Невеста Смерти Летняя Лена

Глава 43. Матьяш и Тамаш из Эстергома

Мальчишка с измазанным сажей лицом шуровал палкой в потухшем костре, пытаясь разбудить уснувшее пламя. Медленно, терпеливо подкармливал он огонек сухой травой и щепками.

Когда угли наконец полыхнули, он осторожно подул, стараясь поддержать воспрянувшую жизнь.

Но огонь был не единственным, за чем приходилось ухаживать. Его брат стонал неподалеку, под навесом из рваной грязной одежды.

– Воды… – прохрипел раненый.

Мальчик приподнял голову брата и прижал плошку с водой к его пересохшим губам.

– Пей, Адам. Пей.

Несчастный сделал глоток, хотя куда больше воды пролилось на подбородок и шею.

– Спасибо, Тамаш, – выдохнул он.

– А теперь поспи, – сказал мальчик. Он знал, что именно так сказала бы и их мама.

Сидя верхом на своем андалузском жеребце, Матьяш наблюдал за этой сценой в подзорную трубу. Затем вернул трубу своему сопровождающему.

– Принеси мне одеяло, – приказал он, возвращая трубу стоявшему рядом всаднику. – Я спущусь в тот лагерь.

Командир нахмурился и медленно покачал головой.

– Я отправлю туда разведчика. Вашему высочеству слишком опасно идти без сопровождения и пешком.

Матьяш вскинул руку, заставляя его замолчать.

– Немедленно принеси мне одеяло, – рявкнул он и, спешившись, бросил поводья слуге.

У командира глаза полезли на лоб, когда эрцгерцог Матьяш зачерпнул пригоршню грязи и сначала вымазал ею свои сапоги, а потом испачкал и лицо.

Набросив одеяло на плечи, Матьяш вступил во временный лагерь.

– Кто идет? – крикнул по-венгерски мальчишка, хватаясь за пику.

Они даже не оставили ему ружья, подумал эрцгерцог.

– Я из трансильванского отряда Батори, – отозвался он. – Ты говоришь по-немецки?

– Немного, – сказал мальчик, все еще целясь Матьяшу в сердце; сил на большее ему недоставало.

– Я пришел проверить, не укрываете ли вы здесь дезертиров.

– А почем мне знать, что ты сам не дезертир? – дерзко спросил мальчишка, откидывая с глаз грязные волосы. – Почем мне знать, что ты не пришел украсть то немногое, что у нас есть? И убить меня и раненых?

Брат короля невольно улыбнулся такой дерзости, особенно учитывая тщедушное сложение и бледность караульного.

– Помогите! – простонал человек, лежавший позади мальчишки. Глубокая рана на его шее пламенела алой розой на фоне грязной кожи.

– Ну, покажи, на что ты способен, – сказал юный охранник лагеря, роняя тяжелую пику и хватая кувшин с водой. – Подсоби мне с раненым.

Матьяш кивнул и пошел за ним к стонущему солдату.

– Держи это покрепче. – Мальчик приложил сложенную в несколько раз тряпицу к шее солдата. – И помоги приподнять его, чтобы он смог попить.

Эрцгерцог помог караульному поднять голову раненого к кувшину. В какой-то момент, когда он менял руку, повязка соскользнула с шеи солдата, и вода начала вытекать из его раны.

Глядя на этот ручеек, Матьяш вспомнил белого голубя, которого подбил, когда был мальчишкой. Он хотел оставить птицу у себя, но каждый раз, когда голубь пил, вода просачивалась из раны, проделанной его стрелой. В конце концов голубь умер. Матьяш прятал слезы от отца и старших братьев и тайком поглаживал белые перья.

– Надо плотнее прижимать тряпку, чтобы вода попала ему в живот, – напустился на него охранник, – иначе он не выживет!

Эрцгерцог прижал грязный комок к ране и немного подождал. Затем, когда он отнял тряпку, она была влажной, но не промокла.

Они с караульным уложили солдата на одеяло и оставили спать.

– Извини, мне нечего предложить тебе поесть, но можешь погреться у нашего костра, – предложил мальчишка. – Сейчас подброшу еще дров. Мои братья и дядя рассердятся, если я не окажу гостеприимства разведчику из королевских венгерских войск.

– Нет, не нужно тратить на меня дрова, – возразил императорский брат. – Побереги огонь для своих пациентов и стряпни. Как ты оказался тут?

Мальчик снова присел на корточки возле костра и стал подбрасывать в огонь ветки.

– Я был слишком мал и слаб, чтобы сражаться с турками. Когда они осадили Эстергом, дядя забрал меня из дома, чтобы научить быть мужчиной. Матушка, должно быть, плачет каждую ночь, но мы сражаемся, чтоб защитить город от нехристей и защитить наших женщин.

Матьяш понуро опустил голову. Этим утром Эстергом пал. Женщины и дети были изнасилованы, убиты или уведены в плен. От города не осталось ничего, кроме камней и обгоревших руин.

– А твой отец? – спросил он.

– Воюет в армии эрцгерцога Матьяша, – ответил мальчик, выпрямляясь и снова отбрасывая с лица грязные волосы. – Король говорит, мы – щит всего христианского мира.

Матьяш поморщился. Скоро мальчишка узнает, что его родные в Эстергоме погибли или уведены в турецкий плен и что никакого щита уже нет. Только раненые и мертвые – свидетели сражения.

– Говоришь, ты слишком слаб, чтобы сражаться, однако же тебя оставили здесь одного поддерживать огонь, заботиться о раненых, стряпать… Нелегкая работенка! Откуда в тебе силы? – спросил эрцгерцог.

Его юный собеседник пожал плечами, а потом взял руку незнакомца и приложил к своей груди.

– Положи пальцы вот сюда, справа, – сказал он, направляя его руку своей. – Чувствуешь?

Матьяш едва не отдернул руку. Принц крови, он не привык, чтобы до него дотрагивались, но свою роль все же сыграл. К тому же ему было любопытно. Грудь у мальчишки была впалой и напоминала дыню, из которой выскребли мякоть.

– Мама, бывало, говорила, что это тайный дар – иметь сердце с правой стороны, – рассказал тот. – Она говорила, это придает мне необыкновенную храбрость и силу. Думаю, поэтому я могу помогать раненым. Мой дядя считал, что так лучше, чем сидеть дома с женщинами.

Ладонь эрцгерцога соскользнула с груди мальчика. Он оглядел лагерь – повсюду лежали люди. Раненые, искалеченные… Еще один подал голос, требуя воды.

– Иду, – отозвался мальчик.

– Я должен доложить своему командиру, – сказал Матьяш. – И тебя не забуду. Ты…

– Тамаш.

– Тамаш Сердце-Справа… Надеюсь, твои братья и отец вернутся в лагерь живыми и здоровыми.

Караульный взглянул на своего брата Адама, который тяжело и сипло дышал.

– Молюсь, чтобы так и было, – отозвался он. – Хочу вернуться в Эстергом, увидеть маму и сестер… Боюсь, я не рожден для битвы, однако же мне говорят, что война идет с самого моего рождения.

Матьяш вгляделся в его лицо.

– А сколько тебе лет, Тамаш?

– Тринадцать.

– Да, это правда. Каждый год с твоего рождения мы воюем.

Мальчик присел на корточки и поворошил угли, пока те не разгорелись, а потом принес кувшин воды.

– Слишком долго. Мы все молимся о мире. Говорят, Матьяш может бросить вызов королю и подписать договор с турками.

Эрцгерцог воззрился на нового знакомого.

– Разве это не проявление трусости?

Тамаш покачал головой.

– Мой отец говорит, что миротворцы больше всех рискуют. Говорит, что любой дурак может начать войну, а вот чтобы остановить ее, нужна смелость.

– Твой отец, похоже, мудрый человек.

– Воды, парень! Я умираю от жажды! – прокричал раненый с кучи тряпья.

Кивнув ему, мальчишка ответил:

– Да, он самый мудрый на свете… Надеюсь, война скоро закончится. Я скучаю по мамкиной стряпне!

Матьяш кивнул в знак благодарности и стал взбираться на высокий, крутой холм к своей лошади и свите. Наверху он обернулся – мальчик подносил глиняный кувшин к губам умирающего.

Глава 44. Воссоединение

Маркета дрожала от ужаса, но сквозь сковавшее ее душу холодное оцепенение пробивалась одна ясная мысль.

Она не позволит отцу умереть в темнице замка.

Девушка слышала, что его держат в полной темноте, прикованным к стене, кормят только черствыми хлебными корками и каждый день секут плетьми.

Кое-кто из слуг, рискуя жизнью, приносил ему остатки еды с кухни и новости из внешнего мира. Цирюльник Пихлер умолял их передать дочери, что любит ее и что требует, чтобы она не отдавалась в руки дона Юлия.

– Он убьет ее. Так ей и скажите! – молил он. – Она должна бежать из Чески-Крумлова, иначе этот безумец найдет ее.

Слуги заметили, что о жене цирюльник не осведомился ни разу.

Масленица – христианский праздник, уходящий корнями еще в древние языческие времена – подходила к концу. Дальше начинался Великий пост. Пока же улицы Чески-Крумлова кишели горожанами, которые, вырядившись в костюмы животных, предлагали подношения, содействующие плодородию. Они знали, что злые духи пускаются во все тяжкие, пользуясь последней возможностью поозорничать, прежде чем наступит святой Великий пост.

Это было время безудержного пьянства и обжорства, когда горожане до отказа набивали животы мясом, под завязку накачивались пивом и устраивали пьяные буйные шествия по улицам. В тавернах было не протолкнуться, и аромат жареного мяса плыл по извилистым улочкам.

Это было традиционное время празднеств, короткая передышка для увеселения в самом унылом месяце в году. Однако зимой 1608 года все до единого жители Чески-Крумлова встречали праздник с опаской.

Холода еще держались, и берега Влтавы оставались под ломкой коркой льда. Зимний ветер разносил по округе завывания сумасшедшего принца. Безумный Габсбург правил из древнего замка, и один из горожан, человек ни в чем не повинный, был заперт в глубине крепостной темницы. А теперь еще стало известно, что королевский бастард грубо и безжалостно изнасиловал в лесу дочь мельника, Катарину, да еще и бросил ее там, окровавленную и полумертвую. Люди плевали на камни мостовой, поднимали глаза к серому небу и задавались вопросом, какая весна родится из таких дурных предзнаменований.

Каждый день дон Юлий рыскал в поисках Маркеты, и убийственный блеск в его глазах не обещал ничего хорошего. Некоторые уже начали потихоньку шептаться, что она должна отдаться в руки хозяина Рожмберкского замка и спасти их город.

Разорение, порок и ужас царили в Чески-Крумлове. Какую радость может принести наступление святой Пасхи, когда мир содрогается от такого греха и беззакония?

Маркета была дома одна, когда в дверь постучал возница, и порог, смиренно склонив голову, переступила юная гостья.

Для послушницы, готовящейся посвятить себя Богу, войти в дом той, которую едва ли не открыто признавали ведьмой, было немыслимо. Фиала понимала, что может навлечь на себя проклятье, но ей необходимо было выполнить просьбу матери-настоятельницы.

– Зачем ты здесь? И кто ждет в повозке? – спросила ее озадаченная Маркета.

– Там ваша тетя, мать-настоятельница. Ее последняя просьба – быть рядом с вами в свой последний час, – кротко ответствовала послушница. – Я поклялась исполнить ее пожелание. Она просит вас впустить ее и провести ее последние дни – а быть может, даже часы – с вами.

Дочь цирюльника потрясенно воззрилась на послушницу, которая стояла перед ней, взволнованно ожидая ответа.

– Конечно, – выдавила наконец Маркета, когда обрела дар речи. – Несите ее скорее сюда, на улице жуткий холод!

Она схватила полотняную простынь, расстелила ее поверх матраса Аннабеллы и шумно вздохнула. Неужели настоятельница монастыря и вправду ляжет на ведьмину кровать? Неужели сделает свой последний вздох на простынях колдуньи?

Возница внес легкую как пушинка Людмилу в дом. Монахиня поморщилась – каждое движение, каждый толчок причиняли ей сильную боль.

– Добро пожаловать, тетя, – сказала Маркета, целуя сухую щеку больной. – Но, умоляю, послушайте: постель, которую я вам предлагаю, – это постель Аннабеллы. Моя – в подвале.

– Она так добра, что уступает ее мне, – прошептала старушка, и когда ее положили на кровать, протянула руку, чтобы потрогать грубое полотно.

После ухода послушницы и возницы Маркета накрыла тетушку одеялами и раздула тлеющий огонь в очаге, после чего повесила на крюк над огнем глиняный чайник, чтобы приготовить чаю.

– Аннабелла выкапывает какие-то коренья, тетя Людмила, – объяснила она. – Когда вернется, она определит, чем можно тебе помочь. Ее знание лекарственных растений просто изумляет. Мне уже не раз приходилось видеть, как она излечивала, казалось бы, совсем безнадежных больных.

– Подойди ближе, дитя, – пробормотала пожилая женщина. Племянница опустилась на колени рядом с кроватью и взяла ее сухонькую руку в свою.

– Я пришла сюда не в поисках лекарства. Я пришла, чтобы увидеть тебя и поговорить с тобой по душам, прежде чем умру.

Глаза девушки наполнились слезами. Отец из-за нее в темнице, а теперь еще и тетя рискует своей бессмертной душой, переступив порог дома ведьмы, чтобы повидать ее… Что хорошего она, Маркета Пихлерова, принесла в этот мир?

– Прежде чем умереть, я хочу испросить твоего благословления, дорогая племянница, – продолжала монахиня. – Боюсь, я не вмешивалась в греховный мир людей. Я и вправду была плохой слугой Господа нашего.

Девушка не сразу поняла, о чем она говорит, а когда поняла, ахнула.

– Ох, нет! Тетя Людмила, вы добрая, благочестивая женщина. Умоляю, забудьте те мои злые слова! – Маркета преклонила колени и перекрестилась – привитая католической церковью привычка держалась очень прочно.

Не успела умирающая ответить, как дверь со скрипом открылась, и ее племянница заметила копну ярко-рыжих волос под синим шарфом.

– Аннабелла! Иди сюда, моя тетя очень больна! – позвала девушка хозяйку дома.

Травница повесила накидку на крючок. Она, похоже, совсем не удивилась, увидев настоятельницу монастыря Бедной Клары на своей постели. Мало того, знахарка наклонилась и поцеловала старухе руку.

– Я ждала тебя, Людмила. Боялась, что когда ты решишься, будет уже слишком поздно. Как я и писала, время – вот что самое главное.

Маркета удивленно посмотрела на подругу, не понимая, о чем та говорит. Но тетя кивнула и слабо улыбнулась.

– Уже почти поздно. Расскажи, чем я могу помочь.

Дон Юлий не мылся несколько дней. Волосы его спутались, а лицо перепачкалось в грязи и остатках еды. Больной отказывался пользоваться ночными горшками и оставлял лужи мочи и кучи дерьма прямо на паркетном полу. Он визжал и швырялся вазами, часами и дорогими керамическими фигурками в слуг, которые осмеливались войти к нему в покои.

Состояние его почти не отличалось от того, в котором он прибыл в Чески-Крумлов год назад. От увлеченного наукой мальчика, от красивого принца, от тех последних крупиц его истинной души, спасти которые пыталась Маркета, не осталось и следа.

Якоб ездил в Прагу – ходатайствовать перед королем о лишении дона Юлия власти над Чески-Крумловым и освобождении бедного цирюльника Пихлера. Но король отказал. Он затрясся от ярости, узнав, что его обманули и Маркета на самом деле не умерла.

– Пусть Чески-Крумлов сам разбирается с моим сыном – и пожинает плоды своего обмана!

Рудольфа, однако, обеспокоило резкое ухудшение душевной болезни сына, и он попросил Хорчицкого обсудить этот вопрос с другими придворными врачами.

Доктор вернулся в Чески-Крумлов так быстро, как только мог, сделав по дороге лишь одну остановку на ночлег, чтобы дать отдых лошади и самому себе. Но не успел он даже открыть дверь в покои королевского бастарда, как почувствовал невыносимую вонь.

– Дон Юлий, прошу, впустите меня! – прокричал Якоб, прикрыв нос платком, и, не дожидаясь ответа, распахнул двери в комнату.

– Ты, паршивый лекаришка! Предатель! – заорал на него бастард. – Ты знаешь, где моя возлюбленная, и предаешь меня, скрывая это! Ты против меня, как и все остальные!

– Дон Юлий, я привез новости от вашего отца. Новости и Книгу Чудес, – спокойно заговорил ботаник.

При упоминании книги гневливо-раздраженное выражение соскользнуло с лица принца, как волна с песчаного берега.

– Книга у тебя?

– Да, я держу ее в надежном месте, – солгал доктор, поскольку книга по-прежнему находилась в Праге, у короля. – И отдам вам ее, если вы выпустите цирюльника из темницы и прекратите поиски девушки Маркеты.

– Никогда!

– Ваш отец весьма удручен известиями о вашем поведении. Он снова посылает доктора Мингониуса в Чески-Крумлов, чтобы помочь мне лечить вас. Как и еще двух врачей, которые будут заниматься вами – ваш отец опасается за ваше здоровье.

– Да этому дьяволу нет до меня никакого дела!

– Его величество весьма встревожен слухами, которые распространяются по королевству и по всей империи. Ваши выходки потрясли цивилизованный мир. Матьяш, ваш дядя, использует недовольство людей, дабы разжечь мятеж и низвергнуть вашего отца, нашего короля.

– Ха! Поделом этой свинье.

Якоб сурово воззрился на королевского сына.

– А вы не думаете, что если ваш отец лишится короны, то и вашим привилегиям тоже придет конец? Полагаю, Матьяшу придется по вкусу мысль отрубить вам голову хотя бы только лишь для того, чтобы утвердить свою власть.

Дон Юлий нахмурился. Младший брат его отца всегда ненавидел его, и если б он поставил своей целью сесть на императорский трон, то не остановился бы ни перед чем.

– Книга Чудес. Где она? – спросил бастард.

– Как я уже сказал, она в надежном месте, где никто не сможет ее найти. Ваш отец обещает, что вы получите ее, если прекратите так вести себя. Он любит вас, вы его любимый сын, но ваше поведение вызвало скандал, который угрожает его трону. Вы зашли слишком далеко.

Больной не ответил – только почесал в паху.

Якоба передернуло от отвращения. Он изо всех сил старался сдержаться и передать послание Рудольфа так ясно, как ему было приказано. Но его гнев все равно прорвался наружу.

– Боже милостивый, приведите себя в порядок! Помойтесь! – повысил он голос. – Какой женщине доставит удовольствие находиться в вашем обществе? Ваши покои провоняли дерьмом, и вы сами запаршивели. Волосы спутались, как у обезьяны…

Дон Юлий потрогал свои всклокоченные волосы, похоже, впервые обнаружив, что они сбились в колтуны. Потом, подняв руки, принюхался к своему дублету.

– Да, надо бы помыться, – пробормотал он себе под нос. – Она должна влюбиться в меня, как в тот день, в тот волшебный день!

Хорчицкий округлил глаза. Неужели Маркета могла влюбиться в такого мужчину? Он подумал о серо-голубых глазах девушки и о том, как смягчается ее взгляд в любви. Возможно ли, чтобы этот человек и в самом деле соблазнил ее?

Что правда, то правда, бастард во всеуслышание заявлял о своей вечной любви к ней. По ночам весь Чески-Крумлов слышал его безутешные причитания, тоскливый плач по потерянной любви. Какой женщине не польстит, что любимый сын императора возносит ей хвалы и воспевает ее красоту, открыто провозглашает, что страдает и не может жить без нее? Дон Юлий кричал на весь свет, что Маркета потребна ему, как воздух, что без нее ему и жизнь не мила.

Неужели его страсть оказалась в какой-то момент столь пылкой и отчаянной, что поколебала здравый смысл Маркеты? И настолько ли она, эта страсть, безудержна и безумна сейчас, чтобы закончиться смертоубийством?

– Мне нужно искупаться, побриться и подстричь волосы, – решил принц. – Я должен предстать перед ней в наилучшем виде. Она должна снова влюбиться в меня!

Якоб вспомнил просьбу Аннабеллы. Прядь волос.

– Да, и после того как искупаетесь, я пришлю к вам цирюльника, – сказал он своему подопечному.

Осмотрев пятна крови на губах Людмилы, Аннабелла дотронулась пальцем до красных капель. Потом она поднесла палец к свече и стала рассматривать кровь, поворачивая палец и так, и эдак, а потом скрылась в подвале и стала рыться в сухих травах, костях, кореньях и талисманах. Маркета стояла над лазом и видела, как пляшет на стенах огонек свечи.

Она отвернулась, чтобы пошевелить горящие поленья под котелком. Вода закипела как раз к тому времени, когда Аннабелла появилась из темной дыры с чем-то, завернутым в фартук, и высыпала содержимое фартука на пол у очага.

Среди всякой всячины Маркета узнала высушенный крысиный хвост и безголовую жабу. Был там также корень в виде луковицы, похожий на тот, что девушка видела, когда впервые встретилась с ведуньей на кладбище, возле детской могилы. Корень жутковатым образом напоминал крошечного человечка: с отростками вместо конечностей, со сморщенной, ухмыляющейся рожицей и прищуренными глазками. Аннабелла вылила в котелок какое-то черное зелье из двух склянок. Над котелком поднялось сернистое облако, от которого Маркета, закашлявшись, отвернулась.

Травница же и бровью не повела, словно не заметила никакой вони. Она подбросила в варево костей и череп какого-то мелкого зверька, а чуть погодя добавила какие-то свежие органы – вероятно, сердце животного. После этого попросила пропитанный кровью платок Людмилы, который проследовал за всем прочим.

Наконец, знахарка взяла кружку и намазала ее внутри густой черной смолой.

– Вытяжка маковых масел, – объяснила она подруге. – Сладкое забвение магического цветка.

Маркета не понимала бормотаний и заклинаний, которые ведунья произносила на не знакомом ей языке – не на немецком, не на латыни и не на славянском, потому в них не прозвучало ни одного ясного слова.

В заключение Аннабелла налила из котелка в кружку немного варева и поднесла его Людмиле.

– Ты скоро умрешь, – сказала она, держа больную за руку. – Ты, конечно же, знаешь это.

Старая женщина кивнула, и ее белые губы растянулись в умиротворенной улыбке.

– Аннабелла! – вскричала Маркета. – А как же твои зелья, твои лекарства?..

– Бывают недуги, вылечить которые знахарю по силам, но с большинством мы не можем даже пытаться бороться, ибо есть куда более высокая сила, та, что управляет жизнью и смертью и определяет нашу судьбу, – объяснила травница. – Твоя тетя знает различие между нашим смертным миром и миром загробным. Вот почему она пришла к нам.

– Но для чего тогда это варево?

– Оно даст ей покой и силы для храброго деяния, которое она собирается совершить.

Маркета посмотрела на свою тетю Людмилу, белую, как пергамент, а потом снова повернулась к Аннабелле.

– Какое деяние она может совершить? – прошептала девушка. – Она едва жива!

– Деяние благородное и жертвенное. Я даю ей это зелье только для того, чтобы помочь пережить последние оставшиеся часы без мучительной боли, которая терзает ее сейчас.

Пихлер прижал грязные костяшки пальцев к глазам, заслоняясь от ослепляющего дневного света. Поднимаясь по лестнице, ведущей к покоям дона Юлия, он споткнулся, и двое крумловских стражников, знавших его с той поры, когда они вместе ходили в детстве в латинскую школу, поддержали арестанта.

– Этот лунатик хочет, чтобы вы подстригли его, – прошептал ему Халупка. – Вонючее животное наконец искупалось и желает выглядеть прилично.

– Для кого? – быстро спросил Зикмунд. – Для моей дочери?

Второй стражник поначалу ничего не сказал, но потом поднес губы к самому уху цирюльника.

– Сделайте так, чтобы лезвие соскользнуло. Спасите себя, свою дочку и всю Богемию от этого дьявола!

Якоб вышел из покоев бастарда и тихонько прикрыл двери.

– Вы цирюльник Пихлер?

Зикмунд кивнул, поклонившись хорошо одетому господину.

– Нам надо быстро поговорить, – заявил тот. – Я друг вашей дочери…

– Моей Маркеты! Ох, господин! – охнул Пихлер. – Как она?

– Я видел ее вчера ночью, и она была в добром здравии. Она принимает в доме Аннабеллы гостью, вашу сестру Людмилу, которая умирает.

– Людмила в доме ведьмы? – Лицо цирюльника вытянулось. От изумления он даже заморгал. – Не могу поверить!

– Вы тоже навещали Аннабеллу, насколько я понимаю, – напомнил ему Хорчицкий.

– Да, но я – не мать-настоятельница! Зачем она покинула святую обитель?

– Между вашей сестрой и Аннабеллой существует какая-то договоренность. Но знахарке требуется кое-что, чем только вы можете ее снабдить.

– И что же это?

Якоб наклонился поближе и прошептал пленнику на ухо:

– Прядь волос дона Юлия, с макушки. Вы должны срезать их и отдать мне, а я передам ей, иначе все погибло.

Пихлер не успел ответить – его ввели в покои, где на столе, рядом с только что искупавшимся Джулио, стоял тазик для умывания. Тут же были разложены бритвенные инструменты.

Дон Юлий разглядывал себя в полированном зеркале, поворачивая голову туда-сюда. Потом он придвинулся к окну, где зимний свет падал на чисто выбритую кожу.

– Вы выглядите особенно привлекательно правым профилем, – сказал Якоб, незаметно кивая Пихлеру.

Как только бастард повернул зеркало в другую сторону от цирюльника, тот наклонился, подхватил прядь состриженных волос и сунул их в карман.

– Вы совершенно правы, – провозгласил дон Юлий. – Надо запомнить, что, когда придет Маркета, мне следует повернуться к ней этой стороной. – Он скривил губы. – А она явится к закату, прежде чем у меня вновь отрастет щетина, иначе ты умрешь, брадобрей.

Пихлер сглотнул, но ничего не сказал. Он уже смирился со своей судьбой и лишь надеялся, что примет быструю и милосердную смерть от крумловского стражника, а не от руки ненавистного Габсбурга.

Не успел дон Юлий высказать новые угрозы, как его прервал стражник Халупка, попросивший разрешения войти.

– Господин, я принес срочную новость. – Взгляд стражника нервно забегал между Габсбургом и Пихлером. – Девица Маркета шлет известие, что отдаст себя в ваши руки нынче же.

Королевский сын подскочил, и глаза его лихорадочно загорелись.

Зикмунд уронил лицо в ладони.

– Жалкий брадобрей, – пробормотал дон Юлий, прогоняя его взмахом руки. – Стража, уберите этого человека с глаз моих!

Как только стражник увел Пихлера, бастард отдал еще один приказ: