Смерть миссис Вестуэй Уэйр Рут
– О, простите. – Кондуктор протянул билет. – Кто-то близкий?
Хэл сглотнула. Под ней разверзалась земля. Это просто игра, роль, сказала она себе. Ничем не отличается от того, что ты играешь каждый день. У нее перехватило горло, но она сумела выдавить:
– Бабушка.
В первую секунду эти слова показались тем, чем и являлись, – враньем. Но затем она соорудила на лице выражение… не скорби – это было бы слишком, – но некоей торжественной печали. И по телу прошла волна озноба, такой же озноб она чувствовала, когда впервые включила вывеску на офисе и начала представляться гадалкой.
– Весьма соболезную вашей утрате, – сказал кондуктор и, прежде чем пройти в следующий вагон, строго кивнул.
Хэл засунула билет в почти пустой кошелек, и тут поезд нырнул в туннель, отчего погас свет, так что какое-то время единственным источником освещения был экран ноутбука, да еще искры, выбиваемые колесами, шарашили молниями по почерневшим кирпичам туннеля.
Экран ноутбука светился изумрудом: необъятные газоны, узкая петляющая дорога… И вдруг Хэл захлестнуло бешенство. Как у одной семьи, у одного человека может быть так много? На территории Трепассена можно поселить не только целый дом Хэл, но всю улицу, да еще почти всю соседнюю. Подстричь газон стоит, наверно, больше, чем она зарабатывает за месяц. Да только ли это. Пони, поездки… И легкое отношение ко всему, как к чему-то само собой разумеющемуся. Разве правильно, что у одних людей так много, когда у других так мало?
Помигав, снова зажегся свет, и выскочило еще одно сообщение с «Фейсбука». Еще одно обновление Ричарда. Хэл нажала, и на весь экран открылась фотография: Ричард с семейством на фоне стены, выстеленной деревянными панелями, все гордо сияют. Хардинг с такой силой обнимает сына, что тот даже слегка скособочился.
Ричард разместил в избранном, гласила надпись, и, приблизив глаза, Хэл прочла: Вручение премий в Сент-А. У ма так зашкаливает гордость за сына, што как бы чево ни расколошматила. Па только што потвердил што наша сделка в силе – пять сотен за сданную математику и – ПРИВЕЕЕЕТ, Ибица!
Когда поезд выехал из туннеля на дневной свет, у Хэл опять свело живот, но теперь она знала, что назад уже не повернет.
Потому что спазмы свидетельствовали не только о переживаниях. И не только о зависти. Это было своего рода возбуждение.
Глава 9
Было около трех, когда поезд почти бесшумно затормозил в Пензансе. Хэл остановилась под большими часами, что висели над перроном, и, погрузившись в вокзальную гулкость, попыталась понять, что делать.
Наверху она увидела знак такси и, повесив на плечо сумку, двинулась по стрелочке к очереди перед зданием вокзала. Но в нескольких футах от надписи Очередь здесь остановилась и залезла в кошелек.
После сандвича, купленного в поезде – самого дешевого: яйца и кресс-салат, один фунт тридцать семь центов, – у нее осталось тридцать семь фунтов и пятьдесят четыре цента. Хватит этого, чтобы доехать до Сент-Пирана? А если да, как она доберется обратно?
– Ты на такси, сынок? – услышала она голос сзади и подскочила, но, обернувшись, никого не увидела. Только когда из машины высунулась голова, она поняла, что вопрос был задан таксистом.
– О, простите. – Она засунула кошелек обратно в сумку и подошла к машине. – Да, на такси.
– Извини, любовь моя. – Водитель покраснел, когда она подошла поближе. – Не разобрал. Это все твои короткие волосы, понимаешь.
– Ничего страшного, – честно ответила Хэл. Такое случалось слишком часто, чтобы расстраиваться. – Послушайте, вы можете мне сказать, сколько будет стоить доехать до церкви в Сент-Пиране? У меня при себе не очень много наличных.
И не при себе тоже, подумала она, но вслух не сказала. Водитель, отвернувшись, принялся вбивать что-то в экран на панели приборов – то ли в навигатор, то ли в телефон, решила Хэл, хотя уверена не была.
– Примерно четвертной, дорогуша, – довольно быстро ответил он.
Хэл вздохнула. Так и есть. Если она сейчас сядет в такси, то окажется на мели – пути назад не будет, если только не найдется какой-нибудь благодетель на том конце маршрута. Ее опять одолели сомнения. Неужели она действительно пустится в эту авантюру?
– С третьего пути отправляется поезд четырнадцать сорок девять в Лондон-Паддингтон. Поезд следует с опозданием, – произнес металлический голос диспетчера, ворвавшись в ее мысли подобно высшей силе, еще раз напоминающей о том, что не обязательно ступать на этот путь, что можно просто развернуться и сесть на поезд, который отвезет домой.
Где через шесть дней ее будет ждать мистер Смит…
Если кто и выцарапает эти деньги, так это ты.
– Эй, ты меня слышишь? – спросил таксист. Благодаря корнскому выговору прозвучало не так резко, как у какого-нибудь брайтонского водителя. – Примерно четвертной, говорю, устраивает?
Хэл еще раз глубоко вздохнула и обернулась на здание вокзала. Вспомнила картинки из «Фейсбука» и «Гугла» – раскинувшееся имение, поездки за границу, машины, дизайнерская одежда… А потом – изуродованную каблуком фотографию. Разбитые безделушки в офисе, страх, который охватил ее, когда зажглась лампа с красным абажуром… Задумалась, что бы она отдала за пару тысяч фунтов из наследства, всего пару тысяч, которых не хватило бы ни на одну из этих машин – может, только на колеса.
У них уже все есть. Им не нужно больше денег.
Опять появилось ощущение, что внутри сжимается что-то острое и твердое, причиняя пылающую боль, которая, остывая, переходит в шаткую решимость.
Если она проиграет, то останется ни с чем. Значит, нужно постараться не проиграть.
– Хорошо.
Водитель потянулся назад и открыл заднюю дверь. С чувством, будто она прыгает со скалы, Хэл запихнула мамин чемодан и забралась следом.
– Похоже на похороны, – произнес голос с переднего сиденья, и Хэл, вздрогнув, подняла голову.
– Простите, вы что-то сказали?
– Я говорю, похоже на похороны, – повторил водитель. – В церкви. Вам туда? Родственник, да?
Сквозь сильный дождь, зарядивший, когда они выехали из Пензанса, Хэл всмотрелась в окно. Ей удалось с трудом различить небольшую каменную церковь, угнездившуюся с края поля на фоне серых туч, и немногочисленную стайку участников погребения у входа на кладбище.
– Да, – еле слышно ответила она, а когда водитель приложил руку к уху, громче повторила: – Да, мне туда. Это… – Хэл помедлила, но во второй раз вышло легче. – Это моя бабушка.
– А-а, соболезную, дорогая, – сказал таксист, снял плоскую кепку и положил на соседнее сиденье.
– Сколько я вам должна? – спросила Хэл.
– Двадцати хватит, милочка.
Кивнув, Хэл отсчитала на маленький подносик между сиденьями одну десятифунтовую банкноту, две по пять и замялась. А может она позволить себе чаевые? Затаив дыхание, она пересчитала оставшиеся в кошельке монеты, соображая, как доберется от церкви до имения. Но с ее места был виден счетчик, и на нем светилось – 22.50. Черт, он берет с нее меньше. Чувствуя себя виноватой, она положила на подносик еще один фунт.
– Большое спасибо, – сказал таксист, сгребая деньги. – Осторожнее под дождем, дорогуша. В такой день недолго и собственную смерть подхватить.
Слегка вздрогнув от этих слов, Хэл в ответ лишь кивнула, открыла дверь и вылезла под проливной дождь.
Когда такси отъехало, выбивая из-под колес фонтаны брызг, Хэл с минуту постояла, пытаясь справиться с чемоданом. Дождь залепил стекла очков, и она в конце концов сняла их, чтобы рассмотреть сквозь ливень кладбищенские ворота и маленькую серую церковь, сгорбившуюся у подножия скалы. Кладбище огораживала низкая каменная стена, за которой Хэл, конечно, очень смутно, но разглядела темный пролом в земле. Судя по форме, почти наверняка это открытая могила в ожидании гроба женщины, которую она собиралась обмануть.
На какой-то момент Хэл овладело почти непреодолимое желание развернуться и бежать – не важно, что до ближайшего вокзала тридцать миль, не важно, что у нее нет денег, а дешевое черное пальто и туфли совсем не по погоде.
Но пока она раздумывала, ее похлопала по плечу чья-то рука, и, резко обернувшись, она увидела перед собой невысокого человека с аккуратной седой бородкой, который смотрел на нее сквозь запотевшие от дождя очки.
– Здравствуйте, – сказал он со странной смесью робости и уверенности. – Я могу помочь? Мое имя Тресвик. Вы на похороны?
Хэл торопливо нацепила очки, но они не помогли ей узнать лицо. Правда, при имени Тресвик прозвенел звоночек, и Хэл лихорадочно принялась перебирать в голове имена, но потом с облегчением и одновременно тревогой вспомнила.
– Мистер Тресвик! Вы мне писали! – воскликнула она, протягивая руку. – Я Хэл, то есть Хэрриет Вестуэй. – В конце концов, в таком виде это не вранье.
Повисла пауза. Живот у Хэл опять свело спазмом. Наступил момент истины – или первый из множества. Если искомой Хэрриет Вестуэй тридцать пять, или она блондинка, или шести футов ростом, все было кончено, не начавшись. Тогда она может попрощаться даже с мыслью зайти в церковь, не говоря уже о наследстве, и отправится обратно в Брайтон тем же поездом, с прохудившимся кошельком и заметно уязвленным самолюбием.
А мистер Тресвик все молчал, только качал головой, и в животе у Хэл что-то оборвалось. Господи, все пропало. Все-все-все пропало.
Но вдруг, прежде чем она успела сообразить, что сказать, адвокат заключил ее руку в свои руки, окутанные теплыми кожаными перчатками.
– Ну вот и славно, вот и славно… – Он качает головой, потому что не верит, решила Хэл. – Вот чудеса так чудеса! Как я рад, как рад, что вы приехали. Я не был уверен, что письмо дойдет вовремя. Должен признаться, вас непросто было найти. Ваша мать… – Вдруг адвокат решил, что разговор заходит не туда, и, осекшись, попытался скрыть смущение, сняв и протерев очки. – Ну, впрочем, теперь это уже не имеет значения, – продолжил Тресвик, снова водрузив очки на нос. – Скажем просто, нам здорово повезло, что мы вовремя вас отыскали. И я так рад, что вы нашли возможность приехать.
Ваша мать… В океане неизвестности эти слова показались Хэл чем-то, на что можно опереться, деталью, на которой она может попытаться что-то выстроить. Значит, она думала в правильном направлении: связующим звеном является дочь миссис Вестуэй.
– Разумеется, – ответила она и даже выдавила улыбку, хотя челюсти у нее намертво сцепило от холода. – Я тоже оч-чень р-рада.
– О, да вы дрожите, – с беспокойством заметил Тресвик. – Позвольте мне провести вас в церковь. Совершенно несносный день, и, боюсь, в Святом Пиране не топят, так что внутри ненамного лучше. Но по крайней мере там сухо. Вы уже?.. – начал он, но в этот момент они дошли до ворот, адвокат открыл их и, отойдя в сторону, пропустил Хэл.
– Я уже – что?.. – переспросила она, когда они на секунду остановились под навесом.
Тресвик опять надумал протереть очки – зря, решила Хэл, посмотрев на дорожку, по которой им предстояло пройти до церкви.
– Вы уже виделись с дядьями? – осторожно спросил адвокат, и, несмотря на промозглый день, Хэл вдруг стало тепло у сердца. Дядья. У нее есть дядья.
Да нету у тебя никого, строго сказала она себе, пытаясь отогнать возникшее ощущение. Они тебе не родственники. Но думать так было нельзя. Если она хочет чего-то тут добиться, нельзя только делать вид, надо хоть чуть-чуть поверить.
Однако что же ей сказать? Как ответить на вопрос? Хэл замерла, стараясь что-нибудь придумать, а потом вдруг до нее дошло, что она уже довольно долго таращится на мистера Тресвика. Невысокий человек тоже смотрел на нее – озадаченно.
– Нет, – произнесла она наконец. В общем, чего тут ломать голову? Никакого смысла делать вид, будто знаешь людей, которые в двух шагах и изобличат тебя в ту самую секунду, как увидят своего адвоката. – Нет, мы не встречались. Если честно… – Хэл закусила губу, соображая, все ли делает правильно, но, несомненно, по возможности лучше говорить правду. И она быстро закончила: – Если честно, я и не знала, что у меня есть дядья, пока не получила ваше письмо. Моя мать никогда о них не рассказывала.
Мистер Тресвик ничего не ответил, только опять покачал головой, и Хэл не поняла, означает ли этот жест спокойное принятие к сведению или смущенное сомнение.
– Двинулись? – спросил он наконец, подняв глаза на свинцово-серое небо. – Не думаю, что дождь вообще пройдет, так что придется пробежаться.
Хэл кивнула, и они торопливо прошли расстояние от ворот до церкви.
У входа Тресвик, пропуская Хэл, опять протер очки и потуже затянул пояс макинтоша, но, уже проходя за ней следом, по-собачьи повел головой и обернулся на звук мотора.
– А-а, простите меня, Хэрриет, кажется, это погребальный кортеж. Присядьте. Я могу вас здесь оставить?
– Конечно, – ответила Хэл, и адвокат нырнул в дождь, предоставив ей зайти в церковь самостоятельно.
Дверь лишь приоткрыли, чтобы не впускать в помещение проливной дождь и ветер, но Хэл первым делом обратила внимание не столько на холод, сколько на то, что церковь почти пуста. На скамьях вразброс сидело несколько человек. Хэл сначала решила, что те, кого она увидела еще из такси, – опоздавшие, торопящиеся присоединиться к остальным, но теперь поняла, что больше-то никого и нет.
На второй скамье спереди сидели три весьма пожилые женщины, подальше мужчина лет сорока, похожий на бухгалтера, а у входа, словно чтобы проще было улизнуть, если служба затянется, женщина в облачении патронажной сестры.
Хэл осмотрелась, пытаясь сообразить, куда лучше сесть. Существует какой-то особый похоронный этикет? Она попыталась вызвать в памяти панихиду по маме в брайтонском крематории, но вспомнить ей удалось только маленькую капеллу, забитую коллегами с пирса, соседями, благодарными клиентами, старыми друзьями, людьми, которых она даже не знала, но жизнь которых пересеклась с жизнью мамы. Они теснились сзади, вжимаясь в стену, чтобы дать место тем, кто приходил еще, и Хэл увидела, как Сэм, торговавший фиш-энд-чипс, уступил место пожилой соседке с Живописных вилл. Кто-то придержал для Хэл место впереди, но, в общем-то, она понятия не имела, по какому принципу они расселись и существует ли на похоронах какая-то иерархия.
Однако каковы бы ни были правила, несомненно, ранг незнакомого с усопшим скорбящего не мог быть высоким. И она села поближе к выходу, хотя и не столь явно, как бухгалтер и медсестра – на пару рядов впереди них, справа. По очкам еще ползли высыхающие капли дождя, и она сняла их, чтобы протереть, стараясь унять дрожь и прислушиваясь к шороху ног, стуку дождя по крыше, покашливанию женщин впереди.
У Хэл имелось всего два пальто – потертое кожаное она практически не снимала, а темный мамин макинтош был ей велик. Кожаное пальто, конечно, черное, но для похорон оно не годилось, и Хэл взяла макинтош. В поезде она не мерзла, но в какой-то момент продолжительной жизни пальто его водонепроницаемость приказала долго жить, и за короткую пробежку из такси ткань вся пропиталась влагой. Теперь она сидела в холодной церкви и чувствовала, как ей затекает за шиворот. Хэл посмотрела на посиневшие руки, лежавшие на коленях, и засунула их в карманы тонкого пальто, чтобы пальцы не тряслись от холода. В глубине одного кармана занемевшая рука нащупала что-то круглое и шершавое. Хэл вытащила комок из кармана и улыбнулась. Перчатки. Будто подарок от мамы.
Она как раз надевала их, когда невидимый органист издал первый громоподобный звук и двери церкви распахнулись, впустив порыв ветра, разметавший по нефу тонкие листы с богослужебными текстами. Первым шел священник, или викарий, Хэл не поняла, а за ним четыре человека в черных костюмах несли узкий темный деревянный гроб.
Мужчину сзади слева она узнала сразу, это был Тресвик. Он снял плащ, под которым оказались костюм и галстук. Ему досталось, так как он был ниже ростом трех других мужчин, и, чтобы гроб не перекосило, ему приходилось держать свой угол выше, чем, очевидно, было удобно.
Спереди справа шел лысеющий человек лет пятидесяти, и Хэл узнала Хардинга Вестуэя. Она пристально всмотрелась в круглое щекастое лицо, бесцветные тонкие волосы, силясь запечатлеть их в памяти. У него был вид человека, который плотно поел, но не может остановиться и продолжает забрасывать в рот орешки, сыр, фрукты, чтобы потом жаловаться на скверное пищеварение. В нем было какое-то самодовольство и одновременно неуверенность. Странное сочетание. Хардинг чуть застенчиво поправил волосы, словно почувствовал на себе оценивающий взгляд Хэл.
Слева от него шел бородатый человек с каштановыми волосами, уже седеющими на висках. Этот был слишком похож на Абеля Вестуэя, чтобы Хэл поняла: четвертый из несущих гроб – третий сын, Эзра.
Он был моложе остальных и в отличие от светлокожих и светловолосых братьев имел темную шевелюру и смуглую кожу. Он единственный во всей церкви удосужился надеть на лицо маску старательной скорби, однако, проходя мимо Хэл, улыбнулся кривой улыбкой Чеширского кота, что ее потрясло, настолько эта улыбка была не к месту и не ко времени. Смутившись, она отвернулась, сделав вид, что не заметила, и стала смотреть вперед, чувствуя, что щеки запылали.
Дело не просто в улыбке, хотя уже одно это скверно. Но в ухмылке, в сморгнувших – а может, даже и подмигнувших – глазах было что-то… какое-то кокетство. Он не знает, что он твой дядя, подумала Хэл. Он понятия не имеет, кто ты такая.
Да он просто-напросто не твой дядя, резко огрызнулась совесть.
У нее в голове будто шло сражение. Руками в перчатках Хэл сдавила лоб – шерсть была пропитана холодом дождя. Она прекрасно понимала, что если не совладает с собой, то недотянет даже до поминок; ее изобличат как мошенницу, еще прежде чем она выйдет из церкви.
Узкий гроб медленно пронесли вперед, поместили перед алтарем, и несшие гроб с подобающей торжественностью расселись на передних скамьях, как и шедшие за ними немногочисленные члены семьи. Началась служба.
Глава 10
Час спустя все закончилось – или почти закончилось. Небольшая конгрегация гуськом вышла под сильный дождь, чтобы постоять вокруг могилы. Гроб опустили в сырую землю, и священник возвысил голос, стараясь молитвой перекрыть завывание морского ветра.
Уже сгущались сумерки, стало еще холоднее, и Хэл, несмотря на все свои усилия, дрожала в тонком пальто. И все-таки она была благодарна ветру и дождю. Под погодным покровом все примут выражение ее лица просто за усталость и измученность.
Когда она смаргивала капли, стекающие с волос, глаза были застланы подлинными слезами. Никто не ожидал, что она станет плакать, это она знала, но следующей проверкой были поминки в имении Трепассен, и Хэл понимала, что там ее будут рассматривать под микроскопом. И когда все сгрудились вокруг могилы, она пусть на несколько минут, но с облегчением перестала думать о выражении лица и защитном языке тела. Пока ветер бьет по лицам скорбящих, она может держать оборону и проклинать исключительно непогоду.
Наконец священник произнес положенные слова, и Хардинг из ведра, стоявшего сбоку от могилы, бросил в нее горсть песчаной земли. Земля упала со шлепком на деревянный гроб, и Хардинг передал ведро брату Абелю, который тоже бросил горсть, покачав при этом головой, хотя Хэл не поняла, что это значило. Ведро пошло по кругу, горсть за горстью. За землей в могилу летели обмякшие от влаги цветы. Последним ведро принял Эзра. Он бросил землю – почти небрежно – и обернулся к Хэл, которая пряталась прямо за его спиной, пытаясь не привлекать к себе внимания.
Он ничего не сказал, просто протянул ей ведро, и Хэл взяла его. И в это мгновение с болью почувствовала: есть что-то глубоко неправильное в том, что она собирается сделать, что-то почти кощунственное в этом символическом жесте погребения женщины, с которой она никак не была связана. Но глаза всех членов семейства устремились на нее, и выбора не осталось. Земля склеилась от дождя, ей пришлось стянуть перчатку и поскрести грязь ногтями. Земля упала на гроб странным финальным аккордом, и Хэл вернула ведро священнику.
– Прах к праху, – заговорил тот, – пепел к пеплу, в твердой надежде на воскресение в жизни вечной…
Хэл суеверно вытерла грязную ладонь о пальто и попыталась не слушать, но не могла отогнать воспоминания о добросердечном викарии, распоряжавшемся церемонией кремации мамы, его бессмысленные слова об утешении, обетованиях, в которые она не могла верить. Земля давила под ногтями, и, почувствовав что-то вроде удара в грудь, она вспомнила ощущение от пепла мамы. Когда она развеивала его, три года назад, он был шершавым на ощупь. В другой декабрьский день, такой же ветреный, как сегодня, хотя и не дождливый, она босиком – ноги заледенели на камнях – спустилась на брайтонский пляж и подошла к самой воде. Зайдя по щиколотку в пенящиеся водоросли, она смотрела, как ветер вытягивает из ладоней пепел и развеивает его над морем.
Сейчас она смотрела в зев холодной, мокрой могилы, и у нее опять стиснуло сердце болью утраты, как будто задели старую, еле затянувшуюся рану. Стоило ли опять погружаться в мрачные траурные обряды и воспоминания ради того, что могло оказаться уродливой лампой или коллекцией почтовых открыток?
Перед вами два пути, правда они извиваются и петляют…
Хэл вдруг поймала себя на том, что впилась ногтями в ладонь, и вспомнила валета Мечей, с поднятым мечом решительно шествующего навстречу бушующему морю.
Все дело в том, что двух путей уже нет. Она выбрала один, перечеркнув тем самым то, что мог предложить другой, будто его и не существовало вовсе. Дороги назад нет, и бессмысленно гадать о последствиях такого решения. Она сделала выбор, потребовавшийся от нее, чтобы выжить, и теперь предстояло протаптывать только одну тропку – все глубже в обман. Она никак не могла позволить себе проиграть.
Наконец священник начал собираться, и участники траурной церемонии, защищаясь от шквального ветра и проливного дождя, подняли воротники и потянулись к машинам.
Сердце у Хэл екнуло от страха. Нужно что-то сказать, и быстро. Нужно попроситься к кому-нибудь в машину, но мысль о том, чтобы свалиться этим совершенно незнакомым людям как снег на голову, вдруг испугала еще больше всего остального. То была не просто боязнь разоблачения. Что-то глубже, словно из детства. К кому же напроситься? И как?
– Я… – начала она, но горло свело и сказалось хрипло: – Я… Может быть…
Однако никто не обернулся. Впереди в окружении трех подростков шел Хардинг, сбоку от него женщина, вероятно, Митци. Хэл вспомнила «Фейсбук» и узнала Ричарда, который, плетясь за отцом к парковке, уже проверял мобильник. Абель и Эзра шли позади, погрузившись в беседу. Они попали в поле зрения Хэл как раз в тот момент, когда Абель приобнял брата будто в утешение, но тот несколько раздраженно отпрянул. Остальные тоже разбрелись по машинам, припаркованным под раскидистыми тисовыми деревьями. Над Хэл нависла реальная опасность, что она останется на пустынном кладбище одна. Горло захлестнуло волной паники.
– Простите, – опять прохрипела она уже несколько громче и опять, второй раз за день, почувствовав на плече чью-то руку, резко обернулась.
Мистер Тресвик протягивал ей зонтик.
– Хэрриет, могу я предложить подбросить вас до Трепассена?
– Да. О да. О, большое спасибо, я просто не знала… – Получилось не слишком связно, слова мешались во рту.
– Боюсь, машины от агентства заполнены, все места в официальном кортеже заняты, но если вы не откажетесь от моей машины…
– Н-нет, конечно, нет. – Зубы у Хэл стучали от холода, и она попыталась взять себя в руки, чтобы благодарность не вышла преувеличенной. – Благодарю вас, мистер Тресвик, вы очень любезны.
– Ерунда. Вот, держите мой зонтик – только осторожнее, иначе он вывернется наизнанку. Боюсь, морские штормы несколько непредсказуемы. Я возьму ваш чемодан.
– О, что вы, – запротестовала Хэл, – п-пожалуйста.
Но было уже поздно. Зонтик очутился у нее в руке, а маленький человек, ловко подхватив чемодан с гравийной дорожки, куда она его поставила, двинулся под дождем к машине, припаркованной на обочине, где ее высадил таксист.
Заведя «вольво», мистер Тресвик включил печку на полную мощность, и машина, разбрызгивая лужи, выехала на проселочную дорогу. На кладбище Хэл казалось, что она уже никогда не сможет согреться, холод пронизал ее будто до самых костей. Теперь, когда в теплом воздухе, что дул из вентиляторов, пальцы начали оттаивать, их заломило от боли, однако стылость глубоко внутри казалась вечной мерзлотой.
– До Трепассена около четырех миль, – поддерживая разговор, сказал Тресвик, когда они медленно вырулили на главную дорогу. По лобовому стеклу бешено метались дворники. На каждом перекрестке водитель тормозил, сквозь мглу всматриваясь в дорогу и тщетно стараясь разглядеть машины сбоку. Затем, держа в руках две жизни, он нажимал на газ, машина переезжала перепутье и набирала скорость. – Надеюсь, стараниями миссис Уоррен нас ждет чай. Вы останетесь на ночь?
– Я… – Хэл почувствовала себя виноватой. Она не написала экономке – времени не было. Кроме того, она понятия не имела, что будет делать, если приглашение заночевать в имении в силу обстоятельств окажется недействительным. – Да, я бы с удовольствием, но, боюсь, я не написала миссис Уоррен, что приеду. Ваше письмо пришло всего два дня назад… Я думала, ответ все равно не поспеет…
– О, простите, – извинился мистер Тресвик, – мне следовало указать номер моего мобильного. Но это не столь существенно. Миссис Уоррен, конечно, откроет для вас комнату, я уверен. Должен вас предупредить… – Адвокат с сомнением покосился на мокрое пальто. – В Трепассене нет центрального отопления. Боюсь, миссис Вестуэй так и не собралась его провести. Но зато там множество каминов, грелок и прочего. Вы будете… – Он замялся. – Ну, в общем, вам будет там очень, очень удобно.
– Благодарю вас, – кротко ответила Хэл, хотя что-то в его голосе заставило ее усомниться в правдивости его слов.
– Должен признаться, – Тресвик переключил сцепление, так как они поднимались на холм, – я с некоторым удивлением узнал, что у Мод есть дочь.
Мод. Вот, значит, как зовут недостающую дочь. М. Вестуэй, как и мама. Может, ошибка отсюда? Хэл испытала невероятное облегчение, что взяла сокращенный вариант метрики, но следом за облегчением вспыхнула смутная тревога. Значит, Тресвик с удивлением узнал о существовании у Мод дочери. И что это означает? То, что она не знает чего-то такого, что должна бы знать. Спросить? Но ведь незнание ее выдаст?
– Я… Что вы имеете в виду? – спросила она наконец.
– О, – усмехнулся мистер Тресвик. – В детстве она была весьма решительной особой. Клялась, что никогда не выйдет замуж и не заведет детей. Помню, как-то я сказал – ей было лет двенадцать, – что, мол, когда она подрастет, то может и передумать. А Мод в ответ рассмеялась и назвала меня старым ослом. Она была довольно прямолинейной девочкой, ваша матушка. Заявила, что дети – висячий замок на патриархальных оковах брака. Именно так и выразилась, я очень хорошо помню. Я тогда еще подумал, какой необычный оборот, особенно для ребенка. Поэтому несколько опешил, когда узнал, что она в самом деле родила ребенка. И в довольно юном возрасте, как я понимаю?
– В восемнадцать… Ей было восемнадцать, – еле слышно ответила Хэл, – когда я появилась на свет.
Восемнадцать. Когда она была маленькой, ей казалось, это вполне нормальный возраст – по крайней мере, человек уже взрослый. Теперь, когда ей самой шел двадцать второй год, она не могла себе представить, через что прошла мама, какую борьбу ей пришлось выдержать, чтобы в таком юном возрасте родить ребенка и потом одной его воспитывать.
Но едва произнеся эти слова, Хэл поняла свой прокол. Волна холодного бешенства прокатилась вниз по спине от того, что она сморозила. Черт. Черт! Какая глупая, дилетантская ошибка.
Первое правило гадалок и экстрасенсов: говорить как можно туманнее, ничего конкретного, если только потом нельзя пойти на попятную или перевернуть смысл сказанного – в случае грубой ошибки. Я слышу мужское имя… Кажется, там есть буква «ф». И никогда: Я вижу вашего брата Фреда. Если есть острая необходимость сказать что-то конкретное, выбирай статистически более вероятное. Я вижу синюю машину… Только не зеленую.
А она, не сказав и десяти слов, только что совершила две грубейшие ошибки. Выдала и конкретную информацию – вовсе не необходимую, – и статистически наименее вероятную. Сколько женщин рожают в восемнадцать лет? Два процента? Хэл понятия не имела. Да и вообще, она слишком мало знает о жизни Мод Вестуэй, чтобы подобным образом тыкать пальцем в небо. А что, если этой женщине сейчас под пятьдесят? А что, если в восемнадцать лет она еще жила в родительском доме? Ее бдительность усыпили вероломные слова Тресвика насчет юного возраста – толика информации, которая вроде бы накладывалась на жизнь Хэл. Но возраст возрасту рознь. Сегодня и двадцатипятилетняя женщина считается юной матерью. Она просто-напросто накосячила – и очень скверно. Значит, не такой уж она и крутой профессионал, пристыдила себя Хэл.
Она нервно покосилась, не хмурится ли Тресвик, складывая в уме числа. Но, похоже, он ничего не заметил. Даже как будто и не слышал ее. Мысли его витали в другом месте.
– Патриархальные оковы брака, – усмехнувшись, повторил он. – При этих словах я всегда вспоминаю вашу мать. Хотя, конечно… – Он метнул на Хэл взгляд бойких, как у птички-малиновки, глаз. – Она ведь так и не вышла замуж, насколько я понимаю?
– Н-нет, – ответила Хэл.
Несмотря на холод, который пробирал ее до костей, лицо, опаленное струей воздуха из печки, пылало. Какая идиотка. Теперь она вообще никому ничего не скажет – просто будет кивать на то, что услышит.
Хотя, может быть… Машина свернула, и колеса зашуршали по мокрому покрытию, а Хэл прижалась щекой к холодному стеклу, пытаясь думать. Может, не такая уж она и идиотка, что выдала возраст мамы. Вполне возможно – даже вероятно, – что на чем-нибудь ее все равно поймают. Может, лучше сейчас добровольно сообщить правдивую информацию. Тогда, если ее уличат, она сможет сделать вид, что все это не продуманный мошеннический трюк, а благополучно разрешившееся недоразумение. А вот если бы она начала лгать сейчас, потом выхода не будет. Во всяком случае, без обвинения в мошенничестве.
Мод Вестуэй. Если бы только она знала это имя раньше, то поискала бы в Интернете, нашла бы что-нибудь о женщине, которая, по предположениям местных обитателей, является ее матерью. Как хоть она выглядит? Сколько ей лет? И что с ней случилось?
Но в присутствии мистера Тресвика она не могла достать телефон и начать поиски. Хотя мысль вооружиться хоть какими-то базисными фактами, прежде чем предстать перед мнимыми дядьями, была соблазнительна. Она не может позволить себе еще раз оступиться. Удастся ли уединиться, когда они доберутся до имения? Может, сказать, что ей нужно переодеться в сухое?..
Оставшуюся часть пути Хэл молчала. Тресвик тоже, хотя и бросал на Хэл странные взгляды, пока «вольво» проворно преодолевала длинные сельские мили. Только когда машина начала сбавлять скорость, Хэл встряхнулась, и Тресвик громко сказал, пытаясь перекрыть скрип дворников:
– Ну, вот мы и на месте. – Он кивнул налево, где мерцающий свет золотил дождевые капли. – Имение Трепассен. О, ворота открыты. Отлично. Должен сказать, мне не улыбается мысль в такую погоду сражаться с засовами.
Они медленно проехали в огромные кованые ворота и запетляли по подъездной аллее.
Далеко впереди Хэл увидела длинное низкое здание и внезапно осознала, что оно ей знакомо. Изображение высветилось у нее в голове – высокие окна, пологий газон… Ну да, вот и газон, прямо у нее под носом, как будто фокус.
Хэл опешила и какое-то время недоумевала, а потом, с некоторой печалью, поняла. Конечно, открытка, которую она нашла в Интернете. Мы чудно пили чай в имении Трепассен. Снимок был сделан не отсюда, а с газона, и то, что она не сразу узнала это место, объяснялось сдвигом перспективы. Она заметила, какие изменения произвело время: плющ и виноград, на открытке служившие умеренным симпатичным декором, теперь буйно разрослись по всей стене и, казалось, душили эркерные окна и колонны, поддерживавшие портик. Штукатурка уже не поражала девственной белизной, как на открытке, а потрескалась и кое-где отслоилась. Газон не пострижен, над нежной травой возвышались сорняки.
Надеждам Хэл, равно как и праведному негодованию, охватившему ее в поезде, был нанесен удар. А где же пони, приметы заграничных поездок, дорогущие машины? Если тут и были деньги, то их очень долго никто не тратил.
Они въехали в рощицу тисовых деревьев, и под густым навесом ветвей дождь моментально прекратился. Вдруг с одного дерева стремительно спикировало что-то черно-белое, мистер Тресвик рефлекторно крутанул руль, и машина колесами проскрежетала по гранитному валуну из тех, что обрамляли аллею.
– Проклятие! – сердито воскликнул он, снова выруливая на гравийное покрытие.
Последние несколько ярдов до дома адвокат проехал совсем медленно. Когда машина вынырнула из-под деревьев, дождь возобновился.
– Что это было? – спросила Хэл, обернувшись. – Чайка?
– Нет, сорока. Бич дома, настоящий бич. Они могут быть на диво агрессивны. – Тресвик проехал сводчатую арку и затормозил на покрытой гравием площадке для машин, расположенной справа от главного фасада. Затем выключил мотор и вытер трясущиеся руки о брюки. – Понимаете, считается, что они и дали имя поместью. Piasenn по-корнски будет сорока, а tre значит ферма, или усадьба. Получается, что Трепассен – это искаженное Tre Piasenn, «сорочья ферма». Понятия не имею, правда это или нет, но название подходит. По другой версии, название происходит от корнского слова, обозначающего «прошедшее», passyen. Сам я ничего не могу утверждать. Боюсь, я не специалист по корнскому языку. – Тресвик пригладил волосы и отстегнул ремень, впервые за время их общения заметно смутившись. – Я… Я не большой любитель птиц, у меня своего рода фобия. Хотелось бы преодолеть, но не получается. А здешние сороки… – Он рефлекторно содрогнулся. – Ну, в общем, как я уже сказал, их довольно много, и они вовсе не страдают робостью. Но зато… – Тресвик потянулся за зонтиком и улыбнулся слабой, совсем не веселой улыбкой. – Зато в этом доме нечего опасаться горестей.
– Горестей? – не поняла Хэл.
– Ну да, вы разве не знаете стишок?
- Прилетела к нам сорока.
- Значит, будем танцевать.
- Две сороки прилетели —
- Будем горе горевать…
И так далее. Хотя танцы тоже маловероятны. Я ни разу не видел тут меньше пяти-шести сорок.
– Да… – медленно проговорила Хэл. – Да, я знаю этот стишок. – Вспоминая, она засунула руку под пальто и дотронулась до плеча, затем безвольно уронила руку. – По крайней мере, первые четыре строки. А сколько их там всего? Шесть?
– Вроде десять. – Мистер Тресвик сосредоточился. – Погодите-ка…
- Прилетела к нам сорока.
- Значит, будем танцевать.
- Две сороки прилетели —
- Будем горе горевать.
- Если три, родится мальчик.
- А четыре – будет дочь.
- Пять сорок – уснешь голодным.
- Шесть…
Как там дальше?.. По-моему, шесть – получишь грош. Да, точно, шесть – получишь медный грош.
Получишь медный грош, закусив губу, повторила про себя Хэл. Будь она суеверной, можно было бы считать это предзнаменованием. Но от суеверий Хэл отстояла далеко. Несколько лет работы с картами таро не привили ей никакой веры, скорее наоборот. Многие ее коллеги верили, она встречала таких. Но Хэл считала, что знаки и символы придумали люди, ищущие непонятные слова и ответы, а сами по себе они не означают ничего.
Теперь, когда Тресвик показал рукой, она увидела сорок, прячущихся в тисовых деревьях. Правда, две прыгали по земле и клевали ягоды, но четыре сидели на ветвях. А последняя, та самая, которая торпедировала машину, уселась под дождем на перекрытии портика, злобно глядя на них вниз.
– А если семь? – шутливо спросила Хэл. – Тогда больше грошиков?
– Нет, – рассмеялся Тресвик. – К сожалению, нет. – Он вылез из машины и торопливо обошел ее кругом, раскрыв зонт. Из-за дождя, который стучал по ткани, Хэл с трудом разбирала его слова. – Семь как раз в конце: «Ну а семь – узнаешь тайну».
Хэл вытащила из багажника чемодан, спряталась под зонтик мистера Тресвика и пошла рядом с ним ко входу в дом. Может быть, все дело было в дожде или завывавшем ветре, но она почему-то содрогнулась.
4 декабря 1994 года
Утром мне опять стало плохо, в ночной рубашке я скатилась по крутой лестнице и по длинному коридору помчалась в туалет. Рухнула коленями на холодную плитку, и меня стошнило последними остатками вчерашнего ужина.
Потом я почистила зубы и подышала в руку – убедиться, что дыхание не имеет предательского кислотного привкуса. Открыв дверь в коридор, я увидела Мод. Она стояла, скрестив руки, прикрывшие принт рок-группы «Смитс» на старой драной футболке, в которой кузина спала вместо пижамы.
Она ничего не сказала, но что-то в выражении ее лица мне не понравилось. Она смотрела на меня, и в ее взгляде были озабоченность и что-то еще, точно не знаю. Может… жалость? Эта мысль меня разозлила.
Мод прислонилась к стене, преградив мне дорогу, и не двинулась, даже когда я вышла из ванной и закрыла за собой дверь.
– Прости. – Я откинула волосы с лица, пытаясь говорить непринужденно. – Долго ждала?
– Прилично, – без экивоков ответила она. – Ты в порядке?
– Конечно. – Я двинулась прямо на нее, заставив вжаться в стену, и бросила через плечо, проходя мимо: – Почему я должна быть не в порядке?
Она только пожала плечами, но я поняла, что она имела в виду. Прекрасно поняла. Помню выражение ее лица, пристальный взгляд черных глаз. Сейчас сижу у себя на кровати, в заснеженном саду низко летают сороки, я пишу дневник на коленях и все думаю: насколько я могу ей доверять?
Глава 11
Через боковой вход Тресвик провел Хэл в сводчатую прихожую, пол которой был выложен красной керамической плиткой. Она зашла следом и, когда шелест дождя сменился отдельными каплями, стекающими с ее пальто и зонтика мистера Тресвика, потрясла головой.
– Миссис Уоррен? – позвал Тресвик, и голос эхом отдался в длинном коридоре. – Мис-сис-Уор-рен! Это Тресвик.
Какое-то время стояла тишина, а потом вдалеке послышался топот каблуков по кафельной плитке, сопровождаемый непонятным звяком. Повернув голову, сквозь стеклянные двери слева Хэл увидела пожилую женщину, одетую в черное. Она не столько шла, сколько ковыляла по коридору.
– Это миссис Уоррен? – не придумав ничего лучше, шепотом спросила Хэл у Тресвика. – Да она, кажется…
– Ей никак не меньше восьмидесяти, – тихо ответил тот. – Но она и слышать не хотела о том, чтобы уйти с работы, пока была жива ваша бабушка.
– Это ты, Бобби? – В словах, произнесенных надтреснутым вороньим голосом, слышался выраженный корнский акцент.
Тресвик вздрогнул, и, несмотря на напряжение, Хэл с трудом сдержала улыбку, заметив, как под седой бородой вспыхнул румянец.
– Это Роберт Тресвик, миссис Уоррен! – крикнул он в коридор, но та покачала головой.
– Говори громче, мой мальчик, я тебя не слышу. Все вы, молодые, одинаковы. Бормочете, бормочете… Из-за этих хлопот с вашим приездом я даже не смогла проводить хозяйку. Вы во всем и виноваты.
Тресвик поджал губы.
Когда экономка подошла ближе, Хэл заметила у нее в руке палку. Железный наконечник стучал о плитку с тем самым звяканьем, которое ее удивило. Ходила экономка странно, неритмично: топ-топ… звяк… топ-топ… топ… звяк. В конце концов она подошла к стеклянным дверям и остановилась, пытаясь справиться с палкой.
Тресвик подскочил и открыл ей дверь, хотя Хэл показалось, что это совершенно излишне. Экономка, прихрамывая, вышла в вестибюль.
– Так. – Проигнорировав Тресвика, она остановила взгляд удивительно темных, живых глаз на Хэл. Та не поняла значения этого взгляда, но теплым он точно не был. Куда там. Экономка будто напряженно раздумывала. И в голосе не было улыбки, когда она сказала: – Значит, вы та самая девушка. Ну что ж.
– Я… – Хэл сглотнула. В горле у нее пересохло, как будто его обсыпали пылью, и она вдруг поймала себя на том, что заняла оборонительную позицию: скрестила руки и стряхнула волосы на лицо, чтобы скрыть его. Поставь себя на место клиента, услышала она голос мамы. Представь, что он хочет увидеть, когда заходит к тебе. И Хэл пожалела, что не сняла свою крупную серьгу, однако сейчас уже ничего не поделаешь. Она выдавила улыбку, по возможности пытаясь предстать открытой, безобидной девушкой. – Да, это я.
И протянула руку, но старуха отвернулась, будто не заметив, и Хэл осталось только опустить руку.
– Мне не сообщили, что вы приедете, – бросила через плечо миссис Уоррен, – но на всякий случай я проветрила комнату. Вы, конечно, захотите переодеться.
Это был приказ, не вопрос, и Хэл вяло кивнула.
– Следуйте за мной, – сказала миссис Уоррен, и Хэл, поймав взгляд Тресвика, в немом вопросе подняла бровь.
Он сдержанно улыбнулся и махнул рукой в сторону лестницы. Миссис Уоррен, не дожидаясь Хэл и цепляясь подагрическими пальцами за перила, уже тяжело поднималась по длинному лестничному маршу.
– Это на чердаке, – сказала она, обернувшись вполоборота на Хэл, поспешающую за ней с чемоданом, который бился о каждую ступеньку.
Ковровая дорожка была закреплена латунными ковродержателями, но из-за невероятного количества пыли их трудно было рассмотреть, как и узор самой дорожки.
– Конечно, – запыхавшись, проговорила Хэл, когда они дошли до лестничной площадки и миссис Уоррен нацелилась на следующий марш, ступени которого имели более практичное покрытие. Хэл чувствовала под ногами жесткость и даже бугорки. – Никаких проблем.
Читать бесплатно другие книги:
