Левый берег Стикса Валетов Ян

– Мне что, ждать до субботы? Я умру с голода.

– Опомнись, беременная женщина!

– А если ты будешь очень осторожен…

– Ты так думаешь?

– И очень нежен…

– Хм.

– То зачем ты тогда говоришь о субботе?

– И действительно – зачем?

Когда они устали заниматься любовью и лежали в постели, влажные от пота, еще с неровным дыханием, все остальные проблемы казались далекими, как экватор. И тогда Диана впервые поняла, что любовь – не только великая радость, но и убежище, которое люди дают друг другу. И, может быть, это самое надежное на свете убежище – тот необитаемый остров, о котором они говорили.

У Кости не было друзей в обычном понимании этого слова. У Дианы не было подруг. Но приятелей и приятельниц у них было превеликое множество. Диана, правда, по телефону общалась с некоторыми из своих соучениц. В гости приходила Оля Кияшко и все время поддевала Костю в свойственной ей фривольной манере.

Диана подозревала, что Кияшко вполне могла положить глаз и на ее мужа, просто так, из любопытства, но Оля была сдержанна как никогда и дальше невинных издевок не заходила. Себя она считала крестной матерью их брака и, в общем-то, была недалека от истины.

О своей личной жизни она отзывалась с иронией – последнее ее увлечение было усатым черноглазым грузином с анекдотическим именем Гиви и проживало в Тбилиси. О своей работе Гиви ничего Кияшко не говорил, но почти каждые выходные прилетал за ней и увозил ее то в Ялту, то в Сочи.

Диана, которая первое лето за много лет никуда не ездила, поинтересовалась:

– Ну и как там Сочи? – В ответ на что Оля махнула рукой.

– Как в анекдоте: «А что, тут и море есть?» У него темперамент, как у африканца. Он меня на руках носит – от постели к постели. Говорит, что у него в Тбилиси дом, а женщины нет. Замуж зовет.

– А ты?

– Что я? Он мужик, конечно, ничего. Я его пыталась насмерть затрахать – чуть наоборот не получилось. И ласковый. Но замуж за него я не выйду.

– Почему?

– Потому что не люблю.

– Ты ему об этом говорила?

– Да, говорила дураку. А он: «Гиви нельзя не любить!» Привез перстень – обручиться хотел. Я не взяла – он плакать. На усах слезы… Анекдот!

– Стерва ты, Кияшко! Он к тебе со всем сердцем…

– У него сердце в штанах! – отрезала прямая, как портновский метр, Кияшко. – Мне свобода дороже. Он меня в своем Тбилиси запрет в клетку. У них там и из дому одна не выйдешь.

– Между прочим, – вмешался Костя из кухни, – Тбилиси – очень даже европейский город.

– А ты не подслушивай бабий треп, – возмутилась Кияшко. – Тебе рано еще такие вещи слушать. Охмурил свою королеву, а меня – в Тбилиси. Ты лучше меня со своим замом познакомь.

– Так он женат.

– И лысый, – добавила Диана. – И противный, как теплое пиво.

– Класс, – восхитилась Оля. – Ты где таких подбираешь, Краснов? У вас где-то склад?

– Мы их культивируем, – отозвался Костя. – Чтобы красавицы вроде тебя не отрывали их от общественно важной работы.

Кияшко фыркнула.

– Ничего достойного в этом городишке. Брошу все – и в Тбилиси.

Они еще потрепались, похохмили, вспоминая прошлое, Диана выслушала все последние новости в юморном, чисто кияшкинском варианте. После чаепития Ольга ушла, оставив после себя крепкий аромат духов.

– Мне ее жаль, – сказала Диана. – Никого у нее нет. Она одна. Гиви этот из анекдота.

Костя улыбнулся.

– Она, Ди, по-своему очень счастливый человек, и жалеть ее не надо. Она кошка, которая гуляет сама по себе. Веселая, умная и гордящаяся своей независимостью.

– Глупый, на кой черт ей ее независимость? Все мы независимые – до тех пор, пока никого не любим. Ты вот у меня был независимым, и я была. Ты что, жалеешь, что мы зависим друг от друга?

– Ди, люди разные…

– В чем-то все одинаковы, Костик. Все хотят счастья, покоя и любви.

– Принято. Но они по-разному понимают счастье, покой и любовь. Так что нос не задирай! Ты своей логикой меня не задавишь! Ты у меня мудрая старая змея, но и муж у тебя тоже – старый мудрый змей.

– Очень старый.

– Молчи уж, детеныш.

– И очень мудрый. Как чукча: «Умный-умный, а дурак». Ты что думаешь, она не хочет иметь любимого мужа, детей, дом?..

– Не уверен, Ди. Она никому не верит, кроме себя. В общем-то, и так жить можно. У меня, например, получалось. Но это грустно. И его мне тоже жаль.

– Ты об этом Гиви?

– Да, детеныш! Я знаю многих грузин. Они очень мужественные и сильные люди. Если грузин плачет, то он очень сильно огорчен. Даже не огорчен – у него большое горе. Думаю, что наша подруга Кияшко для него очень много значит. И мне он вовсе не показался смешным по ее рассказам. Мне его слезы даже симпатичны.

– Но она его не любит… Костя хитро блеснул глазами.

– А ты не думаешь, что она приходила советоваться.

– Мне это, если честно, в голову не приходило… – сказала Диана задумчиво.

– И посмотреть, как живешь ты. Ты ведь, по ее мнению, теперь тоже женщина несвободная.

– Глупости!

– Естественно, глупости! Глупее не бывает. Но Кияшко любит все пощупать, рассмотреть. Ей советы вроде бы как и не нужны. В жизни не спросит. Только мы с тобой ей этот совет уже дали.

– Быть того не может!

– Может, Ди. У тебя подруги такие же хитрые, как ты. Увидишь, что будет. Ты что делала, когда со мной познакомилась?

– Пила шампанское и танцевала.

– Это я и сам видел. Но я не об этом… Ты видела во мне врага, но я тебе нравился?

– Еще чего!

– Отшлепаю.

– С удовольствием. Прямо здесь?

– Ты прятала свои положительные эмоции под враждебностью, а она – под бравадой…

– Ты самоуверенный тип, Краснов.

– Конечно, именно поэтому мы муж и жена. Спорим, что эта история с продолжением?

– И спорить не буду. Ты почему-то всегда выигрываешь. Это нечестно!

– Это потому, что я старый мудрый змей.

Через месяц вечером в двери позвонили, и румяная Кияшко возникла на пороге с бутылкой шампанского. За ее спиной маячил высокий худой молодой человек – с буденновскими усами и великолепными черными сверкающими глазами. От него так и веяло теплом и общительностью.

– Это Гиви, – представила его Кияшко. – Мы к вам, ребята, познакомиться и попрощаться.

Гиви протянул Диане огромный букет.

– Не попрощаться, Оленька, – заявил Гиви густым тенором, заполнившим всю прихожую. Он говорил по-русски совершенно без акцента. – Только познакомиться! С хорошими людьми не прощаются! Гиви! – он протянул руку Косте. – Гиви Водачкория.

Пока мужчины беседовали в комнате, Оля с Дианой на скорую руку мастерили ужин. Кияшко была взволнованна и цвела, как пион.

– Ну, мать, все, отгуляла… Не могу больше. Я его два раза выгоняла, не уходит.

Диана улыбнулась как можно незаметнее.

– Значит – уступила.

– Он меня взял, как Суворов – Альпы.

– Суворов Альпы не брал. Он их переходил. Он брал Измаил.

– Какая разница, мать! Значит, как Измаил. Завтра в Тбилиси. На свадьбу не зову, с твоим пузом не полетаешь, но летом чтобы была обязательно.

– Ты давай, сначала замуж выйди.

– Если я за него не выйду, он меня зарежет!

– Врешь, подруга. Сама аж пищишь от счастья, но врешь.

– Вру, – призналась Кияшко. – Я так подумала-подумала и решила: на хера мне эта независимость?

Они рассмеялись. Уже не только как подруги, но и как сообщницы.

– Детей нарожаю, – сказала Оля. – Он хочет троих. Кстати, он по профессии – юрист. А юрист в Грузии – очень уважаемый человек. И судя по тому, сколько он зарабатывает, – он хороший юрист.

– Какая разница, – Диана внимательно посмотрела на подругу, – пусть он хоть отары пасет. Я тебя, дурища чертова, ни разу такой не видела. У тебя счастье из ушей лезет. Гиви из анекдота… Сама ты из анекдота. Хватай тарелки и пошли в комнату, мужчины заждались.

Они выпили весь коньяк в доме и съели все, что было в холодильнике. Диана, правда, не пила, но тоже была весела и радостна. Водачкория оказался прекрасным рассказчиком, веселым интеллигентным парнем, а пел так, что заслушаешься. Кияшко смотрела на него влюбленными глупыми глазами, и Диана не могла поверить в это превращение. Куда делись кияшкины грубоватая речь и ехидство? Милая, образованная девушка. Сама невинность. Костя уловил удивление Дианы и хитро подмигнул.

В прихожей они долго целовались и обнимались. Подвыпившие мужчины хлопали друг друга по плечам. Гиви своим громогласным голосом приглашал их в гости летом, а Кияшко щебетала, как канарейка. Диана, целуя Гиви в гладко выбритую щеку, шепнула ему на ухо, так, чтобы Оля не слышала.

– Береги ее.

И услышала ответный шепот, причем совершенно трезвый, будто бы и не было выпито ничего.

– Не волнуйся. Спасибо вам.

«Ну шельмец, – подумала Диана. – Обо всем догадался ведь».

Она расцеловала подругу. Дверь закрылась.

И внезапно стало тихо. Только лязгал старый лифт, увозя будущую чету Водачкория вниз, в аэропорт, в Тбилиси – далекий и солнечный город.

Они с Костей остались вдвоем.

– Что я тебе говорил?

– Ты старый змей.

– Я мудрый. И именно я скормил яблоко твоей прапра-прабабушке.

Он обнял ее.

– А теперь пошли спать. Тебе уже час положено быть в постели, гулена.

– А убирать весь этот раскардаш?

– В постель. Я сам уберу.

– Тебе понравился Гиви?

– Мне симпатичны мужчины, способные настоять на своем. И способные плакать от неразделенной любви.

– От неразделенной? Да он хитрюга!

– Значит, мне нравятся хитрюги.

– Потому что ты сам такой!

– Да. Я тоже такой.

– Но поешь фальшиво.

– Я вижу, тебе тоже понравился Гиви.

– Я очень за нее рада.

У двери в ванную она обернулась:

– Ты знаешь, если бы он был хоть чуть-чуть другим, Оля так и осталась бы одна.

– А зачем, по-твоему, в мире существует судьба? – спросил он серьезно.

Супруги Водачкория писали им часто, звали к себе, но Красновы так и не выбрались. Они перезванивались, обменивались фотографиями в конвертах, но повидаться им было не суждено. Диана направила несколько безответных писем и получила ответ от родителей Гиви.

Ни его самого, ни Оли, ни их близнецов, Артура и Давида, не было в живых. Во время боев в столице новой независимой Грузии в окно их квартиры на проспекте Шота Руставели бросили ручную гранату. Шеварднадзе и Гамсахурдиа выясняли свои отношения, а гранату почему-то бросили именно в это окно.

Диана весь день проплакала, а Костя молчал и курил сигарету за сигаретой.

Но тогда, в 1985-м, до этого печального дня было еще так далеко. Они были молоды, счастливы и любимы. Сегодня. И кто знал, что завтра может не быть, а судьба не всегда бывает счастливой?

Костины приятели были удивительно разношерстной компанией. Наверное, потому, что круг его знакомств не ограничивался студенческой, университетской братией и сословной академической спеси он подвержен не был. Общался тесно он только с теми, с кем не был связан по работе, но не потому, что держал себя заносчиво с подчиненными, а вполне искренно полагал, что подобное положение вещей может повредить служебным отношениям.

Диана была с ним не согласна, но особо не настаивала. Ребята, работавшие в горкоме, ей в принципе нравились, но виделись они только на протокольных мероприятиях. Костя называл это «держать дистанцию».

У них в доме часто бывали: Андрюша Тоцкий – бывший капитан КВН университета, очаровательный еврейский юноша, злой и остроумный, хотя, по Дианиному мнению, больше злой, так как ни одной обычной остроты она от него не слышала.

– Добрая шутка, – говорил Андрюша, – удел сытого общества. Я так не умею. С детства чувствую себя так, будто мне кое-что зажали дверью, а теперь меня же через эту дверь выгоняют. Вот тебе бы, Костя, понравилось, чтобы тебе кое-что зажали дверью?

– Мне бы это не понравилось! – вмешивалась Диана.

– Вот! Голос народа! – радовался Тоцкий. – Хотя, прошу заметить, Диане в дверях зажать нечего!

– Тебе бы в дверях язык зажать, – добродушно огрызался Костя, – договоришься. На тебя досье, как «Капитал» толщиной. Ты остановись, пока не поздно.

На Андрея был «зуб» у главного городского идеолога – Лидии Матвеевны Равлюк, но он относился к неприятностям философски, считая их почетными и неизбежными. А Равлюк называл «главной жопой города» (надо сказать, что для удобства Лидия Матвеевна действительно должна была сидеть на двух стульях как минимум), и Костя подозревал, что ей об этой шутке Андрюши рассказали прихлебатели.

Он предупредил Тоцкого, но тот только отмахнулся.

– Нашел кого бояться!

– Ты хоть иногда задумывайся, что говоришь и где. Вышибут из универа, а тебе полгода осталось.

– Ничего. Вышибут – отращу себе большую-большую жопу и пойду в идеологи. Слушай, Костя, а тебе идеологи не нужны? У меня и фамилия подходящая, только букву «р» вставим.

Он таки дошутился. Его срезали на госэкзаменах по марксистско-ленинской философии и научному коммунизму. Равлюк добралась до него через ректора и друзей по кафедре.

Тоцкий, однако, головы не опустил и, сообразив, что его валят намеренно, устроил комедию прямо на экзамене, перед комиссией.

– Меня, понимаешь, просто понесло, как Остапа, – рассказывал он потом, когда Диана и Костя отпаивали его коньяком у себя дома. – Я остановиться физически не мог. Сидят за столом эти суконные, пардон, Дианочка, хлебала с глазами дохлых котов и слушают, как я отвечаю. Причем выражение у них на мордах одинаковые. Типа «Пой, ласточка, пой». Ну я пою… Тут председательствующая склоняет так, по-ленински, свою голову набок и цедит сквозь зубы: «Вы, Тоцкий, по нашему мнению, неправильно понимаете политику партии…» А я, Костик, как ты понимаешь, к экзамену готовился и чесал как по учебнику, с цитатами и прочей, пардон, Дианочка, вашей херней. Ну я и говорю: «Простите, а откуда у вас эта информация? Из моего ответа по билету? Или, может быть, рассказывал кто?» Тут вступает Коляда, ты его знаешь…

– Да знаю, знаю…

– «Вы, Тоцкий, не умничайте, у нас уже сложилось о вас вполне определенное мнение. Вы идеологически вредный тип, и мне лично непонятно, как вы доучились до пятого курса». – «Что тут непонятного, – говорю, – учился-учился и доучился. Я, если вы помните, Иван Федорович, физик по образованию». Тут опять Калмыкова, уже злее… «Вы, Тоцкий, человек без образования пока. И имеете шанс его так и не получить». Я сделал невинные глаза и спрашиваю: «Из идеологических соображений?» Она величаво так, царственно кивает. Ну, думаю, сейчас я устрою бенефис, мать вашу, я вам запомнюсь, как кошмарный сон. «Можно, – спрашиваю, – узнать, в чем, собственно, меня обвиняют?» – «Можно, – говорит Коляда. – Вы, Тоцкий, постоянно позволяете себе идеологически опасные высказывания, в неприглядном свете выставляете уважаемых всеми людей, критикуете политику партии и правительства. Я считаю, что среди советских студентов вам не место. Вы, Тоцкий, неблагодарный человек. Страна вас вырастила, выкормила, дала вам возможность учиться, а вы о нас неуважительно отзываетесь».

Тут меня замкнуло. Копец! Планка упала – и все. «Во-первых, – говорю я, – вы мне ничего не давали. Вырастили и выкормили меня мои собственные родители – на две инженерные зарплаты. А что касается образования, то моя семья платит налоги и, как известно из курса экономики, оплачивает этими деньгами социальные программы».

Калмыкова стала слегка багроветь, а Коляда не унимается: «Ваше образование стоило государству сорок тысяч рублей…» – «А оно могло сэкономить эти деньги, – говорю, – на вашей зарплате. Я физик, а не идеологический работник».

Тут Калмыкова как заорет. Пасть открыла, красная вся, слюна летит… «Вы прежде всего советский студент!» – «А можно, – отвечаю, – без титулов. Просто студент, мне, честное слово, хватит». – «Вы ведете себя вызывающе!..» – «Не может быть, а я и не подозревал». – «Вы мыслите не по-социалистически!» – «Вы мне льстите!» – «Вы не получите диплома…» – «Вот это действительно огорчает». – «И у вас будут неприятности!» – «Они у меня уже есть».

«Вы отдаете себе отчет, – вкрадчиво так говорит Коляда, – в том, что только что заработали «волчий билет»?» – «Да оставь его, Иван, – рычит Калмыкова, – он теперь и дворником не устроится, я ему обещаю». – «Таких как вы, – говорит Коляда, – надо лечить или гнать из страны в три шеи». – «Пройденный этап, Иван Федорович, устаревшие методы. У нас теперь гласность, ускорение и перестройка». – «Ну что ж, – отвечает Коляда, – поживем – увидим. Вы свободны». – «Это я и так знаю. Разрешите зачетку?» – «А она вам больше не понадобится, Тоцкий, – заявляет Калмыкова. – Вы бы ехали в свой Израиль, там вам выдадут новую. Вам там самое место». – «Мадам, – говорю, – я счастлив, что вы антисемитка. Если бы вы были еврейкой, я бы повесился от стыда». И иду к дверям. Потом, уже на выходе, не выдержал и добавляю: «Привет от меня Лидии Матвеевне. Передайте ей, будьте так любезны, что некоторые ее черты я запомню на всю жизнь».

– И дверью, небось, хлопнул? – спросила Диана.

– Ага. Штукатурка посыпалась.

– Дурак ты, братец, – сказал Костя. – Настоящий, круглый дурак. Они тебя затравят, как зайца.

– Послушай, Краснов, – жестко сказал Тоцкий, – рано или поздно это все равно бы случилось. Случилось сейчас. Ну и хрен с ним. Я же знаю, ты такой же верный коммунист, как я араб. Я от тебя запах соответствующий слышу. Ты умный и злой. Ты их враг. Но трус. И можешь на меня обижаться, если тебе угодно. Ты будешь молчать, а я молчать не могу. Я так устроен. Мне душно, Краснов.

– Андрей… – начала было Диана, но Костя положил ей руку на плечо, и она замолчала.

– Давай по порядку. Хорошо, ты наконец высказался. Я скажу тебе, что будет дальше. Диплома тебе не видать как своих ушей. Это раз. Два. Работу тебе в городе не получить. И в другом городе тоже, вполне возможно. Три. Могут уволить с работы твоих родителей. Четыре. Ты у комитета в черных списках и, если не успокоишься, можешь загреметь в психушку – это недалеко, только Днепр переехать. А в лучшем случае – в тюрьму. Отличный результат за пять минут удовольствия. Я, как ты говоришь, трус. Не будем трогать мои убеждения, это мое личное дело, и я никогда и ни с кем, кроме жены, их не обсуждаю. Я коммунист, номенклатурный работник. Так?

– Так, – сказал Тоцкий.

– Теперь скажи, ты помнишь, чтобы я кого-то травил по идеологическим соображениям? Я кого-то заставлял работать в комсомоле, в стройотрядах? Я устраивал вам тягомотные политучебы? Я лгал? Ты просто не понимаешь, что, поднявшись на определенный уровень, я уже не обязан постоянно доказывать свою лояльность строю, имею право на свое мнение среди вышестоящих и могу навязывать его нижестоящим. Они приходят работать в комсомол – я заставляю их работать так, как положено, и не даю делать пакости—в моем понимании. Ты уж извини, что я об этом напоминаю, но пока я работал в универе, тебя никто выгнать не мог. Ты комсомолец – значит, ты в моей епархии. И я решаю, что с тобой делать. Коммунисты у власти, хочешь ты того или нет. И чем больше в партии порядочных людей, тем тебе же, дураку, лучше.

Тоцкий молчал.

– Так, значит… – сказал он чуть погодя. – Знаешь, Костя, может, кому-нибудь и понравится твоя позиция, но это буду не я. Я бы с ними на одном гектаре срать не сел, не то что работать. Дай тебе Бог здоровья! Выручал ты нас крепко и много раз. Но время людей меняет. Скурвиться не боишься?

– Не боюсь.

– Смелый ты, Костя, парень…

– Ты ж говорил – трус.

– А это с какой кочки на проблему глянуть. Прагматизм, Краснов, штука опасная, как граната в заднице. Вдруг кто колечко дернет?

– Значит – судьба. Что теперь делать будешь?

– Пока не решил. Похожу, подумаю, дождусь, когда желчь стечет.

Диана, которой был очень неприятен спор между ними, чувствовала себя неуютно. Она принимала позицию мужа, но и позиция Тоцкого ей была понятна. Каждый из них был в чем-то прав, но решения Кости были решениями пожившего на свете человека, а Андрей вел себя как мальчишка – честный, смелый мальчишка. Его было жаль. И Диана почему-то подумала, что Костя, спокойный, уравновешенный Костя Краснов в чем-то чувствует себя обделенным и в душе завидует отчаянному кавээновскому капитану, его «сломанным тормозам», его «упавшей планке». Ведь Диана знала, что ее муж думает почти так же, как Тоцкий, – только глубже понимая причины и возможные последствия. И, пожалуй, Андрей был бы приятно поражен, узнав о Костиных взглядах на окружающее. Но у них были разные пути и разное понимание цели.

Они остались в нормальных отношениях даже после этого разговора, и Андрей был частым гостем в их доме после рождения Марика. Работать он пошел грузчиком, в гастроном, но пить не начал, круг общения не сменил, стал мускулистее и еще злее. Но ни о чем не жалел. Если Тоцкий по своей сути был экстремистом, то остальные Костины приятели скорее занимали в жизни центристскую позицию.

Шурик Дасаев, жизнерадостный работник советской торговли, поэт весов и прилавка, угловатый, нескладный и длинный, всегда приносил в дом шум и веселую неразбериху. Артур Гельфер, вдумчивый экономист-философ, рыжий, как веснушки, с красивыми зелеными глазами и пухлым женским ртом, который он скрывал под большими усами, распространял вокруг себя запах одеколона, табака и уравновешенности.

Гарка Комов, толстый, рыхлый и важный, как боров-медалист, большой ценитель искусств и изящной словесности, с вечно длинными нечесаными волосами (этакий престарелый хиппи шестидесятых), приносил с собой ворох парадоксальных суждений и невероятных новостей из потустороннего мира, в существование которого верил безоговорочно.

Самым необычным из всех был аристократ Миша Калинин, всегда безукоризненно одетый, отглаженный, старый холостяк и оголтелый бабник. Он с удовольствием брал на себя роль третейского судьи во всех застольных спорах и считал, что его мнение единственное, заслуживающее внимания. При этом он был грамотным юристом-хозяйственником, спас немало народу от тюрьмы и единственный в городе разбирался в международном и корпоративном праве, которое освоил по литературе, присланной родственником-юристом из Америки.

Вся эта компания, с женами и без жен, собиралась не реже одного раза в две недели, попивала коньяк из рюмочек величиной с наперсток и философствовала с ленцой. Сначала Диана чувствовала себя лишней – женские разговоры не задавались и быстро затухали, хотя и были приятны вначале. Но потом ей понравилась спокойная атмосфера этих вечеров, которые Костя называл «встречами в английском клубе».

Диана, правда, сделала свои выводы и видела в мужской части компании скорее мозговой центр, чем английский клуб: слишком часто разговоры уходили в профессиональную сторону, причем, несмотря на разницу в образовании, собеседники прекрасно друг друга понимали.

Впрочем, и веселиться они умели – особенно отличались Шурик и Миша. В такие минуты они молодели «и чушь прекрасную несли», все проблемы отправлялись в «бабушкин сундук», и Диана хваталась за живот, опасаясь, что от смеха малыш родится преждевременно. А когда к шутникам присоединялся Тоцкий – Диана сбегала, вытирая с глаз слезы от смеха.

Когда подошел срок, и Марк благополучно появился на свет, вся компания явилась к окнам роддома, где уже три часа на морозе подпрыгивал гордый молодой отец.

Через пять дней Костя привез их домой. В пустой прежде комнате стояли детская мебель, кроватка, в шкафу высились стопки пеленок, подгузников, распашонок, а в ванной стояла стиральная машина.

Диана была счастлива рождением сына и вся светилась от переполнявших ее чувств, хотя проблемы с кормлением возникли с первых дней. Дико болели груди, налившиеся молоком, – малыш был с ленцой и, почмокав пять минут, засыпал. Диане приходилось сцеживаться чуть ли не круглосуточно, она недосыпала и даже плакала тайком. Мысль о том, что эти хлопоты неизбежны, была слабым утешением, но пока Диана размышляла о тяжелой женской судьбе, все устроилось. Малыш оказался обжорой, и после нескольких недель мучений Диана вздохнула свободней.

Костя помогал ей как мог: стирал пеленки, подгузники, привозил домой массажистку, таскал сумки с продуктами, звонил с работы по двадцать раз в день и мчался к Диане по первому ее зову.

На четвертой неделе жизни малыш стал называться Марком Константиновичем и при звуках своего имени совершенно очаровательно улыбался беззубым ртом.

Дела у Кости на работе приняли совершенно неожиданный поворот: теперь, с милостивого разрешения власть предержащих, Костя на свой страх и риск организовывал под эгидой горкома молодежные центры, кооперативы и кафе, хозрасчетные организации. Сначала – единицы, но к концу 1986 года уже по несколько в неделю.

– Перспективная штука, Ди, – рассказывал он, приходя с работы. – Конечно, девяносто процентов из них проворуются или разорятся, но десять выживут обязательно. Как говорит наш лидер: «Процесс пошел».

Диана, имеющая о кооперативных товарах нелестное мнение, поднимала бровь и предрекала скорую кончину халтурщикам, но ей возражал рассудительный Артур Гельфер.

– Дианочка, – говорил он, развалившись в кресле в гостиной, – ты глубоко заблуждаешься в своих выводах. Вымрут не халтурщики, а как раз те, кто работает на совесть. В нашем «Зазеркалье» нужно быть наглым и удачливым халтурщиком, и то, помяни мои слова, их задавят налогами, как мух. Год, два – и кооперативы канут в Лету. Кто поумнее, сделают на этом капитал для серьезных дел, кто-то сядет, кто-то улизнет с полными карманами. Рынок этими товарами не наполнить. Экономику полумерами не спасешь – это ей как мертвому припарки, но кое-кто на самом верху станет почти Рокфеллером. Или покруче. Смотри, кому это выгодно, Дианочка. У нас вор на воре сидит и им же погоняет. Вор у нас – двигатель прогресса, в этом основное отличие социализма от капитализма как экономической системы.