седьмой улицы. Какой же я был глупый и наивный! Я влетал в двери зданий, запыхавшись от возбуждения, и большинство владельцев решали, что это какой-то розыгрыш. Когда я увидел пустую витрину на втором этаже бутика Хэтти Карнеги и зашел прямиком в ее роскошный салон, продавщица смерила меня ледяным взглядом и процедила, что, конечно же, Хэтти просто мечтает сдать мне второй этаж своего магазина. Затем она добавила, что Хэтти с удовольствием встретится со мной, и записала на бумажке ее адрес, где меня должны были принять с распростертыми объятиями. Я был так уверен в себе, в моем кармане лежали триста долларов, и мне казалось, что весь мир у моих ног! Распираемый гордостью, я помчался по адресу, указанному продавщицей, и оказалось, что она направила меня в психиатрическое отделение больницы Бельвью. Похоже, мое воодушевление лишило меня способности мыслить здраво. Да кто я такой, чтобы просто врываться к Хэтти Карнеги и требовать у нее сдать мне второй этаж?

На следующий день я вновь взялся за дело с энтузиазмом и, кажется, нашел более реалистичный вариант. В очаровательном маленьком коттедже по адресу Восточная пятьдесят вторая улица, 62 в 1820 году находилась резиденция мэра Нью-Йорка, а в 1920-е годы — скандальный подпольный бар. Поднявшись по лестнице, я очутился в изящном холле, обставленном в стиле неоренессанс, за ним располагался огромный банкетный зал, напоминавший голливудские декорации к фильмам о Средневековье, с шестью столами, расставленными по обе стороны гигантского камина. Тут ко мне обратилась девушка с круглым веснушчатым лицом лет примерно двадцати восьми. Она оказалась секретарем шести бизнесменов, арендовавших офисы в этом трехэтажном здании. Ее звали Кэти Кин. Когда я спросил ее про пустующее помещение на втором этаже и изложил свой план по открытию ателье, она решила, что я немного того, но пригласила меня внутрь, чтобы я согрелся (на улице было десять градусов). Мы разговорились, она, кажется, перестала считать меня чокнутым и, наконец, велела вернуться на следующий день: на верхнем этаже здания действительно пустовало небольшое чердачное помещение. На второй день спозаранку я уже сидел на крыльце, когда мисс Кин пришла отпирать дом. До прихода начальства оставался час, и она научила меня, как произвести впечатление, ведь ее боссы ни за что не стали бы разговаривать с каким-то сумасшедшим парнишкой, которому взбрело в голову снять комнату. Кэти была потрясающая девушка, она велела мне сообщить ее начальнику имена клиенток, для которых я делал маски, так как тот мечтал пробиться в высший свет. Наконец, он приехал и вызвал меня в свой кабинет. Когда я начал излагать ему свой план стать величайшим шляпником в мире и перечислять имена своих клиенток, он чуть не упал в обморок. Решил, что удача сама приплыла к нему в руки и с моей помощью он познакомится со всеми этими великосветскими дамочками. Так мне разрешили арендовать чердак.

Наверху узкой винтовой лестницы располагался офис скаутской фирмы, выискивающей таланты для киноиндустрии, фирму возглавляла племянница Дэвида Селзника. Рядом находилась штаб-квартира телестудии, здесь несколько десятков забытых радиоведущих 1920-х и 1930-х годов отчаянно пытались вернуть себе былую славу. За первой дверью верхнего этажа обитал писатель, автор детективов, — он наводил на меня жуть. В глубине же расположился мой первый салон. Это была комнатка три на четыре метра с двумя большими окнами, выходящими в некогда прекрасный сад с фонтанами и статуями, который двадцать лет простоял заброшенным и был в плачевном состоянии. Наконец, мы перешли к вопросу оплаты, а платить за аренду мне было нечем. Владелец назначил цену в пятьдесят долларов в месяц. Я тут же ответил, что мне это не по карману, но вместо оплаты я мог бы ежедневно наводить порядок во всем доме до восьми утра. Владелец несколько опешил, столкнувшись со столь необычным предложением, но решил, что это вовремя, и мы заключили сделку. (Спасибо мисс Кин: это она предупредила, что им нужен уборщик, зная, что денег у меня нет.) И вот через два дня я покинул роскошь и комфорт дядиной квартиры на Парк-авеню с тремястами долларами в кармане и поселился в своей мансарде. Я был беден, но хотел казаться богатым: сразу пошел в комиссионный магазин Армии спасения и купил слегка поеденные молью австрийские портьеры и поддельную французскую мебель. Кажется, я всю комнату обставил долларов на тридцать пять, не больше. Расположившись среди этого французского шика, я приступил к изготовлению новых шляп.

Отгородившись от своего роскошного салона трехпанельной картонной ширмой, за которой притаилась моя мастерская, я стал делать шляпы, вдохновленные самой природой. Я украшал шляпы из красного фетра яблоками в натуральную величину; оборачивал гирляндами из маргариток клетчатые кепи; делал соломенные шляпки в форме фруктов. Это были счастливые времена, и я тихо ждал, когда же мой первый клиент взбежит по узкой лестнице. Но, честно говоря, клиенты не ломились мне в дверь, и очень скоро мои триста долларов испарились. Тогда я устроился в аптеку на углу Мэдисон и Пятьдесят второй улицы — доставлял обеды. Мне платили хорошие чаевые, а еще бесплатно кормили. Я не унывал, самую большую радость в жизни мне приносило изготовление шляп, и я не сомневался в успехе. Я устроился на вечернюю работу на Бродвее — зазывалой в театр «Палас Водевиль». Отработав несколько недель на жутком холоде, я получил повышение и переместился внутрь: зрители субботних спектаклей не жалели пары четвертаков на чаевые, а я подыскивал им места получше. Я проработал в театре примерно четыре месяца, а потом устроился в ресторан Говарда Джонсона напротив «Радио-сити-мьюзик-холла»: там можно было бесплатно наедаться до отвала, а барменам давали щедрые чаевые. Я работал с пяти вечера до двух ночи. И в промежутке между этими заработками продолжал делать шляпы. Все заработанные деньги шли на материал, поставщикам теперь было чем заняться, ведь я платил им мелочью — горстями монет по пять и десять центов, чаевыми с предыдущего вечера. Я никогда не стыдился работы и брался за любую, лишь бы честно оплачивать счета, хотя моему бедному семейству, конечно, было стыдно за меня. Наверное, я причинил им много страданий, но я должен был пробиться сам, я это чувствовал.

По утрам я вставал в шесть часов и вычищал до блеска маленький кирпичный особнячок. Затем шил шляпы, изредка заходили клиентки, присланные кем-нибудь из старых знакомых по универмагу. Теперь я понимаю, что вход в темный особняк и подъем по узкой маленькой лестнице наверняка до смерти пугали многих дам. По воскресеньям, сходив на утреннюю церковную службу, я бродил по нью-йоркским улицам и любовался чудесно оформленными витринами — пожалуй, лучшее бесплатное развлечение во всем Нью-Йорке. А заканчивалась моя прогулка неизменно в публичной библиотеке на Пятой авеню. Там я проводил весь вечер — разглядывал подшивку журналов Vogue и Harper’s Bazaar и великолепную коллекцию книг по истории костюма. Впервые я взял в руки журнал мод в семнадцать лет, в моей семье такое баловство не допускалось, и единственными журналами, которые мне доводилось листать, были журналы про кино, принадлежавшие сестре.

В июле 1949 года я выпустил свою первую коллекцию для прессы — работал день и ночь, чтобы подготовить пятьдесят моделей. Мне помогала моя первая модистка, чудесная тихая женщина, у которой была сестра-алкоголичка: та являлась в ателье в самый неподходящий момент и требовала дать ей денег на виски. Дикая ругань и драки между сестрами были не редкостью.

Наступил день показа. Я пригласил прессу и многих дам, для которых делал маски и роскошные шляпки для балов. Но меня ждало разочарование: элегантные дамы не желали покупать мои шляпки. Вскоре я понял, что им нужны были копии дизайнерских шляп из Парижа, только более дешевые, изготовленные молодым неизвестным модельером. А мои шляпы были слишком оригинальными, и дамы боялись, что их раскритикуют и решат, что они одеваются в «неправильном» месте. Путь истинного творца долог и труден, а признания в самом начале ждать не приходится. Это жестокая битва, но награда за успех в любимом деле высока: взобраться на модный олимп — все равно что достичь ворот рая.

Тем временем, все еще пребывая на грешной земле, я пользовался кухней в подвале, так как чайник на газовой плите закипал гораздо быстрее, чем на электрической, что стояла у меня в мансарде. Чтобы делать шляпы, мне нужен был пар. Однажды я поставил чайник, и, к моему удивлению, из носика стали вылетать фасолины. Оказывается, кто-то из обитателей нашего дома напился и попытался приготовить обед в моем отпаривателе для шляп. В нашем доме снимали кабинеты весьма колоритные персонажи, от них чего угодно можно было ожидать. Я был очень наивен и не догадывался, почему в приемной так часто ошиваются коллекторы, подстерегая здешних бизнесменов. Двое мужчин, снимавших офисы на втором этаже, часто скандалили, отпугивая моих степенных покупателей, которые предпочитали больше не возвращаться. А однажды, когда я примерял шляпку-колокольчик на одну очень робкую даму с Парк-авеню, на второй этаж ворвались полицейские, и двое его обитателей бежали, перепрыгнув через ограду на соседнюю Пятьдесят третью улицу.

Потом как-то раз кинопродюсерша, на которую устроил охоту сам шериф, пришла посреди ночи и собрала свои вещи. Ей помогал нынче известный и всеми уважаемый киноактер. Они бежали в Калифорнию, но перед отъездом решили забрать из офиса антиквариат. Антиквариатом оказалось биде из туалета на втором этаже, и эти два дурака взяли пожарный топор и обрубили главную водопроводную трубу. Я проснулся от звука хлещущей воды, по винтовой лестнице стекали ручьи, а на полу первого этажа стояла вода по пояс.

Несмотря на творившиеся вокруг меня дикости, мой первый показ прошел великолепно. Владельцы разрешили мне провести его в старом заросшем саду и большом холле в стиле неоренессанс: все, кто работал в нашем здании, надеялись познакомиться с моими клиентами. Я очень обрадовался, что меня пустили в заросший сад, и провел немало счастливых часов, расчищая его и расставляя огромные букеты пионов в шарообразных стеклянных вазах, которые на самом деле были плафонами от неработающих потолочных ламп. Я вкопал их в землю, вычистил центральный фонтан и посадил в его носик пальму. Моделями на моем показе были девушки из Bonwit Teller. Из семидесяти пяти приглашенных гостей, которых я надеялся увидеть, пришли лишь шестеро моих клиенток — все были в новых шляпках моего авторства, — а представительница прессы явилась только одна, зато самая влиятельная и важная во всем Нью-Йорке: Вирджиния Поуп из New York Times. Большинство посчитали бы такое мизерное количество пришедших провалом, но я чувствовал себя так, будто на мой показ пришла сама королева Англии: кроме Вирджинии, мне никто больше был не нужен. Весь показ она грациозно просидела на стуле. Она пришла ко мне, а ведь могла бы потратить это время в другом месте! На следующий день в рубрике моды New York Times появилась крошечная заметочка в один абзац: Вирджиния писала обо мне как о новом достойном внимания дизайнере. Для меня это была самая важная моральная поддержка, у меня появилась причина продолжать борьбу — а борьба мне предстояла серьезная, в этом не сомневайтесь!

Настали выходные Дня независимости, четвертого июля. Помню, мне было нечего есть, кроме банки какао, я расходовал по три чайных ложки в день. Когда голод становился невыносимым, я выходил на улицу, смотрел на витрины и питался красотой. Особенно сытными были витрины декоратора Роуз Камминг — ее магазин находился на углу Пятьдесят третьей улицы и Мэдисон-авеню. Я прижимался носом к окну и разглядывал интерьер, обставленный с удивительным вкусом, — это было вдохновляющее зрелище. Все здесь было необычным, все отличалось от привычного мне: я никогда не видел таких материалов, цветов, сочетаний. А посреди этой экзотики восседала сама Роуз Камминг: с фиолетовыми волосами, в платье с тигриным принтом. Я познакомился с ней лично лишь много лет спустя, но в те голодные дни ее магазин вызывал во мне жгучее желание бежать домой и делать новые шляпы. По выходным, когда другим обитателям коттеджа на Пятьдесят второй улице не нужно было идти на работу, мисс Кин звонила мне, и мы убирали все вывески из окна на первом этаже и устраивали там выставку шляп. Как-то раз, в момент особенно глубокого отчаяния, я вывесил шесть шляп на фонарный столб перед домом. К моему удивлению, несколько штук купила жена врача, которая шла по улице и предавалась размышлениям о своей несчастной жизни. Увидев шляпы на столбе, она восприняла это как знак, лучик солнца, и бросилась в дом расспрашивать меня о них. Потом она призналась, что мои шляпы спасли ее от самоубийства.

Были дни, когда мне приходилось закладывать велосипед в ломбарде на Третьей авеню, чтобы купить еды или материалов для шляп. Велосипед был моим единственным способом передвижения по городу, на нем я развозил шляпы и часто колесил по Парк-авеню, обвесив руль шляпными коробками.

Однажды в пятницу вечером я получил заказ на две шляпы, но денег на материалы у меня не было. Велосипед уже стоял в ломбарде, а вырученные деньги я отнес в банк, чтобы мой чек не отвергли. И тогда мисс Кин заложила пишущую машинку своего начальника и дала мне двадцать долларов, чтобы я смог сшить шляпы. Позднее это не раз повторялось. Однажды начальник неожиданно наведался в офис в выходные, и мисс Кин быстро подсунула под чехол для пишущей машинки два толстых телефонных справочника; он ничего не заметил.

Напечатанные ярлыки для шляп мне были не по карману, и в свободное время я аккуратно выписывал на квадратиках, вырезанных из льна, буквы «William J.». А осенью 1949 года случилось чудо: взошла моя звезда. Некая мисс Элизабет Гриффин, дочь мадам Шуматофф (художница, писавшая портрет Рузвельта перед самой его смертью), зашла ко мне в мастерскую, и ей понравились мои шляпы. На следующий день она вернулась и привела еще двух дам. Одной из них оказалась миссис Уильям Хэйл Харкнесс, мультимиллионерша, владелица нефтяной компании Standard Oil. Дамы решили финансировать мой бизнес, вложив в него три тысячи долларов, заработанные на мюзикле «Парни и куколки», в который они инвестировали небольшую сумму, — а мюзикл оказался хитом.

Не прошло и месяца, как мы с миссис Харкнесс стали партнерами и открыли роскошный салон на Восточной пятьдесят седьмой улице — белый с золотом, со множеством хрустальных люстр. Богатство свалилось на меня так неожиданно, что я потратил почти все три тысячи долларов на декор. Миссис Харкнесс сама прежде никогда не занималась бизнесом и даже не подумала полюбопытствовать, есть ли у меня деловое чутье (а его у меня определенно не было никогда). Но в любом случае ей было не о чем волноваться, за ее спиной стояла армия адвокатов с Уолл-стрит: ее подруга недавно лишилась пары сотен тысяч долларов, связавшись с модным дизайнером, который решил, что ему можно не работать, а на деньги этой дамы просто развлекаться с девушками.

Тогда-то я и нашел свою вторую модистку, покупая подержанные зеркала в магазине, который закрывался и распродавал обстановку. Девушки из этого магазина порекомендовали мне свою лучшую шляпницу — миссис Нильсен. Мы с миссис Нильсен договорились встретиться, и я немного побаивался, так как шляпы в том магазине показались мне старушечьими. Но я зря волновался: у нас с миссис Нильсен случилась любовь с первого взгляда. Я признался ей, что у меня нет денег, но я надеюсь заработать, она не устояла и захотела мне помочь. К тому же я выглядел так молодо, что ей с трудом верилось, что у меня свое дело. Брюки у меня износились и просвечивали на коленках.

Первый показ в новом салоне состоялся в январе 1950 года и, в отличие от моего премьерного показа в саду, куда пришла лишь Вирджиния Поуп, на этот раз в мои двери ворвался весь модный бомонд. Люди слетались на деньги миссис Харкнесс как пчелы на мед. В одночасье меня «открыли» все модные личности, жадно набрасывающиеся на все новое с деньгами.

Первым магазином, закупившим мои шляпы оптом, был Gunther Jaeckel. Байера звали мисс Лагош, она приобрела шляпы из моей первой весенней коллекции, и я до сих пор помню волнение, которое испытал, увидев свои творения в витрине магазина на Пятьдесят седьмой улице. Лучший комплимент для дизайнера — видеть свои вещи выставленными на продажу. За Gunther Jaeckel последовал Erlebacher’s — магазин из Вашингтона. Им понравились мои самые безумные модели, особенно одна, с которой я дал волю фантазии, — это была шляпа из губок для посуды, купленных в магазине «Все по пять и десять центов». Я обтянул ее золотым ламе и украсил длинными, торчащими во все стороны черными перьями. Конечно, основной доход приносили консервативные модели, но ближе по духу мне были фантазийные, причудливые шляпы. Меня всегда вдохновляли птицы и природа. Птица, взмывающая в воздух, грациозно расправив крылья, — именно этот образ побуждал меня на создание лучших шляп. К сожалению, покупательницы не разделяли мою точку зрения, и мне пришлось раздать все свои лучшие шляпы, чтобы освободить место для новых. Много лет спустя я узнал, что дизайнеры Парижа и Нью-Йорка раздают свои самые потрясающие и новаторские модели знаменитостям бесплатно, в рекламных целях. Так было всегда. Самая невероятная одежда, которую вы видите в глянцевых журналах, продается крайне редко. Зайдите в любой дорогой бутик на Пятой авеню в конце сезона, и вы увидите, что все самое потрясающее продается за четверть от исходной цены. Необычную одежду закупают, чтобы разбавить скучные повседневные вещи интересными, — ведь это и побуждает женщин покупать.

На заре своей карьеры я действительно был очень глуп. Я даже не знал имен голливудских знаменитостей. Однажды мисс Кин позвонила мне из приемной на первом этаже и сообщила, что ко мне поднимается Дороти Ламур посмотреть на шляпы. Кэти была жутко взволнована: впервые к нам в гости заглянула знаменитость. Когда я спросил, кто такая Дороти Ламур, она готова была меня убить!

Еще у меня была клиентка, для которой я шил шляпы целых семь лет, прежде чем мне сказали, кто она. В следующий визит я спросил ее — это была Кэй Фрэнси: правда ли, что она кинозвезда? Мисс Фрэнсис смеялась надо мной несколько недель и вспоминала, как здорово мы ладили все эти годы. Я относился к ней как к хорошему другу, без придыханий и дурацкого преклонения. И дело не в том, что знаменитости не производили на меня впечатления: просто я верил, что все люди равны. Как-то раз, еще до того, как меня уволили из Bonwit Teller, мистер Ховинг сказал: «Билл, да ты никого не боишься». Я в великом изумлении взглянул на него и произнес: «Ни один человек не должен бояться другого, хотя может уважать его за высокое положение».

В первые годы работы шляпным дизайнером я начал посещать костюмированные балы в Нью-Йорке. Накануне этих балов я давал волю воображению и придумывал совершенно фантастические костюмы для себя и друзей. Я не догадывался, что у каждого бала есть тема, и в создании костюмов руководствовался тем, что вдохновляло меня в текущий момент. Я сшил первый костюм для Кэти Кин, нарядив ее самым сексапильным страусом, которого вы когда-либо видели. За основу костюма я взял старый купальник Jantzen, мы расшили его перьями и стразами и прицепили длинный шлейф из страусиных перьев, делавший Кэти похожей на танцовщицу из «Фоли-Бержер». На голову ей я водрузил тюрбан, украшенный павлиньими перьями, — ну и птица из нее вышла! Меня ничуть не волновало, что я смешал разные перья, а Кэти в этом костюме чувствовала себя райской птичкой. Она дала мне полную творческую свободу с единственным условием: костюм должен был открывать ноги, ведь они были ее главным достоинством. Что до меня, я оделся как балерун и взял с собой двух живых куриц: белую и черную. Я позолотил их блестками, сунул под мышку, и мы направились в Waldorf, где бал уже был в самом разгаре. Я планировал внести позолоченных куриц в зал и выгуливать их там на поводках, украшенных драгоценными камнями, но в лобби отеля собралась большая толпа зевак — они толкались и пихались, пытаясь разглядеть костюмы, — и я решил, что можно уже сейчас показаться им во всем великолепии. Кэти дефилировала по лобби, а я тем временем выпустил куриц… и тут разразился такой переполох! Проклятые птицы обезумели и стали отчаянно рваться каждая в свою сторону, поводки натянулись, грозясь лопнуть. Наше роскошное шествие превратилось в полную неразбериху, зеваки хохотали, а моему достоинству был нанесен существенный урон. Я скакал по отелю, пытаясь поймать золоченых куриц, устроивших настоящий тарарам в ресторане «Павлинья аллея», дамы подняли визг, официанты носились как угорелые, пытаясь отловить птиц. Одну курицу вернуть так и не удалось: она вылетела через двери, ведущие на Парк-авеню, вызвала переполох у входа в отель, но кто-то из прохожих поймал ее и отказался отдавать — видимо, это был защитник птиц, который хотел сдать нас в полицию.

Короче говоря, приз за лучший костюм мы не выиграли, и на следующий день нам пришлось зарезать вторую курицу, потому что у нас не было денег на еду и иначе в выходные мы бы голодали. (В детстве я часто рубил головы цыплятам на тетиной ферме, так что меня этот момент не смутил.) Когда подошло время следующего бала, моя птичья мания еще продолжалась. На этот раз я нарядил Кэти цыпленком, вылезающим из половинки яйца. Я также изготовил двухметровую проволочную клетку, в которую «цыпленок» должен был залезть. Бедняжка Кэти ужасно провела вечер, пытаясь танцевать в клетке, но я не разрешал ей снять ее, так как это испортило бы костюм. На третьем балу мы наконец выиграли приз — заняли последнее место, а также чуть не устроили пожар в бальном зале отеля Astor. Наша костюмированная братия состояла из пяти друзей и меня. Вшестером мы изображали сцену на ферме: взяв громадный каркас кринолина в духе Марии-Антуанетты, я соорудил на его основе трехметровый стог настоящего сена. Внутрь мы поместили самого стеснительного нашего друга. Кэти снова выпало быть птицей, а я играл большого злого волка в страшной маске с потрясающе эффектными верхними клыками. Чтобы доставить стог из салона на бал, нам пришлось нанять фургон для переезда (а до этого стог висел посреди магазина на люстре и приводил в ярость многих клиентов из числа тех, что приходили за серьезными шляпами). А чтобы пронести стог в отель, мы накрыли его муслином, ведь пожарные не разрешили бы нам проникнуть на бал в легковоспламеняющихся костюмах. Но вот началось парадное шествие, мы сдернули покрывало, и наш стог продефилировал по бальному залу. Администрация отеля и пожарная охрана чуть не рухнули замертво от этого зрелища, и разразился грандиозный скандал: пожарные схватили стог и начали утаскивать его из зала, опасаясь, что кто-нибудь кинет в него спичку. Я клялся, что стог пожаробезопасный, хотя знал, что это не так, а мой стеснительный друг, прятавшийся в стоге, жутко рассердился, ведь его вместе с костюмом утащили с бала. Поэтому, когда его достали из стога, он вмазал кулаком по носу первому человеку, попавшемуся на его пути, — и началась потасовка. Мой друг ушел с бала с фингалом. Когда полицейские наконец вытащили проклятый стог на Сорок четвертую улицу, они решили проверить мое утверждение о его пожаробезопасности и поднесли к нему спичку. Как вы понимаете, стог вспыхнул словно сияющие неоновые огни на Бродвее!

Для дизайнеров эти костюмы и фантазийные балы были очень важны, ведь они отпирали двери воображения и давали нам полную творческую свободу. В повседневной работе мы были скованы ограничениями, и напряжение копилось. Людям нужна возможность выпустить пар. Поэтому костюмных вечеринок должно быть больше. В то время я каждый год создавал фантастические костюмы и четыре раза выигрывал первое место. Однажды мы с друзьями пришли на бал, одетые римскими завоевателями. Я построил из папье-маше слона в натуральную величину: за основу взял стремянку высотой три с половиной метра, водрузил фигуру на платформу и посадил внутрь человека, который управлял слоном вручную. Каркас сделал из проволочной сетки и обмазал его бумажной смесью из старых газет, муки и воды — получился гигантский зверь. Кэти должна была изображать римскую императрицу: она была почти голая и ехала верхом на голове слона. Другая наша подруга играла христианскую рабыню, ее безжизненное тело лежало на спине у слона. Я вручил третьему нашему другу большой пляжный зонт из белого атласа с золотой бахромой, еще один приятель махал полутораметровым опахалом из павлиньих перьев. В какой-то момент моя фантазия вышла из-под контроля, и наша процессия начала походить на цирк, нам даже пришлось получить разрешение у полиции, чтобы пройти в таком виде по Пятой авеню до отеля Plaza. Наступил вечер бала, и мы двинулись к отелю в сопровождении полицейских, правда, опаздывая на два часа: Кэти была у парикмахера, а я не мог сдвинуть с места слона. Видите ли, я даже не подумал о том, как выволоку на улицу эту чертову штуку. Мы протискивали несчастную зверюгу в дверь, сжимали ее, и в конце я расплакался: столько часов работы, и все насмарку! Когда наконец жемчужно-серый зверь оказался на улице, мы починили его с помощью краски-спрея. К тому времени двое полицейских и участники нашей труппы уже побратались под действием многочисленных выпитых мартини. Мы зашагали по Пятой авеню, опаздывая на несколько часов, я бил в громадный китайский гонг, а мой друг с зонтиком все время спотыкался и отчаянно пытался удержать шатающийся зонт над головой слона. В отель Plaza нам пришлось войти через большой грузовой лифт. У нас было только пять билетов на семь человек, поэтому я раскрыл брюхо слона, и двое друзей-безбилетников забрались внутрь. Мы вкатили нашего троянского слона в бальный зал. Перед началом шествия наш зонтоносец вырубился. К счастью, я не пью: должен же кто-то сохранять трезвость рассудка. Я призвал на помощь официанта, наспех обернул друга белой скатертью, мы вышли в центр зала и произвели сенсацию. В это трудно поверить, но тем вечером мы ничего не выиграли, я был в отчаянии. А потом мой друг, художник, сказал, что призы на этом балу давали только учащимся художественного колледжа, который организовал мероприятие. Вопиющая несправедливость! Но на следующий год я попросил своего друга купить для нас билеты от его имени, и мы, естественно, заняли первое место.

В период истерии, предшествующей балам, дела в салоне вела миссис Нильсен. Однажды она пошла на бал с нами, но была так потрясена, увидев бегающих по залу голых людей, что пригрозила уволиться. Она сидела за столиком, и тут в зал зашла одна девушка, одетая по моде французского двора эпохи Марии-Антуанетты. Миссис Нильсен начала восхищаться этим очаровательным созданием в костюме, но тут обернулась и увидела позади себя совершенно обнаженную девицу в позолоченной раме в стиле барокко: та изображала картину. Миссис Нильсен чуть не рухнула в обморок и выбежала из зала, убежденная, что этот бал — проделки самого дьявола. Что до меня, я никогда не интересовался оргиями, происходившими за кулисами этих балов, и даже не видел ничего такого: я танцевал весь вечер, а не сидел и не смотрел по сторонам.

Один из лучших костюмов, который я сделал, был и самым простым. Он тоже выиграл главный приз: мы с моей подругой Эллен, работавшей моделью, нарядились Гретой Гарбо и Морисом Шевалье. На нас были обтягивающие черные трико и громадные шляпы из натуральной соломы, закрывавшие половину туловища. У Эллен это было огромное канотье с полутораметровыми полями: она изображала Мориса Шевалье в накрахмаленной манишке с бамбуковой тростью. Я же исполнял роль Греты Гарбо — под гигантской соломенной шляпкой-колокольчиком. Среди других костюмов-победителей, созданных мной за годы, была пара громадных белых ракушек и группа из четырех великанских фруктов и овощей — соломенные морковь, томат, арбуз и апельсин. Но самым потрясающим костюмом, который мы когда-либо шили, была «Страсть дьявола». Этот мой проект выиграл приз в тысячу долларов, я использовал для него тонны красных перьев и страз, создав очень закрытый костюм для себя и очень открытый — для своей красавицы-подруги. Балы всегда проходили в апреле, как раз перед началом работы над осенней коллекцией, и для меня это была отличная возможность воплотить все самые бурные фантазии, чтобы потом тихо и мирно засесть за создание новых осенних шляп.

Мой салон на Пятьдесят седьмой улице понемногу обретал известность. Пресса меня заприметила: не то чтобы меня расхваливали на все лады, но обо мне хотя бы писали. Меня взяла под крылышко мисс Клэр Уэйл, покровительница шляпников. Магазинные байеры делали небольшие пробные заказы. Салон De Pinna’s оплатил нам первую рекламу в газете: на ней была изображена шляпка в форме вишневого пирога с одним отрезанным кусочком, из которого выглядывал модный шиньон того времени. Реклама дала хороший отклик, и мы с миссис Нильсен впервые стали работать до полуночи каждый вечер: шили шляпки в форме вишневых пирогов, пока не прокляли все на свете и в первую очередь Джорджа Вашингтона, который срубил это чертово вишневое дерево!

Шлем в цветах

В мае 1950 года мне пришла повестка от дяди Сэма: армия Соединенных Штатов любезно приглашала меня вступить в ее ряды. Сначала я очень расстроился: мне казалось, что годы тяжелого труда пойдут насмарку. Но я никогда не умел надолго зацикливаться на плохом и всегда верил, что в любой ситуации можно найти что-то хорошее. Помню, я подумал: а ведь меня могут отправить во Францию, и у меня будет потрясающая возможность увидеть Европу! Мысль о том, что я воочию увижу парижских дизайнеров, вызвала у меня необычайный восторг. Я загорелся этой идеей и тут же начал учить французский. Разумеется, шанс, что меня отправят во Францию в то время, когда идет война с Кореей, был один на миллион. Но эта мысль просто втемяшилась мне в голову. Узнав, что меня призывают в армию, миссис Харкнесс и ее адвокаты пришли в ярость: их шестьдесят процентов бизнеса только-только начали давать прибыль.

Адвокаты повели себя очень некрасиво и потребовали возмещения всяческих убытков, а также подали на меня в суд, чтобы я вернул вложенные миссис Харкнесс три тысячи долларов. Они писали моим родным высокомерные письма, обращаясь с ними как с низкородными крестьянами, но тут вмешался дядя и поставил их на место. Должен сказать, дядя повел себя очень благородно. Хотя он презирал мое занятие модой, он пришел на помощь, когда я действительно в нем нуждался. Он понял, что люди, которые заявили права на шестьдесят процентов бизнеса в начале нашего партнерства, решили, что у меня начисто отсутствует деловое чутье и они могут делать, что им вздумается. Как бы то ни было, дяде удалось избежать судебного разбирательства, и он выплатил адвокатам миссис Харкнесс половину от тех трех тысяч, хотя и не должен был этого делать. Он также выплатил долги, когда миссис Харкнесс вышла из дела. Впоследствии я вернул дяде все до последнего цента, и это был для меня хороший урок: никогда не принимать финансовую помощь от других, ведь инвесторов интересует только одно — выжать из художника максимум прибыли. Творчество их совершенно не заботит. Я никогда не винил в случившемся миссис Харкнесс: она попала под влияние своих бездушных адвокатов.

Первый же день в армии ознаменовал для меня начало чудесного времени — сплошные новые впечатления. В лагере, где мы проходили базовую подготовку, я был звездой камуфляжа. На моем шлеме красовался потрясающий маленький сад из цветов и травы. Мы отрабатывали наступление на пустынных равнинах Форта-Дикс в Нью-Джерси. Помню, как мой вид раздражал сержанта, ведь мой великолепный головной убор посреди пустыни цвел подобно Эдемскому саду, а наш замаскированный отряд должен был подкрасться незаметно. В результате меня постоянно ставили часовым и заставляли маршировать вокруг какой-нибудь одинокой водонапорной башни. Слава богу, было лето. Я тысячу раз обходил кругом проклятой башни, представляя, что моя винтовка — это букет страусиных перьев, и все это время придумывал дизайн новых шляп, учил французский и думал о Франции, хотя наш отряд готовили к отправке в Корею.

Когда закончилось обучение в базовом лагере, нас выстроили длинными шеренгами и разделили на две группы. Одной предстояло отправиться в Корею, другой — в Германию. Я попал во вторую. Мой восторг был так велик, что я бросился в магазин при военной базе и купил все книги на французском, которые там продавались, хотя в документах черным по белому было написано: «Германия». Но какая разница, думал я? Франция же совсем рядом, и я уже чувствовал витавшие в воздухе ароматы Парижа. В Бруклине мы сели на военный корабль. Уверен, ни один из Вандербильтов не испытывал такого восторга, садясь на роскошный пассажирский лайнер в Европу, как я в тот момент. Прежде я катался только на лодочках в форме лебедей в пруду Бостонского парка, но теперь мне предстояло пересечь Атлантику, и это казалось мне самым большим счастьем на свете, хотя и означало, что мне придется спать в одном помещении примерно с сотней солдат. Очередь на обед начинала выстраиваться уже часов в десять, и вообще на этом корабле мы только и делали, что стояли в очередях. Я купил и прочитал книгу по анализу почерка, и каждый день, пока мы ждали еды, группа печальных солдат приносила мне любовные письма своих подруг и просила расшифровать почерк. Это было потрясающе. Парни верили всему, что я им говорил, а мне дозволялось читать интереснейшие письма. Крошечная книжка толщиной всего в тридцать пять страниц сделала меня экспертом за час. Удивительно, как меня не выкинули за борт, ведь я говорил солдатам довольно скандальные вещи!

Дни пролетали быстро, погода стояла холодная и солнечная, кроме двух дней штормов, которые половина из трех сотен солдат на борту провела, свесившись за борт. Пару ночей я провел на палубе, но причина была не в морской болезни, а в запахе, витавшем в коридорах и спальных каютах: у меня от него волосы дыбом становились. Мы прибыли в Германию 28 сентября, и чарующие сельские пейзажи осенней Баварии навсегда запечатлелись в моей памяти.

Я не пробыл в Германии и двух дней, когда пришел приказ: требовалась сотня солдат в новые лагеря во Франции. Претенденты должны были говорить по-французски (для общения с местными, ведь в то время по Франции как раз прокатилась волна демонстраций с лозунгом «Американцы, проваливайте домой»). Также считалось плюсом высшее образование. Я попал в список лишь потому, что в моих документах значилось «учился в Гарварде». Какое счастье, что там не уточнялось, как долго я там проучился! К тому моменту я довольно хорошо знал французский: мои самостоятельные занятия не прошли даром. Видимо, сила позитивной мысли действительно работает. Я был в таком восторге, что накануне прибытия в Париж в ночном поезде почти не спал. А конечным пунктом нашего путешествия был юго-запад Франции и маленький портовый город Ла-Рошель.

По прибытии в Париж я просто лопался от энтузиазма. Мы стояли в Париже шесть часов. С вокзала я выбежал бегом и остановил старое тряское такси с люком на крыше. В такси я встал, высунул наружу голову и плечи и просто дышал парижским воздухом. Стоял холодный солнечный день, деревья на бульваре были подернуты инеем, сияли краски осени — какое правильное время, чтобы впервые увидеть столицу моды!

Я совсем не знал город, но сразу приказал водителю везти меня на Вандомскую площадь, где находились бутики многих модных дизайнеров. Мы ехали по улицам города мимо статуй и фонтанов, мостов, величественного Лувра, собора Нотр-Дам и рядов старинных домов, напоминающих декорации к опере «Богема». Я чуть шею не свернул, разглядывая все это из люка такси. На улице Сен-Оноре я увидел парижанок в прекрасных твидовых пальто длиной до середины икры, колокольчиком расходившихся от талии вниз; они быстро шагали, кутаясь от осеннего ветра. Их головы украшали элегантные широкополые шляпки с длинными фазановыми перьями. Все вокруг было еще более французским, чем я себе представлял. Мы въехали на Вандомскую площадь, я увидел перед собой вывеску Schiaparelli, и все мое существо исполнилось торжеством. Наконец я здесь, на вершине модного олимпа, думал я, разглядывая витрину бутика Schiaparelli, совершенно фантастического, полного невероятных форм и шокирующих оттенков розового. Больше всего мне запомнился атласный диван в виде гигантских губ.

Я нырнул обратно в такси, и мы поехали к жемчужно-серому каменному особняку короля моды Кристиана Диора. Помню, как я заглядывал во все двери и боялся заходить внутрь. Повсюду витал запах духов, и я стал мечтать о том дне, когда поднимусь по роскошной лестнице и своими глазами увижу показ.

Шесть часов пролетели как шесть секунд, и вскоре наш поезд отбыл с парижского вокзала. Дорога петляла меж живописных старинных деревушек: мы ехали по Центральной Франции.

Нашим новым домом стало старое ветхое здание, принадлежавшее французской армии и после войны находившееся в плачевном состоянии. Потолок обваливался, и в целях безопасности нам пришлось установить над койками тенты. В доме не было ни ванны, ни туалета, и двадцать солдат из моей группы устроили по этому поводу жуткий скандал. А вот меня условия ничуть не волновали, так как нам предоставили полную свободу. Во-первых, нам разрешили не носить форму: французские гражданские были не в восторге от возвращения американских солдат на их землю, и коммунисты ополчились против людей в форме. Во-вторых, все армейские занятия для нас прекратились, нас предоставили самим себе, а офицеры стали подыскивать жилье в другом месте. Хотя за год наши ряды пополнились почти на триста солдат, я так и не узнал, что это на самом деле такое — служба в армии.

Через две недели после приезда мы с ребятами рыли туалетную яму, и тут в лагерь прибыла сотня новых солдат — помогать обустраивать штаб-квартиру. По вечерам ребята топили свои горести в местных барах — напивались, чтобы забыть о проблемах. Я не пью алкоголь, так как он притупляет ум и мне не нравится вкус алкогольных напитков. При виде моих товарищей, которые просиживали вечера за барной стойкой, зря тратя свое время и деньги, мне стало очень грустно, и я набрался смелости, подошел к командиру и сказал, что нужно что-то сделать для поднятия морального духа ребят. Командир смерил меня взглядом, говорившим «Вот наглец!», однако я ничтоже сумняшеся изложил ему свой план. Я предложил устраивать вылазки выходного дня к местным достопримечательностям на армейском автобусе. Мне казалось, что это поможет солдатам развеяться, перестать жалеть себя и начать воспринимать двухлетнюю службу как нечто, что может оказаться приятным. Себя я выдвинул на роль экскурсовода. Когда командир спросил, есть ли у меня опыт, я ответил: «Я пересек океан, объехал всю Европу и, безусловно, знаю, что заинтересует моих товарищей». Чисто технически я не врал: я действительно только что пересек Атлантику, и мне казалось, что уж я-то смогу организовать небольшие поездки в интересные места.

К моему удивлению, на следующий день мне дали добро на экскурсионную деятельность. Мне выделили старую ветхую пристройку, чтобы я убрался в ней и переоборудовал ее под офис. Экскурсии выходного дня пользовались такой популярностью, что в наш автобус набивалось по сорок солдат за раз — хотя, подозреваю, их интересовали не столько мои информативные туры, сколько возможность сбежать от однообразия и серости армейских будней. В течение недели я как можно больше читал о местных достопримечательностях, а если не находил какой-то информации или ничего интересного, то все придумывал. Никто никогда не сомневался в правдивости моих слов. Впоследствии мы стали выезжать не только на выходные, но на две, три недели — в отпуск. Таким образом за два года я исколесил всю Европу и Северную Африку с караваном из сорока благодарных солдат. Я всегда очень реалистично оценивал ожидания своих подопечных. Трехдневная поездка в Париж произвела фурор: вместо того чтобы силком тащить ребят в оперу и музеи, я остановил автобус у «Фоли-Бержер», выдал парням белые карточки с адресом нашего отеля и временем отъезда в воскресенье и предоставил им полную свободу. Я столько раз побывал на представлениях в «Фоли-Бержер», что мог заранее сказать, какие предметы туалета танцовщица снимет, а с какими ни за что не расстанется, чтобы ребята даром не свистели. Я бронировал отели и туры в интересные места по ценам, которые были солдатам по карману: я знал законы оптовой торговли и понимал, что группа может потратить на путешествие четверть суммы, заплаченной путешественником-одиночкой. Я выторговывал нам билеты в театр, столики в ресторанах, номера в отелях по всей Европе. Ребята платили совсем немного — ведь мы проходили как группа военнослужащих, и лишних денег с нас не брали. Особенно забавной вышла поездка на французскую Ривьеру — как же мы тогда хохотали! В конце выходных мне приходилось вытаскивать солдат из борделей; наш водитель останавливался у всех злачных мест и собирал войска. В одну из первых поездок на Ривьеру мы ехали по главной улице Ниццы, и я не умолкая рассказывал об отелях и роскошных вечеринках, а потом мы подъехали к знаменитому военному мемориалу с видом на пляж. Сорок солдат вышли из автобуса, чтобы осмотреть мемориал и выслушать мой длинный рассказ о нем, когда же я обернулся спросить, остались ли у них вопросы, выяснилось, что за моей спиной никого нет: они все перебежали на ту сторону бульвара и разглядывали красивую женщину, загоравшую на пляже в чем мать родила. Все при этом щелкали фотоаппаратами. Потом явились французские полицейские и положили этому конец, загородив фигуристую даму.

Зимой мы ездили на выходные на модные горнолыжные курорты в швейцарские Альпы. Там у меня была возможность сколько угодно наблюдать за элегантными дамами, да и лыжи — мой любимый вид спорта. На склоне в Санкт-Морице в полвосьмого утра я был единственным катающимся: высший свет на этом шикарном курорте показывал свои напудренные личики лишь ближе к двенадцати.

Я несся по горному склону, усыпанному свежим снежком, меж елей с пушистыми снежными шапочками, и не передать, что это было за прекрасное чувство. Я мчался вперед на невероятной скорости и чувствовал себя так, будто во всем мире не было больше никого! Мне всегда казалось, что нет лучшего места для общения с Богом, чем горы.

Такой шанс, какой выпал тогда мне, выпадает, наверное, только один раз. Я увидел людей, ведущих совершенно разный образ жизни, я узнал истинную мотивацию, побуждающую женщин носить модную одежду. Когда вы знакомитесь с привычками и повседневным распорядком женщин во всех частях света, вас настигает прозрение. Увидеть красивое платье и скопировать его в разных тканях — это может каждый, истинный дизайнер смотрит глубже и понимает причину создания вещи. Он видит ее дух. Так мы разглядываем произведения искусства в знаменитых музеях мира — не чтобы скопировать, а чтобы попытаться уловить то, что вдохновило художника на их создание. Часто людям, объехавшим всю Европу, так и не удается почувствовать истинный смысл искусства: они привозят домой лишь ворох поверхностных впечатлений.

Я прятал в своем шкафчике журналы мод, и это была, пожалуй, главная тема для шуток в нашем лагере. Я подписался на газету Women’s Wear Daily и специализированное издание Hats. Знали бы вы, какой это вызвало скандал! Но через некоторое время ребята тоже захотели изучить эти журналы — главным образом, чтобы поглазеть на хорошеньких девушек. Помню, однажды в выходные я гулял по Парижу со Стеллой Дофрей — одной из самых красивых парижских моделей. Компания ребят из моего лагеря сидела в уличном кафе и тут увидела, как я прохаживаюсь по Елисейским полям под руку с этим восхитительным созданием. Они лишились дара речи. Парни понять не могли, как дятел вроде меня смог заполучить в подружки эту роскошную девчонку, хотя сами они сидели здесь все выходные и даже ни с кем не познакомились!

Тем вечером я вернулся в лагерь уже за полночь, и почти все легли спать. Я тихо разделся, лег в кровать, и тут включился весь свет, а парни потребовали отчет: где я подцепил такую красотку? У них-то сложилось впечатление, что я провожу все свободное время в музеях.

Через три месяца после моего прибытия в лагерь нашему командующему офицеру позвонил главнокомандующий соседнего лагеря. Он не сообщил, зачем звонит, лишь сказал, что ему нужно встретиться с рядовым Каннингемом. Это было очень необычно, и я понятия не имел, что могло понадобиться ему от меня, обычного рядового. В штаб-квартире меня встретили будто любимого родственника. Затем меня проводили в кабинет генерала, награжденного двумя звездами, и представили этому высокому, подтянутому, почтенному джентльмену. Тот, кажется, был слегка смущен и сразу перешел к сути дела: оказалось, его жена узнала, что в свободное время я работаю в местной шляпной мастерской. Это была правда. Я готовил коллекцию шляп, намереваясь отправить их в Париж и продать парижским дизайнерам. По лагерю прошел слух, что один солдат шьет женские шляпы. Узнав, что мой секрет раскрылся, я чуть не упал в обморок. Вообразил, что на остаток службы меня посадят в карцер. Из головы улетучились все мысли, но генерал улыбнулся и сказал, что хотел бы использовать мой талант и открыть школу для офицерских жен и воинского персонала, поскольку в таких тяжелых жизненных условиях всем нужна отдушина. В мгновение ока в штаб-квартире соседнего лагеря обустроили класс и мастерскую, и теперь дважды в неделю к нашему ветхому лагерному общежитию подъезжал генеральский лимузин со звездочками и забирал меня со всеми моими перьями и лентами. Это было жутко смешно: смотреть, как я выхожу из барака и загружаю в машину ворох женских штучек. Командир нашего лагеря взирал на это с отвисшей челюстью.

Теперь в лагере все боялись взглянуть на меня косо и думали, что я какой-то родственник генерала. И никто больше не смеялся над тем, чем я занимаюсь. Для армейских нет ничего важнее иерархии, и так я, обычный рядовой, заручился всеобщим уважением, потому что разъезжал по округе на генеральской машине и делал шляпы для офицерских жен. А мои занятия по шляпному мастерству пользовались большим успехом. Теперь в перерывах между партиями в бридж — главным развлечением здешних дам — жены офицеров украшали перьями и стразами головные уборы собственного изготовления.

Однажды в лагере воцарился настоящий переполох: из штаб-квартиры позвонили и сообщили, что сам генерал приедет повидаться с рядовым Каннингемом. Всем двумстам солдатам тут же велели наводить порядок. И вот машина генерала остановилась во дворе, и вышла его жена. Видимо, солдат, принявший звонок, все перепутал: на встречу с рядовым Каннингемом направлялся не сам генерал, а его жена. Я не принимал участия в уборке, так как был в городе в аукционном доме, где делал ставки на антикварную вазу. Полковник отправил за мной сержантов. Вернувшись, я обнаружил в своем кабинете такую небывалую чистоту, что не поверил глазам. Шестеро солдат в ожидании инспекции вымыли пол и стены. Но никакой инспекции не было: мы с женой генерала просто приятно поболтали.

Как видите, я окончательно перешел на особое положение.

В свободное время я сшил несколько десятков шляп и в двухнедельную увольнительную направился в Париж, где как раз открывалась французская Неделя моды. Я показал свои шляпы многим дизайнерам, но никто ничего не купил. Хотя мадам Скиапарелли выглянула из-за шторки, когда я показывал свои модели персоналу ее салона. И в следующем сезоне в ее коллекции появились две модели, как две капли воды похожие на мои!

В Париже я пошел на встречу с представителем Madcaps — американской компании масс-маркет, каждый сезон закупавшей в Париже самые эксклюзивные модели. Агент сидел в роскошном отеле с видом на Круглую площадь и дымил толстенной сигарой. Он напустил столько дыма, что я с трудом его нашел. Он мельком взглянул на мои шляпы и сказал: «Сынок, если ты не запустишь крутую рекламную кампанию в модном журнале, твои шляпы нужны мне как собаке пятая нога». Очень характерная позиция для американской моды: производителям и магазинам на тебя плевать, если твои шляпы не продвигаются в крупных СМИ. Мне кажется, они готовы продать ночной горшок вместо шляпы, если про него напишут в модном журнале. Неудивительно, что дизайнеры так боятся прессы. Не потому, что журналисты разбираются в моде, а из-за их влияния на покупателей.

Шляпы мои никому не подошли, но эти две недели я провел прекрасно: из Нью-Йорка приехали Нона и Софи закупить новые модели для Chez Ninon. Они ездили в Париж уже сорок пять лет и отвели меня на все модные показы. Мы должны были встретиться на первом показе у Жана Дессе — его салон находился в роскошном парижском особняке Эйфеля, того самого, что построил башню. Я пришел на полчаса раньше и стал ждать у подножия парадной лестницы, так как в тот самый момент в салоне находилась герцогиня Кентская и никого не пускали в комнату к Ее королевскому высочеству. Это был мой первый модный показ в Париже, и я так волновался! После ухода Ее высочества толпу журналистов запустили в салон подышать тем же спертым воздухом, что и герцогиня: в парижских резиденциях модных дизайнеров никогда не открывали окна из страха, что кто-нибудь заглянет в окно и украдет идею. Меня посадили в первом ряду у серого дивана, на котором всегда сидели Нона и Софи. Диваны в Париже считались почетным местом, их приберегали для самых благородных гостей, которым дизайнеры хотели особенно угодить в этом сезоне. За эти диваны разыгрывались настоящие побоища. Я был разочарован, увидев, что среди присутствующих в зале совсем нет людей, которые, по моему мнению, могли бы носить прекрасную дизайнерскую одежду. Мне даже показалось, что там собрались какие-то оборванцы, и я все думал: а где же дамы, которые будут носить все эти платья? Оказалось, дамы приходят уже после того, как уходят журналисты.

Нона и Софи приехали на показ прямо из аэропорта, и когда они вошли в зал, у Ноны чуть не случился припадок. Оказывается, она сообщила всем и вся, что на показы ее будет сопровождать молодой военный, и очень этим гордилась. Каково же было ее разочарование, когда она увидела, что я не надел форму! После показа меня отправили в гостиницу, велев переодеться в унылую форму цвета хаки. Нона пришла в восторг, и, наверное, она была права, заставив меня сделать это, потому что на всех показах ко мне относились как к очень важному гостю. Парижский бомонд питал какую-то особую любовь к мужчинам в форме, и меня все время сажали в первый ряд (больше никогда мне не доводилось сидеть в первом ряду на модных дефиле). Думаю, никто не догадывался, что я даже не офицер. В том сезоне Юбер де Живанши открыл свой модный дом, и байеры в лобби отеля Ritz только и говорили о том, что это очередной пшик на сковородке. У Ноны и Софи были довольно консервативные вкусы, и они редко ходили на показы новых дизайнеров, пока те не утвердили свою репутацию, поэтому на показ Givenchy меня взяла с собой мисс Кэй Сильвер, редактор рубрики моды журнала Mademoiselle. После показа она фотографировала одежду, и меня попросили позировать для некоторых из этих снимков. Я отлично провел время и увидел, как все устроено в доме моды начинающего дизайнера. Еще мы часто ужинали с Кармел Сноу, редактором Harper’s Bazaar: они с Ноной и Софи дружили.

Пока я служил в армии, я каждый сезон подгадывал свой двухнедельный отпуск, чтобы провести его в Париже во время открытия Недели моды. Именно тогда я познакомился со всеми дизайнерами и байерами и присутствовал на бесконечных закупочных процессах, которые стали для меня бесценной школой. Нона и Софи делали заказы, а я выворачивал одежду наизнанку и смотрел, как она сшита. Вы даже не представляете, как вели себя производители одежды. Они были просто неподражаемы: стоило продавщице отвернуться, как они доставали сантиметры и начинали лихорадочно измерять модели, чтобы потом их скопировать; они прятали пиджаки от костюмов под стульями; укрывшись за пальмой в горшке, измеряли длину юбок; замеряли длину рукава, используя в качестве шкалы расстояние от кончика носа до пальцев вытянутой руки, — в ход шли любые трюки.

Больше всего воровали у Dior, так как в салоне всегда было полно народу — пятьдесят байеров как минимум. Чтобы уследить за нечистыми на руку ньюйоркцами, продавщицам понадобилось бы по десять пар глаз. Работали вдвоем: один отпарывал рукав, второй отрывал пуговицы. А когда продавщицы возвращались, производители напускали на себя такой расслабленный и невинный вид, что, глядя на них, я помирал со смеху. Но и продавщицы были не промах. Коллекции Dior всегда были самыми шикарными в Париже и выглядели самыми дорогими. Нона и Софи обожали Dior и покупали там больше всего одежды.

Сильнее всего мне хотелось увидеть коллекцию Жака Фата, но Нона с ее консервативными вкусами всегда пропускала показы этого оригинала. А вот мы с Софи наслаждались его ослепительным талантом. Звездой собственного показа всегда был сам Фат: он врывался в салон в середине дефиле, обычно одетый в штаны с подтяжками, как у ковбоев из американских вестернов, и белую рубашку, распахнутую до самой талии. Расцеловав руки любимых клиенток, он доводил до полуобморочного состояния половину женщин в зале, так как был умопомрачительно хорош собой. Это было замечательное представление, и все его любили.

Впрочем, Нона весь показ ворчала и стонала: ей было жалко денег, потраченных на «театральную» одежду, которую никто не купит. Софи же нравился жизнерадостный стиль Фата, а меня завораживала вся эта модная драма. После каждого показа байеры и журналисты встречались в лобби отелей George V или Ritz и обсуждали, стоило ли платить две тысячи долларов за вход (это была плата для коммерческих байеров, которую затем, впрочем, вычитали из суммы заказа). Журналисты попадали на премьерные показы бесплатно и делились своим мнением с байерами. Мне всегда казалось, что со стороны кутюрье это очень неумный ход, так как большинство журналистов не имеют ни малейшего представления о том, как живут и как предпочитают одеваться женщины с изысканным, роскошным вкусом. И вместе с тем оборванцам от прессы (так их называли в модных домах) преподносили кнут на золоченом блюдечке.

Через пару часов после показа байеры и некоторые журналисты с фотографической памятью могли в деталях зарисовать всю коллекцию, состоявшую из двухсот моделей. Эти рисунки затем продавали плагиаторам. Многих ловили на показах с миниатюрными камерами — шпионским оборудованием, — спрятанными в трости, зонтике и так далее. Однажды редакция газеты, которой отказали во входе на показ, сняла комнату напротив салона кутюрье и установила там специальный телескоп, через который посмотрела дефиле. Проделки итальянской мафии — детский лепет по сравнению с тем, что творилось в Париже.

И по прошествии этих двух недель я возвращался к своей армейской жизни и продолжал колесить по Европе со своими сорока солдатами. Признаться, мне почти стыдно рассказывать о том, как я служил в армии!

Я с нетерпением ждал того дня, когда снова смогу вернуться к своему бизнесу, и был полон веры в себя и желания продолжать. Вдохновение, которое получает мир моды от парижских дизайнеров, несравнимо ни с чем. Париж — лаборатория моды, именно там рождаются все новые идеи. Французы смешивают ингредиенты и экспериментируют, не торопясь. (Работа этой лаборатории дорого обходится: именно поэтому стоимость одной вещи для производителей с правом копирования составляет около полутора тысяч долларов.) Американские дизайнеры в 1950-е на девяносто восемь процентов находились под влиянием парижских, хотя немногие готовы были признать, что «их» идеи на самом деле взяты из французских коллекций и замаскированы под «свои» в нью-йоркских мастерских. Разумеется, в том нет вины американских дизайнеров: наша система, ориентированная на большой бизнес и получение прибылей, не оставляет времени для настоящего творчества. Но настала пора гигантам американской моды обустраивать свою лабораторию. Парижская мода haute couture одряхлела и еле держится на ногах, нельзя больше жить по законам старого мира.

Как видите, в армии я весело провел время. Весной в Париже проходил великолепный костюмированный бал для студентов художественных училищ, и все направляли свою творческую энергию на создание невероятных костюмов. Помню, как ехал по парижским улицам, высунувшись в люк такси на крыше, потому что был одет гигантским лобстером с большой головой и клешнями, не помещавшимися в салон. Я остановился в Hotel de Vendome, где жили Нона и Софи. В их комнатах сохранился весь декор со времен императрицы Евгении. Софи очаровала владельцев отеля, и те разрешили мне поселиться в номере с мансардой и видом города всего за два доллара за ночь. Почтенные постояльцы отеля были весьма обескуражены, увидев, как я спускаюсь по парадной лестнице в костюме лобстера из ночных кошмаров. Но французы благосклонно относятся к людям с фантазией, и весь город, кажется, радовался студенческому балу. Помню, как мы свободно носились по улицам города, водили хороводы между столиками уличных кафе на Елисейских полях, вызывая переполох среди посетителей. Некоторые из нас были почти голыми!

Блаженная свобода

После армии мне отчаянно хотелось скорее вернуться в Нью-Йорк и шить, шить, шить шляпы — как можно больше новых шляп! Я демобилизовался в июне 1954 года и провел лето в доме у своего армейского приятеля Джека Беркарда на Лонг-Айленде. Его мама разрешила мне устроить небольшую мастерскую в подвале их дома, и там я сшил небольшую коллекцию шляп.

В декабре я нашел скромный кирпичный особнячок на Пятьдесят четвертой улице на Вест-сайде. Здесь разместилась моя мастерская на последующие восемь лет. Это был дом с узким фасадом, зажатый между отелем Dorset и спортивным клубом. Я арендовал первый этаж за сто сорок долларов в месяц, — очень недорого для такого места. В голове роились идеи, как там все переделать. Владелец, мистер Кэй, был известным реставратором произведений азиатского искусства и работал исключительно с миссис Дорис Дьюк. Дорис часто сидела у меня в салоне и рассказывала про свой сад в поместье в Нью-Джерси — мистер Кэй обустраивал превосходные японские сады.

В кирпичном особняке с высокими потолками раньше располагалась уродливая ночлежка, и чтобы вернуть ему былое благородное очарование, потребовалось призвать на помощь все мое воображение. На первом этаже находилась небольшая приемная, за ней — коридор с лестницей на второй этаж, где размещались квартиры, а в глубине дома — просторный салон. Это был типичный нью-йоркский особняк из кирпича, обитый темными деревянными панелями по моде рубежа XIX–XX веков. Мне было невыносимо на них смотреть, и я тут же покрасил их в белый. Владельцев чуть удар не хватил, когда они увидели свои прекрасные деревянные панели, выбеленные, как лицо гейши. Чтобы скрыть контраст между «моей» частью дома и остальной, мне разрешили отделить мои две комнаты стеной — таким образом, я смог полностью распоряжаться своей половиной узкого дома. В то время в Нью-Йорке действовал дурацкий закон, запрещавший отрезать коридор от остальной части дома, поэтому я оставил в стене двухметровый проем и закрыл его венецианской шторой. Всех моих нью-йоркских знакомых шокировала идея использовать штору вместо двери. А я доверял людям, и за годы меня лишь ограбили лишь однажды, и то моя собственная клиентка, которая украла шарф из русского соболя (спрятала его под пышной юбкой). Хозяева дома были очень добры ко мне и разрешили сделать навес над центральным входом и поставить по обе стороны от двери топиарии в форме женских голов. Эти деревца привлекали немало внимания к моему салону и стояли на улице в дождь и снег, я украсил их длинными висячими сережками из пластика — подвесками от люстры.

Я особенно гордился своими рождественскими и пасхальными инсталляциями: в праздники я давал волю своей страсти к украшательству. На Пасху все восемь ступеней лестницы были усеяны тюльпанами и лилиями, а деревца в виде голов я красил свежей зеленой краской и вплетал им в прически цветы. На Рождество я отрывался по полной. Как-то раз я принес сотни веток, покрасил их белой краской и соорудил настоящий лес на ступенях и в витринах. Ветки были двухметровыми, и я повесил на них тысячи крошечных зеркал. Они плясали на холодном зимнем ветру, и отражающийся в них дом тоже танцевал.

А вершиной всего этого великолепия были два громадных — больше, чем в натуральную величину — красных павлина, расшитых блестками. Они стояли наверху лестницы по обе стороны от двери вместо топиариев. Эффект был невероятным: моя инсталляция привлекала не меньше туристов, чем елка в Рокфеллер-центре. Но, по правде говоря, мои художественные изыски никогда не способствовали увеличению покупательского потока. Люди боятся магазинов, которые оформлены слишком шикарно, боятся заходить внутрь. Однако для меня это был чудесный повод дать волю фантазии. К тому же на Рождество шляпы покупали редко.

На втором этаже особняка жила известная модель. Ослепительная красотка, она позировала в том числе и в моих шляпах и приводила в гости своих знаменитых бойфрендов, среди которых был Али Хан и столько кинозвезд, что я даже начинать перечислять не буду. А в глубине второго этажа обосновалась француженка, дизайнер платьев — очень жизнерадостная дама. Часто, сшив — от и до своими руками — очередное платье, она выходила выгуливать его в El Morocco при полном параде. Ее салон был темным и загадочным, как французский будуар, она жгла благовония, и их экзотический запах часто проникал и в квартиру этажом выше, принадлежавшую нашей домоправительнице — степенной, практичной немецкой фрау из Пруссии. Фрау хозяйка постоянно удивлялась нашей француженке. В самые холодные дни зимы француженка жаловалась, что в комнате не работает отопление, и тогда хозяйка в толстом шерстяном белье и десяти свитерах спускалась по лестнице, освещаемой лампочкой в пятнадцать ватт, с огромным термометром в кулаке — шла доказывать мадам, что отопление отлично работает. Она стучалась в дверь и, к изумлению своему, обнаруживала француженку в одних трусах и лифчике, хотя на улице был холод и десять градусов. А дело в том, что мадам не могла работать одетой, вдохновение к ней приходило, только когда она бегала в неглиже. Хозяйку это приводило в бешенство, она начинала дико орать и до смерти пугала моих клиентов.

У меня было правило: начинать каждую неделю с самого любимого занятия. Я любил цветы и в полшестого утра каждый понедельник ходил на нью-йоркский цветочный рынок, где утро сияло всеми красками природы. Там я покупал свежие цветы охапками, и всю неделю в моем салоне витали чудесные ароматы. Я до сих пор позволяю себе эту роскошь и благодаря ей чувствую себя счастливым всю неделю.

Самый безумный шляпник William J.

Приглашает вас на самое безумное чаепитие

20 ноября в 15 часов

Западная 54-я улица, 44

Подтвердите свой визит

Вы просто не можете не прийти, моя дорогая, новые летние шляпы слишком безумны, это надо видеть!

Понедельник не должен быть тяжелым. Если бы все мы начинали рабочую неделю с самого приятного занятия!

Цветы цветами, а в остальном я никогда не придерживался мнения, что сперва нужно отремонтировать и обустроить помещение, а потом уже открываться. Мне хотелось начать вести бизнес немедленно. Как только я арендовал особняк, я тут же перевез туда все свои творения и материалы из дома Беркардов на Лонг-Айленде и уже через десять минут после переезда помыл парадное окно и выставил в нем свои шляпы. Денег у меня было очень мало, а после истории с миссис Харкнесс я твердо решил не принимать больше финансовую помощь. Переступив порог нового салона, я бросил все силы на поиск клиентов и начал шить днями и ночами. Из-за ложной гордости я ни разу не обратился за помощью к своей бостонской семье. С момента моего приезда в Нью-Йорк в 1948 году я не одолжил у них и десяти центов.

Помню, как универмаг Bergdorf’s заказал у меня пару моделей по двадцать долларов за штуку, и мне также пообещали повторный заказ. У меня не было ни цента, и тогда я пошел к дяде и попросил у него двадцать долларов взаймы на покупку материалов. Мне понадобилось призвать на помощь всю свою смелость, ведь дядя меня бойкотировал. Он был добрым человеком, но считал, что я позорю его, выбрав карьеру в мире моды. Он подверг меня допросу третьей степени, и в итоге я разрыдался, мне казалось, что заказ Bergdorf’s для моего магазина — дело жизни и смерти. Наконец он дал мне двадцать долларов себе наперекор, ведь он считал, что, давая мне деньги на шляпы, поощряет самое презренное дело. Вот если бы я попросил у него денег на что угодно, кроме шляп, то мог бы рассчитывать на любую сумму. И вот, зажав заветную двадцатку в горячей ладони, я бежал по Пятой авеню в магазин тканей и материалов. Но оказалось, тем же утром туда явились байеры из Bergdorf’s и скупили все до последней соломинки. Позднее я узнал от одной клиентки, что они скопировали мой дизайн и продавали эти шляпы по шестьдесят пять долларов за штуку. Это было неприятно, но для розничных торговцев такое поведение было типичным. Я обнаружил, что магазины и производители одежды масс-маркет, за редким исключением, пренебрегают деловой этикой, даже если речь идет о работе с начинающими талантливыми дизайнерами, которые, возможно, спустя годы им еще пригодятся. Общепринятая практика заключалась в том, чтобы издали наблюдать, как дизайнер кровью и потом зарабатывает свой успех и влияние, а как только это происходило, байеры накидывались на него, как стервятники, выжимали досуха и оставляли выживать самостоятельно.

Но в целом мой новый магазин, несмотря на скромное начало, сразу же принес мне счастье. Я разместил салон в первой комнате, самой маленькой, а мебель купил на распродаже при ликвидации известного модного дома. Всего за пару долларов мне удалось купить столы, стулья и различные материалы для изготовления шляп. Перед уходом с распродажи я заметил огромный мусорный контейнер, в котором лежала груда нейлоновых занавесок — сотни и сотни метров. Я забрал занавески, постирал их в ванной. После стирки оказалось, что занавески выглядят прекрасно, и я задрапировал ими каждый сантиметр своего нового салона, включая потолок. Получилось нечто вроде томного гарема, что меня весьма обрадовало, так как стены и потолки в здании были в ужасном состоянии.

Нона и Софи из Chez Ninon присылали ко мне всех своих клиентов. Многим это было в новинку — ведь эти роскошные дамы редко выходили за пределы Пятой авеню и оказывались в наших краях, в Вест-Сайде, разве что по пути в оперу в понедельник вечером. Помню, как ко мне приехала миссис Уильям Вудвард на шикарном линкольне и поднялась по лестнице. Она сказала, что если бы знала, что магазин находится на Вест-Сайде, то в жизни бы не приехала сюда, достала из сумочки шляпку, купленную в Париже, и попросила ее скопировать. Я же ответил, что на Вест-Сайде мы не копируем, а создаем шляпы, и посоветовал вернуться на Ист-Сайд, где она наверняка найдет хорошего плагиатора. Миссис Нильсен была в мастерской и все слышала. Она чуть не убила меня за то, что я отшил такую влиятельную даму, особенно учитывая наше отчаянное финансовое положение. Но я не сомневался, что мы сможем заработать на продаже шляп моего собственного дизайна.

Еще одной дамой, очень боявшейся Вест-Сайда, была миссис Меллон Брюс, одна из богатейших женщин мира. Она тоже приехала по рекомендации Chez Ninon, и я никогда не забуду испуганного выражения на ее лице, когда она вышла из лимузина и попала в мой гаремный шатер. Декор так ее смутил, что она купила две шляпы, лишь бы поскорее убраться из магазина. И никогда больше не возвращалась.

Когда ко мне приходили кинозвезды, я поначалу был рад их видеть, но после первых нескольких раз решил, что никогда больше не хочу знакомиться с актерами вне экрана, так как в жизни это совершенно другие люди и разница порой очень разочаровывает. Например, однажды ко мне пришла Лесли Карон, и я не поверил своим глазам. Я только что посмотрел фильм «Лили», в котором она играла обворожительную, милейшую девушку. Но в жизни она оказалась очень застенчивой и совершенно не производила впечатления. Как я был разочарован! И решил, что лучше со звездами не знакомиться, иначе иллюзия лопается как мыльный пузырь.

На заре своей карьеры я подрабатывал статистом в «Метрополитен опера». Те, кто просто шествует по сцене с копьем в «Аиде», получают два доллара. Мне платили целых четыре доллара, так как я разрешал выкрасить себя в черный цвет и помогал нести трон Аиды. Эту подработку я нашел благодаря моей клиентке, оперной певице Милдред Миллер, но после нескольких спектаклей мне пришлось уволиться. Дело в том, что волшебный восторг, который я испытывал, находясь в зале, за сценой улетучивался. Королева Нила сидела и читала детектив, а услышав сигнал к выходу на сцену, преображалась в опытную соблазнительницу. Все мои иллюзии рухнули, и с тех пор я считаю, что публике ни в коем случае нельзя знать подноготную любой индустрии, — ведь тогда волшебство улетучивается на глазах. Именно это случилось с индустрией моды после войны. Начиная с 1950-х годов клиентам слишком много рассказывали о том, что происходит за кулисами. Теперь они знают столько же, сколько профессионалы, и, заглянув в подсобку бело-золотых салонов кутюрье, потеряли интерес. Мне кажется, в будущем высокая мода уйдет в подполье, чтобы вернуть себе ауру таинственности.

Весной 1954 года я представил первую официальную коллекцию в новом салоне. На показ пришли около десяти журналистов и множество моих друзей. В крошечном салоне нашлось место лишь для двенадцати стульев, и мы посадили моих друзей в мастерской. Они аплодировали мне, как будто я — их любимое дитя. А мои собственные родители впервые пришли на мой показ лишь много лет спустя. Очень долго они стыдились моего занятия и так до конца и не смирились с ним. В той первой коллекции было семьдесят пять шляп, и хотя мне казалось, что каждая из них абсолютно оригинальна, на самом деле в большинстве моделей прослеживалось влияние парижских дизайнеров. Забавно, но пресса всегда выделяла те мои шляпы, в которых чувствовалась индивидуальность. Самое сложное в дизайне — долгие и трудные годы, когда дизайнер пытается освободиться от сторонних влияний. Публика обычно этого не замечает, но дизайнеры в глубине души отлично понимают, какие идеи они позаимствовали и у кого, даже если заимствование хорошо замаскировано. И каждый раз, когда дизайнер смотрит на созданное им пальто, костюм, шляпу, он вспоминает, что это не целиком его творение. К счастью для бизнеса, байерам обычно на это плевать, наоборот, они поощряют дизайнеров заимствовать друг у друга сколько угодно, главное, чтобы конечный продукт хорошо продавался. Именно по этой причине дизайнеры часто бывают несчастны. Их жизнь — постоянная фрустрация, в глубине души они сознают, что не освободились от копирования и их личный стиль так и не сформировался. Именно поэтому в любую эпоху в мире очень мало истинных творцов. Большинство дизайнеров — просто стилисты или хорошие редакторы.

Я сумел полностью освободиться от внешних влияний лишь к осенней коллекции 1955 года. И это связано с историей, за которую мне до сих пор стыдно. Но я вечно буду благодарен за случившееся. В New York Times опубликовали фото моей шляпки-колокольчика с зигзагообразным краем и поставили на видное место в рубрике моды рядом с моделями Адольфо — одного из настоящих творцов. А эту идею я взял у Адольфо: похожая шляпа была у него в прошлом сезоне. Когда я увидел фото этой шляпы, подписанное моим именем, мне стало так стыдно, что я поклялся никогда больше не поддаваться чужому влиянию, даже если сам не смогу придумать ничего путного. Я поклялся, что в будущем мои шляпы будут отражением лишь моих собственных мыслей и чувств. С того момента я ощутил себя свободным, и работа дизайнера стала приносить мне истинное счастье, которое ничто уже не смогло бы разрушить. Я стал создавать лучшие шляпы и часто задавал тенденции за годы до парижских дизайнеров. Лишь освободившись от копирования, дизайнер обретает возможность беспрепятственно выразить то, что у него внутри, то, в чем он порой сам не отдает себе отчет до тех пор, пока не воплотит это в дизайне.

Подготовка новых коллекций весной и осенью приносила мне огромную радость. За два месяца до показа я переставал назначать встречи, видеться с друзьями — только принимал клиентов в течение дня. Но стоило миссис Нильсен отложить иглу и уйти домой, как я запирал дверь, выключал телефон и оставался наедине со своими мыслями. Я творил весь вечер. Это было самое прекрасное время. Я доставал фетр, драпировал его складками, натягивал, фантазия приводила в движение мои пальцы. Порой пальцы словно начинали жить своей жизнью, и я мог сделать тридцать шляп за вечер — шил их одну за другой. А были дни, когда ничего не выходило, как я ни старался. В такие вечера я надевал коньки и шел на каток в «Радио-сити», кружился и бегал на холодном ветру. Что-то внутри меня требовало выхода, и через час или два я возвращался в магазин и снова мог шить шляпы.

Публикация в майском номере Glamour — шляпка для работающих девушек

Идеальна для путешествий

Шляпа-веер William J.

Складывается, как веер

Не занимает места

Однажды в снежную ночь я отложил шитье примерно в двенадцать часов и пошел гулять с собакой. Снег нанесло глубокими красивыми сугробами. У отеля Plaza стояли сани, запряженные лошадьми. Я сел в них и прокатился по Центральному парку, чувствуя, как пробуждается вдохновение.

В то время у меня было не так уж много друзей, ведь шляпы занимали все мое время, дни и ночи. К тому же работа приносила мне столько удовлетворения, что я не ощущал потребности в общении с людьми. Но те немногие друзья, с кем я все же поддерживал контакт, всегда ужасно злились, когда наступало время готовить коллекцию. Они не понимали, почему в это время я их избегаю. Но мне казалось, что люди могут повлиять на меня, и я старался этого не допустить. Я никогда никому не рассказывал о грядущей коллекции и не показывал ничего до самого дефиле. Причиной такой секретности был не темперамент и не страх, что мой дизайн украдут, а то, что люди всегда начинали давать советы. Особенно это касалось тех шляп, которые были единственными в своем роде и не похожими на чьи-либо еще. Меня нещадно критиковали, а критика для дизайнера смертельна и убивает вдохновение в те важные часы и дни, когда мы творим. В день, когда я заканчивал творить и показывал свою коллекцию, пресса, байеры и друзья могли говорить мне все что угодно, мне уже было все равно. Я искренне выразил себя своей коллекцией, она была моей до последнего стежка, и все сказанное после уже не имело для меня значения.

При этом меня часто злило невежество журналистов. Нередко по описанию было непонятно, о какой модели идет речь. Но больше всего меня бесили целые развороты, которые пресса посвящала своим любимчикам, из года в год показывавшим одно и то же старье. После каждого показа я впадал в глубокую депрессию, чувствовал себя выжатым как лимон, да и обстоятельства этому только способствовали. Байеры требовали внести изменения в дизайн, а мои самые оригинальные модели никогда не покупали. Миссис Нильсен всегда была рядом, чтобы приободрить меня и успокоить добрым словом. Каждое утро по пути на работу она заходила в собор Святого Патрика и молилась. Иногда приносила святую воду и обрызгивала ей магазин. Уверен, это помогло нам преодолеть многие трудности.

Я жил в комнате в глубине дома, той же, где мы шили и придумывали шляпы. Каждый вечер перед сном мне предстояла задача отыскать кровать под грудой шляп. Бизнес рос, и все заработанные деньги я тут же вкладывал в дело. Я никогда не тратил на себя, не оплатив все счета. В первые четыре года меня вышвырнули из семи банков: я выписывал чеки, не имея денег на счету. Мне всегда казалось, что я сумею насобирать нужную сумму вовремя, но мое отсутствующее деловое чутье и банковская система были трагически несовместимы. К счастью, меня это не очень беспокоило, ведь в итоге я все равно возвращал долги. (Как только я смог себе это позволить, то нанял бухгалтера: он следил, чтобы мои финансовые дела были в порядке.)

Худший сезон для шляпного бизнеса — лето: в мае, июне, июле и августе покупатели могут не появляться неделями. Чтобы свести концы с концами и бесплатно питаться, на лето я всегда устраивался работать в ресторан. А миссис Нильсен подкладывала в мою обувь картонные стельки, чтобы закрыть самые большие дыры. Она вырезала их из плотного картона, на который наматывали тонкую вуаль.

Но летом 1955 года меня ждали перемены к лучшему. Тогда я придумал шляпку из плиссированной вуали, и это спасло меня в голодный летний сезон, а салон заработал достаточно денег на создание осенней коллекции. Девушка, с которой я тогда встречался — Эстель Нотон, — работала в Glamour и показала редакторам мою идею, те поместили ее в майский номер и разослали мою рекламу своим клиентам. Эта шляпка была по-настоящему новаторской и приносила мне прибыль еще восемь лет. Я использовал для нее черную нейлоновую сетку Macy’s по двадцать восемь центов за ярд, которую мы плиссировали. Шляпка складывалась и раскладывалась, а по форме напоминала треугольные головные уборы азиатов. Мы продали сотни таких шляп по цене 10 долларов 95 центов — прибыль была ошеломляющей. Будь я прозорливым дельцом, я пустил бы их в производство.

На второй год я не хотел делать эти шляпы: мне казалось, что повторяться нечестно, — но моя подруга миссис Мэк пригрозила, что изготовит копию в другом ателье, если я не сделаю ей еще одну такую же. С тех пор каждый сезон мы повторяли дизайн.

Нашим следующим коммерческим и творческим успехом были смешные шляпы для пляжа. Придумывая их, я дал волю фантазии — ведь с пляжными шляпами не надо было думать о толпе нудных старушек, сетующих, что шляпа не подходит к пальто или костюму. Большую популярность салону принесла огромная, размером с зонтик, соломенная шляпа с длинной целлулоидной бахромой, пришитой к полям по краю и свисающей до самого пола. Идея с бахромой пришла мне в голову, потому что я терпеть не могу солнце: я решил сделать что-то вроде портативного пляжного бунгало с тростниковой крышей. Короче говоря, журнал Look отвел этой шляпе целых три полноцветных страницы! Не думаю, что кто-то надевал ее на пляж, разве что смеха ради, но как шляпа для вечеринок она имела огромный успех. Ее надевали на маскарады и неизменно выигрывали первый приз. Однажды я и двое моих друзей надели эти шляпы в черном цвете на студенческий бал для учащихся художественных колледжей. Мы изображали трех ведьм из «Макбета». К нашему большому удивлению, мы выиграли первый приз — пятьсот долларов. С каждым годом мои пляжные шляпы становились все более популярными. И делать их было одно удовольствие. В один год я придумал шляпы в виде яблок, апельсинов, груш и моркови, а также шляпу в форме ломтика арбуза. На следующий год была шляпа в форме рыбы, немало повеселившая отдыхающих на пляжах Америки и Европы. Потом я сделал коллекцию шляп в форме ракушек. Одна шляпа получилась такой большой, что мне пришлось вымачивать солому в ванне, наполненной водой, а затем скручивать ее в форме гигантской спиральной раковины. Другая шляпа имела форму жемчужной раковины, роль жемчужины играла голова. К сожалению, эти шляпы продавались хуже, так как стоили от двадцати пяти до тридцати пяти долларов, и даже несмотря на столь высокую цену, я не получил с них много прибыли. Все доходы достались плагиаторам, которые наделали кучу дурных копий и продавали их тысячами. (А однажды знаменитый итальянский дизайнер сделал шляпу в форме рыбы через год после того, как ее придумал я, и сказал, что это его собственный дизайн. Мне, признаюсь, было очень приятно осознавать, что теперь я оказываю влияние на европейских дизайнеров.)

Зимой я делал теплые шапочки для тех, кто катается на лыжах и коньках. Одна моя коллекция зимних шапок произвела фурор, их много копировали, а я заработал кучу денег. Это были шапочки в форме животных, с милыми мордашками из фетра на затылке: львы с гривами из шерстяных ниток; мудрые совы с жемчужными моноклями; слоны и пудели. Самой удачной оказалась простая шапка кошки из белого материала, похожего на мех, у кошки были усы из перышек и самые томные голубые глаза, которые вы когда-либо видели. В первый год мы продали, наверное, около пятисот экземпляров по шестнадцать долларов за штуку. Журналы активно рекламировали эти шапочки, и в следующем году их скопировали все производители детской одежды от побережья до побережья: не было, наверное, ни одного карапуза, который не щеголял бы в такой шапке. А я помню, что показал эту шапку байеру из Macy’s, и тот погнал меня взашей — мол, идея дурацкая. Вот почему я никогда не доверял мнению так называемых профессионалов: большинство из них понятия не имеют, что такое хорошая идея, они узнают об этом, лишь когда идея начинает продаваться.

Был еще один случай: я представил коллекцию весенних шляп с цветами, которые росли как будто из головы. Байеры в голос закричали: «Что за бред! Вы растрачиваете свой талант!» — и выбежали из магазина. Через месяц они увидели абсолютно такие же шляпы в знаменитом парижском доме моды. Я до сих пор храню их телеграммы с отчаянными мольбами, в которых они заказывают несколько десятков моих «бредовых» шляп и велят как можно скорее доставить их в магазин. Вот в чем сложность работы в модной индустрии в Америке. Байеры и пресса не могут распознать новый перспективный тренд, если он рождается в маленьком доме моды, они провозглашают его бредовым, но меняют свое мнение, увидев ту же идею у дизайнера с именем. Они начинают расхваливать ее и называть чудесной, но при этом крайне редко помнят, кому она принадлежит на самом деле. Меня просто убивает эта резкая перемена настроений, особенно у журналистов.

Коммерчески успешные модели привели к потрясающему росту моего бизнеса. Первый действительно крупный заказ поступил от рекламного агентства. Ему нужны были сто пятьдесят одинаковых соломенных шляп: их отправляли клиентам как часть рекламной акции одного из товаров. Шляпа была очень оригинальной: соломенный конус бледно-розового цвета с женской головкой из фетра спереди, к фетровым губам была приклеена настоящая сигарета, из уха свисала длинная хрустальная сережка, а волосы я сделал из розовых перьев. Эта шляпа попала во все журналы, и рекламная кампания моих клиентов стала сенсацией. Вторым крупным клиентом стала компания American Cyanamid. Химическое подразделение этой фирмы разработало особый вид бумаги, который планировалось использовать в модной индустрии. Меня выбрали для создания шляп из новой бумажной ткани. Первой контракт предложили Лилли Даш, но та затребовала пятьсот долларов за шляпу, и консервативная администрация American Cyanamid пошла на попятную. А тут как раз кто-то упомянул William J. Мы сошлись на семидесяти пяти долларах за штуку. За три года они заказали у меня несколько сотен шляп. Это было потрясающе: никаких примерок, просто делай шляпы и отправляй. Проще пареной репы!

Авиакомпания American Airlines использовала одну из моих самых красивых шляпок с перьями в общенациональной рекламе, но мне так и не заплатили, хотя сделали фото, которое потом печатали в журналах по всей стране. Представители компании утверждали, что заключили сделку с фотографом, а тот просто одолжил у меня шляпку для «пробных» фото моей подруги-модели. Короче говоря, они не заплатили даже за саму шляпу, которая стала звездой их полностраничной рекламы. Я удивился такой бессовестности. Но это бизнес — случается всякое. К счастью, порядочных бизнесменов намного больше, чем нечистых на руку, — по крайней мере, хочется в это верить. И все же каждому дизайнеру неплохо бы обзавестись здравомыслящим деловым партнером сразу после открытия бизнеса. Большинство дизайнеров терпят неудачу из-за плохого менеджмента. Хороший дизайн — лишь тридцать процентов нашей работы, что бы ни говорили ваши друзья-эстеты.

Моим первым крупным клиентом из розничных универмагов стал магазин Macy’s, покупавший продукцию у дизайнеров оптом. К сожалению, мы не сработались, потому что розничная цена на шляпы должна была составлять около двадцати пяти долларов, а себестоимость, соответственно, двенадцать с половиной. Шляпа, сшитая вручную, не может стоить так дешево. Тут нужен завод, где шляпы делают машины. В оптовой торговле очень высокая конкуренция, и ремесленникам в этом бизнесе делать нечего. Весь американский образ жизни основан на оптовой торговле, а маленькие компании, делающие штучные товары на заказ, принадлежат к миру истинной роскоши. Они выживают лишь благодаря неустанному труду и упорству своих владельцев. В отличие от массового производства, ручная работа дает большой простор для самовыражения. Но сейчас все реже встречаются покупатели, понимающие ценность индивидуального высказывания дизайнера, которое принимает форму двух коллекций в год, выпущенных ограниченным тиражом. Однако мода выходит на следующий виток, и новым статусным символом станет индивидуальность. В моде грядет эпоха свободы самовыражения.

Итак, в 1950-е я расширил свой бизнес, и к 1956 году на меня уже работали пять модисток. Разумеется, они шили не круглогодично. На деле мы работали всего половину года: сентябрь, октябрь, ноябрь, затем февраль, март и апрель. Но несмотря на то что дела мои пошли в гору, широкая публика так и не приняла мои лучшие шляпы. Проблема заключалась в том, что мои лучшие модели опережали свое время года на два-три, и люди были просто к ним не готовы. Клиентки, которые знали меня хорошо, часто покупали мои шляпы, убирали их примерно на год и затем начинали носить. Правильно выбранный момент — одна из важнейших составляющих дизайна. В дизайне все как на фондовой бирже. Идеальным чувством момента обладал дизайнер платьев Норман Норелл. Он знал, когда публика готова принять ту или иную новую идею. Я долго наблюдал за ним и сейчас понимаю, что это был его главный вклад в моду. Я же никогда не умел (и не хотел) ждать нужного момента и не понимал, что это значит. Мне даже нравилось шокировать людей. Успеху моего бизнеса это не способствовало.

В июле 1956 года я готовил осенний показ, и у меня было чувство, что он станет одним из самых удачных. В то время в Нью-Йорке находились журналисты из других городов, а они никогда не видели мою работу. Я попытался договориться о пресс-показе с лидером их группы — Элеонор Ламберт. Она работала в нью-йоркском рекламном агентстве и вела колонку в газете. Элеонор ответила, что для моего показа у нее нет времени, так как в сетку пресс-показов включают лишь крупные модные дома. Я так рассердился, что решил провести этот показ во что бы то ни стало. Мы же в Америке, черт побери, думал я, у нас свободная страна. Иногда патриотизм просыпается лишь тогда, когда кто-то переходит тебе дорогу.

За две недели я заглянул в календарь пресс-показов и увидел, что заняты все дни и часы, свободными были только ночи, от полуночи до семи утра. Я заметил, что в один из дней двести журналисток из разных городов должны были посетить новый спектакль «Моя прекрасная леди», который спонсировал один богатый промышленник, и понял, что это мой шанс. Я назначил свой показ на двенадцать часов, сразу после театра. Это вызвало шквал протестов: представьте, что вы бросили гаечный ключ в работающий механизм из шестеренок, и вы поймете, что последовало. У Элеонор Ламберт случилась истерика, а я вдобавок объявил, что на показ придет весь актерский состав «Моей прекрасной леди» и у журналистов будет возможность познакомиться со звездами. В первые месяцы после премьеры мюзикла он пользовался бешеной популярностью, и все в индустрии моды были в ярости. Они не знали, что делать: какой-то William J. вызвал сенсацию, на его показ хотят прийти все! Донна Кэннон, помогавшая мне с показами (она фотографировала и писала пресс-релизы), чуть не умерла от страха. Все боялись мисс Ламберт, но я взял быка за рога и принялся за осуществление своих грандиозных планов. На показ захотели прийти пятьсот человек — а в моем салоне помещались сто двадцать пять, и то со скрипом. Что до актеров из «Моей прекрасной леди», в мюзикле играли трое-четверо моих близких друзей, они попросили Рекса Харрисона, Джули Эндрюс и других звезд посетить показ. Те согласились. Я закончил коллекцию и знал, что она одна из лучших, поэтому без колебаний пригласил пятьсот человек.

За два дня до показа я начал убираться в комнатах. Хозяйка не разрешила выносить вещи во двор, а места для хранения в доме не было. Тогда я взял несколько десятков метров прочной бельевой веревки и вывесил всю мебель — рабочие столы, стулья, свою кровать — за окно позади дома. В двух домах от нашего находился Музей современного искусства, и прохожие, наверное, думали, что моя выставка — новаторская инсталляция в стиле поп-арт.

Без мебели стены комнат стали еще уродливее, чем были, и я решил замаскировать их, используя тему своей коллекции — зачарованный лес. Я побежал на большой цветочный рынок и купил несколько огромных ящиков сарсапарели — вспомнил, что этими лианами были увешаны стены бальных залов на свадьбах и балах дебютанток. Я также купил различную тропическую зелень в картонных контейнерах, которые мы прибили над дверными проемами: создавалось впечатление, что лианы растут прямо из стен. Мы купили сотни живых орхидей и повесили их между лианами, покрывшими каждый сантиметр стен и потолка. Затем я пошел в Музей естественной истории и взял в аренду около десятка чучел редких птиц. Я повесил их на потолок на прозрачной проволоке и усадил на люстру. В парадной я поставил каменный фонтан с пухлым херувимчиком, держащим в руках дельфина, из пасти дельфина текла вода. У входа в дом, на восьми ступенях, мы разместили высокие пальмовые ветви. Все это великолепие увенчивали два двухметровых красных павлина, оставшиеся с Рождества, и красная ковровая дорожка, посыпанная золотыми блестками и ведущая с тротуара вверх по лестнице и в дом. У входа я поставил друга, одетого махараджей, в громадном тюрбане из ламе. Мне удалось вместить в пустые комнаты двести красно-золотых складных стульев, и я оборудовал временную раздевалку для моделей в коридоре.