Трезориум Акунин Борис
Мысли метались.
Нет, овцой на убой я не отправлюсь, не дождетесь. Спекулянты как-то проникают на ту сторону – значит, есть лазы через Стену. Но что делать в Городе, если даже выберешься? Ни знакомых, ни документов, ни крыши над головой. Все равно. Лучше сдохнуть под открытым небом, чем овечья судьба. Лисица нигде не пропадет.
Пан Директор протягивал ей что-то.
– Держи, что же ты?
На ладони у него был жестяной кругляш с номером.
– Что это?
– Ты меня не слушала? Это жетон агента Гестапо. По нему тебя выпустят из Гетто. Если потом на улице остановит польский патруль, покажешь – сразу отстанут. Если патруль немецкий – скажешь: «Я иду в Гестапо к гауптштурмфюреру Телеки». Повтори.
Она повторила.
– Я ему позвонил. Он тебя ждет. Передашь тетрадь. А он сделает тебе документы. Понадобится только фотография. Возьми эту. Она слишком большая, но Телеки сказал, что у них там есть какая-то хитрая копирующая машина с уменьшением.
По-прежнему ничего не понимая, Таня механически взяла снимок. Эта была карточка с доски, где висели портреты всех сотрудников и воспитанников. Перед выпускным праздником, в июне, приходил фотограф и всех по отдельности запечатлел. Таню заставил картинно подпереть подбородок и таращиться в объектив. Еще и челку на лоб свесил. Получилось по-дурацки.
– Уясни главное. Надо во что бы то ни стало спасти мои записи. – Пан Директор положил руку на тетрадку. – Там собран материал огромной важности. Если он сохранится, значит, всё было не зря. Всё это: трезориум, дети, мы. Понимаешь?
Таня помотала головой.
– Господи, просто отдай доктору Телеки тетрадь. Он-то всё понимает. И сделает, что нужно.
– А почему вы сами ему не отдадите? – спросила Таня. – Почему посылаете меня? Если здесь есть что-то ценное, так это вы.
Хотела добавить: я-то и без вашего Гестапо сбегу, но промолчала. С документами, да еще настоящими, конечно, будет совсем другая жзнь.
У пана Директора забегали глаза, на щеках выступили красные пятна. Таким растерянным его она тоже никогда не видела. И не предполагала, что этот уверенный человек способен теряться.
– Я думал, что смогу, но… я не смогу, – пробормотал пан Директор. – Глупо, но… Я лучше останусь.
– Так пошлите кого-нибудь из педагогов, кто хорошо изучил ваш метод, – сказала Таня. Эти слова дались ей нелегко.
– Ты единственная, у кого нееврейская внешность. А кроме того ты единственная, кто… сможет. У тебя железная воля к жизни. Если будет хоть малейший шанс, ты в него вцепишься мертвой хваткой и выживешь.
Она отлично поняла, чт он имеет в виду. «Ты единственная из нас, кто сможет бросить детей».
Что ж. Пан Директор был прав. Если выбор: погибнуть вместе со всеми или выжить, колебаться нечего.
Таня ни с кем не попрощалась. Сунула то, что поместилось в сумку: смену одежды, немного еды и маминого Пушкина.
Шла прочь – не думала ни о чем таком, что могло бы ее ослабить. Глядела только вперед и вверх, на полосу синего неба между крышами, выше лиц встречных пешеходов. Меж нею и ними пролегла невидимая, но непреодолимая пропасть. Она выживет, они – нет.
Снова и снова шептала короткое пушкинское стихотворение «Пора, мой друг, пора». Про то, как усталый раб замыслил побег в обитель дальную трудов и чистых нег.
Чистых нег…
Гауптштурмфюрер доктор Телеки был похож на крысу. Остроносый, с пакостными усишками, колючие глазки через пенсне. Ее прямо затрясло от отвращения. Хотя, может быть, дело в черном мундире. Таню при виде черепа на фуражке и зигзагов на петлице всегда начинало мутить.
Он сам вышел к ней на проходную, вежливо поздоровался, повел длинным коридором мимо кожаных дверей. На табличках не названия, а обозначения: «А1», «А2», «А3», «А4». Потом пошла буква «В». Это, значит, и было Гестапо, самое страшное место в Городе. Наверно, Ад, если он есть, на самом деле такой же, думала Таня. Пыльная, скучная канцелярия и одинаковые двери с табличками. Каждая буква с цифрой – обозначение муки для определенного сорта грешников. И ничего личного.
Телеки завел ее в дверь с табличкой «B4». Кабинет как кабинет. Шкаф с папками, картотечный ящик, казенная мебель. Если б не портрет Главной Крысы на стене, не на чем остановиться глазу.
Сели друг напротив друга. Вблизи стало видно, что глаза у доктора не колючие, а расстроенные.
– Я ему предлагал, – сказал Телеки со вздохом. – Уговаривал. Взывал к разуму. А он мне: «Не могу. Как в романе Стивенсона, останусь скелетом, который стережет зарытое сокровище. Карта к нему – мой дневник. Сберегите ее, дорогой эсквайр. И после войны возвращайтесь с экспедицией». Эх, какая потеря для человечества…
И пригорюнился.
Таня ничего из этого бреда не поняла. Стивенсона она не читала, это для мальчишек. И вообще она всегда читала только русские книги.
– Где дневник? – спросил гауптштурмфюрер, повздыхав.
Взял тетрадь. Расстроился:
– По-русски? Почему по-русски? – Но сам себе сказал, задумчиво: – А может быть, это и лучше. С учетом послевоенной ситуации. – Полистал. – Отлично. Почерк разборчивый. Закончится война – мне это переведут.
Отложил тетрадь.
– Теперь займемся вами, фройляйн. Я обещал моему Ливси. Фотокарточку принесли?
– Только вот такую.
– Ничего, я ее уменьшу до стандартного размера на фототелеграфическом аппарате. Сам сделаю. Никому из сотрудников такое не поручишь. Посидите…
Ушел и отсутствовал целый час. Все это время Таня читала дневник пана Директора.
Многое было для нее внове. О чем-то она вообще не догадывалась. Общее впечатление было такое: умный человек, а ничего про жизнь и людей не понимает. Выдумал схему и собрался подогнать под нее мир, превратить заросший диким бурьяном пустырь в аккуратный газон с цветочками. Понятно – он ведь, оказывается, немец. Гёте бы своего послушался, что ли. «Grau, teurer Freund, ist alle Theorie und grn des Lebens goldner Baum». «Серы теории, любезнейший дружок, но зелена ветвь жизни золотая». Золотая – но зелена. И смысла тут не ищи, не то свихнешься.
Таня уже начала беспокоиться, чт это крыса так надолго пропала. Но тут Телеки наконец вернулся. С полным набором готовых документов.
– Итак, фройляйн. Теперь вас зовут Хильдегард Фукс. Удостоверение, талоны, пропуск на переезд в Рейх, билет до Бреслау. Герр Директор говорил, у вас там родственница?
– Тетка, – кивнула Таня, пораженная тем, что пан Директор это запомнил. Когда-то давно она ему про себя рассказывала, но по его рассеянному лицу была уверена: пропускает мимо ушей. Он всегда витал мыслями где-то в облаках, если разговор был не о педагогике.
– Вот и отправляйтесь туда. Немецкий у вас натуральный, внешность не вызывающая подозрений…
Он держал документы в руке, но не отдавал, хоть Таня к ним уже потянулась. Глазки задумчиво щурились.
– Но взамен мне от вас кое-что понадобится. Он говорил, вы русская?
– Да, – ответила Таня, насторожившись.
– Берите листок бумаги и пишите свидетельство, что я помогал евреям Гетто. По-русски.
– Зачем?! – поразилась она.
– Войну Германия и ее союзники проиграют. Это стало ясно еще в декабре. Мы хотели взять Москву и не взяли. Японцы рассчитывали напугать жирную Америку, а она не испугалась. Дальнейшее – вопрос времени. Думаю, через год американцы с англичанами высадятся в Европе. Потом еще годик мы кое-как продержимся – и всё. Мой прогноз, что в сорок четвертом война закончится. Мировое еврейство, то есть союз крупного капитала с большевизмом, победят и возьмут реванш. Хозяевами мира так или иначе станут евреи. И свидетельства о том, что я им помогал, мне очень пригодятся.
– Да кто я такая? Никто!
– Вы – ассистентка великого Данцигера, имя которого после войны будет знать весь мир. У меня уже целая подборка таких письменных подтверждений, и все – люди неслучайные. Эти свидетельства спасут меня. В общем пишите… Нет, лучше не на листке, а на обороте вашей фотокарточки. С живым лицом будет достоверней.
Он отдал назад снимок, продиктовал:
– «Я, такая-то такая-то, свидетельствую и подтверждаю, что доктор Герхард Телеки, рискуя своей карьерой, свободой и даже жизнью, помог мне бежать из Гетто». Число, подпись.
Таня сама не понимала, почему ее так взбесила эта предусмотрительность. Спастись он хочет! Еще, поди, собственный трезориум откроет, будет детей воспитывать по методу пана Директора. Если же Рейх станет побеждать – Телеки выкинет все эти бумажки и преспокойно продолжит истреблять «мировое еврейство». Шиш тебе, крыса. Тони вместе с кораблем.
Прикусив губу, чтоб не ухмыльнуться, она написала по-русски первое пришедшее в голову – строку из стихотворения, которое нашептывала по дороге, не глядя в лица встречных.
Представила себе картинку – как герр гауптштурмфюрер торжественно вручает «свидетельство» советскому солдату. И лицо солдата.
– Вот, прошу.
Он взял, похлопал глазами.
– А число и подпись?
Она подписала. Телеки с довольным видом спрятал карточку под переплет замшевой тетради.
– Пусть хранится здесь. Дневник – тоже свидетельство. Что ж, сейчас выпишу пропуск на выход и отправляйтесь в Бреслау. Постарайтесь уцелеть. Вы мне после войны пригодитесь.
Сунул руку – пришлось пожать.
На улице Таня первым делом выбросила в урну Пушкина. В сумке Хильдегард Фукс ему не место – не дай бог какой-нибудь обыск в поезде, а у немецкой медхен русская книга.
Опять выжила!
Всё, что могло этому помешать, оставлено позаи. Но не забыто. Никогда не будет забыто.
Она подставила лицо июльскому солнышку и вдохнула теплый, пыльный, бензиновый воздух жизни.
Так же, подняв лицо к потолку, закрыв глаза и блаженно улыбаясь, сидела она сейчас. Встрепенулась, когда вокруг все захлопали.
Это закончил свою речь крайсляйтер. Вместо него перед залом встал губастый.
– А теперь, после вдохновенной речи товарища Бозе, который исчерпывающе обрисовал ситуацию в мире, на фронтах и в городе-крепости, позвольте прочитать вам приказ господина гауляйтера. Не сомневаюсь, что вы как патриотки Германии и настоящие арийки встретите эту новость с энтузиазмом.
Преамбула не сулила ничего хорошего. На лицах присутствующих появилось одинаковое настороженное выражение. Приготовилась к какой-нибудь очередной пакости и Таня.
Но такого она не ожидала.
Приказом от сегодняшнего числа, 16 апреля 1945 года, гауляйтер Ханке объявлял мобилизацию в Вермахт всех женщин в возрасте от 16 до 35 лет. Они должны заменить военнослужащих мужчин, которые работают в штабах, канцеляриях и прочих тыловых учреждениях – те поголовно отправятся на передовую.
Для «помощниц Вермахта» обязательны ношение воен ной формы и соблюдение устава. Они пройдут ускоренный курс строевой и боевой подготовки, примут присягу. Когда понадобится – сами возьмут в руки оружие.
Зал потрясенно молчал.
– Исполнение приказа с завтрашнего дня, – сказал коричневый, отложив бумагу. – Вы как работницы госпиталя останетесь на своих рабочих местах, но придется переодеться, подтянуться, перейти на казарменное положение. Добро пожаловать в строй защитников Отечества, дорогие подруги! Да здравствует Гитлер! Да здравствует победа!
Все заскрипели стульями, встали, вяло вскинули руки. Таня тоже – но левой сложила за спиной кукиш.
Уйду нынче же.
Новый план был до конца еще не проработан, риск велик, но Таня знала, что крысиную форму не наденет и в казарме жить не станет.
Когда взойдет солнце, Таня будет уже у своих. Или день наступит без нее.
Два свистка
Ночью выдвинулись на исходные для атаки. Был приказ взять рацион на одни сутки и самое необходимое. Но педагогическую тетрадку Рэм в мешке оставил. Думал, все равно хрен уснешь, так хоть отвлечься, чтоб время до рассвета пролетело быстрей.
Роте достались развалины дома на западной стороне довольно широкой улицы Bren-Strasse. Кажется, это значило «Медвежья улица». Название Рэм прочел на табличке, приколоченной к куску обвалившейся стены. Участок, выделенный взводу, был шириной не больше тридцати метров, так что бойцы расположились плечо к плечу.
Здание, назначенное для штурма, было напротив: угловой шестиэтажный дом – одной стороной на перекресток, по которому завтра пойдут в прорыв штрафники. Метров сорок до дома. Бегом десять секунд. Предыдущий батальон не сумел преодолеть эту пустяковую дистанцию за целую неделю. В лунном свете объект было очень хорошо видно, и Рэм долго вглядывался, прикидывал.
На первом этаже, судя по витринам, какой-то магазин. На инструктаже ротный сказал, что все проемы там глухо заложены кирпичной кладкой, оставлены только амбразуры. На торце – дверь подъезда, но изнутри она наверняка тоже заложена. Наверху на пяти уровнях – раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, умножить на пять – сорок окон. В каждом наверно будет по стрелку. Сунешься в атаку – ударят очереди, полетят гранаты. Каждый метр пространства будет иссечен пулями и осколками. Неудивительно, что предшественники тут застряли.
Но завтра, сказал комроты Лысаков, штурм будет капитальный, с привлечением всех средств.
Начнут полевые артиллеристы. Пробьют все витрины на первом этаже. Потом слева пойдет на прорыв штурмовая группа. Десантники соскочат с брони через сто метров, ворвутся во двор справа и займут следующее за объектом здание. «Тридцатьчетверки» подадут задом к перекрестку и откроют орудийно-пулеметный огонь. Тут наступает наш черед, сказал ротный. Кидаем шашки, дым затягивает всё внизу. Один взвод идет в атаку, два остальных прикрывают прицельным огнем по верхним этажам. Окна распределить между бойцами и пристрелять заранее, во время артподготовки – на случай, если дым отнесет на нас и будет ни черта не видно. Старший лейтенант показал, как стрелять вслепую, сделав упор из кирпичей, направляющих дуло.
– Какой взвод пойдет в атаку? – спросил Петька Есауленко, изображая невозмутимость.
Они с Рэмом обсудили между собой завтрашний бой. Оба слышали, что в самое пекло всегда гонят новичков и чужаков.
Но старлей ответил:
– Само собой, первый. У него опыта больше.
И стал обсуждать со старшиной Зинчуком, командиром первого, «стариковского» взвода, точное время атаки. Сошлись, что пушкари управятся минут за пятнадцать, танкам на туда-сюда понадобится еще две минуты, потом дать им минуты три похерачить из орудий и тогда уже кидать шашки. Дым поднимется выше человеческого роста за полминуты. Тут свисток – и вперед. Как только первый взвод окажется внутри, Зинчук даст два свистка. Это сигнал для остальных взводов: вперед.
– Внутри, в доме, главное – не отставайте от «стариков», – сказал комроты. – Все время будьте на этаж ниже. Не ближе и не дальше. Держите дистанцию. Их дело – прорваться на следующий уровень. Ваше – его зачистить. Всё выше, и выше, и выше, – пропел Лысаков. – Кому повезет – доберется до крыши. Кому нет – совсем высоко, до неба.
И засмеялся. Он был чудной, Лысаков. Рэм привык видеть старлея хмурым, скупо роняющим слова, а оказалось, что немногословен он был из-за больного горла. Выздоровел – разговорился. А сейчас, перед боем, стал будто другой человек – энергичный, веселый. Даже вон шутит.
Зато у Рэма прихватило живот и всё не отпускало. Не хватало мне еще медвежьей болезни на Медвежьей улице, волновался он. Но потом занялся подготовкой и ничего, обошлось.
Взводу достались окна второго, третьего и четвертого этажей. Всего двадцать четыре мишени. Рэм увидел в этом хороший знак, потому что у него в подчинении было ровно столько же стрелков. Вдвоем с Саниным они показали каждому цель. Проверили, как бойцы устанавливают автоматы на кирпичную подставку.
Больше заняться было нечем. Только ждать утра.
Санин посоветовал:
– О завтрашнем бое постарайтесь больше не думать. Все приготовления сделаны. Дальше будет просто. По одному свистку огонь. Два свистка – бежим вперед. Главное под ноги смотрите, чтоб не споткнуться. А окажемся внутри, тут уж совсем просто. Бойцы расползутся по этажу – не покомандуешь. Каждый будет за себя.
Очень хорошо, что он так сказал. Рэм чего больше всего боялся? Что растеряется под огнем и не сможет командовать. А если каждый за себя – это легче.
Но как ждать боя и не думать о нем, вот что было непонятно.
– А вы о чем будете думать?
– Честно? – Санин подвигал складками мятого лица. – Мне обязательно нужно завтра отличиться. Чтобы вернуть офицерское звание. И думать я буду о том, какая у меня после этого будет жизнь. А про бой что думать? Там всё на инстинкте. По обстановке.
– Я уверен, что вы завтра будете отлично воевать. И я напишу про это в рапорте, – пообещал Рэм. – Вот увидите, вы снова станете майором. Я охотно повоевал бы с таким командиром.
– Тогда об этом я и подумаю, – засмеялся ефрейтор. – А потом накроюсь шинелью и задрыхну. Желаю вам того же. Бой мы не проспим. В шесть ноль-ноль артиллерия нам сыграет побудку.
На сон Рэм не надеялся, но в остальном последовал совету.
Спустился в подвал, чтоб не демаскировать располжение фонариком. По пути подобрал сыроватую, но большую и мягкую диванную подушку, плотную штору. Обустроился с относительным комфортом. Главное, в каких-нибудь десяти метрах от взвода – только на полпролета подняться.
Сначала почитал тетрадь. Потом вынул конверт. Пару дней назад пришло очередное письмо от отца. Само письмо Рэм перечитывать не стал, там ничего особо интересного не было – береги себя, не геройствуй и т. п. Как обычно. Но долго, улыбаясь, рассматривал Адькин рисунок. Поразительное все-таки у нее устройство. Никогда не знаешь, что она слышит, а чего не слышит, что забудет, а что запомнит. Вот нарисовала космический полет: ракету, стратонавта. Отец пишет: «Спрашиваю, а почему ракета с крыльями? Она же летает, говорит. А что за птички наверху, не сказала». Оказывается, она нормально разговаривает, даже отвечает на вопросы. Что наверху нарисовано, Рэм догадался. Это не птички, это звезды, к которым летит ракета.
Потом разглядывал открытки с видами довоенного Бреслау, тоже взял их с собой. Если завтрашнее наступление удастся и батальон прорвется в центр, надо же будет как-то ориентироваться по городским достопримечательностям.
Напоследок вынул фотографию Татьяны Ленской. Чем чаще смотрел он на этот снимок, тем больше ему казалось, что они встретятся. И может быть, даже скоро. Он узнает ее, подойдет, и скажет: «Здравствуйте, Таня. На свете счастья нет, но есть покой и воля». Она, конечно, поразится, и тихо ответит…
Рэм еще держал в руке фотографию, но веки сомкнулись, и он нисколько не удивился, что губы девушки двигаются.
– Ты в сновиденьях мне являлся, – тихо произнесла она. – Незримый, ты мне был уж мил, твой чудный взгляд меня томил, в душе твой голос раздавался…
Ее глаза погрустнели, голос стал жалобным.
– Вообрази: я здесь одна, никто меня не понимает, рассудок мой изнемогает, и молча гибнуть я должна…
Он хотел ей ответить так же красиво, но боялся, что не сумеет и она разочаруется в нем, замолчит. Зря боялся. Татьяна говорила еще долго, и слушать ее было несказанным наслаждением.
Но кто-то мешал, кто-то тряс за плечо. Рэм сердито открыл глаза. Увидел над собой бетонный потолок подвала, склонившегося Санина.
– Командир, без десяти шесть.
– А?
Да, артподготовка. Потом атака.
Сунув в планшет лежавший на груди снимок (слава богу, он был обратной стороной кверху, а то объясняй, кто это), Рэм поднялся. Потер глаза. Умываться было некогда. Да и негде.
– Пройдем вдоль цепи.
– Поспали? А я не смог, – сказал ефрейтор. – Чувствую себя как Наташа Ростова перед балом.
У него раздувались ноздри, глаза блестели, а лицо стало хищно веселое.
– Вы что улыбаетесь? – спросил Рэм.
– Тебе не понять, – ответил Санин на «ты». – Я об этом дне три с половиной года мечтал.
Автомат у него был на груди, из сапога торчала рукоятка ножа. К саперной лопатке Санин относился скептически, говорил, что она для неповоротливых.
Бойцы были наготове. Одни подавлены, другие оживлены, но каждый без ошибки показал, в какое окно должен стрелять.
Всё было в порядке.
Рэм стал смотреть на другую сторону улицы. В сизом утреннем свете можно было прочитать вывеску на магазине. «Kinderspielzeug». «Детские игрушки». Смешно.
В цепи переговаривались шепотом. Вообще было очень тихо, хотя с той и с другой стороны сейчас готовились к бою сотни людей.
Немцы, конечно, знают про атаку. Слышали вечером рев танков. Что они сейчас? Молятся наверно. Но бога нет. Как медленно идет время. Без десяти было вон когда, а прошло только семь минут.
Он снова двинулся вдоль цепи, повторяя то, что уже десять раз было говорено:
– Пристрелка одиночными. Потом короткими очередями. Три-четыре патрона. Пристрелка одиночными. Потом короткими очередями. Три-четыре патрона…
Просто, чтоб бойцы знали: командир здесь, рядом. Оказывается, если думаешь не о себе, а о других, не так страшно.
Теперь, за минуту до начала, большинство людей на Рэма даже не оборачивались. Кажется, им было наплевать, что командир рядом. Ефрейтор Хамидулин сам Рэму успокаивающе подмигнул. Около веснушчатого Еремеева, из бывших пленных, пришлось задержаться – парень лежал с зажмуренными глазами, весь трясся.
– Сейчас ничего такого не будет. Только пристрелка, – сказал ему Рэм, нагнувшись. – Как на полиго…
И не услышал окончания собственной фразы. Где-то совсем близко, почти слившись, ударили два гулких пушечных выстрела.
Началось! Это 76-миллиметровые, бьют по витринам.
Хлопнув Еремеева по спине, Рэм выпрямился и закричал:
– По окнам! Одиночными! Огонь!
Теперь загрохотало повсюду.
– Давай, Еремеев, мать твою!
Пнул бойца ногой, раз человек по-хорошему не понимает. Тот дернулся, вскинул автомат.
Рэм пошел дальше, выглядывая через дыры в разломанной стене.
Две витрины уже зияли пробоинами. Вот и третья окуталась пылью, сором, выкинула фонтан каменной крошки. Молодцы артиллеристы!
И своими Рэм тоже был доволен. Окна второго, третьего и четвертого этажей будто шевелились. Кое-где разлетались остатки чудом уцелевшего стекла.
Петькины стреляли хуже, с удовлетворением отметил Рэм. Правда, им выше целиться.
А немцев ни в одном окошке видно не было. То ли попрятались, то ли – обожгла надежда – ночью ушли без боя.
Навстречу, пригнувшись, быстро шел Санин. Без автомата.
– Пристрелялся – и хорош. Береги патроны. Пристрелялся – и хорош, – говорил он.
– Здорово мы им, а? – крикнул Рэм.
Ефрейтор распрямился.
– Поглядим, когда ответят. Крепко немцы дома строят. Этими пукалками не сковырнешь. Штурмовая пошла!
Сквозь пальбу прорвался гул двигателей. Рэм побежал в левый конец – смотреть. На часах было 6:16.
«Тридцатьчетверки» одна за другой вылетели из переулка на перекресток, очевидно, рассчитывая прогнать через него на полной скорости. К башням жались бойцы, паля из автоматов, как показалось Рэму, куда придется. Рты у них были разинуты – должно быть в крике, но шум двигателей, лязг, стрельба всё заглушали.
Головной танк уже пронесся через широкое место – и вдруг превратился в черно-желтый огненный шар. Пошел криво, врезался в стену, башня съехала вбок, с нее посыпались пылающие черные фигуры.
Рэм сам не слышал, что орет в голос.
– Там «фердинанд» в засаде! Бронебойным врезал! – крикнул ему в ухо Санин. И потом, еще громче, непонятно кому: – Назад! Назад!
Две уцелевшие «тридцатьчетверки» остановились. С них прыгали люди, пригнувшись, бежали куда-то вперед, в черный дым. Кто-то гнал их, толкал в спины. Он был не в каске, как остальные, а в кубанке. Жорка! Жив!
Высадив десант раньше, чем планировалось, танки попятились. Из пушек с треском вырывалось пламя, и казалось, что танки отбрехиваются.
– По местам! – дернул Рэма ефрейтор. – Сейчас наши пойдут! Видишь, шашки!
Шашек Рэм разглядеть не успел, но на улице, сразу в нескольких местах выросли дымовые конусы и стали быстро расползаться во все стороны. Скоро улицу заволокло сплошной белой пеленой.
Внизу, на уровне полуподвального этажа, захрустела щебенка, несколько голосов завопили «ура!», но не как в кино, а жидко, неуверенно.
– Огонь короткими! Огонь короткими! – кидался Рэм от бойца к бойцу.
Санин тоже занял свое место и четко, будто механизм, бил вверх тройными: да-да-да, да-да-да, да-да-да.
Остальные тоже стреляли, подгонять их не требовалось. Рэм перекинул со спины на локоть свой автомат и сообразил, что сам-то он ни к какому окну не пристрелялся. Встал за Саниным, стал стрелять примерно туда же.
Густой туман озарился вспышкой, потом еще одной, еще, еще. Взрывы сливались один с другим.
– Мины! – простонал Санин и ударил кулаком по кирпичу.
– Не может там быть мин! Командир говорил, саперы каждый сантиметр в бинокль просмотрели!
– Спринг-мину не видно… Хана нам, парень. – Ефрейтор сел, стал менять диск. – Сейчас погонят, а ни десанта, ни прорыва…
И тут же сзади раздался свисток, за ним другой. Атака! Но как же первый взвод?
Дымовая завеса быстро прорежалась, ее сгонял свежий апрельский ветерок, продувавший Медвежью улицу.
Рэм высунулся. Впереди ничто не двигалось. Дом напротив проступил сквозь туман грозной серой громадиной. Никто по нему не стрелял. Молчали и окна.
– Неужели никого не осталось? – пролепетал Рэм.
Теперь он увидел на мостовой какие-то темные кучки, которых там раньше не было.
Снова две заливистые трели. Голос Лысакова, яростный:
– Клобуков! Есауленко! Оглохли? А ну подымай бойцов в атаку!
Санин выругался.
– Кретин! Надо один взвод в атаку, а второй чтоб прикрывал. Погоди, командир!
Побежал назад, крича:
– Товарищ комроты! Товарищ комроты!
Но Рэм этого не услышал. Он и не заметил, что остался один.
Стоял, щурился на сверкающие пылинки, что витали в рассеивающемся тумане. Вдруг мелькнула картина из детства. Вышка в бассейне, внизу так же бликует вода, очень страшно, но надо во что бы то ни стало прыгнуть. Потому что все смотрят: прыгнет Рэмка или нет.
Он залез на край разрушенной стены. Спрыгнул вниз, больно ударившись подошвами. Чуть не выронил, но успел подхватить автомат.
На улице было пусто. Ни души.
Рэм обернулся и тонким, каким-то противно детским голосом крикнул:
– Ребята! Вперед!
Бисерным почерком
30 июня 1942
Я готовлю речь, которая станет для трезориума исторической. Читать по бумажке, конечно, нельзя, это будет выглядеть глупо, но нужно записать все тезисы, чтобы ничего не упустить.
Начать с того, что наш трезориум вступает уже в четвертый семестр своего существования, что накоплен бесценный педагогический материал и что эффективность методики очевидна. Наши дети (нет, лучше для взвешенности сказать «некоторые из детей») развиваются так быстро, что легенды о гениальных воспитанниках учебных заведений леди Эстер уже не кажутся фантастикой. Можно не сомневаться, что через год и четыре месяца, к осени 1943 года, по завершении шестого семестра, наши выпускники на фоне остальных детей будут казаться вундеркиндами. А ведь это были самые обычные, случайно отобранные пятилетки.
Потом коротко скажу о каждом ребенке. Всё это коллегам известно, но в такой момент суммирование достигнутых результатов не помешает.
Нет, еще до того нужно похвалить педагогический коллектив, который сумел с точностью типизировать всех семерых к концу предыдущего семестра. И два слова про каждого шацзухера, персонально. Про Хаима – больше, чем про других, потому что он мнителен и страдает из-за отсутствия подопечных. Скажу, что курс занятий по развитию креативности, который он разработал в трех модификациях – для «головастиков», «сердечников» и «телесников» – совершенно блестящая идея, потому что немного творчества в жизни необходимо всякому человеку, даже далекому от художественных устремлений. Это, кстати говоря, правда.
Мейера поблагодарить за окончание работы над третьим томом «Тестов и упражнений».
Лейбовского – за оборудование спортивной площадки.
Про Дору что-нибудь мимоходом, небрежно. Она лучше работает, когда чувствует себя отстающей. Похвалю позже, с глазу на глаз, когда она явится ко мне уязвленная, с претензиями. Этой женщине для душевного комфорта необходимо напряжение во взаимоотношениях с ближними, перепады от враждебности к примирению, драма. Что ж, обеспечу ей драму.
Про детей. Здесь нужно остановиться на интереснейшем открытии, которое нас самих застало врасплох, хотя оно логично проистекает из самой специфики шацзухерской педагогики.
Во всяком детском сообществе (как впрочем и во взрослом) со временем неизбежно выделяются лидеры. Так оно и должно быть по теории: «эмиттеры» наделены вождистскими качествами по своей природе. В первом семестре это и произошло. У нас образовались целых два лидера, «белый» и «черный». Болек Эльсберг предводительствовал во всяких хороших затеях, Яцек Топаз – в злых и озорных. Но к концу третьего семестра, когда группы поделились на секции, всё стало выглядеть совершенно иначе!
Да, Болек по-прежнему проявляет отличные организаторские способности, когда нужно что-то создать, а Яцек – когда нужно что-то, условно говоря, разрушить. Но оказалось, что у обоих лидерство не постоянное, а ситуативное! И в иных ситуациях лидируют другие дети! Они у нас все лидеры, все без исключения, каждый в своей сфере!
К Ривке Диамант, которая способна любого понять и пожалеть, другие дети тянутся, когда грустно, или нездоровится, или просто хочется поплакать.
К Мареку Шафиру обращаются, если что-то требует разъяснения, а взрослых по какой-то причине спрашивать не хотят или не удовлетворены ответом. Марек – просто губка, впитывающая информацию. Брикман все время усложняет этому мальчику интеллектуальные задачи, и тот неизменно с ними справляется. Недавно я слышал, как этот семилетний человек очень доходчиво растолковал остальным, почему любая, самая маленькая звездочка на небе больше Луны.
Читать бесплатно другие книги:
