Левый берег Стикса Валетов Ян

– Правду и только правду! – Краснов явно знал правила игры и отступать не собирался. Может быть, в своем кабинете он вел бы себя иначе, но обстановка вечеринки давала ему возможность быть раскованным и неофициальным. – Комсомол не против интимности, но коллектив должен знать, что скрывается за этим полубуржуазным понятием. У нас нет секретов от коллектива.

«Ну сейчас она ему врежет, – подумала Диана, – врежет на полную катушку. Мало не будет. Только перья полетят. И правильно!»

Кияшко обладала редким качеством – она не смущалась ни при каких обстоятельствах. Когда во время работы в колхозе рухнула стенка деревянной душевой, и вся женская часть группы бестолково металась по развалинам в поисках полотенец, визжа и прикрывая ладонями разные части тела, Кияшко, осознав, что рук всего две, а того, что нужно прикрывать, по общему разумению, больше, вышла вперед, уперла руки в бока и, покрыв покатывающихся от смеха однокурсников пятиэтажным матом, в течение минуты сделала так, что стенку вручную установили на место и держали до тех пор, пока все необходимое не было надето.

Но, к удивлению Дианы, на этот раз Кияшко в бой не ринулась. В схватке между шекспировской Катариной Строптивой и Ханумой победила Ханума. Изобразив лицом и по возможности остальными частями тела максимум покорности победителю, Олечка включила «задний ход».

– Ладно, тогда об интимном позже! Сам нарвался! – сказала она с многообещающими интонациями. – А сейчас я хочу тебе представить свою подругу – Диану Никитскую. Незнакомы?

– Нет, – Костя подал Диане руку. Ладонь у него была теплая и сухая. – Краснов. Костя.

– Диана, – ответила она.

– Она у нас, – продолжила Оля, – комсомолка, отличница, но не спортсменка…

– Поправимо, – отозвался Костя.

– Не замужем, бездетна, – Кияшко было уже не остановить, – в порочащих связях не замечена, в непорочных, как ни странно, тоже.

Диана почувствовала, что краснеет. Эти двое пикировались, совершенно не обращая внимания на ее присутствие.

– И все-таки чуточку об интимном, – не удержавшись, с издевкой продолжала Кияшко. – У многих комсомольцев возникает вполне законный вопрос. Как лидер столь многочисленной организации до сих пор не создал основной ячейки советского общества? И не является ли его отказ от создания подобной ячейки…

Глаза у Дианы в прямом смысле полезли на лоб: «Что она плетет? Какая ячейка?»

– Оля! – выдохнула она.

– …признаком внутренней распущенности лидера, его буржуазных склонностей? Или, может быть, интересы лидера лежат в совсем чуждой каждому советскому человеку области?

С каждым Олиным словом брови Кости ползли вверх, а уголки рта – в разные стороны. А Диана чувствовала, что погасни сейчас в зале свет, то ее щеки и уши засветятся в темноте ярче, чем аварийные лампы.

– Я, пожалуй, пойду, – несмело сказала она. «Совсем с ума сошла, Кияшко? Сводня сумасшедшая!»

– Вы уж тут без меня…

Но вырваться от Оли, когда она занялась любимой работой, было делом безнадежным, как в прямом, так и в переносном смысле. Диана попробовала освободить руку от ее хватки как можно более незаметно для окружающих, но из этого ничего не вышло – Кияшко держала ее, как оголодавший бультерьер пойманного кота.

– Надо понимать, – сказал Костя, оглядывая обеих подруг достаточно бесцеремонно, – что комсомолка Никитская предназначена коллективом в боевые подруги лидеру? Отлично! Благодарю за службу.

Он ловко перехватил Дианину руку.

– Нам нужно поближе познакомиться, – он посмотрел Диане в глаза, и ей понравилось то дружелюбие, которое в них на мгновение мелькнуло, но предназначенный для Кияшко спектакль Краснов продолжил практически без паузы: – Мы просто не можем пренебрегать мнением коллектива.

Он посмотрел на Ольгу, а потом и на Диану, как князь Игорь на плененных половчанок.

– Комсомолка Кияшко, вы свободны, – сказал он официально. – От имени ячейки выражаю вам благодарность.

– От имени какой ячейки? – ехидно спросила окончательно обнаглевшая подруга.

– Будущей, – бросил он через плечо, отводя Диану в сторону. – Основной. О которой ты так печешься. Благодарность в приказе хочешь?

Кияшко, фыркнув, гордо удалилась, покачивая крутыми бедрами по увеличенной амплитуде. Пронять ее было невозможно, а вот у Дианы было ощущение, что впросак в результате попала она.

«Удрать, – это было первое, что пришло в голову, – немедленно. Ну, Оля, я тебе брови выщипаю!»

– Прошу прощения, – сказал Костя, явно уловив ее настроение. – Я подумал, что если этот разговор не закончить, то вам будет не очень уютно.

– Мягко говоря, – сказала Диана, не зная, как себя вести дальше. Бежать прямо сейчас? Но он-то вроде бы ни при чем?

– Где вы сидите? На юбилеях факультета просто невозможно найти место. Я свое потерял.

– Пятый столик.

Им повезло. Пятый столик в полном составе участвовал в групповой пляске перед эстрадой. Судя по количеству бутылок под столом, они могли бы участвовать и в танце шаманов на побережье Огненной Земли. Особой разницы не наблюдалось.

Краснов, садясь, зацепил бутылки, улыбнулся и сделал вид, что ничего не заметил.

«Ах, какие мы либеральные!» – с неожиданным раздражением подумала она.

– Подруга у вас веселая, Диана. За словом в карман не лезет.

– Вы извините, Костя, – сказала Диана, решившись уйти, – я, наверное, пойду. Очень некрасиво все получилось. Извините.

Он придержал ее за локоть.

– Давайте договоримся, – теперь голос у него был серьезным, – не обращать внимания на то, что говорят посторонние. Я думаю, что слова вашей подружки на вас особого впечатления произвести не должны. Да и что она, в принципе, сказала?

– Она не посторонняя, – возразила Диана, – а говорила она пошлости…

– Вы пошлости не говорили? – спросил Краснов. – Почему тогда вы смущены? Почему вы извиняетесь? Я вас обидел чем-нибудь?

– Нет.

– Она вас обидела?

– Да. Но это наше с ней дело.

– Прекрасно. Значит, к вам и ко мне это отношения не имеет? Тогда давайте чуть-чуть шампанского, – он ловко ухватил с соседнего столика два чистых бокала, – и примите как совет. Никогда нельзя допускать, чтобы на ваши собственные впечатления накладывалось чужое мнение. Мало ли кто и что о ком говорит? Не надо верить Кияшко. Верить можно только себе…

Диана внезапно разозлилась. Кто он такой, чтобы позволять себе менторский тон?

– Ага. Только вам? И партии?

– Мне нравится, когда вы злитесь. Вы красивая. Смущение вам идет меньше. Верьте своим чувствам, своим впечатлениям. Можно ли верить мне – это вопрос, который нам предстоит обсудить. А вот насчет партии… Не знаю, Диана, решайте сами.

– Странно слышать такое от вас…

– Ничего странного… Ах да… Вы имеете в виду, что я… – Он налил шампанское в бокалы. – Видите ли, Диана, – Краснов прищелкнул пальцами, чуточку картинно, так что Диана сразу поняла, что он, несмотря на свою внешнюю уверенность, тоже изрядно смущен ситуацией, в которую они попали. Нет, все-таки Кияшко – стерва, каких мало! Жаль, что их не познакомил кто-нибудь другой! – Я не люблю говорить с хорошенькими женщинами о политике.

– А вы попробуйте… – сказала она с вызовом. – Я так поняла, что одно слово в предыдущей фразе вы пропустили.

– Какое?

– С хорошенькими глупенькими женщинами… Он опять рассмеялся.

– Давай на «ты», если уж такой разговор пошел.

– Давай, – согласилась Диана. – Как говорят, в комсомоле «вы» не бывает? Только учти, я, может, не такая резкая, как моя подруга, но тоже не люблю, когда передо мной играют, как в театре.

– Совпало, – сказал Краснов, – значит, будем откровенны? Договор? Тогда так… Любая партия – это группа людей, защищающая исключительно свои интересы. Людям, не имеющим с тобой общих интересов, доверять опасно. А значит, этого делать нельзя. Или ты в команде, или будь настороже. Так достаточно прямо? Без игры?

– Не могу понять – это из Ленина или из Макиавелли?

– Из Краснова.

– Самоцитата. А ты не боишься, что я… Он перебил ее решительным взмахом руки.

– Стучать ты не будешь. Это я по тебе вижу. Да и ничего особенного я не сказал. На самом деле, все зависит от трактовки, не так ли, мадемуазель филологиня?

– Не считаешь, что в твоем положении думать так, а говорить иначе – это двуличие. И не только в твоем положении…

Он покачал головой, глядя ей прямо в глаза.

– Нет, не считаю. Просто логичный закономерный шаг. Пионер, комсомолец, коммунист… Разве кого-то волнуют твои истинные убеждения? Это как лестница – ты просто должен сделать следующий шаг, чтобы подняться еще выше. Ты же тоже комсомолка? А зачем тебе это?

Его слова не на шутку напугали Диану. Откровенность откровенностью, но…

В доме разговоры на эти темы не поощрялись. Отец вступил в партию в шестидесятом, еще будучи аспирантом, и аккуратно посещал собрания, никогда не говоря в семье о политике. Так было надо. И все, на этом вопрос был закрыт. Диана, как и ее мать, политикой не интересовалась, хотя с удовольствием читала попадавший в руки самиздат – обращая внимание скорее на литературную «непохожесть», чем на смысловые акценты.

Она твердо усвоила с детства, что есть темы, которых надо избегать. Например, что случилось со старшим папиным братом и с мамиными бабушкой и дедушкой? Почему мамин отец, дедушка Леша, вернулся домой после войны только в пятьдесят четвертом году? Что, собственно, произошло в Чехословакии в 1968 году? И что за контрреволюционный мятеж в Венгрии, о котором она краем уха слышала, случился в 1956-м? На эти вопросы ответов она бы никогда не получила, имеется в виду нормальных, правдивых ответов. Поэтому, а может быть, и не только поэтому, она их и не задавала. Ни в семье, ни вне ее.

В выдуманном ею, ее собственном мире и в чуточку картонном окружающем было гораздо проще. Категории любви, предательства, ревности,отваги и трусости в отечественной трактовке не нуждались в дополнительных разъяснениях. Есть «наши» и есть «не наши». «Наши» всегда хороши, остальное – от лукавого. Изображение действительности было четким, как на экране старого телевизора «Горизонт». Черно-белым, позволяющим отличать добро от зла без особого труда. Более того, отказ от полутонов облегчал реальную жизнь, внося в нее какой-то элемент упорядоченности. К чему же создавать сложности там, где их можно избежать, соблюдая просто-напросто некоторые табу? Зачем говорить о том, о чем все договорились не говорить?

Он, конечно, старше ее года на три, от силы – на четыре. Может быть, он лучше разбирается в каких-то житейских вопросах, но говорит он с ней в недопустимом тоне. Как учитель. Не имея на это никакого права. В этом игнорировании табу есть что-то интимное, что ли? Пора его осадить.

– Торговля убеждениями ради карьеры? – она вложила в голос как можно больше презрения, которого в действительности не чувствовала, нарушая уже объявленные в разговоре договоренности.

– Упаси боже! – он всплеснул руками в удивлении. – Убеждениями не торгую. Просто мое поведение не выходит за рамки, допустимые моими же убеждениями. На своем месте я стараюсь приносить максимум пользы окружающим и себе, своей матери, своим друзьям. Власть – не цель, а инструмент, и я уверен, что пользуюсь им правильно. Более того, я приложу все усилия, чтобы и в дальнейшем иметь в руках этот инструмент.

Он чем-то раздражал ее, и раздражал с каждой секундой сильнее и сильнее. Уверенностью в жестах? В словах? Продуманностью интонаций? Смысловых акцентов? Или тем, что речь его была слишком изящна и правильна для аппаратчика и будущего функционера? Раздражал внимательный взгляд из-под ресниц, постоянно прячущаяся в изгибе губ ирония.

«Все раздражает, – решила Диана. – Крайне самоуверенный, наглый, беспринципный тип. И Кияшко таки стерва… Нашла себе тему для шуточек».

Решительные нагловатые мужчины пугали Диану. Будучи от природы свободолюбивой, она, словно выросшее в теплице растение, считала себя достаточно сильной, не понимая, что сила и бессилие есть в каждом человеке, но только обстоятельства могут выпустить одну из этих двух составляющих на свободу.

При столкновении с чужой решительностью и напором Диана пасовала. Хотя с равным или более слабым могла проявить властность и силу характера, не опускаясь до хамства, интуитивно ощущая тонкую грань между ними. Сидящий напротив нее человек, несомненно, обладал природным магнетизмом и силой воли. Она чувствовала это кожей. Он привык управлять и быть лидером, а значит, и испытывать постоянное противодействие окружающих. И побеждать. Им невозможно было владеть или управлять, и, поставив перед собой цель, он мог идти напролом.

Герой не должен склоняться перед дамой, даже если это единственное, перед чем он должен склониться. Ни единого шанса на лидерство, а с этим она смириться не могла! Диана знала, что такие мужчины таят для нее опасность, что если этот самоуверенный кареглазый тип захочет забрать ее свободу, то заберет в один момент. И она ровным счетом ничего не сможет с этим поделать. В этой мысли было что-то пугающее и одновременно притягательное, как в дымчатом дамасском лезвии, остром и смертоносном, медленно скользящем прочь из ножен. Значит, пора оканчивать этот разговор.

– Я не разбираюсь в этих вещах, – сказала она достаточно резко, чтобы дать понять о бессмысленности спора и продолжении беседы. – Не нахожу их интересными. Тем более что мне пора.

– А если я попрошу тебя не уходить?

– К чему?

– Мне приятно говорить с тобой. Можешь в это поверить?

– Найдешь кого-нибудь другого. Я не люблю выступать в роли неразумного дитяти.

– Я говорил с тобой, как с ребенком? – Да!

– Прости, – сказал он с обезоруживающей простотой, разведя руками совершенно по-мальчишески. – Я не хотел. Согласен, это не лучшая тема для разговоров с девушкой, но, клянусь, ты, по-моему, первая филологиня, кто при знакомстве со мной не спрашивает тоненьким голоском: «Костя, а вы читали Томаса Элиота?»

Он так похоже изобразил лицом и голосом абстрактную филологиню, что Диана не могла удержаться от улыбки. Нет, в нем что-то определенно было. Но все равно – прочь!

– Мне действительно пора. Было приятно поговорить, – сказала она с максимальной холодностью.

Он встал.

– Жаль. Мне тоже.

Она уже сделала несколько шагов в сторону, когда он окликнул ее.

– Диана!

Она обернулась.

– Я знаю, что это может разозлить тебя, но все равно скажу.

Смена тона с нейтрального на почти просительный заставила ее на мгновение растеряться и замедлить шаг. И за это время он оказался рядом с ней.

– Я обязательно тебе позвоню, – он вовсе не спрашивал, а просто ставил в известность.

А взгляд? Что это с ним такое? Такой взгляд мог быть у варвара-завоевателя, а не у цивилизованного человека. Она чувствовала его материальность, он был вещественным доказательством… Только вот чего? Это длилось не более полсекунды. Тарковщина какая-то! За эти доли мгновения колени у нее, казалось, стали гибкими, а еще через миг – наваждение прошло, хотя осталось ощущение ожога, будто бы к коже живота прижали раскаленное клеймо.

– Дело в том, Ди, – он тогда впервые назвал ее Ди, – что у меня появилось предчувствие. Ты веришь в предчувствия?

– Какое? – ей показалось, что она говорит шепотом из-за пересохших в момент губ. Просто черт знает что происходит! Что это он себе позволяет? Немедленно уходить!

– Мне почему-то показалось, что твоя подруга права. И в моей жизни придется кое-что менять.

Она не стала спрашивать – что, а, развернувшись, молча пошла к выходу, зная, что завтра услышит его голос. Она оказалась права. Он позвонил.

Диана не была напугана. Это было слишком чудовищно, чтобы разум мог сразу принять известие, осознать сказанное этим развалившимся в кресле человеком-мышью и испугаться. Внутри нее, четко понимающей собственную беззащитность, сейчас ожил какой-то чуждый ей организм, холодный и расчетливый. Именно он помогал ей в эти минуты оставаться в здравом уме, не бросаться с визгом на Лукьяненко и его головорезов. Этого нельзя делать. Это то, чего они ждут. Это их схема. Они хотят, чтобы она боялась. До смерти.

Она, словно издалека, слышала несущееся сверху треньканье видеоигры. Что-то говорила Дашка. За окном порыв ветра качнул верхушки сосен и, прочертив рябью темную речку, нырнул в кустарник, густо разросшийся на другом берегу.

Диана подняла взгляд на Лукьяненко и сама удивилась естественному звучанию своего голоса.

– И о каких требованиях идет речь?

– Люблю деловой подход! – На его лице была написана неискренняя радость, скрывавшая настороженное ожидание.

«Будь ты проклят!» – подумала Диана, леденея от отвращения.

– Мне необходимо, чтобы Константин Николаевич, будучи в Германии, сделал для меня один пустячок.

– Бросьте, Лукьяненко, – сказала Диана. – Из-за пустячка вы бы его семье смертью не грозили.

– Наверное, вы правы, – легко согласился он. – Пусть. Хотя, на мой взгляд, в сравнении с вашей жизнью и жизнью ваших детей то, о чем прошу я, действительно кажется пустячком.

– У вас странная манера говорить. Ни слова в простоте. Чего вы хотите?

У нее создалось впечатление, что Лукьяненко собирается с духом. Уверенности у него не было. Он превосходно владел собой, но что-то в его поведении говорило о том, насколько много значит для него то, что он собирался получить. Не просто важно. Жизненно важно, если правильно оценить различие.

– Сначала, – сказал он, упершись в нее взглядом, – о правилах игры. Начнем с того, Диана Сергеевна, что, начиная с этой минуты, вы и ваши дети будете находиться под нашим контролем. Вы можете свободно передвигаться по дому, дети могут играть во дворе под присмотром нашего сотрудника. Никакого контакта с внешним миром у вас не будет, и за попытки его наладить вы будете жестоко наказываться. Вам запрещается говорить с кем-либо, кто придет сюда. Хотя, будем надеяться, что сюда, кроме тех, кого мы с вами ждем, никто не придет. Я рад, что Константин Николаевич любит уединение. Это здорово облегчает нашу задачу.

«Пусть говорит, – думала Диана, – он уже давно представлял себе, как и что он будет говорить. Готовился. Может быть, даже репетировал перед зеркалом. Что ему надо, сраному психологу, чего он тянет?» И тут та, вторая, до смерти перепуганная, отчетливо сказала у нее внутри: «Только бы с детьми ничего не случилось». И Диана обмерла, стараясь не проявить на лице охвативший ее, на этот раз почти бесконтрольный ужас.

– Я знаю, что Константин Николаевич сегодня перезвонит вам, чтобы сообщить свой номер телефона в гостинице… Кстати, в доме два аппарата?

– Да, – сказала Диана. – Радиотелефон здесь и радиотелефон в гостиной второго этажа.

– Ваш мобильный?

– У меня нет его с собой.

Это было правдой. Ее телефон лежал между сиденьями в стоящей на лужайке «Астре». А значит, недосягаемый, как Северный полюс. И батарейка в нем должна была быть на последнем издыхании. Проклятая забывчивость! Ну кто б знал?!

– Превосходно, – он сделал движение рукой, и один из свиты двинулся по винтовой лестнице на второй этаж.

– Детей не испугайте, – брезгливо проговорила Диана, усилием воли овладев собой, – видом своим.

Через несколько секунд лукьяненковский головорез опять спустился вниз, уже с телефонной трубкой в руке.

– Ма! – спросил Марк сверху. – У нас гости?

– Да, сынок! – ответила она спокойно.

Какое счастье, что он еще слишком мал, чтобы почувствовать неладное.

– Продолжим, – сказал Лукьяненко. – Сегодня, говоря с мужем, вы скажете ему, что до того, как банки прекратят операции, он должен изыскать возможность перевести находящиеся на нашем корреспондентском счету там сорок миллионов долларов. На другой счет, который я ему дам. Всего мы имеем на корсчетах пятьдесят шесть миллионов, по состоянию на пятницу в пятнадцать часов. В общем-то я сам скажу ему все, что нужно. Ваша задача – заставить его понять, что он должен это сделать.

Более всего Диану поразило сказанное им «всего мы имеем». Мы. Одна команда. Костина мечта.

– Предположим, мне удастся его уговорить, – спросила она. – Что последует за этим?

– Мы убедимся, что деньги поступили, ну и так далее… Это дело техники, Диана Сергеевна.

– Я имела в виду не это. Что будет с детьми, со мной?

Он смотрел на нее с таким физиологичным, другого слова не подберешь, превосходством, что у Дианы зазудела правая ладонь. Желание стереть эту ухмылку с его физиономии просто одолевало.

– После того как все закончится, вы останетесь здесь, в собственном доме, и будете продолжать наслаждаться жизнью. Вот и все! Разве не пустячок?

Он сделал жест рукой, будто бы приглашая ее еще раз оценить всю прелесть окружающей обстановки.

– И предупредите мужа – не надо обращаться в органы, вызывать спецподразделения. Дверь в доме бронирована, на окнах – решетки. Я в некотором роде тоже профессионал, и поверьте, Диана Сергеевна, и вы, и дети погибнете гораздо раньше, чем сюда ворвется группа захвата.

– За похищение людей у нас, кажется, полагается смертная казнь? Даже профессионалам?

Он внезапно подался вперед, снова нависнув над сервировочным столиком. Нет, все-таки не мышь, змея, ставшая в стойку. Глаза у него стали нехорошие. Очень нехорошие. Мертвые глаза. Только не паниковать!

– Для того чтобы казнить, нужно поймать, не так ли, золотце мое?

– «Золотце мое» – это из вашего бывшего лексикона? Лексикона сотрудника органов, Лукьяненко?

Он опомнился, мгновенно поправил сползшую на миг маску, и глаза его стали нормальными. Он даже добродушно рассмеялся: ни дать ни взять – добрый дядюшка в гостях у племянницы.

– Какая разница, Диана Сергеевна! Ну какая разница, кем я был? Кем буду после? Важно только то, что может случиться или не случиться с вами и вашими детьми. Об этом думайте! Вы, как я уверен, женщина разумная, из хорошей семьи. Знаете цену жизни, любите комфорт и удовольствия. И умирать не хотите. Надо отдать вам должное, держитесь вы хорошо. Меня вот пытаетесь разозлить. А сами-то – перепуганы. Вам очень страшно. И правильно боитесь, Диана Сергеевна. Потому что сейчас вы, вся ваша семейка у меня вот где, – и он продемонстрировал Диане худой кулак.

Пальцы были тонкими, как у пианиста, поросшие тонкими черными волосками.

– А запах вашего страха я очень хорошо слышу, – он произнес «очень» растягивая – «оч-ч-чень». – Я, как вы знаете, к этому запаху в свое время притерпелся. В тех самых «органах». Героев не бывает, Диана Сергеевна. Человек по своей природе животное трусливое.

Диана знала, что в чем-то этот, напоминающий своими пришептываниями и вкрадчивыми интонациями толкиеновского Горлума человек прав.

Она боялась. Но именно это чувство и заставляло ее сейчас выглядеть более спокойной и сдержанной, чем могло бы быть соответственно ситуации. И если бы страх был не таким сильным, она бы сейчас рыдала в голос. Видит Бог, ей очень хотелось заплакать. Но наверху были дети. Их с Костей дети. А значит, она должна что-то придумать, чтобы они остались в живых. Для начала пусть этот вурдалак говорит побольше. Диана чувствовала, что в изложенном им плане есть какое-то слабое место. Или ложь, сказанная специально для нее, что более вероятно. Костя позвонит не ранее трех по Европе. Час разницы. Значит, у нее в запасе еще пять часов. Достаточно, чтобы послушать и подумать. Главное – послушать.

В конце октября Диане исполнилось двадцать один. Осень стремительно неслась к своему финалу, и после неожиданно жаркого бабьего лета деревья, разом сбросив листву, одевались по утрам в белую шершавую корочку инея. Дольше всех держался старый развесистый клен, который хорошо был виден из окна ее спальни.

Но скоро и он сдался и сник под бесконечными ноябрьскими дождями.

Под низким с мохнатыми свинцовыми тучами небом на асфальте морщились от ветра лужи, и по вечерам, в металлическом свете ртутных фонарей, примороженные улицы казались покрытыми жидкой амальгамой.

В жизни Дианы наступил период борьбы и страданий.

Она впервые столкнулась с человеком намного сильнее ее, и для нее стал открытием подавляющий эффект чужой воли – как будто бы чья-то сильная, мускулистая рука, ухватив ее за затылок, гнула к земле.

Костя никогда не навязывал своего мнения, наоборот, все, что он говорил, облекалось в мягкую, не ранящую форму. Но четкость его определений, логика и уверенность в своей правоте злили ее до зеленых кругов перед глазами. Да, рядом с ним было интересно. Он не походил на большинство тех мужчин, с кем она встречалась раньше. Умел развеселить, был по-настоящему умен, эрудирован и по-своему привлекателен. Он не был прилизанным маменькиным сыночком; иногда в его суждениях проскакивали циничные нотки, и Диана понимала, что при определенных обстоятельствах Краснов может быть человеком очень жестким, если не жестоким.

Он проповедовал абсолютный прагматизм, хотя, как многие из проповедников, не во всем следовал собственным заповедям. Он был способен на поступки, выходящие за рамки Дианиных представлений о том, как должен вести себя Герой, но всегда, или почти всегда, четко придерживался некоторых канонов, которые сам посчитал правильными.

Когда он позвонил ей, как обещал, Диана решила, отталкиваясь от накопленного опыта, что после первой же встречи потеряет к нему всякий интерес, и, наверное, поэтому сразу же согласилась встретиться.

Мирной беседы не получилось. Диана ощетинилась, и вечер прошел в бесплодных попытках уязвить его. Казалось, Костю совершенно не волновала ее нескрываемая агрессивность. Он был весел, непринужденно и беззлобно смеялся над ее язвительностью, рассказал несколько смешных историй, но, несмотря на это, Диана к концу их первого свидания была готова его искусать. Он понравился бы ей гораздо больше, если бы сморозил какую-нибудь глупость, повел бы себя как идиот. Если бы он надел невообразимо безвкусный галстук или у него оказались грязными ногти. Назло ему, ей хотелось быть вульгарной, показать, что она бывалая девица, покорительница мужчин, что она умнее его, но…

Диана не могла даже придумать, каким образом все это можно изобразить, как вывести его из равновесия. Он злил ее сильнее с каждой минутой, и она боролась с желанием развернуться и уйти. Или впиться ему ногтями в лицо.

Костя проводил ее до дверей подъезда и, попрощавшись, посмотрел на нее с таким удивлением, что Диана разревелась от стыда еще на лестнице.

«Теперь он не позвонит, – думала она, открывая дверь в квартиру, – и так мне, дуре, и надо».

Она сама не могла понять, что на нее нашло.

В ванной, умывшись, она посмотрела в зеркало на свою грустную физиономию с покрасневшими глазами и, надо сказать, вполне обоснованно показала себе язык.

Родители куда-то ушли, в доме было пусто и тоскливо. Рыжий перс-полукровка, кот по кличке Суффикс, бессовестно дрых в кресле в гостиной. Бессмысленный, одинокий вечер…

Диана вдруг представила себя старой, немощной, сидящей в кресле с Суффиксом, тоже больным и старым, на коленях. Перед древним, мерцающим полудохлой трубкой телевизором, в старых шлепанцах и разорванном под мышкой халате… Зрелище было настолько жалкое, что глаза ее начали наполняться слезами, и она чуть не разрыдалась от жалости к самой себе.

Она прошла на кухню, налила себе молока в любимую чайную чашку, ухватила со стола несколько галет и в самом мрачном настроении улеглась на диване у себя в комнате.

Будучи от природы человеком очень не глупым, Диана прекрасно понимала природу своей хандры, или, если уж говорить красиво, сплина. Не было ни гроша, а тут – алтын. Сравнив Краснова с алтыном, Диана невольно улыбнулась.

Желание любить так же естественно для человека, как и потребность в воде, еде, сне… Но при наличии амбиций и мало-мальского интеллекта эта потребность значительно труднее удовлетворяется. Диана немного завидовала подругам, которые решили эту проблему одним махом, по крайней мере в ее физиологическом аспекте.

Еще до развала «Женского клуба», во время длинных вечерних бесед она поняла всю недолговечность и показушность декларируемой независимости. Путь был один, мало чем отличающийся от пути бабушек и мам нынешних эмансипе: замужество, дети, работа для проформы (разве можно быть реально независимой при такой зарплате), квартира, машина, дача, внуки… Только на пути мам и бабушек было куда больше трудностей и лишений, и именно поэтому они всеми силами ограждали своих благополучных дочерей от малейших неприятностей, желая им блага и отбирая у них возможность «сделать» себя, самостоятельно решить свою судьбу.

Замужество было прекрасным выходом из всех сложностей жизни в родительском доме (о будущих, куда более тяжелых сложностях в собственной семейной жизни мало кто из девушек задумывался), и Дианины подруги, словно лемминги, повинующиеся неслышимому сигналу, бросались в брак, как в океан, крепко держась за руку нелюбимого, а иногда и малознакомого человека.

Большая любительница и тонкий знаток чужих мужей Оля Кияшко, наблюдательная и ехидная, в таких случаях всегда говорила с трудно скрываемой брезгливостью: «Мадам торопится сдать щель в эксплуатацию, а я предпочитаю взять член в аренду». Это была своеобразная декларация независимости, но все-таки она вызывала у Дианы куда большее понимание, чем Лидочкин Жорик в роли жизненной опоры.

Кияшко решила свои проблемы совсем другим путем, от которого коробило благовоспитанных подруг, хотя, по утверждению самой Кияшко, они просто завидовали.

«Представь себе, – говорила она Диане, – наши коровы решают выкинуть какой-нибудь номер… Но что скажет муж? Что скажет мама? А не дай бог это станет известно папе? Что подумает обо мне общество? И ей плевать, что у мужа рубашка и трусы в чужой губной помаде через день, и он, стоит ей отвернуться, готов поиметь все живое в радиусе километра. Что с того, что ее порядочные мама с папой вот уже пять лет по вечерам целуют друг друга только в щеку и тепла в них не больше, чем в отмороженной заднице? Нет, это не по мне! Я сама буду выбирать того, кого мне трахнуть, и горе тому, кто подумает, что может трахнуть меня!»

Диана не переставала удивляться агрессивности подруги, и часто Олины декламации заставляли ее краснеть. Но семейная жизнь ее соучениц складывалась в основном достаточно безрадостно, быстро превращая их в настоящих советских женщин – наделенных от природы необычайной привлекательностью, обреченной на гибель в течение одной пятилетки. Или «пятиебки», если пользоваться терминологией Кияшко. От потускнения, или, говоря иначе, «обабливания», было одно временное лекарство – обеспеченность. Но и оно не спасало – просто это была другая колея, такая же глубокая и более продолжительная, но конечный пункт был предопределен.

Она хотела своего пути и, в силу природной самоуверенности, считала, что иначе просто быть не может. Выйти замуж не было проблемой. Было бы желание, а найти более или менее подходящую пару «штанов» – дело техники и двух недель времени. Но как же быть с мыслями?

Наиболее неохотно человек расстается именно с иллюзиями о самом себе, и Диана не была исключением. Она считала себя сильной, волевой женщиной, имеющей четкие цели в жизни, чуть-чуть карьеристкой (не хватает пробивной силы, чтобы убрать это мешающее «чуть-чуть»), полностью независимой от мужчин и их влияния. Был, правда, один пункт, в котором она чувствовала за собой слабину, – оставаясь девственницей, она до конца не представляла себе, что такое влияние мужчин и что значит быть от него независимой.

И Диана придумала себе любовника. Это решало сразу две проблемы: и девственности – постоянного объекта насмешек со стороны более опытных подруг, и незнакомых молодых людей с влажными блудливыми руками, которых ее соученицы специально для нее таскали на все совместные вечеринки. Воображение оказалось отличным помощником, и любовник получился на славу. Тридцатилетний женатый ученый, чуточку близорукий (очаровательная деталь), но стесняющийся носить очки, высокий, слегка сутулый, влюбленный в нее до беспамятства, счастливый отец двоих детей, и жена у него, конечно, холодная стерва.

Сначала Диана хотела придумать тяжелобольного ребенка, но сообразила, что перегибает палку, превращая их вымышленный роман в мелодраму. Стерва-жена, не дающая ее Андрюше развода, – гораздо правдоподобнее. Сообщив Лидочке по секрету, что с девственностью покончено, она была на все сто процентов уверена, что через два дня об этом будут знать все.

Более всего Диану поразило, что все ее замужние подруги ей ужасно позавидовали. Это было так романтично – женатый любовник. За неделю она выслушала столько поздравлений, сколько не получал покойный дорогой Леонид Ильич к своему семидесятилетию. Она даже не подозревала, что чужая половая жизнь может быть для других более интересна, чем своя собственная. К поздравлениям присоединился даже Жорик, и Диана начала подумывать, а не стоит ли ей ждать вызова в деканат и почетной грамоты в связи со столь знаменательным событием.

Только Оля Кияшко осталась совершенно равнодушной и в столовой, глядя на Диану с насмешкой, спрятанной в глубине красивых черных глаз, сказала:

– Пиздишь, мать! Голову даю на отсечение, пиздишь, как Троцкий. Если бы твой Андрюша тебя трахнул, или даже если бы он просто был, я бы это сразу увидела. Это не прыщ, не спрячешь…

– Если бы его не было, его надо было бы выдумать, – Диана понимала, что обмануть не удастся.

– Вот, вот… – закивала Кияшко. – Давай, мать, выдумывай. Хочешь быть как все?

Как все Диана быть не хотела никогда, но Ольга была права. Ее ложь позволяла ей не выделяться.

Труднее оказалось легенду поддерживать. Народ требовал подробностей, а Диана в деталях не разбиралась и боялась рассказать что-нибудь не то. Ее познания в области, которую ее мама называла «очень опасным занятием», были настолько незначительными, что любой вопрос подруг мог оказаться роковым. Более того, к ней стали обращаться за советами, а уж тут почва стала совсем зыбкой. Только окутав свои с Андрюшей отношения туманом таинственности, Диана перевела дыхание, а через месяц, чувствуя себя автором «Человеческой комедии», она была уже не рада своей изобретательности. Герой явно старался жить своей собственной жизнью – Диана завралась. Значит, роману пора было заканчиваться. Диана сыграла трагедию, тщательно скрывая радость избавления от затянувшейся игры, и вновь все стало на круги своя.

Через неделю, в середине октября, наглющая Кияшко, явно не без умысла, познакомила ее с Костей.

В ванной Диану начало трясти. Даже зубы разболелись – так ей пришлось сжать челюсти, чтобы не разрыдаться. Но слезы все же хлынули из глаз, и она со свистом втянула в себя воздух.

Выхода не было. Возле входной двери на стуле сидел один из лукьяненковских истуканов. Квадратный, стриженный под ежик жлоб с серыми и безжизненными, как дохлые мыши, глазами.

Второй, с переломанными ушами, вытянутым вверх, словно острый конец яйца, черепом и огромными залысинами, открывающими красную себорейную кожу, занял позицию на кушетке, в дальнем конце гостиной, между двумя забранными кованой решеткой окнами.

Сам Лукьяненко, развалившись, сидел в кресле, закинув ногу на ногу. Перед ним на столике из темного стекла лежали трубки двух радиотелефонов.

Третий охранник, низенький, маленький, но крепкий, как грибок, с волосами, прилипшими к макушке, сидел на стуле возле винтовой лестницы. Глаза у него слезились, словно от дыма, и он все время моргал.

Диана открыла кран и ополоснула лицо холодной артезианской водой. То, что сбежать не удастся, было совершенно очевидно. Даже одной, без детей, а она их не оставит никогда. Позвонить? Невыполнимо. Оба телефона были оснащены громкой связью, но клавиш набора на базах не было, и линия только одна. Мобильный отключен и лежит в машине. Кричать? Бесполезно! До сторожа на плотине не докричишься, а сторожка лесника – в десяти километрах к северу. Одним словом, заповедник. Шоссе? До него пару километров, а это сейчас как до Африки. Забаррикадироваться на втором этаже? Чуть лучше, но только если заклинить комодом лестницу. Или сервантом. Ни комод, ни сервант она с места не сдвинет. Деревянная мебель под старину слишком тяжелая, в ней самой пятьдесят два килограмма, а тащить этот гроб придется через всю верхнюю гостиную.

Диана снова брызнула водой на лицо.

«Похоже, мать, – сказала она себе, глядя в зеркало, – кроме зубов и ногтей у тебя ничего нет. И если ты хочешь что-то предпринять, то это что-то – загрызть четверых здоровых вооруженных мужиков».

В том, что пришедшие к ней вооружены, она знала наверняка. Пиджаки их слева топорщились нарочито, для пущего внешнего эффекта.

Диана вытерла лицо полотенцем, несколько раз глубоко вздохнула, успокаиваясь.

Сейчас надо оставаться спокойной. И думать только о детях, о Косте, о том, что этот кошмар кончится, и они будут вместе. Все-таки недаром она не хотела покупать этот дом.

Она снова вышла в гостиную. «Следи за голосом, мать. Ты их не боишься».

– Я могу подняться к детям?

– Конечно, Диана Сергеевна, – расцвел самоварной улыбкой Лукьяненко. – Поднимайтесь, занимайтесь. Они могут погулять, как я и говорил. Наш сотрудник сейчас осмотрит верхний этаж, и вы можете побыть там.

Маленький со слезящимися глазами вскочил со стула как заводной.

«Он похож на Болека. – подумала Диана. – На Болека из старого польского мультфильма. А тот, у дверей, – просто вылитый Лелек».

Диана поднялась наверх и едва сдержалась, чтобы не схватить детей в охапку. Пока Болек обошел спальни, открывая шкафы и ящики комодов, заглянул в ванные и спустился вниз, к хозяину, она молча сидела на угловой кушетке, глядя, как Дашка с Мариком гоняют по экрану Супермарио.

Механическая музыка из динамиков телевизора здорово соответствовала неуклюжести движений Болека. Он явно считал все это ненужным, глупым делом. Перепуганная женщина и двое детишек не были для него грозным противником. Он просто не брал их в расчет.

– На улицу пойдете? – спросила Диана.

– Мамочка, – заныла Дашка, не отрываясь от игры, – мы чуть позже. У меня еще два Луиджи осталось.

Маленький человечек подпрыгивал, уворачиваясь от каких-то странных зубатых созданий.

– Мам, – сказал Марк, повернувшись. – Нам минут десять осталось. Мы на пляж пойдем, я Дашку научу из арбалета стрелять.

Диана на мгновение замерла. Арбалет… Кто-то привез его из командировки и подарил Косте, а Костя притащил его домой, зная, что Марк прочитал Скотта и Стивенсона и бредит луками и стрелами.