Беззаботные годы Говард Элизабет Джейн

Он так ничего и не сумел съесть за отвратительным чаем, который Этиль подала ему под жалобы на деревенскую скуку, вдобавок от жареного у него разыгрывалась язва, о чем она прекрасно знала, но ей-то что. Миссис Криппс даст ему чашечку вкусного чаю и маленький кекс, прежде чем он поедет забирать мисс Рейчел со станции. Руперт, догадавшись, что он готов делать что угодно, лишь бы удрать от миссис Тонбридж, предложил ему одну ручку тяжелой плетеной корзины для пикников, и они вдвоем отнесли ее к двери кухни. Руперт обошел вокруг дома и вошел в переднюю дверь. Кабинет его отца был открыт, отец подал голос сразу же, едва услышав шаги Руперта.

– Хью? Эдвард? Это кто из вас?

– Это я, папа.

– А, Руперт, ты-то мне и нужен! Ну, заходи, сынок. Выпей виски. И дверь прикрой. Нам надо с тобой потолковать.

– Дорогая, съешь кекса.

– Пожалуй, мне же будет лучше, если я его все-таки не съем. – Но она увидела, как затуманились глаза Рейчел от понимания и боли, и поспешно добавила: – Не обращай на меня внимание. Мне всегда грустно, когда ты уезжаешь, – она отломила вилкой кусочек своего кекса с грецкими орехами и съела. – Я о том, что было бы неплохо съесть его в автобусе по пути домой.

Лицо Рейчел прояснилось.

– Так почему бы и нет? А еще лучше, возьми с собой в автобус еще один кусок. Возьми мой. Мне совсем не хочется.

Они сидели в Fuller’s на Стрэнде и пили чай перед отъездом Рейчел на поезде в Бэттл. День она провела в городе, сначала на совещании, созванном по поводу сбора средств для «Приюта малышей». Совещание закончилось еще утром, затем она пообедала вместе с Сид – они устроили что-то вроде пикника с ветчиной, булочками и яблоками среди укутанной в чехлы мебели на Честер-Террас. Дом был закрыт на лето, только старая Мэри осталась в обширном, похожем на пещеру цокольном этаже приглядывать за ним. После обеда Рейчел и Сид гуляли в парке рука об руку, обсуждая, как бывало почти всегда, каникулярные сложности, здоровье и душевное состояние Иви и трудности, неизбежные после приезда Сид погостить. Наконец было решено, что Рейчел обсудит с Дюши возможность приезда не только Сид, но и Иви, если дирижер, у которого она работала секретарем, уедет на гастроли и потребность в ее услугах временно отпадет.

– Кекс с грецкими орехами напоминает мне о школьных днях, – заговорила Рейчел. – Дюши возила меня куда-нибудь пить чай, но от тоски по дому я ничего не ела. Так что обязательно забери его с собой, – добавила она.

– Ладненько, – Сид взяла кекс, завернула его в бумажную салфетку и сунула к себе в потрепанную сумочку. Рейчел ела – точнее, вяло жевала кусочек тоста с маслом.

– Ты же знаешь, я бы осталась, если бы только смогла.

Ты смогла бы, мысленно возразила Сид, не будь ты так чертовски альтруистична.

– Дорогая моя, я уже смирилась с тем, что ты живешь ради других. Просто мне порой хочется быть одной из них.

Рейчел отставила чашку.

– Но этого не будет никогда! – Последовала пауза, ее лицо вспыхнуло, и краска медленно стала отливать от него под внимательным взглядом Сид. И наконец тоном одновременно и легким, и неуверенным, она, не глядя на Сид, заключила: – Я предпочла бы тебя всему миру!

Сид обнаружила, что не в силах говорить. Она накрыла рукой ладонь Рейчел, а потом, глядя в ее встревоженные и невинные глаза, подмигнула и воскликнула:

– Ой-вэй, как бы нам не упустить твой чертов поезд.

Они заплатили за чай и молча дошли до ограждения перрона Черинг-Кросс.

– Посадить тебя в вагон?

Рейчел покачала головой.

– День был такой чудесный, – выговорила она, силясь улыбнуться.

– Да, ведь правда? До свидания, моя дорогая. Не забудь позвонить, – она коснулась двумя пальцами лица Рейчел, на миг замерла, подставив ей губы и получив краткий трепетный поцелуй. А потом неуклюже повернулась и покинула вокзал не оглядываясь.

– В сущности, дорогая моя, это ужасно несправедливо. Только нам одним не разрешили ужинать со взрослыми.

– Уиллсу тоже.

– Уиллсу! Да он едва успел родиться! Он еще даже не ребенок.

– А нас и не заставляют ужинать вместе с ним. И вообще, он мне нравится. Он же мой брат, – добавила она.

– О, пока его вообще не за что упрекнуть. Но это не отменяет факта ужасной несправедливости. Даже Саймон ужинает в столовой, а ему всего двенадцать. Признайся, справедливостью тут и не пахнет.

– Да, не пахнет. Передай мыло.

Они сидели каждая в своем конце ванны, но не мылись. Скобка с зубов Клэри валялась на полочке красного дерева рядом со стаканами для зубных щеток. Спины обеих были розовыми от солнца, с белыми незагоревшими следами от бретелек купальных костюмов. Ступни после беготни босиком потемнели. Полли намылила свою фланелевую мочалку и начала оттирать ступню.

– Нам надо прекратить мыться в знак протеста, – заявила Клэри.

– А я и так мою только самые грязные места, такие, как ноги. Мама всегда их проверяет.

Клэри промолчала. Зоуи и в голову не приходило поинтересоваться состоянием ее ног, а папа ничего не замечал. В каком-то смысле так было даже лучше, а в другом – хуже. Заметив, как притихла Клэри, Полли подняла голову и поспешила заговорить:

– Отличный получился сбор. Кристофер молодчина. Ты только представь, сколько бабочек! Здорово ты придумала назначить его хранителем отдела естественной истории.

– А если Луизе не нравится, перебьется.

Не говоря ни слова, Полли вылезла из ванны и закуталась в вытертое до нитяной основы полотенце из тех, которые Дюши считала еще вполне пригодными для детей.

– Ты ведь даже вторую ногу не вымыла!

– Не хочу сидеть с тобой в одной ванне. Ты гадкая. Сначала ты против всех, потом против бедного Уиллса, и вот теперь против Луизы. Ты прямо как Ричард III.

– Неправда! – Полли не ответила, и Клэри продолжала: – Честное слово, нет. Дай мне вторую ногу, я сама ее вымою.

– Откуда мне знать, что ты за нее не дернешь и я не упаду? Особенно если ты в таком коварном настроении. Я тебе вообще не верю.

Полли, конечно, совершенно права. Она гадкая. Злобные мысли бурлили в ней, пока какая-нибудь не вырывалась наружу всплеском мерзости, и тогда она чувствовала себя ужасно, совсем как сейчас, – конфузилась и стыдилась того, что она намного хуже Полли, которая никогда ни на что не злилась, особенно на людей.

– Не буду я дергать, – пробормотала она, чувствуя, как глаза наполняются жгучими слезами. К ней на левое плечо легла серая от грязи жесткая ступня.

– Ладно, – сказала Полли. – Спасибо.

Клэри мыла ногу со всей тщательностью.

– Я стараюсь не щекотать, – кротко объяснила она, когда Полли заерзала.

Она знала, что если обращаться с Клэри по-хорошему, она наверняка расплачется, и потому возразила:

– Нет, не стараешься, я точно знаю.

– Спорим, Иисус щекотал апостолам ноги, когда мыл? Их было так много, что он забывал об осторожности.

– А я готова поручиться, что засмеяться они не решались. Ты заметила, что в книгах люди часто вытворяют с волосами то, что вообще невозможно сделать?

– Что, например?

– Ну, как когда Мария Магдалина вытирает волосами ноги Иисусу, или героини вышивают ими носовые платочки. Могу поспорить, волосы просто сгорят, если их погладить! И «Рапунцель, Рапунцель, спусти свои волосы вниз!» Нельзя взбираться по чужим волосам, как по веревке, – это же пытка.

– По-моему, в книге можно написать что угодно.

– А должно быть так, как на самом деле, – сказала Клэри и вылезла из ванны. – Я так и буду делать, когда стану писательницей. Ни за что не стану писать про всякие древние глупости, которые ни на что не годятся.

– Везет – у тебя уже есть карьера! Только скобку свою не забудь.

Клэри поглядела на свою скобку. Только что она была везучей, а уже в следующую минуту – совсем наоборот.

– А я как раз собиралась забыть ее, – горестно призналась она. – Могла бы и промолчать.

– Ты надень ее, – посоветовала Полли. – А потом снова сними, а я промолчу. Как будто все по-честному.

Клэри взяла скобку и с громким щелчком надела ее на зубы. Потом снова сняла. И посмотрела на Полли.

– Ты бы так не сделала, – заметила она. – У тебя было бы все по-честному.

Их взгляды встретились, Полли ответила:

– Извини, но, наверное, и правда не сделала бы. Но тебе не обязательно носить ее.

– А если бы тебе пришлось, ты бы носила. – Она вернула скобку на зубы. – Как же я восхищаюсь твоим характером, – еще печальнее добавила она. От скобки сразу стало больно, она портила все удовольствие от еды. Клэри подняла свое полотенце и чихнула.

– Не вечно же ты будешь ее носить, и по-моему, ты ужасно смелая. Так что когда-нибудь станешь красивая, как картинка.

– А стать доброй, как принцессы из сказок, не получится. Скорее уж как злая и безобразная принцессина сестра. Или кузина.

– Знаешь, что? Когда у взрослых начнется ужин, давай заберем нашу еду с собой в сад и устроим ночной пир на дереве.

– Вот здорово! Только надо дождаться, когда к нам зайдут пожелать спокойной ночи. Сделаем вид, что уже все съели, спрячем еду в кроватях, а потом сбежим.

Они снова стали подругами.

Руперт буквально вывалился из отцовского кабинета, начал было подниматься к Зоуи, потом передумал и направился в гостиную, зная, что там пусто, поскольку Дюши никогда не пользовалась ею до ужина. В гостиной было прохладно, в ней приятно и знакомо пахло душистым горошком: Дюши обожала его и летом всегда расставляла по дому букеты в больших вазах. Жалюзи были еще опущены, преграждая путь солнцу: Дюши, сетовавшая, что комната обращена не к северу, старалась не открывать в ней окна, пока еще сохранялась опасность, что в гостиную заглянет солнце. Руперт подошел к окну, поднял жалюзи, они рывком взлетели вверх и открыли взгляду закат в тревожных оранжево-пурпурных тонах, и пока он смотрел в окно, поезд, похожий на маленькую черную игрушку, старательно пропыхтел вдалеке справа налево. Руперту нестерпимо хотелось поговорить с кем-нибудь, но не с Зоуи, поскольку он точно знал, что она скажет, и его дилемму такой разговор не решал. «Бриг просил меня взяться за работу в компании». – «О, Руп! Это же прекрасно!» – «Пока что он просто предложил мне подумать. Окончательного решения я еще не принял». – «Да о чем тут думать?» И так далее. Случившееся она воспримет только как способ избавиться от финансовых проблем. И ни на минуту не задумается о том, каково это – перестать быть хотя бы отчасти художником и превратиться в дельца, то есть заняться нелюбимым делом, в котором он ничего не смыслит. С другой стороны, он все равно почти не рисует: в учебное время он слишком измотан ежедневными уроками, а каникулы вынужден проводить вместе с Зоуи и детьми, – точнее, тратить на них время. Да, их машина действительно на последнем издыхании, и поскольку визиты Клэри к стоматологу обошлись недешево, вряд ли он сможет позволить себе новую машину в ближайшем обозримом будущем. А когда Зоуи научится водить, ей захочется машину больше, чем что-нибудь еще.

Если же он начнет работать в компании, ему не придется беспокоиться о таких вещах, как покупка новой машины. На каникулах он сможет рисовать… Нет, не сможет. Отдыхать он будет всего две недели в год плюс на Рождество и на Пасху, а если ему не удавалось как следует порисовать во время длинных школьных каникул, то на короткие и надеяться нечего. Зоуи будет ждать от него какой-нибудь экзотики – поездок на лыжные курорты, и так далее. У него мелькнула мысль о художниках-любителях, рисующих по воскресеньям, и еще одна, более мимолетная, – о пути, который проделал Гоген, чтобы стать художником. «Наверное, я все-таки ненастоящий художник, – подумал он. – Живопись надо было ставить во главу угла, а мне это никогда не удавалось». Уж лучше оставить ее раз и навсегда. Скорее бы Рейчел вернулась из Лондона. Поговорить с ней было бы лучше, чем с кем-либо другим. Оба его брата могут воспринять проблему двояко, и это помешает им дать ему ценный совет.

– Не рассчитывай, что примешь решение сразу, – сказал ему Бриг. – Подумай как следует. Это серьезное решение. Однако незачем говорить, что я буду несказанно рад, если ты все-таки согласишься.

Бедный старик сдавался постепенно, не прекращая бороться со слепотой. Но видеть в компании тех, кого он называл «посторонними», он не желал. И все-таки нелегко браться за работу, когда знаешь, что твое главное, если не вообще единственное, достоинство – фамилия, которую ты носишь. Стоячие часы в гостиной пробили семь. Пора идти наверх, чтобы успеть принять ванну и переодеться.

Он ничего не собирался говорить Зоуи, которая лежала в постели, читая очередной роман Говарда Спринга, но когда наклонился, чтобы в знак приветствия поцеловать ее в лоб, она просто обронила: «Хорошо, спасибо», не сводя глаз с книги.

Какое-то ребяческое стремление удивить ее, завладеть ее вниманием побудило его выпалить:

– Бриг предложил мне работу в компании.

Она уронила книгу на живот.

– О, Руп! Это же прекрасно!

– Окончательного согласия я пока не дал. Время еще есть, чтобы как следует подумать.

– А почему?

– Почему я не дал согласия? Потому что это очень серьезное решение, а я вовсе не уверен, что хочу сменить профессию.

– Да почему же?

– Потому что этим делом мне придется заниматься все время. До конца своих дней, – терпеливо начал он, но она рывком села, откинула пуховое одеяло, бросилась к нему на шею, обняла обеими руками и заговорила:

– Я так тебя понимаю! Ты боишься, что у тебя не получится. Ты такой… – она подыскивала верное, по ее мнению, слово, – такой… скромный. Из тебя получится превосходный бизнесмен. Все тебя любят. Ты будешь просто прелесть!

Она выкупалась и была еще свежей после ванны, от ее кожи веяло душистой геранью. Он осознал, как действует ее обаяние, но не с радостью, а скорее с горечью при виде такой преданности. Поцеловав ее с нежностью, которой она не уловила, он сообщил:

– Пойду мыться. Еще одно: это секрет. Я не хочу сегодня обсуждений – ни в семейном кругу, ни вообще. Ты будешь помалкивать?

Она кивнула.

– Правда, Зоуи? Обещаешь?

– Мне такое и в голову не придет, – надменным тоном откликнулась она. Ей не всегда нравилось, что с ней обращаются как с ребенком.

Пока она красилась и одевалась к ужину, ей представлялись все перемены к лучшему в случае, если Руперт бросит работу в школе и станет таким, как его братья. Они могли бы перебраться в дом получше (Хаммерсмит она терпеть не могла), выбрать приличную машину, отправить Клэри в хороший пансион (словом «хороший» она подчеркивала, что заботится о благополучии Клэри), чаще куда-нибудь ходить по вечерам, поскольку Руперт не уставал бы так, как сейчас. Ради него она устраивала бы приемы, чудесные званые обеды, способствующие его карьере, и самое главное – избавленный от необходимости постоянно думать о деньгах и недостаточном количестве таковых, он стал бы легким и беззаботным Рупертом, за которого она вышла замуж. Потому что неким чутьем она понимала, что их брак уже не тот, каким был четыре года назад, хотя, видят небеса, изменилась вовсе не она: она никогда, ни на секунду не переставала беспокоиться о своей внешности, уже зная (только посмотрите на Сибил и Вилли, и, мало того, – на эту жалкую особу, сестру Вилли), что случается с большинством женщин, но как бы она за собой ни ухаживала, время от времени она чувствовала с ужасом, который скрывала под раздражением, что Руперт уже не отзывается на ее старания той же бездумной страстью, как раньше. Бывали случаи, когда ей казалось, что перед ней можно устоять, а раньше она считала, что такого не будет никогда. Он стал ласковее с ней на людях и менее ласковым, когда они оставались вдвоем. «Не болтай чепухи, дорогая» или «Зоуи, какой же ты порой бываешь глупой!» – он иногда говорил за столом в кругу семьи, и ей было так обидно! Но размолвки такого рода решались в постели (чудесным, удивительным образом), и в конце концов она всегда извинялась за то, что сглупила, не поняла, что он имеет в виду. Она всегда была готова признать свою вину. А теперь он ничего подобного не говорил; прошла целая вечность с тех пор, как он дразнил или осаживал ее, и сладость неизбежного примирения тоже осталась в прошлом. Конечно, когда-нибудь она состарится, и тогда, наверное, все будет по-другому, но до этого еще так далеко – ей ведь всего двадцать три, а женщины, говорят, к тридцати годам только расцветают, а она, скорее всего, будет цвести дольше, ведь она так заботится о себе. Она придирчиво и бесстрастно вгляделась в свое лицо, уверенная, что первой обнаружит на нем хоть какой-нибудь изъян, но никаких изъянов не нашлось. «Я хочу только, чтобы он любил меня, – подумала она. – До остального мне нет дела». Она понятия не имела, что тайная ложь – та, что выдерживает испытание временем.

Вернувшись после гольфа, Хью уделил час отцу, почитал ему, а потом по самой жаре терпеливо поиграл в теннис с Саймоном. Его подачи по-прежнему были беспорядочными, но бекхенд стал более стабильным. Пришла Сибил, понаблюдала немного за ними, потом ушла купать и кормить Уиллса, который уже проголодался и начал капризничать. Хью недоставало ее присутствия, его раздражала мошкара, живым нимбом вьющаяся вокруг голов.

– Пожалуй, на сегодня с меня хватит, дружище, – сказал Хью после второго сета.

Не желая уронить достоинство, Саймон согласился нехотя, но на самом деле он, хотя и плотно заправился за чаем, страшно проголодался, а поскольку ужинать ему предстояло в столовой, ожидание казалось бесконечным. Он удрал на кухню, надеясь выпросить что-нибудь у миссис Криппс, которая была к нему благосклонна и восхищалась его аппетитом. Хью, предоставив сыну сворачивать сетку и собирать ракетки с мячами, побрел к розарию Дюши, где еще издалека заметил ее саму, в холщовом переднике и с большой корзиной; Дюши срезала увядшие головки своих обожаемых роз. Но говорить с ней сейчас я не хочу, решил он, помахал ей рукой и повернул направо по гаревой дорожке, огибающей дом. Проходя мимо отцовского кабинета, он услышал голоса – сначала отца, а потом, после паузы – Руперта. Он поднялся по крутой задней лестнице в свою спальню, ту самую, где родился Уиллс (и умер безымянный младенец). В одном углу валялся ослепительно-белый ворох детских вещичек: должно быть, Сибил унесла сына купаться. Обычно Хью нравилось присутствовать при купании, но в этот вечер ему хотелось побыть одному.

Он расшнуровал теннисные туфли и прилег на постель. В голове все еще вертелся разговор с Эдвардом за обедом. Опасность войны и вправду реальна: хотя все, что говорил о ней Эдвард, звучало разумно, и, как было прекрасно известно Хью, то же самое мнение преобладало в обществе, это не убеждало его. Большинство людей, по крайней мере его ровесники, настолько не хотели войны, что отказывались думать о ней. А от молодежи не стоило ждать осведомленности, поскольку когда речь заходила о минувшей войне (в клубе, за ужинами в Сити), ее обсуждали жизнерадостно и высокопарно: давние песни, чувство товарищества, война ради прекращения всех войн; та девчонка из кафе в Ипре – с маленькой темной родинкой над губой? Да, она самая! И никогда, ни словом не упоминали о том, каково это было на самом деле. Даже сам он, когда его донимали страшные сны о войне (в последнее время реже, но все-таки случалось), никогда не рассказывал Сибил, о чем они на самом деле, эти сны. Нет, замалчивание этой темы продолжалось, и он на свой лад участвовал в нем. Но молчать о той войне – это одно дело, а повальное нежелание хотя бы задуматься о том, что происходит сейчас, – совсем другое. В Германии уже несколько лет, точнее, почти четыре года продолжалась мобилизация, а люди, похоже, не видели в этом ничего странного. И Гитлер: над ним смеялись, звали Шикльгрубером, думая, что это просто умора, а на самом деле его фамилия, называли простым маляром, а он и правда был им, списывали со счетов как не только чудака, но и полоумного, потому что это давало им право вообще не принимать его всерьез. Но было ясно, что немцы-то относятся к нему со всей серьезностью. Когда прошлой весной Гитлер просто взял и сожрал Австрию, Хью почти обрадовался, потому что подумал: вот теперь-то наконец и другие обратят на него внимание. Но похоже, это ровным счетом ничего не изменило. Был один политик, который призывал дать отпор нацистскому режиму, но перед ним просто закрыли двери кабинета. А Чемберлена, несмотря на безусловно хорошее происхождение из семьи политиков, Хью не считал лидером, способным отучить людей прятать голову в песок.

На обратном пути из Рая Хью предпринял еще одну попытку заставить Эдварда задуматься: спросил, что, по его мнению, произойдет в Чехословакии, немецкое меньшинство в которой выглядело очередной целью нацистов. Эдвард ответил, что о Чехословакии знает только то, что там делают неплохую обувь и стекло, а если в этой стране полно немцев, то само собой они хотят объединиться со своим народом, и Великобритании или Франции их дела не касаются. А когда Хью, впервые осознавший всю глубину невежества брата в этом вопросе, указал, что Чехословакия – демократическое государство, границы которого были определены Англией и Францией при заключении Версальского мирного договора, и, следовательно, можно с полным основанием утверждать, что это их также касается, Эдвард почти с раздражением заявил, что Хью наверняка смыслит в этом гораздо больше, чем он, но вся суть в том, что следующей войны не хочет никто, и было бы глупо связываться с Гитлером (похоже, он истеричный тип) по поводу, который явно имеет больше отношения к Германии, чем к Великобритании, и в любом случае, они, скорее всего, проведут плебисцит, как в случае с Сааром, и ситуация разрешится сама собой. Незачем дергаться, добавил он и сразу же завел речь о том, как бы им отговорить Старика от покупки огромной партии тикового дерева и древесины ироко, значительно превосходящей потребности компании и требующей слишком больших вложений капитала.

– А еще одна партия сейчас ждет растаможивания в Ост-Индии. Все эти бревна займут чертову уйму места, не говоря уже о западноафриканском красном дереве в Ливерпуле. Ума не приложу, где мы все это разместим. Ты поговори с ним, старина. Он меня даже слушать не желает.

Как ты – меня, подумал Хью, но промолчал.

Он закрыл глаза и, наверное, задремал, потому что ничего не слышал, но когда снова их открыл, оказалось, что Сибил сидит рядом с ним на кровати и держит на руках Уиллса, закутанного в банное полотенце.

– И-и раз, кроха… – приговаривая, она усадила сына на постель. Хью сел и притянул Уилла к себе. От него пахло мылом Vinolia, а волосы на затылке были длинными, всклокоченными (как у непризнанного композитора, по словам Рейчел) и влажными. Уиллс улыбнулся Хью и схватился пальчиками с неожиданно острыми ногтями за его лицо.

– Подержи его, я только достану ему одежду на ночь.

Хью отстранил маленькую ладошку.

– Полегче, приятель, это же мой глаз.

Уиллс укоризненно уставился на него, а потом его блуждающий взгляд наткнулся на кольцо с печаткой на отцовском пальце, который он тут же схватил и с силой потянул в рот.

– Ну, разве он не умница? – спросила Сибил, вернувшись с подгузниками.

Хью с облегчением перевел на нее взгляд.

– Еще какой! – подтвердил он.

– Он смеется над нами, – заявила Сибил, свернула квадратный лоскут ткани и положила малыша на спину в удобную позу. Уиллс лежал, благосклонно и с достоинством глядя на обоих родителей, пока его чресла препоясывали и закалывали булавками на ночь.

– У него же нет ровным счетом никаких забот, – сказал Хью.

– Как это нет? В ванне он потерял свою уточку, и он просто терпеть не может мозги, а няня каждую неделю кормит его ими.

– По-моему, это не так страшно.

– А чужие беды всегда кажутся пустяками, – возразила Сибил и добавила: – И не только тебе, дорогой, я имела в виду всех людей. Ты не присмотришь за ним, пока я схожу за бутылочкой?

– А чем занята няня?

– Она в Гастингсе вместе с Эллен. Сегодня у них выходной. Сначала они сходили в варьете «Фоль-де-Роль» на набережной. Потом пойдут пить чай и объедаться эклерами и меренгами, а завтра с няней случится разлитие желчи.

– Господи, откуда ты знаешь?

– Просто одно и то же повторяется каждую неделю. В няне должно быть что-то от ребенка, иначе она не сможет играть с детьми. А в остальном она прекрасно справляется с работой.

Она вышла, а Уиллс нахмурился, его лицо начало заливаться краской, поэтому Хью подхватил его на руки, стал показывать, как работает выключатель электрической лампочки, и малыш сразу повеселел. А Хью поймал себя на мысли: неужели Уиллс станет ученым, когда вырастет. Пусть занимается чем угодно, даже торгует лесом: замечательно уже то, что Уилл получит возможность выбирать вместо того, чтобы просто втягиваться в семейный бизнес, как втянулся сам Хью. Опять война. Ему казалось, что война была как будто его юностью; а до этого было детство – жизнь, измеренная чудесными каникулами и школьными семестрами, которые можно вытерпеть ради периодов семейной жизни и, что еще лучше, – встреч с Эдвардом (по какому-то таинственному принципу, который Хью так и не понял, их отправили в разные школы). Он неплохо успевал, но школу терпеть не мог; Эдвард успевал еле-еле, но против школы ничуть не возражал. А потом наступил последний семестр, и впереди забрезжило не только восхитительное лето, но даже еще более восхитительная перспектива поступления в Кембридж, которая в августе рассыпалась в прах.

Он поступил в Колдстримский гвардейский полк в сентябре; Эдвард рвался с ним и пытался попасть туда же, но ему, семнадцатилетнему, велели подождать год. И он явился записываться в пулеметный полк, солгал про свой возраст, и его приняли. А через несколько месяцев они уже воевали во Франции на собственных лошадях, привезенных из дома. За эти четыре года он виделся с Эдвардом только дважды: один раз – на раскисшей дороге недалеко от Амьена, когда их лошади приветственно заржали раньше, чем их всадники успели узнать друг друга, а второй – когда его ранили, и Эдвард как-то исхитрился навестить его в госпитале перед отправкой обратно в Англию. Эдвард, майор в свои неполные двадцать один год, легкой походкой вошел в палату, очаровал сестричек из ДМО, а их начальнице, сухопарой мегере, сказал: «Позаботьтесь о нем как следует, ведь он мой брат», и она заулыбалась, помолодев на двадцать лет, и поспешила ответить: «Конечно, майор Казалет».

– Как тебе удалось получить пропуск? – спросил он. Эдвард подмигнул.

– А я и не получал. Я сказал: «Пропуск? Я же ЭДВАРД!»[19], и мне сразу ответили: «Виноват, сэр» – и пропустили.

И Хью невольно начал было смеяться, но тут же беспомощно расплакался, а Эдвард присел на койку, взял его за оставшуюся руку и вытер ему слезы шелковым носовым платочком, от которого пахло домом.

– Эх, бедняга! Тебе вытащили осколки из головы?

Хью кивнул, хотя, конечно, их не вытащили – слишком уж глубоко они впились, как ему сказали потом, так что пришлось примириться с ними. Забавно: в то время сильнее всего болели два сломанных ребра, а культя, оставшаяся после ампутации руки, вызывала скорее душевные муки. Само собой, она тоже болела, но ему давали большие дозы морфия, так что тяжелее всего было во время перевязок. Он не выносил, когда к культе прикасались, точнее, мог выдержать эти прикосновения, только когда не смотрел, что они там делают. Между перевязками она ныла, дергалась и зудела, и часто ему казалось, что у него по-прежнему есть вторая рука. Но все это не шло ни в какое сравнение с тем, что он повидал. Взглянув на черный шелковый чехол с подушечкой на конце, он подумал, как ему несказанно повезло.

Поднявшись, чтобы уйти, Эдвард поцеловал его, чего обычно не делал, и сказал:

– Береги себя, дружище.

– Ты тоже, – отозвался он натужно легким тоном.

Эдвард улыбнулся и снова подмигнул:

– А как же!

И вышел из палаты, не оглядываясь. А Хью лежал, глядя на дверь в дальней стене, еще слегка покачивающуюся на петлях после того, как ее открыл Эдвард, и думал: проклятый мир, больше я никогда не увижу его. И вдруг сообразил, что по-прежнему комкает в левой руке носовой платок Эдварда.

Его перевезли в госпиталь в Англии – большой загородный дом, где разместился санаторий для выздоравливающих, его ребра и культя зажили, страшнейшие головные боли, кошмары и ночные поты слегка утихли, и его отправили домой – слабого, раздражительного, подавленного и чувствующего себя слишком старым и усталым, чтобы проявлять неравнодушие хоть к чему-нибудь. Ему было двадцать два года. Эдвард, конечно, вернулся, отделавшись пошаливающими легкими после недель, проведенных в окопах, над которыми висел газ, и обморожением, из-за которого потерял один палец на ноге, но, как ни странно, он, казалось, ничуть не изменился, был точно таким же, как до отъезда во Францию, его переполняли энергия и шутки, он мог танцевать всю ночь напролет, работать весь день и оставаться свежим как огурчик. Девушки легко влюблялись в него – вечно у него появлялись золотые карандашики или браслетики с гравировками «Бетти», «Вивьен» и «Нора», на выходные он уезжал играть в теннис, стрелять или танцевать народные танцы, гораздо чаще знакомился с родителями девушек, чем был готов обручиться с ними, и во всем добивался блестящих успехов. О войне он никогда не упоминал, как будто прошел особо опасную закрытую школу, где в порядке вещей были не просто травля, а смерть и увечья, но уже закончил ее, и для него начались вечные каникулы. Хью помнил только один случай, когда война вынырнула из глубин его памяти, – когда он влюбился в молодую замужнюю женщину, муж которой после сильной контузии навсегда остался инвалидом. Эдвард был от нее без ума (кажется, ее звали Дженнифер), а потом встретил Вилли, и все решилось, хоть и не мгновенно. А потом и сам Хью встретил Сибил и влюбился в нее так, что вообще перестал замечать, что происходит вокруг. Сибил! Благодаря ей вся его жизнь преобразилась, встреча с ней стала самым…

– Прости, что я так долго. Нагрелось слишком сильно, пришлось остужать, – она брызнула из соски на тыльную сторону своей ладони. – Давай его мне скорее, а то раскапризничается.

Хью поцеловал ребенка сзади в шейку (его волосы уже подсыхали, завиваясь нежными кудряшками), а когда передавал жене, то поцеловал ее в губы.

– Дорогой! Что это значит? – Она взяла захныкавшего малыша и села на стул.

– Вспомнил, как впервые встретил тебя.

– А, вот оно что! – Ее взгляд стал испытующим и в то же время смущенным.

– Это был счастливейший день моей жизни. Послушай, такая жара, не хочешь съездить в город – хотя бы на один вечер?

– Хочу, конечно! – Она задумалась, сможет ли вырваться. Не то чтобы ей не хотелось побыть с Хью, но оставлять Уиллса она терпеть не могла, а Лондон после деревни казался раскаленным и вонючим.

– Правда? Потому что мне и одному неплохо.

– Правда, – она знала, что на самом деле нет.

– Свожу тебя на Лантов. Или лучше на пьесу Эмлина Уильямса?

– Я буду рада и тому, и другому. А ты бы что предпочел?

– У меня нет ни малейших возражений, – он предпочел бы тихо поужинать с ней вместе и никуда не ходить. – Уже начались устрицы. Можно сначала сходить к «Бентли». Отличный получится вечер.

Поскольку игра в альтруизм продолжалась, это был шах и мат.

Сид села на углу Трафальгар-сквер на свой пятьдесят третий автобус и наверху заняла место впереди справа. Прежде чем подняться, она заплатила четыре пенни за билет; теперь, если повезет, ее не потревожат до конца поездки. Она уселась, высморкалась и попыталась вести себя, как это называла Рейчел, благоразумно. И как почти всегда в таких случаях, сразу же погрузилась в негодование, горькое и нескончаемое, таких масштабов, которые она старательно скрывала от своей милой Р. Сид понимала, что Бриг слепнет, и это ужасно для него, но почему именно Рейчел должна за ним ухаживать? Ведь у него есть жена, верно? Может, Дюши для разнообразия выполнит свою часть обязанностей? Однако эта мысль, похоже, никогда и никому из них в голову не приходила. Дюши вполне могла читать ему вслух, в случае необходимости – писать под его диктовку, помогать ему с письмами и водить по дому. Почему же Рейчел считает, что ее родители, причем оба, настолько зависят от нее? Почему они не понимают, что она имеет право на собственную жизнь? Сегодня Рейчел завела речь даже о том, чтобы бросить работу в «Приюте малышей», поскольку с Бригом приходится проводить столько времени, что ни на что другое его просто не остается. А если от работы вне дома она все-таки откажется, разом исчезнет единственная уважительная причина для отлучек во время бесконечных каникул. В полном соответствии с викторианскими представлениями о роли незамужней дочери. На секунду Сид представила себе, что Рейчел могла бы выйти замуж, следовательно, избежать этой тягостной участи, но представлять, как к Рейчел прикасается кто-то другой, да еще мужчина, было еще хуже. Возможно, появились бы дети, и от них Рейчел не смогла бы отделаться никогда. Но если бы ее муж умер или ушел к другой, она, Сид, могла бы помочь Рейчел с детьми, и они жили бы все вместе. О, нет, вряд ли: сразу нарисовалась Иви со своими недомоганиями, зависимостью, безнадежными влюбленностями в совершенно неподходящих людей, которые не замечали чувств Иви к ней, и даже представить было невозможно, чтобы они их заметили. У Иви не было никого в целом мире, кроме Сид, как она часто повторяла. По той или иной причине ей не удавалось удержаться ни на одной работе; она завидовала жизни Сид, если та не затрагивала ее собственную. Денег у нее не было, вдвоем они перебивались школьным жалованьем Сид, ее же частными уроками и крохами, которые время от времени вносила в бюджет Иви. Мать оставила им домишко в Мейда-Вейл и больше ничего. Нет, она тоже связана – в буквальном смысле слова связана крепче, чем Рейчел. Но ей недоставало доброты Рейчел: неволя остро раздражала ее, она сомневалась, что будь Рейчел свободна, сама она не обошлась бы с Иви самым скверным образом: оставила бы ей дом и велела больше ни на что не рассчитывать. Но Рейчел не согласилась бы на такое. В памяти всплыло лицо Рейчел в чайной, в тот момент, когда она произнесла: «Я предпочла бы тебя всему миру». Тогда она так растрогалась, что прибегла к какой-то мюзик-холльной лихости, но теперь, когда осталась одна, это мучительное заявление, запавшее глубоко ей в душу, стало для нее поистине бальзамом. «Она и правда любит меня – не кого-нибудь, а меня – она выбрала меня! Чего еще я могу пожелать?» Ни черта.

Ощущение собственного богатства и удачливости оттого, что ее так любят, помогло ей продержаться весь жаркий и унылый вечер: от рыбной запеканки, приготовленной Иви, несло мокрым бельем, Иви настойчиво допытывалась, чем Сид занималась весь день, а когда Сид сварила приличный кофе, Иви полезла к ней в сумочку за сигаретами (свои у нее вечно кончались – ей было лень выйти и купить их самой) и нашла ломтик кекса с грецкими орехами. «А это что еще такое у тебя тут в сумке? О, кекс с грецкими орехами! Обожаю ореховый кекс, это Рейчел дала его тебе. Ты не против, если я только крошечный кусочек? Знаю, что для моей язвы вредно, но так хочется хоть чуточку полакомиться!» – и съела его, вперив взгляд бледных, хитрых, тревожных глаз в лицо Сид в поисках малейшего признака отказа или обиды. Сид не выдала ни того, ни другого: всякий раз, когда ее жалость или привязанность угасала, она воскрешала в памяти все тот же зыбкий и легкий тон, и ей удавалось оставаться прохладно-добродушной.

После ужина они перенесли поднос с кофе в душную тесную гостиную, настолько загроможденную роялем, что в ней едва хватило места двум ветхим старым креслам. Духота стояла там такая, что Сид распахнула застекленные двери в садик за домом. В нем помещалась только гигантская липа и квадратик газона, некошенного уже несколько недель. Кипрей и мелкие астры цвели на узких клумбах вдоль стен из черного кирпича; на усыпанной гравием дорожке, отделяющей клумбы от газона, разрослись одуванчики и мокрица. Этим садом не пользовались и не любили его. Чугунная балюстрада и ступени, ведущие от застекленных дверей, проржавели, облупившуюся краску с них давно пора было счистить. Если их не пригласят в Хоум-Плейс, подумала Сид, надо обязательно посвятить часть каникул мелкому ремонту. О бесконечно более заманчивой возможности сказать Иви она не осмелилась, потому что ее разочарование, а также бесконечное пережевывание обиды, если их так и не пригласят, будут невыносимы. И кроме того, Уолдо мог так и не уехать на гастроли. Евреев-музыкантов из его оркестра явно тревожило происходящее в некоторых странах Европы, и, судя по всему, гастроли будут укорочены, если не отменены совсем. А в этом случае Иви захочет остаться в Лондоне и с ней не поедет. Сид вернулась с пыльного и теплого садового воздуха в еще более пыльное тепло комнаты и спросила, не слышно ли новостей о гастролях.

– Он не хочет брать меня. Я как раз сегодня утром спрашивала. Наверное, из-за жены. Она ужасно ревнивая, вечно заходит в комнату, когда он диктует. Какая нелепость!

И впрямь нелепость. Но Сид рассудила, что бедняжка уже вряд ли в состоянии различать потенциальные угрозы, поскольку ее муж славился своими романами на стороне – помимо внезапных и коротких связей, он, как было всем известно, содержал двух любовниц, и одну из них всегда брал с собой, отправляясь за границу. Кажется, о существовании этих любовниц не знала только Иви – точнее, отказывалась поверить в то, что считала злостными сплетнями. На самом деле она имела в виду, что его жена, бывшая оперная певица Лотти, ни разу не дала им шанса сделать происходящее отнюдь не нелепостью. Уолдо целовался с каждой женщиной в пределах его досягаемости, и конечно, целовался с Иви, которая, не утерпев, рассказала об этом Сид. Это случилось полгода назад, и теперь она считала, что лишь непреодолимые сложности ситуации стоят между ней и счастьем вселенских масштабов. (К этим сложностям она относила героизм Уолдо: по мнению Иви, необъятная и угрюмая Лотти была крестом, который ему приходилось нести.)

Иви раскинулась в своем кресле, на подлокотнике которого рискованно пристроила открытую коробку сливочного шоколада, и время от времени протягивала руку, ощупью находила конфету и отправляла ее в рот. Она очень любила сладкое и была подвержена частым приступам разлития желчи, которые, как и желтоватый цвет лица и сальная кожа, никогда не приписывала этому пристрастию. В этом отношении она была полна решимости, поскольку в эмоциональной жизни ничему не училась на своем опыте. Она чудовище, думала Сид, но думала покровительственно. С тех пор, как Иви родилась, когда Сид было четыре года, она была приучена считать, что Иви приходится идти скорее наперекор обстоятельствам, нежели собственной натуре: она всегда была болезненной, и перенесенные в раннем детстве сильная корь, острый аппендицит и перитонит ослабили ее тело и развили способности к манипуляции настолько, что она нисколько не сомневалась в особом отношении ко всему, что делала или не делала, в итоге последствия удерживали ее в состоянии вечного недовольства.

Сейчас она зевала – один зевок начинался раньше, чем успевал закончиться предыдущий, – и восклицала приглушенно-гнусавым голосом, каким обычно говорят зевающие, что в вероятности грозы нет никаких сомнений.

– Ты обещала подровнять мне волосы, – продолжала она и томным жестом провела по своей челке. – Она слишком отросла, только не подрезай так коротко, как в прошлый раз.

– Ну, сегодня я стричь тебя не буду. И вообще, сходила бы ты лучше к парикмахеру: я могу изобразить только стрижку «под горшок».

– Ты же знаешь, я терпеть не могу заниматься такими делами сама. А в свою парикмахерскую ты меня с собой не берешь.

– Иви, я тебе в сотый раз объясняю: к дамскому мастеру я не хожу. Там, где бываю я, женщин не стригут.

– Но ведь стригут же тебя.

На это Сид не ответила, а Иви добавила:

– Если бы ты решила сделать каре, могла бы сходить и в женскую парикмахерскую.

– Я не хочу каре. Просто люблю короткие стрижки. И хватит об этом, Иви.

Иви выпятила нижнюю губу, хмуро умолкла, и в паузе послышалось далекое, но отчетливое ворчание грома. Сид снова поднялась и подошла к окну.

– Господи, только бы дождь! Хоть немного воздух посвежеет.

Как Сид знала заранее, Иви продолжала дуться, пока ей не предложили партию в безик, на которую она нехотя согласилась. «Три партии, на два выигрыша из трех, – думала Сид, – а потом я смогу уйти в постель и написать ей».

– Подстричь тебя под такую грозу я не смогу, – сказала она. – Помнишь, как мама раньше заворачивала все ножи в свой макинтош? И думала, что резина не даст им притянуть молнию?

Иви улыбнулась.

– Она была ужасно боязливая. Лестницы, ранний месяц, черные кошки – бедная мамочка, в каком страхе она жила! И мы, наверное, отчасти унаследовали его. Во всяком случае, я. Я ужасно боюсь много чего. К примеру, боялась, что сегодня вечером ты не вернешься. Думала, вдруг Рейчел пригласит тебя к себе в Суссекс, и ты просто возьмешь и уедешь.

– Иви! Разве я когда-нибудь так поступала?

– Ну, ты же всегда могла бы. А теперь, когда мамы нет, мы – единственное, что у нас обеих есть. Вот я бы никогда не оставила тебя, Сид. А если я все-таки выйду замуж, я соглашусь только в том случае, если он разрешит тебе жить с нами.

– Дорогая, там видно будет.

– Я знаю, ты считаешь, что этого не будет никогда, но ты же понимаешь: случиться может все, даже самое удивительное. Может вмешаться судьба… – Забыв об игре, Иви отдалась своим надеждам и страхам – как опасалась Сид, порожденным исключительно ее воображением, – насчет Уолдо. Два часа спустя они легли спать.

Уже умытый и переодевшийся к ужину Эдвард сказал, что заскочит в паб за сигаретами. Вилли считала, что ее сигарет хватит на обоих, но Эдвард решил сделать запас на всякий случай. А на самом деле – позвонить Диане. Он наскоро пропустил стаканчик джина, чтобы наменять мелочи для автомата, который мистер Ричардсон недавно установил для удобства своих клиентов. Расположен автомат был в полутемном коридоре по дороге к мужской уборной – не самый уединенный уголок, но лучше, чем ничего. Диана взяла трубку, когда он уже начинал думать, что ее нет дома.

– Это я, – сообщил он.

– О, дорогой! Прости, что так долго, я была в дальнем углу сада.

– Ты одна?

– Пока – да. А ты?

– Я в пабе. В коридоре, – добавил он на случай, если вдруг она подумает, что он в интимной обстановке.

– Ты звонишь насчет завтрашнего дня?

– Да. Боюсь, я буду довольно поздно. Вероятно, ближе к девяти. Как там мальчишки?

– Иэн и Фергус еще на севере у бабушки.

– А Ангус?

– И он с ними. До конца недели. Здесь только я и Джейми.

– Ура.

– Что?

– Ура, говорю. Хорошо. Ну, ты поняла.

– Пожалуй, да. Я тебя люблю.

– Полностью взаимно. Пора бежать. Береги себя.

Ведя машину вниз с холма к Милл-Фарм, он вспомнил, что сигарет-то он и не купил, и тут же его осенило: штук двадцать Gold Flake лежат в бардачке машины. Опять ему повезло! Он никому не делает вреда до тех пор, пока она ничего не знает, но было бы чертовски глупо попасться на такой ерунде.

Они ужинали – все четырнадцать человек, усевшись вокруг огромного стола на трех опорах, раздвинутого на всю длину и все-таки тесноватого для них. Ели четырех жареных кур с хлебной подливкой, картофельное пюре и красную фасоль, а потом – пирог со сливами и то, что Дюши называла «формочки», – бланманже. Взрослые пили кларет, дети – воду. Говорили о том, чем занимались этим днем; о том, как съездили на пляж – Руперт очень смешно рассказал про Невилла и его медузу.

– Бексхилл? – переспросила Дюши, вытирая глаза (она всегда плакала, когда смеялась). – Как его только угораздило назвать ее Бексхиллом?

Руперт ничего не сказал по поводу предложения Брига, хотя только о нем и думал. Эдвард объявил, что Тедди блестящим выстрелом сразил кролика, а сам Тедди только краснел и улыбался; о своем звонке по телефону Эдвард, естественно, умолчал. Хью изображал своего кедди[20], изображающего его самого, играющего в гольф одной рукой; о своих тревогах по поводу политики он не обмолвился ни словом. Рейчел рассказала, как почти совсем глухой и, по ее мнению, выживший из ума президент правления «Приюта малышей» проводил совещание, не имея ни малейшего представления о том, президентом какой именно благотворительной организации является.

– Первые полчаса он явно находился под впечатлением, что это конюшня для отставных лошадей, и только когда завел речь о мешанке из отрубей и регулярном назначении глистогонного, начальница сообразила, что произошла ошибка.

Она ничего не сказала о том, что остаток дня провела вместе с Сид, о которой изо всех сил, так, что разболелась голова, старалась не плакать в поезде. Бриг рассказал две длинные истории: одну о том, как во время пребывания в Бирме он познакомился с одним чрезвычайно интересным малым, который, как оказалось, знал его знакомого из Западной Австралии (совпадение, которыми была полна его длинная жизнь, но не устававшими забавлять и поражать его), и вторую, о Суэцком канале, а когда Эдвард напомнил, что они ее уже слышали, Брик просто отмахнулся: невелика беда, он готов рассказать еще раз, что он и сделал. Рассказ затянулся надолго, и далеко не все хотя бы делали вид, что слушают его.

Зоуи и Анджела ели друг друга глазами: Зоуи мгновенно заметила, что Анджела заинтересовалась Рупертом, и подвергла ее придирчивому осмотру. Пришлось признать, что она весьма мила – с точки зрения тех, кому нравятся блондинки с довольно блеклыми голубыми глазами. Анджела была рослой и ширококостной, как ее мать, с длинной, совершенно круглой белой шеей, которой постаревшая бедняжка Джессика, конечно, уже лишилась. И скулы у нее были как у Джессики, и тот же скульптурный рот, только накрашенный слишком яркой розовой помадой, которая за время ужина постепенно стиралась. Она определенно увлеклась Рупертом, который, хвала небесам, об этом даже не подозревал, но взгляд Зоуи встречала как ни в чем не бывало. Да она ведь просто школьница, думала Зоуи со смесью облегчения и презрения.

Анджела, которая не видела Зоуи больше двух лет, поражалась тому, что она ничуть не изменилась. Сама она, Анджела, изменилась за это время настолько, что ожидала, что и к Зоуи это относится, но не заметила у нее ни единого признака старения. Она была все так же красива и шикарна, но из прочитанных романов Анджела знала: вероятность очень велика, что она не понимает Руперта, а в этом случае уже неважно, как она выглядит. Бриг закончил историю; он не стал упоминать о том, как доволен, что теперь места хватает всей его семье – в доме, который, как и большинство партий древесины твердых пород для мебельных шпонов, он приобрел на всякий случай…

Кристофер и Саймон пролили воду, а Саймон еще и хлебную подливку, но Кристофер обратил внимание, что никто не стал отпускать по этому поводу саркастические замечания. Сам он после инцидента с подливкой переглянулся с Саймоном и сочувственно подмигнул. И Саймон мгновенно решил, что Кристофер лучше всех присутствующих. А когда разговор коснулся конца каникул (до него оставалось всего-то жалких три недели) и Саймона вновь охватили ужас и отчаяние – он опять увидел по лицу Кристофера, что тот заметил это и не остался равнодушным. С этого момента Кристофер стал его кумиром. А когда Саймон улыбнулся и соврал в ответ на дурацкий вопрос тети Джессики, ждет ли он с нетерпением занятий в новой школе («с нетерпением»!), Кристофер снова подмигнул, и это было ужасно мило с его стороны.

Вилли, которая умела красиво разрезать курицу, раздала всем по порции, распределив четыре дужки между Тедди, Луизой, Норой и Саймоном, почти все время молчала. Мирный день, проведенный в обществе Джессики, странным образом вызвал у нее ощущение обессиленности: груз невысказанного (по крайней мере, с ее стороны) лежал внутри тяжело, как несварение. Она чувствовала, что Джессика ей завидует, и ей нестерпимо хотелось объяснить, что на ложе из роз шипы неизбежны. То, что на ее сестру явно свалилось слишком много дел и забот, Вилли считала не только бедой. Зато у Джессики не оставалось времени задуматься, зачем она существует, заскучать и застыдиться этого, пожелать, чтобы какая-нибудь катастрофа предоставила ей возможность делать хоть что-нибудь и, следовательно, быть хоть кем-то. Однако помимо общего отношения к жизни она твердо вознамерилась обсудить с Джессикой один конкретный факт, но за весь день так и не решилась, боясь, что Джессика не проявит сочувствия по иным причинам, чем, к примеру, могли бы сделать Сибил или Рейчел… Рейчел! Да она убеждена, что появление ребенка у кого угодно – самое чудесное, что только может случиться. Ибо об этом и шла речь. Один цикл Вилли уже пропустила, приближалась к следующему, почти не сомневалась, что беременна, и эта мысль ужасала ее. Ведь ей же сорок два; она ни в коем случае не готова начинать все заново после забот только об одном ребенке, семилетней Лидии. Но что, скажите на милость, делать тем, кто не желает иметь детей? Разумеется, она знала, что есть люди, которые могут помочь, но как вообще их найти? Гермиона казалась ей наиболее вероятным источником сведений, но доверяться ей совсем не хотелось. К тому же она еще не приняла окончательного решения и очень надеялась, что ошиблась. Она дождется срока, а если и на этот раз ничего не будет, тогда съездит в Лондон, к доктору Баллатеру.

Нора, по натуре жадная до еды, решила отказаться от второго куска пирога со сливами во славу Господа. Но это решение она приняла, когда первый восхитительный кусок уже был наполовину съеден, и ей невольно подумалось, что Он обрадовался бы гораздо сильнее, если бы она вообще не ела пирог. «Не держалась за него, а воздержалась», – объяснила она Ему (она всегда старалась поощрять в Нем чувство юмора). Но Он наверняка понимал: пока она не подозревала, насколько восхитителен пирог, ей не удалось бы осознанно пойти на такую жертву. Нет, неубедительно: в Хоум-Плейс еда всегда восхитительна – каждый день как воскресный обед дома. Мама, конечно, замечательно готовит, просто ей не всегда есть из чего готовить, а оборотная сторона в том, что возможность чем-нибудь пожертвовать возникает редко. Здравый смысл предписывал есть столько, чтобы оставаться в живых, что Нора и делала. Ей казалось, что здравого смысла у нее хоть отбавляй, а она предпочла бы иметь кое-что совсем другое – мистическую определенность. Она помногу разговаривала с Богом, но Он почти никогда не отвечал; она уже начинала опасаться, что наскучила Ему, и это ее очень тревожило, поскольку Ему, как известно, все равно, как выглядят люди, следовательно, Его особенно занимает то, что они собой представляют. А мама всегда твердит, что быть скучным и нудным ни в коем случае нельзя. Кристофер съел ее кусок пирога, для него этот кусок стал третьим, однако Нора знала, какой он обычно голодный после тошноты, потому не стала его упрекать. Анджи съела только фруктовую начинку, а тесто оставила. Ну, если Ему и вправду все равно, как выглядят люди, с Анджелой Он наверняка уже соскучился. Нора бросила взгляд через стол на Луизу. Вдвоем они провели замечательный длинный день, валяясь в гамаках и обмениваясь секретами, хотя Нора выдала далеко не все свои, и Луиза, наверное, тоже. Во всяком случае, почти все, о чем они говорили, было не предназначено для семейного круга и наверняка шокировало бы их матерей, поскольку, как бы возмутительно и нелепо это ни было, их по-прежнему все считали детьми.

К тому моменту, когда пирог со сливами был полностью уничтожен, младшим участникам ужина не терпелось выйти из-за стола: Саймону, Кристоферу и Тедди – потому что бессмысленно сидеть за столом, на котором все уже съедено; Луизе и Норе – потому что они торопились возобновить разговор с глазу на глаз, а Анджеле – потому что ей хотелось, чтобы Руперт увидел больше, чем она могла продемонстрировать ему, сидя за столом. Женщины тоже были готовы уйти, поскольку Бриг увлекся своим сокрушительно прелестным стилтоном – Кристофер не ожидал, что он совершит такой добрый поступок, позволит червячкам есть из его тарелки то же самое, что ест он сам, – и изложением своих взглядов на мистера Чемберлена: по его мнению, как премьер-министр он в подметки не годился мистеру Болдуину, от которого не следовало избавляться, загоняя на самый верх, как он выразился. Дюши удивила всех заявлением, что всегда недолюбливала мистера Болдуина, но ни в коем случае не считает вступление в должность мистера Чемберлена переменами к лучшему. На что Руперт ответил: «Дорогая, всем известно, что на самом деле ты восхищаешься лишь Тосканини, а широкая британская общественность никогда не примет его на этом посту, так что ты обречена на разочарование», и прежде, чем она успела возразить, что даже она не настолько глупа, гром, который до тех пор периодически ворчал вдалеке, вдруг грянул прямо над их головами. Сибил вскочила, чтобы посмотреть, не разбудил ли он Уиллса, и как по сигналу, женщины и дети стали расходиться, оставив Брига и его сыновей с портвейном.

В холле они услышали, как дождь барабанит в слуховое окно, а через несколько минут Луиза и Нора, занятые поисками макинтошей, в которых могли бы добежать до дома под дождем, столкнулись с Клэри и Полли в насквозь промокших ночных рубашках.

– Где это вы были? – спросила Луиза, хотя уже знала ответ: устроили себе ночное пиршество в каком-нибудь уютном уголке, как в прошлом году она сама вместе с Полли.

– Устраивали ночной пир, – ответила Полли. – А где все? Нам надо пробраться наверх, чтобы нас не заметили.

Ей показалось, что Луиза, как это ни печально, говорит совсем как взрослые и вряд ли поможет.

Дождь прекратился рано утром, день начался с белого тумана и был признан неподходящим для поездки на пляж. Клэри попыталась подбить остальных на бунт, но хотя все согласились, что это чудовищная несправедливость, никто не возражал против нее настолько, чтобы что-нибудь предпринять.

– А что мы можем? Мы же не водим машину, – резонно указала Полли.

Тетя Рейчел объявила, что миссис Криппс нужно много ежевики для джема, и тому, кто наберет больше всех, достанется приз, поэтому семеро старших детей отправились собирать ягоды, вооружившись мисками и корзинами. Бексхилл ночью сдох; Невилл не поверил Эллен, но тетя Вилли, приведенная посмотреть на неподвижную белую кляксу в ванной, сказала, что в его смерти нет никаких сомнений.