Невеста Смерти Летняя Лена
Ее сын важно кивнул.
– В комнаты мне, как и всем нам, входить возбраняется. Мне даже одним глазком взглянуть на него не позволяют. Слуги убираются у него в комнате и меняют белье, только когда он охотится на оленя или кабана, так что сына короля никто из нас даже и не видит.
Маркета уставилась на огонь, ощущая на себе пристальные взоры трех пар глаз. Что она могла сказать этим людям? Они знали, что дон Юлий безумен, но не знали, даже представить себе не могли, что он, насмотревшись в детстве рисунков в какой-то странной книге, называет ее ангелом. Она не смела признаться, что дон Юлий не позволяет королевскому врачу ставить ему пиявки, и заниматься этим приходится ей. Расскажи она это Элишке – и новость растечется по городку, словно жир по нагретому противню.
– Он странный, – только и сказала дочь цирюльника.
– Он говорит с тобой? – не отставала Катарина.
– Иногда. Да, он обращается ко мне, хотя я и не понимаю, что он хочет сказать. Несет всякий бред. – Девушка не желала углубляться в эту тему.
– Что ж, Маркета, тебе посчастливилось видеть одного из Габсбургов и иметь доступ к переливанию королевской крови. Куда ты опорожняешь свои чаши? – спросила Элишка, забирая у гостьи пустую кружку, чтобы вновь ее наполнить.
– Этим занимается доктор Мингониус. Мы оставляем чаши, а потом, как я слышала, после того, как ее освятит испанский священник, кровь сливают к корням особого дуба, растущего с северной стороны замка.
Хозяйка дома согласно кивнула – она знала, что, освященная подобным образом, кровь не может быть потом использована ведьмами и колдунами в их магических обрядах, а также что после такого освящения твари, которые лижут землю, не смогут унести душу молодого Габсбурга.
– Хотелось бы мне остаться и послушать тебя еще, да не могу – надо идти на рынок покупать еду, – с сожалением сказала супруга мельника. – Поговаривают, один торговец из Ческе-Будеёвице привез сегодня на продажу целую повозку капусты и соли. Капуста хранилась в холодной комнате под древесными опилками. Жена каретника видела ее собственными глазами – так, по ее словам, долгоносики и черви не оставили на кочанах ни единой отметины.
Она стянула с крючка шерстяную накидку и плотно закуталась в нее, натянув капюшон на голову.
– Пойдем, Иржи, бери тачку, и мы купим все, что нужно. Закинь в нее две бадьи вина и мерную кружку, – велела женщина сыну. – Думаю, этого будет достаточно, чтобы выменять у торговца – ему-то, небось, не больно уютно на холоде да при таком ветре! – несколько кочанов капусты и немного соли.
Когда ее мать и брат ушли, Катарина взяла подругу за руки и с мольбой заглянула ей в глаза.
– Расскажи мне еще что-нибудь о доне Юлии. Неужто он и впрямь связан тонкими шелковыми веревками, как все говорят? А правда, что он боится пиявок и начинает извиваться, когда твой отец подносит их к его телу? Мы слышали, как он кричит в те дни, когда ему пускают кровь.
Маркета неспешно допила чашку – лицо ее выражало нерешительность.
– Ты умеешь хранить тайны, Катарина? – спросила она. – Поклянись, что…
– Клянусь, клянусь всем, что свято, только скажи!..
Гостья слизнула с губ последние капли медового вина.
– Это я ухаживаю за доном Юлием. Он не подпускает к себе доктора Мингониуса, не говоря уже о моем отце.
Дочь мельника ахнула от изумления.
– Ты – женщина!.. И ты ухаживаешь за одним из Габсбургов?!
– Ты поклялась мне…
– Нет-нет, честью клянусь, я буду нема как рыба! Но… но как так случилось, что ты можешь прикасаться к дону Юлию, а личный врач его величества не может?
– Дон Юлий должен был согласиться пройти этот курс лечения, как повелел король. Но он не допускает к себе доктора Мингониуса. У него в глазах ненависть. Лишь со мною он… находит успокоение.
Глаза Катарины сделались круглыми, словно масленичные блины. Она сунула пальцы в рот, как делала всегда, когда была удивлена или озадачена.
– Так он… находит тебя привлекательной? – спросила она наконец.
Маркета посмотрела на нее сердито.
– Да какая разница? Как ты не понимаешь, Катарина – у меня есть собственный больной! Мой отец ошибался. У меня мало того что есть пациент, который слушается меня, и лишь меня одну, так этот пациент – еще и один из Габсбургов!
Дочь мельника осторожно кивнула.
– Но у него не все в порядке с головой, – сказала она. – И не станет ли сам король возражать, когда узнает, что за его сыном ухаживает женщина?
– Никто и никогда этого не узнает. Да и доктор говорит, что король Рудольф очень рад тому, что здоровье его сына идет на поправку. Он не станет возражать, даже если сам Сатана будет лечить его сына, до тех пор пока к тому возвращается здравомыслие, а имя Габсбургов остается незапятнанным.
Катарина отступила на шаг от своей лучшей подруги, приблизившись к огню. Какое-то время она ничего не говорила. Маркета видела, что она пребывает в глубоком раздумье, переваривая услышанное. Но когда тишина стала уже невыносимой, гостья тронула дочку мельника за плечо.
– Все в порядке. Он мой пациент, ничего более. Никакого вреда от этого не будет.
Катарина повернулась к подруге лицом.
– Ну, и как тебе это – ухаживать за особой королевских кровей, видеть привязанного к стулу принца, а, Маркета? Ты никогда не думала, каково бы это было…
– Что именно? – насторожилась дочь цирюльника.
– Заниматься с ним любовью, – сказала ее подруга, отворачиваясь обратно к огню, чтобы Маркета не увидела залившую ее лицо краску.
Она думала о своей собственной любви, сыне кузнеца Дамеке, с которым ей запрещали видеться.
– Не неси вздор, Катарина! – рассердилась ее гостья. – Дон Юлий – Габсбург, к тому же известный своим злобным нравом.
– Что не мешает ему оставаться мужчиной, а тебе, Маркета – женщиной. Он ведь в полной твоей власти, не так ли? Иногда мне нравится фантазировать о том, что мой кузнец привязан к стулу, и мы одни в комнате… Мой отец никогда бы…
– Твой отец никогда не позволит тебе встречаться с Дамеком, ты же знаешь. – Маркета попыталась перевести разговор с дона Юлия на что-то другое, пусть и ранящее ее собеседницу. – К чему мучить себя такими глупыми мыслями? Забудь его – он всего лишь влюбленный юнец с запачканным сажей лицом.
Катарина натужно сглотнула и схватилась за грудь, словно у нее перехватило дыхание. Она в ярости повернулась к подруге.
– И что теперь, я не могу мечтать о том же, что и ты?! Почему бы дочке мельника не выйти замуж за кузнеца? И кто бы мог подумать, что банщице по прозвищу Перловица доведется обрабатывать своими умелыми ручками одного из Габсбургов?
Маркета вспыхнула, словно ей отвесили пощечину. Она ощутила, как где-то в глубине ее рта разливается желчь. Никогда прежде Катарина не называла ее Перловицей.
– Прости меня, Маркета! – почти тотчас же пожалев о сказанном, воскликнула Катарина и потянулась к руке подруги в знак извинения за нанесенное оскорбление.
Но гостья отдернула руку, поплотнее запахнула шерстяную накидку и выбежала на холод, громко хлопнув за собой дубовой дверью.
Глава 23. Пагубное пристрастие Габсбурга
В тот вечер мать Маркеты нарочно позаботилась о том, чтобы старшая дочь получила лишний кусок свинины. Погрузив деревянный черпак глубоко в котелок, она окунула мясо и кнедлики в густую коричневую подливку. Уже по этому жесту принужденной щедрости Маркета поняла – мать кается за ту настойчивость, с которой требовала от нее любой ценой снискать благосклонность габсбургского принца. Люси уразумела, что надавила слишком сильно, но девушка знала – мать постарается зайти с другого бока, как только решит, что прощена.
Пани Пихлерова всегда извинялась – и убеждала – посредством пищи. Она верила, что любого, кто с ней не согласен, легче будет переманить на свою сторону на сытый желудок.
– Кушай, Маркета. Не стоит дону Юлию видеть тебя такой бледной. Свиное мясо вернет румянец на твои щечки. Или я не права, муженек? – спросила она, ожидая одобрения.
Пихлер ничего не ответил, продолжая жевать кнедлики, которые он запивал пивом.
Маркета прикусила губу, но кивнула – да, она с удовольствием съест еще немного мяса. Она ужасно проголодалась. Если что и вызвало у нее раздражение, так это замечание матери о ее щеках.
– Дону Юлию нет никакого дела до того, красные у меня щеки или же белые, как снег, – сказала она. – Он сумасшедший, и его представления о красоте искажены дурными гуморами в крови. С мясом этой свиньи он занялся бы любовью не менее охотно, нежели со мною.
Люси застыла с повисшими в воздухе руками. Лицо ее покраснело, словно она находилась в бане рядом с наполненной кипятком бадьей.
– Принц находит тебя привлекательной, – отрезала она, опускаясь на скамью, которая застонала под ее весом. – Что это еще за разговоры – о любви со свиньями? И тебе ли сомневаться в одном из Габсбургов, слечна?
Предполагалась, что это чешское слово, обозначавшее незамужнюю девушку, стрелой пронзит сердце Маркеты: мать опасалась, что ее столь странно одержимая медициной дочь никогда не найдет себе мужа.
Девушка не ответила. Пусть уж лучше мать тешит себя иллюзией о том, что ее дочери удалось очаровать принца крови. Ей было даже выгодно внушить Пихлеровой-старшей, что она проводит время в обществе дона Юлия: в дальнейшем это могло лишь помочь ее планам изучать медицину в Праге.
– Свинина просто замечательная, я даже не сомневаюсь, что мои щеки вскоре станут красными, как яблоки, – сказала Маркета, стараясь выдерживать как можно более любезный тон. – Уже чувствую, как кровь приливает к лицу, окрашивая мои гуморы сангиной.
Мать улыбнулась – слегка настороженно. Ей не нравилось, когда дочь заговаривала о крови.
На рассвете доктор Мингониус встретил Маркету и ее отца у ворот Рожмберкского замка.
– Ночь для него прошла спокойно, – рассказал он им. – Я отослал королю письмо, сообщая об улучшении. Мне удалось убедить дона Юлия сделать небольшую собственноручную приписку, которая станет лишним свидетельством этого изменения его настроения. Его величество будет очень рад!
Крепко пожав Пихлеру руку в знак признательности, врач повернулся к Маркете.
– Разумеется, о вашем участии, фройляйн Пихлерова, я предпочел умолчать. Сами понимаете…
– Да, конечно, – согласилась дочь цирюльника. – Было бы странным упоминать о вмешательстве женщины в медицинские вопросы.
– Именно, – промолвил Томас с удовлетворением, хотя и смерил ее внимательным взглядом. Не было ли дерзости в этом ответе?
В голубых глазах девушки играли лукавые искры, немало его обеспокоившие.
Мингониус провел Пихлера с дочерью в комнату, расположенную по соседству с огромным фарфоровым котлом, из которого клокочущая вода перетекала в толстые трубы, обогревавшие замок. Огонь бушевал вовсю, и кухарки быстро подали богатый завтрак – колбаски и бекон на восхитительных фарфоровых тарелках, нарезанный ломтиками свежий сыр, не тронутый по краям плесенью и не изъеденный червяками, как отметила Маркета, хлеб, как черный, так и белый, из пекарни катарининой матери, сливочное масло и свежую сметану в глиняных горшочках, а также два больших кувшина темного эля.
– Ешьте, – сказал доктор Мингониус. – Ешьте, а потом обсудим наши сегодняшние медицинские процедуры.
Но Маркета не смогла осилить и половину колбаски. Она с беспокойством смотрела на Томаса, сидевшего напротив с раскрасневшимся от духоты и крепкого эля лицом. Его голос гудел, наполняя комнату громкими воодушевленными звуками. Судя по всему, он был очень доволен своим письмом королю и тем фактом, что ему удалось убедить дона Юлия черкнуть отцу несколько строк.
– Благодаря кровопусканиям его душевное состояние пришло в норму, – сказал он. – Дурная кровь, которая причиняла ему такие страдания, ушла.
– Он попросил благословения у Бога, – поправил доктора чей-то голос. – Все мы должны вознести за это хвалу милосерднейшему Господу!
В комнату, необъявленным и никем не замеченным – в который уже раз! – вошел испанский священник. «До чего же он скрытный и незаметный! – подумала Маркета. – Даже и непонятно, что именно – иезуитское воспитание или испанская кровь – позволяет ему растворяться во тьме и двигаться почти незаметно». Не будь он священником, она бы сочла его колдуном или же вором.
С появлением Карлоса-Фелипе теплая атмосфера в комнате заметно остыла. Огонь уже не согревал спины сидящих там людей, а эль не разгонял кровь так быстро, как минутой ранее.
Маркета поежилась и плотнее запахнула полы шерстяной накидки.
– Он упал передо мной на колени и попросил прощения, – сказал священнослужитель. – И я написал собственное послание нашему королю. Его величество будет рад такому духовному улучшению.
– Присаживайтесь, святой отец, и разделите с нами трапезу, – предложил доктор Мингониус. – Мы как раз обсуждаем наше медицинское вмешательство.
– Я уже перекусил черным хлебом, – ответил священник. – Прервал послемолитвенный пост час назад. Мне и самому нужно спланировать духовное вмешательство. Работы – непочатый край.
Томас посмотрел на испанца с подозрением.
– Вы не должны подталкивать его к тому рубежу, который нарушит его душевный покой, – сказал он. – Дон Юлий ни во что не ставит католическую церковь, и если он станет проводить слишком много времени наедине с Богом, то может взбунтоваться и начать чинить помехи лечению.
– Какое кощунство! – отрезал Карлос-Фелипе. – Чем больше времени он проводит на коленях, моля нашего Господа о прощении, тем больше вероятность того, что грехи его будут забыты и ему откроется дорога на небеса.
Подняв кружку с элем, Мингониус сделал неспешный глоток и пристально посмотрел на маленького священника, лицо которого было искажено злобными морщинами, походившими на складки долгие месяцы переходившего из рук в руки свитка.
– Вы забываете о неделях ада и страданий, которые вам пришлось вытерпеть, прежде чем мы приступили к кровопусканиям, забываете гниющие тела животных и крики, что оглашали замок и весь Чески-Крумлов, – напомнил доктор. – Если вы поднажмете на него слишком сильно, он начнет сопротивляться. И вам известно это столь же хорошо, как и ваше Писание. Если мы хотя бы на неделю прекратим наши попытки очистить его холерические гуморы посредством кровопускания, ваши молитвы снова будут прерываться его неистовыми воплями. Если пиявки перестанут высасывать его кровь, святой отец, он уже не будет, аки агнец, преклонять перед вами колени. И тогда именно вы – вы один! – будете нести ответственность за его сумасшествие.
– Да как вы смеете обвинять меня в чем-то, Мингониус! Меня, которого поддерживают иезуиты, папа и сам король! – возмутился испанец.
– Вы забыли еще упомянуть Господа Бога. И я сомневаюсь в том, что его величество станет и дальше оказывать вам поддержку, если его сын вновь начнет бредить. Всем известно, что король Рудольф отнюдь не в восторге от католической церкви. Его депрессивная натура сформировалась в мрачные дни при дворе его дядюшки, короля Филиппа. Испанец настолько развратил его сангвинический темперамент, что даже великий доктор Ян Есениус не смог это исправить. Жизнерадостный мальчуган, коим Рудольф был при венском дворе, после стольких лет, проведенных в Эскориале и Мадриде, возвратился в Вену уже меланхоличным принцем.
– Король Филипп научил его дисциплине и Слову Божиему, – прошипел священник.
– Ваше мнение, святой отец, мне совсем не интересно, – промолвил Томас, откусывая кусочек сыра. – Если вам и мне придется сражаться за хорошее самочувствие дона Юлия, я уверен, что наш славный король встанет на мою сторону, а не на сторону какого-то испанца, который стирает до костей колени его сына, заставляя последнего молиться на холодном граните.
– Дайте мне знать, когда закончите с ним, – с раздражением бросил Карлос-Фелипе. – Пришлите мальчишку в часовню. Я буду молиться там о его душе. Я написал, что кровопускания следует прекратить, и король услышит мое предложение из уст самого архиепископа Праги. Думаю, вашего отзыва осталось ждать недолго, герр доктор Мингониус.
Как только священник удалился, громко хлопнув тяжелой деревянной дверью, врач улыбнулся и налил себе еще одну кружку эля.
– Думаю, он забыл упомянуть, что будет молиться не только о спасении души бастарда, но и о моей вечной жизни, – произнес он с ухмылкой. – Просто забыл, полагаю.
В планы Мингониуса входило провести с доном Юлием как можно больше времени без применения пиявок или ланцета. Он надеялся, что сын короля вскоре убедится – ему и Пихлеру можно доверять, а это позволит отлучить бастарда от Маркеты и ее ухода за ним. Девушку можно было бы использовать в качестве своеобразной взятки, чтобы прикупить у больного немного времени.
Судя по всему, сын короля увлекся Маркетой так сильно, как некоторые увлекаются опиумом.
– Доброе утро, дон Юлий, – пророкотал доктор Мингониус голосом, который спугнул воробышков с толстого каменного подоконника. Комната наполнилась шумом хлопающих крыльев – птицы улетели в направлении Чески-Крумлова.
Императорский бастард вяло отвернулся от окна, но, увидев лишь двух мужчин, снова явил вошедшим свою спину. Его движения были медленными и неравномерными, а рука слегка дрожала.
– Чем это вы занимаетесь? – спросил Томас, подходя ближе.
– Кормлю птичек, – ответил его пациент слабым, больше похожим на шепот, голосом. – Мне нравится наблюдать, как они клюют, а потом улетают.
Мингониус отметил крайнюю бледность на лице молодого человека.
– Вы сами-то сегодня ели, дон Юлий?
– Нет, – сказал сын короля, медленно опускаясь на обложенный подушками стул. – Нет аппетита.
Медик отметил и это. Отсутствие аппетита у человека, прежде требовавшего с дюжину, а то и более, блюд в день, безусловно, являлось значительным, хотя и не обязательно благотворным изменением. «Баланс, – подумал он. – Мы должны уравновесить гуморы в его теле и способствовать появлению новой жизненно важной крови».
– Мне придется назначить вам плотный завтрак и еще два приема пищи в день, – сказал он вслух. – А также, для стимуляции новой крови в ваших кровеносных сосудах, вы должны выпивать целую бутылку красного вина.
– Я не голоден, – промолвил Джулио. – Мне не нужно ничего другого, кроме как побыть одному.
– Чепуха! – сказал доктор. – Что, если я разрешу Маркете войти и покормить вас собственноручно?
Юлий резко выпрямился и чуть прищурил левый глаз.
– Она с вами? Мне снова будут пускать кровь?
– Нет-нет! Вам не будут пускать кровь по меньшей мере еще сутки. Новая кровь должна как следует растечься по вашим венам, прежде чем мы возобновим кровопускания. А к тому времени плотник уже доставит новое кресло. Надо бы не забыть скопировать его конструкцию и представить ее при дворе… Гениально!
– Это была идея Маркеты, – сказал больной. – Вам следует назвать его ее именем.
Мингониус нахмурился.
– Пошлите за нею, доктор. Я был бы не прочь увидеть ее снова. – Дон Юлий провел рукой по рукаву врача, а затем, словно просящий ребенок, намотал на палец шелковую ткань его камзола. – Она единственная, кто понимает мои страдания. Я вижу это в ее глазах, чувствую в ее руках. Умоляю вас, славный доктор, пошлите за ней!
– Она здесь, сударь, – ответил Томас, – и я могу устроить так, чтобы она посидела с вами, пока вы будете есть и пить согласно моим предписаниям. Но только в том случае, если вы пообещаете, что будете вести себя с ней благородно и позволите нам остаться в этой комнате.
– Она будет есть вместе со мною?
– Да, если вы принимаете мои условия.
Через полчаса Маркета уже сидела в конце длинного стола, напротив дона Юлия. Тот пристально наблюдал за ней, а она делала вид, что ест, хотя в действительности лишь возила еду по тарелке.
– Твои манеры приведут двор в ужас, – заметил сын императора уже более бодрым голосом. – Ты держишь вилку, как крестьянин – вилы!
Откинувшись на спинку стула, он рассмеялся жестким, металлическим смехом, в котором было что-то нечеловеческое.
Маркета отложила вилку и густо покраснела.
– Дома мы вилками не пользуемся. Я никогда не держала в руках чего-то другого, кроме ложки и ножа.
Слабый румянец, выступивший на лице Юлия, померк, превратив его лицо в каменисто-белую маску.
– Я смутил тебя, моя дорогая… Ты явилась из старинной книги, обитателям которой не знакомы ни вилки, ни прочие изобретения двора.
– О чем это он? – шепотом спросил Пихлер.
Мингониус покачал головой – мол, не знаю. Полностью сосредоточив свое внимание на бастарде и Маркете, он пытался понять, что между ними происходит.
– Какой же я глупец! – воскликнул дон Юлий и, вскочив, начал пробираться вдоль стола к девушке.
Двое стражников отклеились от стены, преградив ему путь.
– Прочь! – прикрикнул на них королевский сын. – Я желаю лично извиниться перед этой милой дамой.
– Сядьте, – сказал Томас. – Вы должны сесть и закончить трапезу, как мы и договаривались. Можете принести извинения и со своего места. Она вас прекрасно слышит.
– Но я обидел ее, – промолвил дон Юлий, дрожа. Было заметно, что ему стоит немалого труда держаться на ослабевших ногах. – Она может снова раствориться среди этих страниц!
Мингониус кивнул стражникам, и те отвели молодого человека на место.
Габсбург беспокоится из-за того, что его слова могли ее обидеть! Беспокоится настолько, что хочет извиниться! У Маркеты голова пошла кругом. Жители Чески-Крумлова при каждой возможности обзывали ее «Перловицей», ехидно хихикая и нимало не заботясь о том, сколь оскорбительно для нее это прозвище. Да и старому пивовару не было никакого дела до ее чувств – он думал лишь о себе, пожирая глазами ее тело.
– Не бойтесь, ваше высочество, – сказала Маркета. – Я совсем не обиделась. Вы правы, я мало что знаю о придворном этикете. Вы должны научить меня ему.
Она встала и подала стражнику знак перенести ее стул поближе к Юлию.
– Если вы будете вести себя хорошо, я посижу рядом с вами и вы поучите меня тому, как едят принцы. Тогда даже король не поймет, что я – простая девушка из Чески-Крумлова.
Мингониус осторожно кивнул. «Умница, – подумал он. – Умеет отвлечь. Где она научилась такой проницательности?»
– Даю вам слово, о, прекрасная дева! – пообещал больной. – Вы только подойдите, и я обучу вас, не причиняя вам ни малейшего вреда. Подойдите же, умоляю!
Пока Маркета устраивалась на стуле рядом с сыном короля, стражники стояли по обе стороны от дона Юлия.
Все оставшееся утро сын короля показывал дочери цирюльника, как правильно держать вилку, тянуться за кубком и пить вино и как это делают пражские придворные дамы.
«Если я когда-нибудь попаду в Прагу, – подумала Маркета, – то удивлю доктора Хорчицкого знанием этикета. Он будет взирать на меня в изумлении и спрашивать, где я научилась столь изысканным манерам… Ха! Меня обучал сын короля, отвечу я, собственной персоной».
Она улыбнулась дону Юлию, думая о Праге, а он вернул ей улыбку и, просияв, продолжил обучение.
Маркета узнала, как следует вытирать губы и пальцы, слегка касаясь их салфеткой. Наконец, научившись очищать фрукты, она предложила один из них хозяину замка, слегка коснувшись его пухлой нижней губы, все еще сохранявшей красноватый оттенок, даже несмотря на обильное кровопускание.
От ее прикосновения по спине дона Юлия пробежала мелкая дрожь.
– До чего ж ты пленительна! – прошептал он. – Не будь их здесь, я бы и сам сотворил с тобой кое-что этакое…
Улыбка мгновенно слетела с лица Маркеты. Резко распрямившись, она отпрянула от королевского сына.
– Я не потерплю столь гнусных манер. Немедленно извинитесь, или я уйду навсегда.
– Да как ты смеешь требовать извинений от Габсбурга?! – проревел дон Юлий, мигом забыв о приличиях.
Девушка вскочила, отбежала на несколько шагов и, пригладив юбку, убрала за ухо выбившийся завиток.
– Думаю, мне лучше уйти. Доброго дня, доктор Мингониус. Доброго дня, дон Юлий.
– Нет! – вскричал больной, пытаясь подняться. – Не уходи, Маркета! Я… я извиняюсь. Вот! Ты получила то, что хотела – извинений от сына короля. А теперь пообещай, что сядешь рядом со мною.
Юная Пихлерова гордо вскинула голову и плотно сжала губы.
– Я принимаю ваши извинения за столь пошлое предложение, сделанное в моем присутствии. Но я оставляю вас, чтобы вы могли подумать над тем, как не допустить появления у вас подобных дурных мыслей в моем обществе в будущем. До завтра, дон Юлий.
– Маркета! Вернись! – закричал ей вслед ее пациент. – Стражники, чертовы вы остолопы, остановите ее! Она – мое сердце, моя душа… Мое спасение!
– Она не вернется, дон Юлий. Вы ее оскорбили, – сказал Томас.
Сын короля зарыдал, закрыв лицо руками, и доктор Мингониус и Пихлер вышли в темный коридор, оставив молодого человека наедине с самим собой.
Глава 24. Мечты о Праге
Испанский священник не ошибался, когда говорил, что король может призвать Мингониуса к себе. Верховой посыльный, забрызганный грязью и едва державшийся на ногах после марша по замерзшей дороге из Праги, прибыл в Чески-Крумлов через три дня. В сумке его лежало письмо, скрепленное печатью императора Священной Римской империи и адресованное доктору Мингониусу, в Рожмберкский замок.
В письме король выражал радость в связи с заметной переменой в состоянии его сына и поздравления врачу вместе с гарантией щедрого вознаграждения.
Содержался в нем и невысказанный намек на то, что и иезуиты также общаются с его величеством. В течение двух недель Томасу надлежало вернуться в Прагу, полностью передав попечение над королевским сыном в руки испанского священника.
«Еще одно кровопускание, – так звучало распоряжение короля Рудольфа. – Еще одно кровопускание, и вы получите вознаграждение по прибытии в Прагу. И я также жду с нетерпением вашего полного отчета по дону Юлию».
Мингониус уже представлял, каким будет вознаграждение, – изрядный участок плодородной земли к востоку от Праги с новым домом. В таком поместье можно выращивать белокочанную капусту и нежную, желто-оранжевую, землянисто-сладкую морковь вроде той, что крестьяне продавали на пражском рынке по воскресеньям. Продавали они и свежие, с прилипшими к нежной скорлупе пушистыми перышками яйца из-под кур-пеструшек, снесших эту красоту лишь несколько часов назад. Да, он тоже заведет таких, десятки крепеньких и пухлых несушек, что будут клевать червячков во дворе.
Но лучше всего – коровье молоко, жирное, бледно-желтое, свежее, с пенкой…
Хотя нет, нет – еще лучше сочные красные окорока, нашпигованные душистой гвоздикой и тмином и закопченные в собственной коптильне. Под висящими на крюках окороками будут собираться кошки, вылизывая густые капли жира на каменном полу.
Медик уже представлял, как устроятся в поместье его сын и симпатичная молодая жена. Он даже планировал, как будет навещать их по праздникам.
В Чески-Крумлове каждая дверь – уши, а каждое окно – глаза. По мере того как известие об успешном излечении Пихлером и Мингониусом безумного принца распространялось по городу, все больше и больше пациентов совершали паломничество в цирюльню при бане, чтобы им тоже пустили кровь. Стоял ноябрь, и хотя переходные времена года, осень и весна, всегда вызывали приток желающих привести в равновесие телесные жидкости, на сей раз Зикмунд Пихлер едва справлялся с наплывом клиентов.
– Сделай со мной то же, что и с габсбургским принцем, – подмигнул цирюльнику мясник. – Что хорошо сыночку короля Рудольфа, то и мне пойдет на пользу.
– Ты про Безумного Бастарда Чески-Крумлова? – Пришедший вместе с ним кожевник понизил голос, дабы слова его не дошли до ушей нежелательных слушателей.
Мясник ухмыльнулся, но посоветовал кожевнику перед визитом в цирюльню посетить баню. Бедняга безнадежно пропах вонью из дубильных чанов. Часовое вымачивание в горячей, с лавандой воде пошло бы на пользу не только ему, но и всему городу. Каждый раз, когда кожевник являлся в баню, Люси Пихлерова предупреждала об этом постоянных клиентов, которые не желали мыться одновременно с ним. Она даже завела для него отдельную бочку, поскольку никто не хотел платить за сомнительное удовольствие посидеть в бочке, где плескалась когда-то вонючая вода пана Ружички.
Горожане, приходившие один за другим покормить пиявок собственной кровью, пытались заодно выведать у Пихлера какие-то подробности о его главном пациенте. Но цирюльник держался стойко и сколько-либо значащими сведениями о королевском бастарде ни с кем не делился.
– Ну, а ты, Маркета? Расскажи-ка, каково это – держать чашу для королевского сына! Он и впрямь так безумен, как о нем говорят? Неужто не просит поцелуя у твоих сладеньких губок? – полюбопытствовал мясник, ущипнув девушку за щеку, при том что на предплечье у него извивалась пиявка.
– Он поражен, должно быть, в самое сердце, – согласился портной, оглядывая Маркету сверху донизу. – На севере таких милашек нет. Вот бы ела побольше да отложила жирку на бедра – была бы настоящей богемской красавицей!
– Хватит про мою дочь, – раздраженно оборвал его Пихлер. – Сиди смирно, дай пиявкам закрепиться как следует, а то от твоих верчений у них голова кругом идет. Маркета! Помой лотки да помоги матери в бане. С тебя на сегодня хватит!
Девушка кивнула трем пациентам, и те, бодро улыбнувшись в ответ и пожелав ей спокойной ночи, остались со своими пиявками, черными точками обсыпавшими их конечности, тела и головы. Мясник с торчащим из мраморно-белого лба водяным червем напоминал некоего странного единорога.
Пока Маркета мыла фарфоровые лотки, пальцы ее успели онеметь от холодных вод Влтавы. Кровь с лотков сначала окрашивала эти воды красным, а потом растворялась в гребнях и воронках неспешного потока.
Где-то вверху раздался крик.
Подняв голову, девушка увидела дона Юлия, стоящего у окна замка. Она поднялась и вытерла руки о передник. Ее знатный пациент опасно высунулся из окна, и тут же за спиной у него появился доктор. Но сын короля оттолкнул Мингониуса и снова подал голос:
– Маркета! Душа моей души! Приди ко мне!
Потревоженная его голосом и неумеренными жестами, стайка птиц сорвалась с деревьев и умчалась. Стражники оттащили буяна, и подошедший врач стал закрывать ставни. На лице его пролегли морщины озабоченности и даже страха, что не укрылось от зорких глаз шестнадцатилетней девушки.
Она знала: сейчас самое время заключить задуманную сделку, – а потому, оставив лотки и чаши на берегу для просушки, поспешила через мост к замку.
Мингониус, похоже, даже не удивился, когда дочь цирюльника вошла в гостиную в сопровождении одной из служанок.
– Чем обязан столь нежданным удовольствием, фройляйн Пихлерова? – спросил доктор, предлагая ей стул у камина. – Может, заклинания дона Юлия наконец убедили вас взять его в любовники? – пошутил он. – Такой страстный ухажер, такой откровенный в демонстрации своей любви…
– Я хочу сопровождать вас в Прагу, – без колебаний, решительно и твердо выпалила Маркета. – Хочу увидеть, как доктор Ян Есениус делает посмертное вскрытие.
Едва ли не впервые у Томаса не нашлось слов для ответа. Он посмотрел на девушку так, словно это она тронулась рассудком. Потом, нащупав стул, подтянул его и тоже сел.
– Вы должны взять меня! – продолжала упрашивать его гостья.
После недолгого молчания доктор все же собрался с мыслями.
– Ты действительно думаешь, что родители, отец и мать, отпустят тебя в Прагу без сопровождения? Чтобы ты посмотрела, как режут человеческое тело? Ты – юная барышня, а барышни в Праге не интересуются медициной. Это противоестественно, чтобы женщина присутствовала при столь вульгарном зрелище.
– Насчет меня не беспокойтесь. Я не такая утонченная, – заверила его собеседница. – Уверена, что бы я ни увидела там, все послужит моему образованию и вызовет живейший интерес.
Мингониус потер подбородок.
– Что ж, если ты не беспокоишься о себе, то я должен побеспокоиться о себе. Почему ты полагаешь, что я рискну собственной репутацией, согласившись с твоей безумной просьбой?
– Потому что если вы не согласитесь, то я не стану больше помогать вам с доном Юлием. И вы знаете, что без меня он ни за что не позволит вам приблизиться к нему с пиявками. Лечение придется прекратить.
Некоторое время медик сидел молча, задумчиво глядя на гостью. Он недооценил ее. Интересно, не угадал ли дон Юлий в своем безумии те скрытые в девушке качества, которые не заметил сам Мингониус? Иначе почему сын короля проникся столь пылкой любовью к обычной простолюдинке? Прежде доктор объяснял это именно безумием, но теперь впервые задумался, нет ли в ней чего-то большего, чем виделось ему раньше.
Подумал он и об обещанной королем Рудольфом награде. Если девушка доставит неприятности, если заговорит за стенами замка, все слуги и стражи в котором связаны клятвой хранить молчание, слухи быстро распространятся далеко за пределы Чески-Крумлова. Замки Рожмберков в Богемии обслуживали многие торговцы, так что истинная история кровопусканий определенно дойдет до самого Петра Рожмберка. А тому доставит немалое удовольствие поделиться с королем занятным рассказом о том, как простая девушка из Чески-Крумлова смогла исполнить то, что оказалось не по силам великому доктору Мингониусу. И все узнают, что дон Юлий выставил его из комнаты, что он даже не присутствовал при кровопускании!
Мысли эти в суматохе пронеслись в голове врача, заставив его нахмурить лоб.
– Ты никогда не сможешь заниматься медициной, слечна Маркета. – Впервые за все время пребывания в Чески-Крумлове Томас произнес чешское слово. – Что хорошего даст тебе образование? Это пустая трата сил и времени.
– Мне нужно лишь ваше согласие взять меня в Прагу и посмотреть, как доктор Ян Есениус будет проводить вскрытие. Я хочу увидеть вены, органы…
– Слечна! Столь неделикатные выражения…
– Послушайте меня. Вы – доктор, а я – прислуживаю в бане. Что стыдного в мертвом человеческом теле?
– Об этом и речи быть не может! – резко бросил медик и тут же представил, как король, подобно ребенку, в приступе злости сметающему с доски шахматные фигуры, отнимает у него награду, его землю. Не будет толстеньких малышей, вскормленных на теплом коровьем молоке. Не будет хрупких яиц с прилипшими нежными перышками. Не будет сочащихся окороков в подвале. Не будет свежевскопанного огорода, встречающего землистым ароматом его, уставшего от города и двора, доктора Мингониуса, возвращающегося в новой карете из Праги.
Маркета заметила, как вспыхнуло от злости лицо ее собеседника, не привыкшего принимать условия, продиктованные кем-то другим, а уж тем более женщиной, да что там – девчонкой…
Пальцы ее нервно теребили бахрому шали.
– Думайте, сколько вам будет угодно, – сказала она, поднимаясь. – Когда согласитесь, вы знаете, где меня найти. Но луна растет, и дону Юлию пора делать кровопускание. Я видела, как он оттолкнул вас у окна – вы не можете удержать его в руках. Пройдет совсем немного времени, и он станет таким же опасным, каким был до приезда сюда. Вы не доведете лечение до конца, и отчет дойдет до короля еще раньше, чем вы достигнете Праги. Представьте, что подумает его величество, когда услышит, что его сына лечила женщина, а не придворный врач… А теперь, герр доктор, с вашего позволения, мне пора уходить.
Ошеломленный и оттого несколько заторможенный в жестах, доктор Мингониус проводил дочь цирюльника до дверей. Ну и ну, с таким умом девчонке бы строить махинации при самом дворе! Интересно, давно ли она замыслила эту интригу? Как умелый шахматист отдает должное достойному противнику, так и Томас искренне восхищался ее живым умом.
Он улыбнулся – какая дерзкая барышня! Даже не заметив этого, доктор снова заговорил с ней на немецком:
– Я бы с большим удовольствием обзавелся деловым партнером с таким талантом. Вы умеете добиваться своего и прекрасно торговали бы лошадьми на рынках Праги. Жаль, что вы не разбираетесь в лошадях, фройляйн Маркета.
– Слечна, – поправила девушка. – Предпочитаю слышать, как вы обращаетесь ко мне на чешском.
Читать бесплатно другие книги:
