Весточка с той стороны Баймухаметов Нурлан

Пролог. Кузнец и небесный камень

Когда поредела ночная мгла, и звёзды начали угасать в томительном ожидании дня грядущего, небесный камень, прочерчивая ослепительно белый след, и сопровождаемый низким гулом, стремительно пронёсся по предрассветному небу и упал на землю – в четырёх верстах от места, где расположился на ночлег Кузнец.

Он этому обстоятельству нимало не удивился. Ведь так и предсказывал Мастер. Плеснув остатками мутного кирпичного чая1 из кружки на тлеющие угольки погасшего костра, которые тотчас же отозвались сердитым шипением, Кузнец зябко поёжился – несмотря на начало мая, весна в киргизской степи в этом году была холодной, местами даже заснеженной. Он встал, оправился и сложил свои нехитрые вещички в перемётную суму. Оседлав верную саврасую лошадку, не спеша тронулся в путь, рассчитывая прибыть к месту падения небесного камня, – неподалёку от Чёрного озера, – когда окончательно рассветёт.

Добравшись до места, он без труда обнаружил воронку, будто точно знал, куда именно упадёт небесный камень. Она была внушительной, но не такой уж и глубокой, как ожидал Кузнец. В самой её середине лежал остывающий небесный камень. Формой он напоминал старинное наголовье. Шириной в малую пядь.

Облачка пара, поднимающиеся из воронки, сносило лёгким, холодным ветерком на запад. Рассвело. Бесчисленные лужицы вдоль берегов сильно обмелевшего Чёрного озера покрылись за ночь тонкой и ломкой коркой льда и зеркалом отблёскивали лучи взошедшего на небосклон, продрогшего, скупого на тепло, весеннего солнца.

Выждав еще около получаса, пока небесный камень остынет так, что его можно будет взять в руки, Кузнец достал лопатку и осторожно его выкопал. Камень был всё ещё горячим, но не настолько, чтобы обжигать, и приятно согревал руки. Весил, по ощущениям Кузнеца, около семи фунтов. Поверхность его была в маленьких вмятинках, как будто кто-то сказочно сильный вдавливал в него свои пальцы по одной, только ему ведомой надобности. Кузнец завернул его в мешковину и уложил в перемётную суму.

«Нет, не камень это – железо. Небесное железо, – подумал Кузнец. – Из этого небесного железа выкую я Мастеру то, что он просит. Хотя оно, конечно, "небесный камень" получше будет сказано».

Он припомнил лукавый прищур Мастера и улыбнулся. В лёгком расположении духа Кузнец вскочил на лошадку и пустил её рысью: ненадолго, самую малость, чтобы согрелась.

«К исходу следующего дня доберусь домой», – сказал самому себе Кузнец и вполголоса затянул нехитрый мотивчик, который некогда услышал от Баксы2.

Глава 1. Музыка небесных сфер

«Не го-дит-ся. Пожалуй, не стоит так начинать, – размышлял он, перечитывая то, что успел написать сегодня после обеда. – Кого это, собственно, может заинтересовать сейчас? Да и пролог – слишком уж старомодно. А ещё сплошь по тексту простые предложения с одним подлежащим, – будь оно не ладно, – на которое я нанизываю кучу убогих сказуемых. Как жалкие куски постной баранины на шампур, будто ушлый чимкентский шашлычник…»

«Хм, неудачное сравнение», – тут же подумал он. – Шашлычник!»

Он ткнул пальцем в клавишу «Backspace» и не отпускал её до тех пор, пока всегда послушный курсор, стирая напечатанное, не отказался вдруг двигаться дальше, достигнув начальной позиции.

А как начать?

Он в задумчивости стучал пальцами по столу, попадая в ритм песни «Two Specks Of Dust3» группы Sugarfree Blues. Тихо звучащая мелодия из динамиков ноутбука неспешно вливалась в комнату, постепенно погружающуюся в сумерки.

«You're not mine, I'm not yours»4, – пел нежный женский голос, – «We are lonely in this Universe»…

А может быть, так…

…«Похороны – это печально. Горе некоторых скорбящих родственников покойного, как и показная грусть, вкупе с плохо скрываемым равнодушием многих присутствующих на похоронах, не может не задевать вас до глубины души. Но – также и познавательно. Особенно, если похороны, – условно, скажем, мусульманские, а вы, – как будто бы, православный».

Так немного пространно размышлял Никита Байков, оглядывая мужчин, построившихся во дворе одной небольшой шеренгой перед импровизированным постаментом из табуреток с носилками, на котором лежало завернутое в ковёр тело его покойного друга, Искандера Мухаметова.

Стоявший рядом молоденький упитанный мулла в белых одеждах перебирал чётки и готовился к жаназе, заупокойной молитве. Он хотел было сделать замечание, что строиться надо не меньше, чем в три ряда, но воздержался: народу пришло мало. Расшитая замысловатыми узорами тюбетейка, хотя и плохо скрывала глубокие залысины, предвещавшие скорое облысение, всё же добавляла неказистому облику его толику той важности, которая столь необходима человеку, претендующему на особые отношения со Всевышним. Но всё портил небольшой рост. Круглое скуластое лицо обрамляла жиденькая бородёнка, что неизбежно делало муллу старше, но отнюдь не солиднее. Что-то неуловимо неприятное читалось в нём для Никиты. Может, то самое плохо скрываемое равнодушие в его блёклых, будто выцветших на ярком солнце, светло-зеленых глазах?

Двор казался небольшим, и тем занятней было поразмыслить, как это столько дорогих чёрных машин с тонированными стёклами в него втиснулись. Среди них чужеродным пришельцем выделялся розовый «Бентли».

«Что за нелепица такая: "Бентли" розовый, надо же. Неужели жив еще сетевой маркетинг?» – подумал Байков, а потом вдруг спохватился, и у него тут же мелькнуло виноватое: «Господи, и о чем это я? Ведь здесь же – Муха. Искандер. Друг мой».

Никита на мгновение крепко зажмурился и покачал головой. Поверить в это нелегко: друг ушел внезапно, и всего-то – в тридцать лет.

У входа в подъезд томились в ожидании женщины. Головы они повязали платками. Лица их, как представлялось Никите, являли собой полнейшую безучастность и абсолютное безразличие.

Время от времени Никита обращал внимание на то, что иногда мыслит почти на автомате, какими-то газетно-протокольными штампами. Он тогда нещадно корил себя: ты уже давно болен пресловутым «канцеляритом», и с этим надо что-то делать. Он всякий раз давал зарок покончить наконец с ненавистной работой стряпчего (так он иногда себя называл). «Ведь именно она меняет тебя, вытесняет правильную речь, – сокрушался он. – Которой когда-то тебя обучала на отделении художественного перевода незабвенная Фаина. Царствие ей небесное! Без этого не излечиться…»

Но время проходило, появлялись новые клиенты, которые были не прочь воспользоваться услугами «стряпчего» и даже неплохо приплатить ему как раз за эти самые канцеляризмы и многозвенные цепочки отглагольных существительных, вроде: «В вашем производстве находится исковое заявление о признании сделки по отчуждению недвижимости недействительной», и он пропускал такого рода слова и выражения, порой даже не замечая, как часто они мелькают у него и на бумаге, и в его мыслях. Как и в этот раз: «Лица их являли собой…»

Женщин собралось немного. В руках они сжимали носовые платки, которые изредка подносили к глазам, чтобы осушить невидимые слёзы, якобы навернувшиеся в порыве внезапной скорби по усопшему.

Никита еще раз оглядел мужчин. Он не находился с ними в одном ряду. Они стояли, склонив головы и смиренно сложив руки перед собой. «Вроде как футболисты в стенку выстроились в штрафной площадке. Занятные персонажи. Кто во что горазд». Никого из них Никита не знал. Разве что Даурена Жабишева, дальнего родственника Искандера. Да и то – постольку-поскольку.

«Стоит важный, пузатенький такой, грушевидный, словно матрешка. Редкие седеющие волосёнки зачесал назад, обнажая скошенный лоб. Сто лет бы его не знал!» Он был ему неприятен.

«Жабик», – тут же нарек его Никита. И впрямь ведь – Жабик, надо же. Длинный лягушачий рот. Губы тонюсенькие такие, сейчас только разлепятся, и черепушка вплоть до верхней челюсти назад откинется, будто крышка мусорного ведра с педалью.

От всех этих мыслей Никита еще больше почувствовал себя здесь лишним и чужим. Единственный русский среди казахов.

Мулла что-то тихо выспрашивал у мужчин по-казахски. Но никто вслух ему не отвечал. Они лишь только отрицательно качали головами, и он удовлетворенно кивал им в ответ.

Тут Никита заметил, как из глубины двора к ним стремительно приближается девушка. Айкерим! Как всегда опаздывает, родная. Он приободрился. Стройность её фигуры, помимо традиционной восточной миниатюрности, выгодно подчеркивала чёрная облегающая юбка-карандаш с коротким разрезом на боку и высоким пояском, перехватывающим узкую талию. Белая блузка, с небольшим припуском заправленная за поясок, рукава с отворотами на уровне локтей, вкруг воротника с острыми уголками – синий корпоративный галстук-бант. Чёрные туфельки на каблуках. Безыскусная одежда, типичная для банковских работников. На ходу она повязывала голову серым платком. На миг задержалась у машины с тонированными стёклами, чтобы отразиться и поправить платок. Айкерим не стала подходить к нему. Она взглянула на Никиту, и, вытянув губы «уточкой», изобразила приветственный поцелуй. Потом указала глазами на женщин, стоявших у него за спиной. Он понимающе поджал губы и, повернувшись вполоборота, проследил её взгляд – Настя. Единственный человек, чьё горе здесь, как он считал, было неподдельным. Видимо, вышла из квартиры позже остальных.

«Бедная девочка», – пожалел её Байков. За три этих тяжёлых дня, что он провел рядом с ней, она, казалось, выплакала все глаза, а лицо её, всегда светлое, радостное, сейчас словно погасло. Темные мешки под глазами состарили её лет на десять, веки припухли, краешки их покраснели. И больше всего пугало Никиту то, что она произнесла не больше десятка слов с тех пор, как три дня назад, около двух часов ночи, в спальне негромко, но требовательно зазвонил телефон и вытолкнул его из безмятежного сна в реальность, в которой Настя сбивчивым голосом, плача и давясь слезами, обрушила на него ужасную новость: Иска! увозят в реанимацию… сердце… приезжай!

И в этом «приезжай!» прозвучало столько боли и отчаяния, что он, теперь уже давно далеко не сентиментальный, почувствовал, как сердце сжимается от жалости, и он готов заплакать.

Похожее желание у Никиты возникло в жизни лишь раз, когда в ветеринарной клинике усыпляли Злату, любимую собаку, золотистого ретривера. Она тогда лежала на смотровом столе, в глубоком шоке, не в силах уже даже поскуливать. Лишь на миг исподлобья глянули на него эти собачьи глаза, исполненные страдания и боли, и закрылись, чтобы больше уже не смотреть ни на него и ни на этот несправедливый к собакам мир. И всего лишь две слезинки выскользнули из глаз, и прокладывая короткие дорожки вниз по морде, медленно сползли на стол. А потом доктор закрыл дверь, и любимую собаку он больше не видел. Ему в тот год исполнилось семь, столько же, сколько и Злате, попавшей под колёса автомобиля. Отец, – Байков помнил всё это отчетливо, – посмотрел на него тогда, на суровом лице заиграли желваки, и покачал головой: не надо, сын, не надо, мужчины не плачут. И с тех пор он никогда не плакал. Даже когда спустя десять лет хоронил отца…

– Что случилось? – спросила встревоженно той ночью Айкерим. Он объяснил и быстро оделся. Айкерим предложила ехать вместе. Никита присел на краешек кровати и, поцеловав её в висок, шепнул на ухо: «Нет, спи».

Остаток ночи он и Настя продежурили у реанимационного отделения, где лежал Иска (так звала его Настя), наверное, весь уже утыканный трубками, через которые его пичкали лекарствами. Никита понимал, что к Искандеру их не пустят, но Настя ведь надеялась. Он как мог успокаивал её, хотя правильных и нужных слов подобрать так и не получилось.

Под утро выяснилось, что другу требуется срочная операция. После утомительного ожидания, спустя четыре часа, когда Байков разговаривал с уставшим хирургом, неумело скрывавшим за обилием медицинских терминов профессиональное равнодушие, Настя потеряла сознание. Медики, конечно же, привели её в чувство: нашатырный спирт разве что покойника не поднимет. Она в голос, – иногда заходясь слезами, как ребёнок, – рыдала, спрятав лицо у него на груди, да так, что под белым медицинским халатом намокла его рубашка.

И плакала потом всё время. И в этот день смерти, уместившийся в один длинный скорбный час. И весь следующий, полный малоприятных, но необходимых забот: когда она вместе с ним, несмотря на его протесты, поехала в морг, где им поначалу некий безликий медицинский работник, – беззлобный, в сущности, человек, – отказался выдать Искандера, так как ни Настя, ни тем более Байков не состояли с ним в родстве.

И она всё плакала и плакала, только теперь уже беззвучно. И когда в квартире ждали какого-то Даурена Жабишева, дальнего родственника Искандера, – других ведь у него не было, – чтобы уже вместе с ним поехать в морг и, подписав письменный отказ от вскрытия, забрать тело.

«Откуда у женщин столько слёз?» – невесело тогда думал Байков. И если он и был морально опустошён, то Настя устала, должно быть, просто нечеловечески.

Со времени их знакомства, – понятное дело, через Искандера, – Никита видел её всегда счастливой и жизнерадостной, словно она только-только встретила и полюбила его друга, хотя жила вместе с ним уже без малого три года. Для Искандера это был рекорд личных отношений. И видеть её такой – несчастной, убитой горем – больно. Тяжко. Невыносимо.

Айкерим подошла к Насте, обняла её и поцеловала. Глаза его любимой наполнились слезами. А Настя теперь не плакала, просто молчала. И именно это молчание, когда все вокруг готовы пустить слезу, настоящую или притворную, помогло Никите прочувствовать вполне очевидное: как же Настя сильно любит Искандера.

Байков поправил себя. Теперь ведь надо говорить это так: «любила». Жестоко, в прошедшем времени. А, впрочем, нет, решил он, всё-таки правильнее – «любит». Ведь если любимого нет в живых, разве можно перестать любить, только по причине его смерти? Нет – любит!

Никита отвернулся.

«Так, наверно, Айкерим меня любить не сможет», – подумал он и тут же рассердился на себя: зависть, бред. Он отогнал эти мысли. Глубоко вздохнул. – Всё-то нам хочется пожалеть себя. Нет уж, не дождетесь!»

Тем временем мулла, повернувшись спиной к мужчинам, распевно произнес арабское «Аллаху акбар» и что-то зашептал, приставив ладони к ушам. Этот жест повторили и остальные мужчины.

«Ау! Боже, яви знак, что внемлешь. Влей в уши мои музыку небесных сфер твоих», – мысленно прокомментировал происходящее действо Никита, все еще под впечатлением от ядовитых мыслей о зависти, и тут же поправил себя: «Хотя причем тут "небесные сферы"?»

Мулла повторил «Аллаху акбар» и заговорил громче. Опустив руки и не переставая произносить слова молитвы, он повернул голову сначала направо, затем налево. Мужчины молча следовали его ритуалу. Потом, произнеся неизменное «Аллаху акбар» в третий раз, мулла запел что-то по-арабски. Некоторые слова он пропевал в нос. Получалось своеобразно, гнусаво.

«С арабским "прононсом", – заметил Никита. – Знать бы о чем. Что-то вроде "На тебя уповаю, Господи", наверное».

Байкову это понравилось. Может, стоит взяться за арабский?

Перестав петь и произнеся «Аллаху акбар» в четвертый раз, мулла сложил ладони лодочкой, ожидая, видимо, что с неба снизойдет туда божья благодать, и быстро начал проговаривать вслух слова по-казахски. Поминает Искандера и еще каких-то людей, понял Никита.

Затем мулла сказал, как послышалось Никите, «Псс-милля», напирая при этом на «с» так, что она зашипела по-змеиному, и ладонями провел по лицу. То же проделали и остальные. Жаназа завершилась. Женщины стали расходиться. Четверо мужчин взялись за носилки и приподняв их на плечи, понесли Искандера к катафалку – черной «Газели» с надписью «Ритуальная» на лобовом стекле. Никита хотел было помочь им, но мулла тронул его руку и преувеличенно участливо спросил:

– Поедете на кладбище?

Байков кивнул.

Провожая взглядом Даурена Жабишева, мимо них проносившего носилки, мулла продолжил:

– Никита Илларионович, Даке мне сказал, вы будете… у вас… э-э… – он замялся: всё боялся, что останется без денег, сокрушаясь, что Никита – русский, казахских обычаев не знает.

Понимая, что речь идет об оплате поминальных услуг, Байков успокоил его:

– Не волнуйтесь. После поминок.

Отвернувшись, Никита досадливо поморщился: не столько даже от того, что мулла помешал ему нести тело покойного друга, а просто потому, что не любил он, когда к нему обращались по имени-отчеству. Сочетание было довольно несуразное. Не то чтобы он стеснялся, просто было как-то неловко всякий раз его слышать. Он предпочитал, чтобы к нему обращались по имени: просто и без затей.

«Даке? Почему Даке, а не Дауке? Черт разберёт!» – подумал Никита. Ему вспомнилось, как однажды он спросил Искандера, отчего казахи укорачивают имена.

– Суффикс "-еке" или "-ке" добавляется к первым слогам основы имени, чтобы выказать уважение, – объяснил Искандер.

– Слушай, Муха, а мое имя как бы сократили, а? "Никике", что ли?

– Никикак, Никита Илларионович, – ответствовал Искандер, – так почтительно вас бы и величали-с – "Никита Илларионович". Европейские имена не сокращаются, Ник!

Тогда, помнится, эта манера Искандера – внезапно переходить на пошлый старорежимный слог, со всеми этими словоерсами и архаизмами, – раздражала; сейчас же вдруг стала сентиментальной мелочишкой, воспоминанием о друге, вызвавшим даже приступ умиления.

Мужчины тем временем уже внесли носилки с телом внутрь катафалка. Никита, дождавшись, когда водитель закроет дверцы машины, а мужчины и мулла сядут во вторую «Газель», белый микроавтобус, направился к Насте и Айкерим, стоявшим у входа в подъезд под козырьком.

– Машина здесь – недалеко.

– Мы не едем, – сказала Айкерим и, взглянув на Настю, мягко добавила: «Женщины остаются: у казахов так принято».

Настя кивнула, а затем нерешительно протянула Байкову папку.

Машинально сунув её подмышку, он тут же спохватился и вопросительно посмотрел на Настю.

– Иска. Просил передать… говорил, ты поймешь, – тихо пояснила она.

Он удивился, но от расспросов воздержался. Хорошо уже то, что Настя начала разговаривать. Лишними вопросами разбередишь рану – опять замкнётся, или еще того хуже – расплачется.

«Но всё же как-то странно. Чего ж я могу понять-то? – подумал Байков. – Его папка? Мне? Почему именно сейчас? И куда её деть?»

Вопросы требовали ответов, но он решил так: «Ладно, с этим – после. Не к спеху. Сейчас едем на кладбище».

Он побрёл по тротуару мимо машин, выстроившихся в ряд вдоль обочины дороги; мимо деревянных скамеек на игровой площадке с горкой, качелями и песочницей, раскрашенной под мухомор. Остановившись у серых обшарпанных вазонов с цветущими оранжево-жёлтыми ноготками, рассмотрел папку: красная, какой-то пупырчатый картон, старомодная, довольно увесистая, с тесёмками, на лицевой стороне наклеена прямоугольная этикетка с аккуратно срезанными уголками и надписью каллиграфическим почерком Искандера: «Домбра5». «Что-то знакомое», – подумал Никита, но так и не припомнил что: едва зародившись, ощущение тут же пропало. Он оглянулся, но Насти с Айкерим уже не увидел. Двинул дальше, попутно отмечая, какой ухоженный и уютный двор у Искандера. Из тех старых алма-атинских дворов, что хранят прохладу даже в самый жаркий августовский день. Высокие старые вязы и карагачи раскидистыми кронами накрывали его сплошным зеленым куполом, который иногда покачивался от вдруг расшалившегося летнего ветерка. Здесь царила благодатная тень. И лишь только самые настойчивые солнечные лучи, продравшись сквозь густую листву, яркими пятнами света шлепались на землю и принимались пританцовывать. Отчего земля, если смотреть на неё в движении, казалось, норовит уйти из-под ног.

А в глубине двора на детской площадке, закинув ногу на ногу, сидел на качелях смуглый полноватый мужчина средних лет в цветастой рубашке, белоснежных льняных брюках и голубых мокасинах. Он делал вид, будто увлеченно рассматривает что-то в розовом смартфоне. Никита его не заметил.

Мужчина дождался, когда Никита свернет за угол, проводил взглядом выезжавшие со двора чёрный катафалк с микроавтобусом, еще пару раз качнулся и бодро спрыгнул с качелей. Спрятав в карман брюк смартфон, он направился к розовому «Бентли», мастер-ключом посылая машине сигнал заводиться.

Глава 2. Дело хозяйское

Владельца розового «Бентли», уроженца города Фрунзе, стареющего сорокалетнего мужчину, звали Болот Шокоев. Болот по прозвищу Шоколод. Так однажды, намекая на смуглую кожу, назвал его Гали-Есим Дыркыгалиевич Бекбайтасов, давний благодетель и патрон, могущественнейший столичный чиновник. Он неожиданно объявился неделю назад, когда уже давно алма-атинская жизнь Болота стала вполне размеренной и сытой, и почти позабылись годы бесшабашной, по-студенчески голодной молодости в славном городе Джамбуле, с её суровыми бандитами и бесконечными разборками, подлым рэкетом и гнусным рейдерством. И прочими «прелестями» конца девяностых.

И сетевым маркетингом он даже и не помышлял баловаться. Свой первый миллион Болот сколотил на мясопродуктах: колбасах, сосисках, отбивных и прочих стейках, вовремя смекнув, как превратить захудалые мясокомбинаты в Талды-Кургане и Джамбуле, доставшиеся ему почти даром, – благодаря Гали-Есиму Бекбайтасову, – в источник стабильного дохода. Для него это обернулось «золотой жилой». Ничего оригинального – проверенная временем классика: если красиво упаковать и грамотно преподнести товар, то появившаяся прослойка богатых людей, которую захватила повальная мода на эко-продукты – публика, помешавшаяся на здоровом образе жизни и правильном питании, – готова платить за него хорошую цену. Главное, не скупиться на рекламу и дружить с кем надо – все затраты окупятся сторицей. А дальше понеслось: сеть фирменных мясных лавок «Эко-Фуд», ресторан высокой кухни «Органик» в Алма-Ате, и к первому миллиону добавился еще один. Только Болот никогда не забывал, кому он обязан этим благополучием. Вот потому-то по зову Гали-Есима, Шокоев, бросив все дела, и явился, – как сказал бы его Андрюсик, обожаемый партнер-сожитель, – «пред ясны очи, так сказать», как и когда-то двадцать лет назад. А тогда он «шестерил» на джамбульского бандита Магауйю Джуламанова, Магу по кличке «Магила», – оказавшейся, надо заметить, пророческой, – который и представил его однажды боссу, Гали-Есиму Бекбайтасову, влиятельному заместителю председателя горисполкома города Джамбула, с ухмылочкой отрекомендовав Болота, как «парнишку смышлёного и хитрожопистого». А когда Мага отправился через полгода не по своей воле в мир иной, в бандитскую «Валгаллу», Болот по «наследству» и попал в число «людей» Гали-Есима. И надо признать, не прогадал. Но то – дела давние, былое, так сказать, археология, можно и не вспоминать более. Удивительных событий случалось в те стародавние времена – хоть книжку пиши, но то, с чем теперь обратился к нему босс, однако, порядком его озадачило: Бекбайтасов, человек государственного масштаба и вдруг такая чепуха. «И почему именно ко мне? Филёр я, что ли, какой? Других «шестерок» не нашел, помоложе?» Виду, конечно, Болот не подал, потому что знал: не его ума это дело, а большого человека, такого, как Гали-Есим, и отказать тут никак нельзя.

Галя, как его про себя называл Болот, был с ним, как обычно в таких ситуациях, немногословен. Бросил на стол фотографию, в которую ткнул пальцем, указывая на объект для наблюдения, продиктовал адрес, дал краткие инструкции, наказал: проследи сам – что, где, когда, куда и с кем. Вспомни молодость, усмехнулся он. Будет возможность, любые документы, которые передадут субъекту на фотографии (зовут Искандер Мухаметов), – высматривать. А поступит на то его, Гали-Есимово указание – изъять их технично, без шума и пыли. Не самому, естественно, а сподручным.

«Судя по всему, раз Галя делает акцент на документы, это и есть самое важное, – решил Болот. – Но это его категоричное "проследи сам"… Вот уж, странно. Однако ж, дело хозяйское. Надо исполнять».

С фотографии на него смотрела счастливая пара: парень с девушкой, прижавшись друг к другу, сидят на диване за столиком в кафе. Он нежно приобнял её, а она склонила голову на его плечо.

«Пожалуй, девушка красива», – решил Болот.

Тонкие черты лица выразительно подчеркивали голубые глаза. Полные губы, приоткрывшись в полуулыбке, слегка обнажили ровный ряд белоснежных зубов. Выбившаяся из зачесанных назад русых волос непослушная прядка упала на лицо. А это означает, что девушка непременно – в последующий миг, так и не запечатлённый неведомым фотографом – попробует кокетливо сдуть её в сторону.

А вот парень точно не в его вкусе. Длинные, почти до плеч, нечесаные каштановые волосы ниспадают по обе стороны скуластого лица. Вдоль высокого лба обозначилась морщинка. Прищуривающиеся чёрные глаза прикрывают стильные очки-велосипед. А явно сломанный, с горбинкой нос подпирают усы, сползающие к подбородку старомодными подусниками.

И что такая девушка могла найти в нём? Женщин Болот не понимал, да и не любил.

«Но этот же – мужлан усатый, не то, что мой утонченный Андрюсик», – подумал Болот. Андрюсик! На душе у него потеплело.

Вести наблюдение за субъектом не составило никакого труда: парочка практически никуда не ходила. Разве что каждый вечер, – за все те дни, что он их вел, Болот в этом убедился, – проводила в том самом кафе, где и запечатлел их фотограф. Субъект со своей подругой не расставался ни на минуту. «Каждый вечер в том же самом кафе! Однако! Странная привычка, если не учитывать, что они жили в том же доме, где оно и располагалось». Субъект постоянно что-то рисовал. Он то всматривался в людей, снующих мимо их столика на летнике, то вдруг устремлял пытливый взгляд в зал и там пытался что-то узреть среди отдыхающей публики. Как-то Болоту показалось, что, может, и его в «Бентли» он высмотрел и зарисовал.

На второй день наблюдения Болоту как будто бы повезло. К парочке за столик подсел огроменный парень, под два метра ростом, атлетического сложения. Судя по тому, как он обнялся с субъектом (который, кстати, тоже не был маленьким) и поцеловал в щеку его подругу, Болот понял, что они – друзья. И это уже стало интересней. Но к разочарованию Болота, никто никому ничего не передал. Они посидели с часик, да и разошлись. Кажется, парочке стало плохо. Вероятно, отравились несвежим десертом. Десерт в этом кафе и вправду был неважным. На следующий день они в кафе не появились. Болот выяснил, что субъект заболел и, видимо, серьёзно. Настолько, что помещен в реанимационное отделение. Когда Болот доложил об этом Гали-Есиму, ему показалось, что босс озадачен. А сообщение о том, что субъект скончался в больнице в тот же день, и вовсе его удивило. Бекбайтасов дал указание Болоту понаблюдать теперь за подругой покойного и, по возможности, как он выразился, «проинспектировать» квартиру субъекта. Разумеется, не самому.

На этот случай у Болота были два «свободных художника», как он их называл: долговязый Дильшат, мастер по любым замкам и автомобильным, в частности, по кличке «Тычок», данной ему за любимую присказку «Ты, чо!»; и плотно сбитый Рахмон, домушник, отзывавшийся на кличку «Презик» – уж больно рожей походил на бессменного таджикского президента.

Только вот было неясно, что искать. Галя на этот счет указаний пока не давал. Но всё же какой-никакой результат наконец проявился: сегодня на похоронах девушка субъекта отдала какую-то красную папку тому типу, что был замечен им в кафе пару дней назад.

«Неужели конец моим мучениям? – Болот обрадовался. – Устал я, утомился». Из-за Галиного поручения он забросил все дела.

Кстати, о делах. Прежде чем отправиться к Гали-Есиму, в его алма-атинскую резиденцию, Болот решил, что не лишним будет сделать пару-тройку звонков. Первый – Петровичу, начальнику ветслужбы его Талды-Курганского мясокомбината.

У Петровича был неприятно зычный голос, и Болот слегка отставил от уха смартфон.

– Слушаю вас, Болот Оморович.

– Как там телята? – перешел сразу к делу Болот, поморщившись: надо было отодвинуть смартфон подальше.

– Да-да! Отличная партия. Телята вскормлены исключительно молоком. Это песня какая-то. Сам осматривал, – затараторил Петрович. – Вы бы видели их белые языки – первый признак! Да и вес хороший, выше среднего. Выход будет большим.

– Карантин отбыли?

– Карантин на днях заканчивается. Разтаможку тоже сделали. Правда, еще пару дней займет дооформление груза. Решили сэкономить и перегрузить с крытых вагонов в полувагоны – так дешевле. Погода позволяет. Сами транспортники предложили. У них в наличии такие допотопные китайские полувагоны ещё есть. С деревянным настилом. Специально для перевозки скота. Планируем в пятницу отправку с арендованного прирельсового склада на комбинат – Медрет Медырович сказал. К субботе, обещал, телятки будут на месте.

После такого исчерпывающего доклада Болот передумал звонить Медрету, коммерческому директору.

– Ага. Это хорошо. Передайте ему пусть потом отзвонится.

Болот успокоился: Медрет Рахымов – дело своё хорошо знает. Проверенный человек, ещё по джамбульским делам. Если он посчитал, что доставка телят полувагонами, а не скотовозами, целесообразней, то так тому и быть. Партия всё-таки большая. Хлопотно.

Второй звонок – Андрюсику. Тот заведовал его рестораном. И, кстати, неплохо справлялся.

– Ауо, дорогой. Ты, некоторым образом, для меня освободишься когда-нибудь?

Андрюсик плохо выговаривал «л»: вместо «алло» получалось «ауо». Болоту это очень нравилось.

– Андрюсик, солнце, папочка заедет к восьми. Попроси Жан-Пьера что-нибудь вкусненькое сотворить, на твой вкус. И непременно – "Шато Лафит" урожая тринадцатого! И никаких "Шеваль Блан".

Но надежда насладиться в обществе обожаемого Андрюсика очередным кулинарным шедевром от французского шеф-повара его ресторана, Жан-Пьера Дебю, выписанного Болотом из далекого Ларошеля, угасла сразу же после разговора с Галей, который был явно не в духе. Таким раздраженным Болот его не видел никогда.

– Ну, что за паскудный цвет! – возмущался Гали-Есим, разглядывая на большом мониторе, на который были выведены изображения с десяток камер видеонаблюдения, автомобиль Болота. – Что у тебя другой машины нет, что ли? К чему этот розовый цвет? Светишься как пидо… э… торшер, в общем!

Он не договорил, но Болот догадался, что тот имел в виду, и обида явственно проступила на его лице. Бекбайтасов заметил это и смягчился, понимая, что это чересчур:

– Ладно-ладно, Болот. Не дуйся! Спасибо, что не стразами обклеил. Проинспектировали квартиру?

Обиду пришлось проглотить.

– Не могли, босс, люди кругом – суета, – сказал Болот.

– Как раз в это время и надо было квартиру осмотреть. В такой-то суете кто там внимание на вас обратил бы? Мне тебя, что ли, учить?

– Вам, и только вам, босс, – льстиво заметил Болот.

Гали-Есим отмахнулся. Но, кажется, остался доволен.

Вряд ли Бекбайтасов отдавал себе в этом отчёт, но он так и не смог привыкнуть к похвалам, щедро и отовсюду расточаемым в его адрес уже много лет. «Будь то даже неприкрытая лесть от такого малого по его меркам человека, как я», – думал Болот. Странность, которую Шокоев подметил в поведении своего патрона давно, и которой иногда успешно пользовался.

Когда Болот показал то, что снял камерой смартфона, Гали-Есим заметно повеселел.

«Неужели это настолько нечто такое важное, значительное, что Галя тут, при мне, почти напрочь теряет присущее ему самообладание, – удивился Болот. – Что же это за дело такое?»

Показу предшествовала небольшая заминка со смартфоном, сначала изумившая Болота, а затем вызвавшая в нём уважение к тому, как всё серьезно продумано у босса в плане безопасности. Дело в том, что смартфон Болота завис. Насмерть. Заморозился. Не помогла и перезагрузка. Болот огорчился, ведь он только что объявил боссу: у него есть любопытное видео.

– Погоди, Болот, – сказал Бекбайтасов, видя, как тот мучается со смартфоном. Он включил интерком и сухо произнес в трубку: «Вудин, ты? Дай десять минут своей машинке отдохнуть. И зайди ко мне сейчас».

Смартфон чудесным образом ожил.

«Глушилка электронная, блокирует в помещении любую запись, – смекнул Болот. – Опасается компрометирующих материалов. Солидно! Неплохо бы самому такой игрушкой обзавестись».

В комнату вошел Вудин, сутулый молодой парень в очках. Мрачный, как грозовая туча.

– Дай-ка ему телефон, – сказал Болоту Бекбайтасов, а Вудину приказал: «Выведи видео с телефона на монитор».

Вудин принял из рук Болота смартфон, быстро оценил, что делать, что-то там подстроил, и вот уже на экране монитора появилось изображение.

Бекбайтасов кивнул Вудину, и тот вышел из комнаты.

– Ну, давай, что там у тебя, показывай.

На мониторе мелко зашевелились люди, вроде бы стоявшие поначалу неподвижно одной небольшой шеренгой во дворе и с почтением внимавшие каждому слову муллы – Болот прокручивал видео в ускоренном режиме. Он лишь тогда замедлил воспроизведение, когда дошел до эпизода, где девушка субъекта передаёт красную папку высокому парню.

– А это что за детина? – поинтересовался Гали-Есим.

– Это приятель, друг покойника, – пояснил Болот. Он поставил видео в режим паузы, увеличил слегка смазавшееся изображение так, чтобы на папке можно было различить белую этикетку с надписью «Домбра».

– Всё понятно, – сказал Гали-Есим. – Дальше.

Болот продолжил воспроизведение видео.

– Тэ-эк! Погоди, а это кто? Стоп! Что за матрёшка такая? – Бекбайтасов указал пальцем на стоявшего неподалеку от девушки субъекта человека, и впрямь, фигурой напоминавшего матрёшку. – Напряженно смотрит, как она папку отдает!

Болот снова включил режим паузы.

– Не знаю. Родственник, наверно. На него я внимание не обратил. На похороны приехал из… Я узнаю…

– Не надо. Это я так, к слову, – перебил Гали-Есим. – Значит так. Проследи за детиной с красной папкой. Где там будут поминки?

– В кафе, – ответил Болот. – Это в доме, где покойник проживает. Проживал, то есть.

– Всё понятно. Вот что, – сказал Бекбайтасов. – Не выпускай его из поля зрения. У него папка, которая мне нужна. Такая вот задача. Изымешь её сегодня, как представится возможность. Кто там у тебя в работе – Тычок?

Болот кивнул.

– Замечательно. Сразу же её ко мне, – он хлопнул ладонью по столу. – Сюда. Да вот еще. Про детину разузнай: кто такой, что такое.

Он встал из-за стола, давая понять, что обсуждать больше нечего.

Болот огорчился: накрылся ужин, придется отложить на завтра; но виду не подал. «С этой папкой, – будь она неладна, – придется повозиться».

Глава 3. Небылица в лицах

Он совсем забыл про неё в суматохе сегодняшнего дня. Краем глаза, в зеркале заднего вида Никита заметил то, что утром передала ему Настя. Красная папка лежала на заднем сиденье. Он небрежно забросил её туда, садясь в машину сразу же после жаназы, и после этого момента больше о ней не вспоминал. Ждать Айкерим придется еще минут двадцать, рассудил он, просто сидеть в машине скучно, и папка поможет ему скоротать время. С трудом развязав тесёмки, он не без любопытства стал разглядывать бумаги, уложенные неровной стопкой. Каллиграфический, можно сказать, «эльфийский» почерк Искандера рассматривать приятно, но все же понимать непросто. Искусные завитки и прихотливые росчерки, казалось, скрывали то, о чем хотел поведать их автор. Сначала Никита подумал, написано не на русском, но приглядевшись, понял в чем дело: Искандер писал в зеркальном отображении. Так великий Леонардо, насколько знал Никита, вёл свои дневники. Да, так и есть. Однажды Искандер показал это своё умение Никите.

«Странный побочный эффект обнаружил, – скромно объяснил он. – Всем левшам даже удобнее писать так, думаю».

А он был левшой.

Прочитать написанное таким образом можно, глядя в ручное, а лучше в настольное зеркало, или же выставив бумагу на просвет. Однако, подходящего зеркала под рукой у него не было, да и бумаги были исписаны с двух сторон, так что на просвет прочесть будет трудно, поэтому Никита их отложил: почитаю дома.

Кроме подобных многочисленных рукописных листов в папке обнаружились еще и наброски к карикатурам. Искандер с детства хорошо рисовал. А после учёбы на худграфе писал только маслом. Ему замечательно удавались портреты на заказ. Работал он в импрессионистской манере. Платили неплохо. Занимался и прикладным творчеством. Резьбой по дереву, например. Но около двух лет назад бросил живопись и увлёкся графикой. Проиллюстрировал с десяток книг, некоторые даже издавались за рубежом. Хвастался своими опубликованными комиксами, или, как называл он их не без гордости, графическими новеллами. Одна такая даже имела небольшой успех, но всё же больше всего Искандер был известен своими карикатурами. Разглядывая его наброски, Никита улыбнулся: карикатурист. И тут же поправил себя: карикатуролог. Так любил называть себя Искандер. Впервые Мухаметов назвал себя карикатурологом в разговоре с Никитой около года назад. Тогда Искандер попал в больницу: сердце начало пошаливать. Врожденный порок. Никита сидел на больничной кровати и просил его поберечься: иначе, чего доброго, кони двинешь.

– Чепуха, – отмахивался Искандер. – Я собираюсь жить до девяноста. Мне еще кучу дел надо переделать, если что. Книгу, к примеру, написать. Ты знаешь, Ник, что все карикатуристы – долгожители? И меньше восьмидесяти не живут. Ефимов, Кукрыниксы, Бидструп. Я ведь тоже из их числа.

– О! Если и суждено тебе умереть, то от скромности, – улыбнувшись, сказал Никита. – Ишь ты, себя, любимого, нашел же с кем в ряд ставить.

– М-да, хорошо. Ты прав. Мне до них – как до луны. Я не карикатурист – карикатуролог, но тоже буду жить долго.

– А это что ещё за зверь такой? – поинтересовался Никита.

– Культуролог, рисующий карикатуры. Образовываю политологически и художественно воспитываю публику, – сказал Искандер и подмигнул.

Набросков было прилично, во многих из них без труда можно было узнать карикатуры, которые Искандер потом доработал и запостил у себя в инстаграме. Рисовал он по старинке, предпочитая карандаш и бумагу, и только потом доводил до совершенства свои работы на графическом планшете. Оцифровывал их и выкладывал в соцсеть. Подписчиков у него было немного: тысяч пять, но откликов он получал за них раза в два больше. Удивительно. Помнится особой популярностью пользовались три: вереница людей выходит из города, на переднем плане дорожный знак, обозначающий конец населённого пункта под названием, перечёркнутым красной линией – «Ель-Басар»; три депутата, предложившие переименовать столицу именем президента Ельбасара Арзанбаева стоят с транспарантами: «Зовите меня Ельбасар»; известный писатель, согнувшись в подхалимском поклоне, прикладывается к руке президента, на мизинце которой массивная печатка с надписью «мапия6».

Ещё одна работа Искандера, которая не только сделала его известным, но и привлекла внимание властей – монохромное, плакатное изображение лица президента. Он джином вылетает из опрокинутого кувшина с надписью «ель-басы7», в которую с помощью скобки вклинивается заглавная буква «Т» между «с» и «ы» – «ель-басТы». Карикатура стала очень популярной и, некоторые шутники, изготовив трафарет на основе этого рисунка, штамповали граффити по всему городу на стенах домов и даже на тротуарах.

Искандер и сам однажды учудил что-то вроде флеш-моба. Демонстративно разбил табличку с названием улицы, что недавно переименовали именем Арзанбаева. Как раз напротив яйцеобразной камеры наблюдения. Он терпеливо дожидался приезда патруля милиции минут сорок. Потом из видео с этим действием, которое засняла Настя, он соорудил ролик и разместил в инстаграме. Последователей было всего пять. Народ хотя и одобрял это, но открытым вандализмом заниматься опасался.

Поначалу Никита дивился столь активным погружением Искандера в политическую сатиру, потом привык.

– Ну и зачем это тебе, Муха? – спросил он как-то Искандера.

– Нет худшей злонамеренной глупости и греха правителя, чем потворство оного умножать несправедливость на земле, унижая свой народ, – заявил он. – Я зерцало предпоставляю ему. Ему и его режиму! Ему, "употребившему во зло на престолах свое могутство". Пусть знает, сука: "чудище обло, озорно, огромно, стозевно и лаяй".

– Не, ну тогда давай уж поточнее, друг мой, профессор элоквенции, ты наш: "с тризевной и лаей", – Никита улыбнулся, и желая сбить его пафос, спросил: «Ну и какая же ты из Евменид? Алекто, небось?»

– Мужик я, Никитка, мужик! Радищев. Понял, да? – Искандер рассмеялся.

Помимо набросков к карикатурам, Никита обнаружил ещё и кучу бумаг с печатным текстом. Но просмотреть их он не успел.

Ожил его смартфон, лежавший на торпеде машины в ожидании звонка от любимой женщины. Никита обрадовался: с фотографии на экране улыбалась ему Айкерим.

– Не извиняйся, пожалуйста. Я тебя буду ждать, сколько потребуется, родная, – сказал Никита Айкерим, прежде чем она что-либо произнесла.

– Это ты меня прости, Ники, – ответила она. Её голос показался ему усталым. – Я не смогу сегодня прийти.

– Что случилось? – встревожился Никита. Он отключил громкую связь и приложил смартфон к уху.

– Всё нормально, просто я останусь сегодня с родителями.

– Ты… сказала им? – ему не хотелось об этом спрашивать, но он не удержался.

– Нет, пока. Не волнуйся – скажу. Прости, я не могу долго говорить. Завтра созвонимся.

Никита расстроился. Именно сегодня ему очень не хотелось оставаться в одиночестве. Неделю назад они договорились, что Айкерим наконец познакомит со своими родителями Никиту. Он сделал ей предложение, но она, согласившись сразу же, попросила его тем не менее погодить чуток, пока не расскажет об их отношениях родителям: всё-таки, Никита – русский.

«Не сказала, – подумал с горечью Байков. – Не сказала. Второй раз».

Никита сунул смартфон в карман.

«Раз так, побуду ещё в обществе Искандера, – решил он. – И надо бы, кстати, перекусить. С утра во рту маковой росинки не было».

Никита вспомнил людей, которые пришли на поминки лишь за тем, чтобы поесть. А ему тогда кусок в горло не лез.

«В кафешку пойду, "Николь", – решил Никита. – Там и продолжу читать. Только вот папка неудобная и смешная».

Он достал ещё одну, чёрную, кожаную, которую Байков предусмотрительно спрятал под водительским сидением, чтобы не оставлять её в машине на виду и не искушать каких-нибудь несознательных граждан, что всегда не прочь позариться на чужое добро. В ней Никита хранил копии рабочих документов по делу, которое успешно завершил вчера. И заработал семьдесят пять тысяч сомов. Чёрная папка, подарок Айкерим, всегда приносила ему удачу. Он переложил пачку документов в красную папку. Искандеровы же бумаги вложил в чёрную, прихватив их фиксатором, – удобнее читать будет. Прочитанное можно вкладывать в специальный кармашек, чтобы не мешали. Он всегда так делал – привычка. Подумал секунду, прятать ли красную папку. Решил – не стоит. Сзади стекла тонированные – не увидят. Завязал тесёмки бантиком и бросил её на заднее сиденье.

Машину оставил за квартал на платной стоянке у сквера – ближе к кафе не подобраться. Его видавшая виды «Мазда» моргнула габаритными огнями и задремала. Сразу расплатиться за парковку не удалось – не нашлось подходящей купюры.

В кафе он выбрал столик у окна. Иногда приятно, подперев рукой подбородок, уставиться в окно и без единой мысли в голове наблюдать уличную жизнь, воображая, что глядишь в аквариум, где вместо рыбок, снуют куда-то по своим делам люди. Заказал у вежливой официантки лагман, котлету по-киевски, кофе и пару лепёшек. Попросил, чтобы подали сначала второе блюдо, и раскрыл чёрную папку.

Никита уже успел заметить, что искандеровы бумаги расположены в определенном тематическом порядке, и каждая часть отделялась цветным картоном из школьного набора для уроков труда в младших классах. Неслыханная для Искандера метода и новация, ведь в его бумагах всегда царил творческий беспорядок. Фиолетовым картоном отделялись листы, исписанные рукой Искандера в зеркальном отображении; под красным была большая стопка набросков к карикатурам, эскизы и рисунки; под жёлтым – его литературные потуги, около сотни страниц (интересно будет прочесть). Была еще «синяя» часть бумаг, объёмом поменьше и «зелёная» – видимо, то, что принято называть «разное». Он решил начать с «синей», тем более что это, похоже, была официальная корреспонденция. Письма, написанные рукой Искандера, и распечатки с подколотыми степлером конвертами и отрывными талонами под регистрационными номерами красноречиво говорили о том, что это переписка с аппаратом председателя горисполкома, городским управлением культуры и архивами, прокуратурой, консерваторией и даже с музеем национальных музыкальных инструментов. Собственно, Никита был в курсе этой эпистолярной истории Искандера. Пару раз он консультировал его по юридической стороне вопроса. Помнится, речь шла о сохранности музейного фонда и государственном реестре культурных ценностей. История пустячная, но Искандера она зацепила тогда серьёзно. Как-то летом он зашел в музей и увидел, что в экспозиционной витрине отсутствует домбра Абая8, пожалуй, один из самых знаменитых экспонатов коллекции музыкальных инструментов. Поинтересовавшись у администрации музея, выяснил, что раритет изъяли для съёмок телепередачи, которая происходила в одном из музейных залов, закрытого для посещения по этому случаю. Почему это так возмутило Искандера, Никита мог только догадываться, но тот разразился нешуточной перепиской с государственными учреждениями. Вникать в это Никите особо не хотелось, но было любопытно взглянуть на то, какие навыки в использовании официально-делового стиля имелись у друга. Некоторые пассажи были вполне приемлемыми и для «стряпчего»:

«В связи с вашим очевидным безразличием к судьбе раритетов, имеющих непреходящее значение для казахского народа, а именно домбры великого Абая, а также в связи с моей гражданской обязанностью как физического лица, в соответствии с законом Республики Казахстан «О культуре» заботиться о сохранении культурных ценностей, обращаюсь к вам с настоятельным требованием тщательно заботиться о них, тем более, что это ваша прямая служебная обязанность как директора Музея национальных музыкальных инструментов…»,

или,

«В соответствии с законом Республики Казахстан «О порядке рассмотрения обращений физических и юридических лиц», прошу вас ответить на следующие вопросы: 1) считаете ли вы домбру Абая национальным культурным достоянием? 2) включена ли домбра Абая в государственный реестр объектов национального культурного достояния республики? 3) соблюдается ли температурно-влажностный режим в помещении, где экспонируется домбра Абая? 4) оборудовано ли помещение, где располагается домбра Абая, гигрометром, психрометром и термометром? 5) каков порядок изъятия экспонатов музея для проведения фото- и видеосъёмок? 6) составляется ли при этом акт изъятия и, если да, то за чьей подписью?..»

Таких вопросов Искандер назадавал с два десятка и в ответ получил лишь формальные отписки: и от директора музея и чиновников от культуры, и от председателя горисполкома и прокурора города. От всех, с кем переписывался.

Принесли наконец заказ, и Никита, вспомнив о своей многолетней холостяцкой привычке просматривать документы за завтраком, обедом и ужином, от которой он почти уже отвык, – ведь Айкерим это не нравилось – продолжил читать и во время еды.

Потянувшись за салфеткой, Никита нечаянно смахнул на пол нож, который неосторожно положил на краешек стола. Кротко звякнула нержавейка, снисходительная к Никите и ко всем неуклюжим посетителям кафе. Ему стало неловко.

«Привет от Айкерим», – подумал он, поднимая нож.

За столиком у входа чёрный костюм, как показалось Никите, поспешно отвернулся, не желая смущать его своим обывательским любопытством. Вежливая публика. Вежливая официантка. Она сразу же принесла новый нож, без которого Никите совсем не хотелось мучить котлету. Ещё одна его привычка – начинать со второго блюда.

Из «жёлтой» литературной части бумаг Никита выбрал на удачу несколько листов. Хотя текст не был озаглавлен, прочитав первый абзац, он сразу вспомнил его название: «Байка о трёх баши». Так называлась одна из искандеровых графических новелл, над которой он работал в последнее время, – он рассказывал. Это был её прозаический пересказ. Никита углубился в текст о том, что:

«Жили-были три приятеля в одной большой стране. Не то чтобы они уж так сильно дружили. Так, иногда приходилось пересекаться по жизни. На партийных съездах ли, к примеру, на партийных ли активах, на курсах повышения квалификации, в общем, на такого рода мероприятиях. Жили они не тужили. И жили в достатке по тем временам, как говорится, дай бог каждому. Но мало этого было им, по их разумению. Не этого они заслуживали, не додавала им по заслугам и по способностям их большая Родина.

Были они людьми разными – и по возрасту, и по характеру, да и по национальности тоже. Один был туркменом. Другой называл себя узбеком. А третий был вроде бы казахом. Но было и то, что их объединяло почище марксистско-ленинской идеологии: сластолюбие. И ради того, чтобы вкусно есть, вдоволь пить и сладко спать могли они пойти на многое в этой жизни. К примеру, были они все как один карьеристами. Знали они, что такими, и только такими им надо быть, чтобы выбиться наверх, в люди, к ещё более сладкой и сытой жизни. Но пока что были они какими-то мелкими партийными инструкторами, и чтобы выбиться в сколько-нибудь значимые партийные вожаки, надо было им проделать ещё немалый путь. Ведь таких, как они – легион. А жизнь-то проходит!

Как-то раз, после занятий в Высшей партийной школе пошли они в ресторан. Разговорились за бутылочкой на троих. Каждому было чем похвастаться, но каждому было и о чём посетовать.

Один сказал, что красивая любовница у него, но побаловать её, как следует – денег не хватает.

Другой сказал, что получил новую квартиру, да обставить, чтобы не стыдно было перед нужными людьми, не на что. Деньги на машину потратил.

Третий сказал, получил он-де хорошее повышение, сулящее весьма большие карьерные перспективы, да вот оказия: не в зарплате повышение, а в ответственности перед людьми.

Тут один, постарше, заявил, мол, есть один способ, как положение изменить в лучшую сторону. Я сам им воспользовался бы, говорит, да нужны еще двое надёжных товарищей. Но это – по секрету, только между нами!

Какой-такой способ, заволновались тут двое остальных.

Тот, что постарше, был среди них поопытней, знал поболее их и понимал много чего в партии, да и в жизни вообще, и двое других ему вполне могли довериться. Тем более, что связаны они были одной ниточкой после одного неприятного случая по комсомольской линии. Но речь, как говорится, не об этом. Да и дела это давно минувших дней.

Дайте клятву, потребовал тот, что постарше, что пойдёте до конца со мной.