Pasternak Елизаров Михаил

Василёк никогда ещё в лесу не ночевал. Интересно. На огонь смотрел. Палочкой кашу помешивал, потом угли ворошил. Тетрадь было раскрыл – скучно показалось. Хотел в огонь бросить, да дедушка попросил вслух ему почитать.

Василёк начал откуда-то с середины.

Василёк бросил читать. На всякий случай спросил:

– Про мертвеца стих?

– А ты сам подумай, – ответил дедушка.

Из котелка на прогоревшие угли плеснуло выкипевшей водой, они тихо зашипели, вспыхнули красными бусинками. Дедушка положил тетрадь на угли. Бумага быстро покрылась коричневыми пятнами, языки пламени проткнули её насквозь, разбежались, охватывая со всех сторон. Костёр снова ожил.

– Там про труп написано было, – сказал, наконец, дедушка. – Человек, который приходил, знал о своей смерти и потому завещание по себе оставил: говно и трупные стихи.

Стемнело, тучи набежали, дождь мелкий стал накрапывать. Решили в доме Тригория на ночлег устроиться – всё не под открытым небом. Веток на пол постелили, чтоб не жёстко лежать было. Разговор прежний, от самого костра тянулся.

– Ты суть души не совсем верно понимаешь, – говорил Васильку дедушка.

– Почему? Ты сам так объяснял. В мертвеце остатки души сохранились. Сама душа уже в Раю. Я так думаю: она после смерти вроде улья, который на другую пасеку, то есть в Рай, перенесли. А в мертвеце как бы одна пчёлка-душа задержалась, а потом всё равно со своим ульем соединилась. А в трупе совсем души нет, потому он и труп.

– Это я тебя всякими сравнениями с толку сбил, – дедушка ненадолго задумался. – Душа, Вася, не разделяется. Если быть более точным, в мертвеце как бы одно из её отражений – может, так тебе проще понять.

По молчанию Василька было ясно, что не проще.

– Представь, – сказал дедушка, – я стою перед зеркалом и думаю: “Меня зовут Мокар”. Если в этот момент спросить, что я вижу, то я отвечу с полной уверенностью: “Себя”. То есть и моё отражение вместе со мной вроде как подумало: “Меня зовут Мокар, я вижу себя”, – и оно действительно – я. Ведь не кто-то другой, а именно я смотрю и думаю. Живой человек, а потом мертвец, – это как бы два зеркала, находящихся одно в другом, дающие возможность душе увидеть себя. Просто, когда она на себя насмотрится и уходит, то её исчезнувшее отражение в человеке ещё какой-то миг отражается в мертвеце.

– А мертвец это осознаёт, что в нём только отражение, а настоящая душа уже давно в Раю?

– Нет. В мертвеце-то не душа, а отражение её, которое не осознаёт себя отдельно от души. Просто оно превращает на время смерть мертвеца в его посмертную жизнь. Думает вообще только душа. Когда уже в мертвеце нечему отражаться, он с той секунды – безмысленный труп.

– Но ты же сам говорил, что, когда ты смотришь в зеркало, отражение тоже как бы себя осознаёт вместе с тобой.

– Верно, говорил, – согласился дедушка.

– Тогда я не понимаю. Я – отражение души. Она осознаёт себя во мне.

– Наоборот, ты благодаря душе себя осознаёшь. Ей-то осознавать себя не нужно. Она всё про себя знает.

– И о Рае тоже знает?

– Разумеется.

– Почему тогда человек, который отражение этой души, ничего о Рае и не знает?

– Потому что отражение не может ничего знать. Оно же всего лишь отражение.

– Ты меня нарочно путаешь, – Василёк даже злиться начал. – Вот я стою перед зеркалом и думаю не: “Меня зовут Вася”, – а, допустим: “Я всё знаю про Рай”. Значит, и моё отражение подумало, что оно всё знает про Рай. И если душа вдруг подумает про Рай или о чём-нибудь сокровенном, я тоже об этом всё пойму.

– Если ты перед зеркалом скажешь: “Я думаю сейчас обо всём”, – отразится не это неисчислимое “всё”, а только Вася, который делает вид, что обо всём подумал. Поэтому, если душа подумает про Рай, то отразится только душа, думающая про Рай, а не сама картина Рая. И второе, если душа всерьёз о чём-то подумала, кроме своего отражения, это означает, что до зеркала ей никакого дела нет. Отражение перестанет существовать, и спрашивать уже будет некому, как выглядит Рай и что о нём известно!

Странно было Васильку дедушку слушать. Темно, лица его не видно, одна неподвижная фигура, и речи странные – о душе, о Рае, будто не дедушка всё это время, а старик Тригорий с ним говорил.

– До твоего появления зеркало – обычный кусок стекла, покрытый с одной стороны амальгамой, неспособный думать. Ты в него смотришь, появляется отражение, тоже неспособное думать. Вместо него это делаешь ты и как бы из любви, – дедушка особо выделил это слово, – это своё отражение живым считаешь, собой называешь, потому что оно – действительно ты. И в этот момент ты думаешь исключительно о нём, иначе зачем к зеркалу подходил? Может, прыщик выдавить или, постарше станешь, побриться. Потом по делам пойдёшь. Так и душа: об ином вспомнит – и отражение исчезнет.

– Отчего душа решает, что хватит ей в зеркало смотреться и в Рай пора возвращаться?

Дедушка опять задумался.

– По-настоящему, Вася, душа никуда из Рая и не девается. Она там постоянно находится.

У Василька от непонимания голова кружилась.

– Но она знает, что с её уходом отражение умирает?

В дедушкином голосе слышалась ласковая насмешка:

– Как думаешь, почему тебя всякий раз такие мысли не преследуют, когда ты от зеркала отходишь, а? Потому что знаешь, что в тебе заложен бесконечный запас отражений!

– Ну, это пока не умру, – угрюмо сказал Василёк.

– Представь, что ты бессмертный.

– А вдруг зеркал не будет, – не сдавался Василёк.

– Даже если их не будет, повлияет ли это каким-нибудь образом на твою возможность отражаться в зеркалах?

Знал же Василёк, что дедушку не переспорить.

– Хорошо. Душа знает, что с её уходом отражение… исчезает?

– Конечно.

– И разве ей не становится его жалко?

– Кто оно такое, чтоб его жалеть! – Дедушка даже фыркнул. – Отражение!

– Как кто, это же я! – вскрикнул Василёк.

– “Я” – в первую очередь тот, который в зеркало посмотрел, а не тот, кто в нём отразился. С тобой настоящим, то есть с душой, ничегошеньки не произошло и произойти не может, пускай хоть все зеркала пропадут. И главного не забывай. – Дедушка лукаво помолчал. – На самом деле никаких зеркал нет. Это мы с тобой в начале разговора придумали, чтобы понятнее было. Не так всё просто.

Ночью Василёк проснулся. Показалось, дедушка во сне что-то говорил. Василёк начал вслушиваться. Слова оказались дождевым накрапом и ветром.

– Не спится, Вася? – спросил вдруг со своего места дедушка.

– Ходил кто-то возле дома, – соврал Василёк. – Я спросить хотел. Почему труп в овраге за столько лет не сгнил? И звери его не тронули?

Дедушка будто ждал этого вопроса.

– В тетради всё дело. Трупный стих вместо души слабую нежизнь в трупе поддерживал. Вот зверь и боялся, стороной его обходил. Я потому и сжёг тетрадь эту поганую сразу. Можешь пойти к овражку, думаю, там уже ничего не осталось.

Ночь только начинала светлеть, окутывая пространство молочной дымкой. Дождь прекратился. Земля, покрытая влажной листвой, скользила под сапогами. Василёк сделал несколько шагов и замер. Он не мог вспомнить, какая из дверей вела к обрыву, – всё застилал туман, – постоял минуту, прикидывая, не лучше ли вернуться в дом.

– Что, Вася, в Устени искупаться захотел? – Во всегдашней своей шутливой манере сказал за спиной дедушка. Ветер на миг сделался тише, и Василёк услышал далёкий шум реки. – Овраг в другой стороне, где дверь на восток. А ты через северную вышел. Подождём, чуть развиднеется, и вместе овраг поищем. – Дедушка глянул на небо. – Скоро уже.

В лесу туман не висел сплошной стеной, а только стелился под ногами. Василёк осторожно ступал, боясь не заметить оврага и свалиться на корень.

Дедушка шёл, уверенно раздвигая руками ветки.

– Редко, чтобы те, кто сочиняют, хоть раз про труп не написали. А кто лучше напишет, того книжные умники духовным называют, потому что после смерти такой стих душу заменяет, и пока он существует на бумаге, труп им живёт. Это называется творческим бессмертием, но если точно говорить, это – несмертие, и не человека вовсе, а трупа. Почти от всех поэтов трупы остались, стихом одушевлённые. Они при жизни умереть боялись и наделали себе таких запасных душ, вроде электрических батареек, а сами того не знают, что они к ним уже никакого отношения не имеют. И что ещё опасно: человек, который помногу их стихи читает, мёртвой природы набирается и сам начинает жить трупным стихом. Тут самое страшное происходит.

– Это что?

– Однажды душа, та самая, что из Рая глядится, в отражении своём труп видит. Сам представь, подходишь ты к зеркалу, смотришь – и вместо привычного лица своего видишь сгнившую харю с клыками, и это – ты! Плохо, если душа отражения своего бояться начнёт, но ещё хуже, если поверит, что она и есть труп, и полюбит его в себе. Так появляется труп, настоящей душой одушевлённый. Правда, с того момента она уже не в Раю, а в другом месте.

– В аду?

– В чёрном ирие. Можно сказать, что это место – ад, но душа там не мучается, а на себя в трупе смотрится.

– И что же делать? – растерянно спросил Василёк.

– С душой уже ничего не сделаешь. Может, книги с трупными стихами сжигать, все до единой, – не знаю. Но в любом случае трупы надо гнать из яви.

– Откуда?

– Из мира живых. Мы с тобой, к примеру, в яви живём, а мертвецы – в нави. Она, навь эта, от яви ничем не отличается. Это как заходят два человека в одну и ту же комнату, для одного она – явь, для другого – навь. А эти одушевлённые трупы в яви поселяются. Зла от них много.

Дедушка остановился возле уходящего вниз склона:

– Смотри. Как я и говорил.

Василёк опустил взгляд. И действительно. Ещё вечером человеческий остов лежал, а теперь будто насквозь прогоревший пень – труха одна. Василёк радостно посмотрел на дедушку. Тот ответил внуку широкой белозубой улыбкой.