Беззаботные годы Говард Элизабет Джейн

– Я думал, ты не хочешь заниматься такими делами. Ну конечно, можно, если ты хочешь.

Но в ее новую решимость его слова не вписывались.

– Может, я хочу делать что-то независимо от того, хочется мне этого или нет, – заявила она и только потом поняла, что прозвучали эти слова не так, как она задумала.

– Ладно, дорогая, если хочешь, делай то, чего тебе делать не хочется, – согласился он. – Должен отметить, выглядишь ты очень мило и деловито. Пойдем завтракать?

– Выглядишь как лошадь, только не совсем…

– Как те лошади, которым надевали такие штуки на голову, чтобы видны были только глаза и нос, – ну, знаешь, у крестоносцев, – добавила Нора.

– Вообще-то дышать в них нельзя совсем, – просипел Невилл со своего стула за чайным столом: после поездки за противогазами у него прямо в машине случился приступ астмы.

– А я свой просто обожаю! В нем я сама на себя не похожа. – Лидия погладила футляр, висящий на спинке ее стула.

– Все мы не похожи на себя.

– Пожалуй, кроме мисс Миллимент, – задумчиво заметила Лидия. – Какой-нибудь немец, наверное, даже не поймет, в противогазе она или без него.

– Довольно, Лидия, – прервала Эллен, – и передайте хлеб с маслом своему кузену.

– Мама сказала, если мы будем надевать их на пять минут каждый день, то очень скоро к ним привыкнем. – Нора поняла, что Невилл перепугался, и по доброте душевной старалась подбодрить его.

– А я буду носить свой постоянно, только во время еды снимать. Да, есть в них нельзя. И целоваться тоже.

– Пейте молоко, Невилл.

Он отпил и продолжал:

– А я знаю, что в них хорошего. Если тетушки, то есть двоюродные бабушки, будут носить их, нам не придется с ними целоваться.

– Бедненькие! – жалостным голосом воскликнула Джуди.

– Тебе же будет лучше. Они даже не твои двоюродные бабушки. Знаешь, какие на ощупь лица у старушек?

– Как старая клубника, – сразу выпалил Невилл. – Вся такая мягкая, сизоватая и с мокрым пухом.

– Это у одной, – возразила Лидия. – А у другой оно… это все равно что целовать огромную собачью галету. Такую твердую, жесткую и всю в дырочках.

– Довольно, Лидия, – снова сказала Эллен.

– А почему всегда достается мне, а Невиллу – никогда?

– Вам обоим пора помолчать.

– А целовать тетю Лину было как бланманже, – сказала Джуди, – а бабулю…

– Замолчи, – обрезала Нора. – Тетя Лина умерла. О ней вообще больше ничего нельзя говорить.

Все изумленно умолкли, а она налила чашку чаю, чтобы отнести Луизе, которая лежала с головной болью.

Это и вправду угнетает, думала мисс Миллимент, небольшими зигзагами поднимаясь на холм возле Хоум-Плейс, куда она направлялась вместе с Анджелой после чая. Съездив вместе со всеми за противогазами, мисс Миллимент, чтобы быть хоть чем-нибудь полезной, почитала леди Райдал вслух те отрывки из Times, которые ей хотелось послушать: некрологи, «Придворный циркуляр» и несколько писем. Потом сообщила о своем желании навестить Клэри Виоле и Джессике, и Анджела вызвалась сопровождать ее. Она была очень миловидна и поразительно похожа на ее мать в том же возрасте (мисс Миллимент давала уроки Виоле и Джессике до семнадцати и восемнадцати лет соответственно), но казалась очень замкнутой, в то время как Джессика всегда была такой общительной, исполненной живости и веселья. Мисс Миллимент попыталась заговорить с Анджелой о Франции, но Анджеле, похоже, совсем не хотелось разговаривать, и мисс Миллимент, предположив, что Анджела влюбилась в какого-нибудь молодого француза, с которым ей пришлось расстаться, тактично перевела разговор.

– Ваш дядя говорил мне, что пишет ваш портрет. Как вы думаете, мне может представиться случай увидеть его?

И Анджела, которая немного опередила ее, сразу же остановилась и с живостью обернулась:

– О, мне бы так хотелось, чтобы вы его увидели! Я приходила позировать сегодня утром, но он сказал, что, по его мнению, портрет уже закончен. А по-моему, еще нет! Я была бы так рада услышать ваше мнение!

Они вошли в дом через переднюю дверь, миновали комнату, где старшая миссис Казалет в шляпе подшивала на машинке шторы, вышли в большой зал, где накрывали стол к детскому ужину, потом по довольно темному коридору, где она чуть не споткнулась, но это потому, что у нее развязался шнурок (они были слишком короткими, чтобы завязывать их двойными бантиками), и через обитую сукном дверь вошли в длинную темную комнату с бильярдным столом и эркером в дальнем конце. Там и находилась картина. Интересный портрет, подумалось мисс Миллимент. Ему, похоже, удалось передать парадоксальную истому и пыл молоденькой девушки, атмосферу выжидательности и пассивности, и она заметила, что изображение рта, которое зачастую оказывается ахиллесовой пятой для многих художников, в этом случае далось ему гораздо легче, ведь Анджеле достался рот матери – в точности как на картинах прерафаэлитов, полный, но изящно очерченный, наглядный пример природы, подражающей искусству, но это же штамп, не требующий творческого восприятия артиста… модные портретисты, конечно, всегда наделяли натуру теми или иными чертами – взять хотя бы похожий на розовый бутон рот Лели…

– Видите, что я имею в виду? Мое лицо выглядит пятнистым. И он нарисовал мне волосы прямыми как палки, – добавила она.

– Мне кажется, никто, кроме самого художника, не вправе решать, когда ему заканчивать работу, – ответила мисс Миллимент. – Если не ошибаюсь, художники часто рискуют «зализать» портрет. А он выглядит весьма любопытным, и вы должны гордиться тем, что вам выпала честь позировать для него.

– О, я горжусь! Конечно, он превосходный художник. Но ведь нужны годы, чтобы стать таким, верно? Значит, он может и не…

– Возможно, он захочет написать еще один портрет.

– Да, надеюсь на это. Ох, мисс Миллимент, у вас шнурок развязался!

И чулки опять спустились, подумала она, глядя на гармошку морщинок на своей щиколотке.

– Хотите, я сама вам завяжу?

– Спасибо, дорогая моя. Это было бы чрезвычайно мило с вашей стороны.

Анджела встала на колено и завязала шнурок, думая: бедная старушка! Совершенно не представляю, как она ухитряется наклониться, чтобы сделать это самостоятельно.

А мисс Миллимент, которая каждое утро и вечер в одиночку боролась со шнурками, сидя на краю кровати и поставив ногу на стул, вдруг вспомнила еще кое-что.

– Я тут подумала… – начала она, – не могли бы вы подсказать мне кое-что? Милая Луиза подарила мне на Рождество баночку с каким-то тальком. Я привезла ее с собой, поскольку в такой «ситуации» не знала, когда вернусь домой, но я до сих пор не понимаю, как правильно им пользоваться.

Анджела, поднявшаяся на ноги, была явно озадачена.

– Я пробовала пудриться им, – пояснила мисс Миллимент, – но кажется, для этого он не годится.

– А-а, – стало ясно, что Анджела удивилась. – Это совсем не для лица, мисс Миллимент, а для тела. Ну, знаете, после ванны.

– Для тела, после ванны, – ровным тоном повторила мисс Миллимент, теперь окончательно перестав понимать, для чего нужен тальк. – Благодарю вас, Анджела. Вы не покажете мне, где комната Клэри?

И Анджела довела ее прямо до двери, а потом побрела прочь, надеясь встретить где-нибудь Руперта – одного, без Зоуи.

Поезд Иви пришел с опозданием, и это было только к лучшему, потому что и Тонбридж опоздал на станцию. У него выдался утомительный день, он возил слуг за противогазами. Миссис Криппс понравилось сидеть впереди рядом с ним, только раздражало присутствие девушек на заднем сиденье, поэтому она осаживала их всякий раз, стоило им только открыть рот, но в неловком молчании, которое всякий раз за этим следовало, она с раздражением замечала, как внимательно они ловят каждое слово, сказанное ей мистеру Тонбриджу, которого с глазу на глаз она с недавних пор называла Фрэнком. И она довольствовалась бесспорными замечаниями о погоде, с которыми Тонбридж незамедлительно соглашался: да, едва успели, и, скорее всего, еще одна гроза начнется еще до наступления ночи; не то чтобы им был нужен дождь, хотя после хорошего ливня воздух станет свежее, а сборщики хмеля укатят обратно в Лондон, где им самое место.

Потом он еще раз съездил в Бэттл, где ему пришлось выходить на платформу и разыскивать мисс Иви Сидней, поскольку мисс Рейчел не смогла поехать с ним вместе. С таким тяжелым багажом, как у нее, ему еще не доводилось иметь дело, и она, похоже, сильно расстроилась, что ее никто не встретил. Он передал, что было велено: мисс Рейчел передвигала мебель, в итоге у нее разболелась спина, а мисс Сидней переносит свои вещи в коттедж, где они будут жить, поскольку дом уже переполнен. Но даже после этих слов он чувствовал, что она по-прежнему недовольна. Ну и ладно. Ему приказано доставить ее к входной двери дома, а багаж отнести в коттедж. И можно пойти выпить чаю.

У Уильяма выдался плодотворный день. Пара коттеджей, расположенных у проселочной дороги в ста ярдах от шоссе между Милл-Фарм и его домом и пустовавших почти год с тех пор, как снимавшая их миссис Браун скончалась, прямо-таки просили их купить. Понадобилось некоторое время, чтобы отыскать их хозяина, которым в конце концов оказался Йорк – фермер, земли которого находились в четверти мили дальше по той же проселочной дороге. Мистер Йорк лишнего слова не говорил без необходимости и о том, что коттеджи принадлежат ему, никогда не упоминал, но Уильям, впервые приметивший их во время утренних прогулок верхом, обо всем разузнал через своего верного подрядчика Сэмпсона, который охотно согласился с тем, что если коттеджи простоят пустыми еще дольше, они будут уже ни на что не годными. И Уильям отправился проведать Йорка, который, как оказалось, был занят какой-то чрезвычайно неспешной работой в своем хлеву.

Завидев старого мистера Казалета, Йорк прислонил вилы к двери хлева и застыл в ожидании. Когда старый мистер Казалет сообщил, что пришел по поводу коттеджей, Йорк сказал только «а, вот как?» и молча повел его к дому. В дом они вошли через заднюю дверь: передней пользовались только во время похорон и свадеб, в последний раз это было, когда умерла его мать. Он не был женат – как говорили, потому, что его невеста упала в пруд в резиновых сапогах и утонула. Домашнее хозяйство у него вела некая мисс Бут, однако ее внешность не возбуждала неуместных мыслей, и на самом деле в доме царила полнейшая благопристойность. Они прошли через кладовую, где мисс Бут (особа рослая, неулыбчивая и с редкой бородкой) сбивала масло, потом через кухню, где пахло готовящимся обедом и свежевыглаженными рубашками и по каменной плитке коридора в маленькую гостиную с опущенными жалюзи, запахом полироли для мебели и «Флита» от мух, трупики которых валялись на подоконниках, как огромные подгоревшие изюмины из кекса. Уильяма усадили в лучшее кресло, жалюзи подняли, и при дневном свете он увидел небольшое ореховое пианино с нотами на подставке между двух свечей, три стула, камин с низкой чугунной решеточкой и большую гравюру «Прощание с Англией» в рамке над камином.

Коттеджи. А-а! Ну, он пока не думал, как поступить с ними. Они достались ему от матери, а миссис Браун была ее подругой и, конечно, хлебнула в жизни лиха – как-никак четырнадцать детей, или пятнадцать, она и сама толком не помнила. А к тому времени, как она скончалась, дети уже выросли или переселились к своей тетке в Гастингс. Этот приступ словоохотливости, видимо, утомил его, и он сел, соглашаясь с самим собой, что все эти факты имели место.

В этот момент явилась мисс Бут с подносом, на котором крепкий индийский чай в двух чашках имел почти персиковый оттенок, поскольку был забелен жирным молоком, а рядом с чашками помещалась тарелка с имбирным печеньем. Поднос был осторожно пристроен на довольно шаткий столик между хозяином и гостем. И наконец, метнув испепеляющий взгляд на сапоги Йорка – (не предназначенные для дома, а тем более для гостиной), мисс Бут удалилась.

Коттеджи. Ну, смотря что предлагает мистер Казалет. Уильям объяснил, что хотел бы купить их и перестроить под дома для своих родственников. А-а. Мистер Йорк положил в свой чай четыре куска сахара. В наступившей тишине Уильям заметил, как, пришептывая, тикают маленькие черные часы на каминной полке. Дождавшись, когда Йорк закончит размешивать сахар в своем чае, он назвал цену. Снова стало тихо, пока мистер Йорк размышлял о пяти сотнях фунтов – такой крупной суммы он еще ни разу не держал в руках. Новая крыша простерлась над хлевом, свинарник вырос в мгновение ока, стог на задах накрылся брезентом, появились новая литовка, черпалка для пруда, собственный бык, чтоб покрывал коров, ворота на большое поле починились, так что можно заводить овец, если он надумает, а для нее пристроить к кухне маленькую теплицу, которую она все клянчит…

– Полагаю, вам надо обдумать предложение.

– Может, да. А может, и нет.

– И еще одно…

Так он и знал, что без ложки дегтя не обойдется.

– Да, я знаю, крыши там пора бы подновить.

– Нет, я не об этом. Но я бы хотел еще землю за домами. То есть за садовой изгородью.

– А-а!

Покупка недвижимости – одно дело, ею он никогда не дорожил, а земля – совсем другое. Продавать свою землю он не собирался.

– Мне нужен совсем небольшой участок. Один акр. Чтобы разбить огород.

– Ну что ж, тогда другой разговор. – Скорбные карие глаза задумчиво устремили взгляд на Уильяма. – Там хорошая земля.

Ничего подобного. По крайней мере, в ее нынешнем состоянии – с зарослями чертополоха и ежевики, изрытая кроличьими норами. Но Уильям и не думал спорить. Он просто предложил накинуть еще пятьдесят фунтов, и хотя было сказано, что мистер Йорк еще подумает, оба знали, что он уже все обдумал.

– Хорошо. Итак, Йорк, ответ завтра утром? Видите ли, хочу поскорее уладить дело. Может, скоро нам опять придется воевать.

Йорку невольно вспомнились четыре ужасных года, которые он, начиная со своего восемнадцатилетия, провел во Франции: в памяти сохранилось только, что он всегда был мокрым и почти всегда напуганным, видел такие издевательства над людьми, на которые не решился бы смотреть, даже если бы издевались над животными, и повсюду были только крысы, вши, грязь, кровь, и все по вине этих немецких гансов. Он сказал:

– Нет уж, меня туда снова никакими коврижками не заманят.

Уильям поднялся.

– Возможно, на этот раз они сами явятся к нам, – сказал он.

Йорк метнул в него взгляд, проверяя, не потешается ли над ним старик, но тот был серьезен.

– Пусть только явятся на мою землю – получат по заслугам, – негромко произнес он. Уильям удивленно взглянул на него: Йорк не шутил.

– Что мы должны делать, так это молиться, – заявила Нора с таким жаром, что Луиза вздрогнула.

Они лежали в постелях после позднего ужина; шторы были открыты, поэтому они видели беспорядочные сполохи молний, а потом считали вслух, пока не раздавался слабый раскат грома.

– Ты серьезно думаешь, что от этого есть хоть какая-нибудь польза?

– Конечно, всегда есть. Правда, именно то, о чем молишься, получаешь не всегда, зато польза от этого есть всегда.

– Ведь не хотеть войны – это хорошо, правда? Значит, если молитвы действуют, Богу уже следовало бы сделать так, чтобы войны не было.

Нора, которая уже с тревогой осознала примерно то же самое, отозвалась:

– Понимаешь, тут все дело в масштабах. Благодаря молитвам война может оказаться не такой ужасной. Во всяком случае, завтра я пойду в церковь и очень прошу тебя сходить со мной.

– Ладно. Хотя мы, вообще-то, семья безбожников. Церковь только в Рождество, на крестинах и так далее.

– Неужели даже Дюши не ходит?

Луиза покачала головой.

– Только на Рождество. Понимаешь, ее отец был ученым. Они не верят в веру. Придется идти пешком, никто нас не повезет.

– Можно на велосипедах.

– Можно. Имей в виду: если я пойду в церковь до завтрака, то упаду в обморок. Если, конечно, сначала что-нибудь не съем.

– Так нельзя. Если съешь, не сможешь причаститься. Ты ведь конфирмовалась?

– Конечно, у епископа Лондонского, давным-давно. А здесь в церкви вместо облаток, как в Лондоне, дают квадратики хлеба.

– По-моему, так даже лучше, должен быть хлеб. Все еще болит?

– Уже меньше. Во всяком случае, уже не так, будто сквозь живот протягивают железный прут. А ты все равно поедешь в эту кулинарную школу, даже если будет война?

– Понятия не имею. Но мне кажется, это будет как-то мелко.

– Все лучше актерства, – с грустью произнесла Луиза. Она уже видела, что ее мечты о карьере рассеиваются как дым. Надо ли ей тогда бороться с тоской по дому? Да, потому что уехать она должна и по другим причинам. Рассказать о них Норе она не могла. Нора поставила будильник на половину седьмого. Гроза бушевала совсем близко и не давала им спать, но они уже решили, что любят грозы, поэтому шторы остались открытыми.

День Саймона прошел ужасно. После того как Тедди отказался разговаривать с ним, он поискал Кристофера, но нашел его почти перед самым обедом и не в настроении. Кристофер сказал, что с Тедди все стало еще хуже, но он пытался уладить дело, и вообще, где это Саймон пропадал все утро? На самом деле Саймон, у которого разболелась голова, завалился в гамак и заснул, но когда проснулся, стало еще хуже. После обеда Кристофер отвел его к собачьим конурам и рассказал о новых условиях. Похоже, они вообще его ни во что не ставят, думал Саймон, обращаются с ним, словно он не имеет никакого значения, и это после того, как он столько всего нашел, перетаскал и сделал. Его превратили в раба, как у феодалов, и Кристофер не спешил благодарить его за то, что он не выдал их Тедди. В конце концов Саймон поссорился с Кристофером, который заявил, что на попятный уже идти нельзя, так что он должен остаться и сделать, что приказано. Саймон возненавидел их обоих, выпалил в лицо Кристоферу все самые страшные слова, какие только знал, убежал и спрятался. Это было легко, потому что он знал укромные места гораздо лучше, чем Кристофер, который скоро бросил его искать. Когда Саймон увидел, что Кристофер скрылся за поворотом подъездной дорожки, он вылез из фасоли и наткнулся на мистера Макалпайна, который сразу же вскипел, потому что он, пока прятался, что-то потоптал. От мистера Макалпайна он бросился спасаться в доме, взбежал по лестнице к себе в комнату и только потом подумал, что там, наверное, Тедди. Тогда он побежал в спальню к маме, которая обычно днем стояла пустой, но на этот раз мама была там, лежала на кровати и читала.

– Саймон! Надо стучаться, прежде чем войти в чужую комнату.

– Я забыл. И потом, я думал, что тебя здесь нет.

– Зачем же тогда вошел?

– Я только хотел…

– Ну хорошо, закрой дверь, дорогой.

Закрывая дверь, он нечаянно громко хлопнул ею. Она выпрямилась.

– Не хлопай дверями. Разбудишь Уиллса.

– Уиллса… – проворчал он и пнул ножку стула. Вечно у нее один Уиллс на уме. С утра до ночи.

– Саймон, что такое? В чем дело? – Она спустила ноги с кровати. – Подойди-ка сюда. Ты весь красный, – она приложила ладонь к его лбу, и у него из глаз брызнули слезы. Она обняла его, он прижался к ней, и ему сразу стало и легче, и в то же время хуже.

– Кажется, у тебя температура, мой милый, – она поцеловала его, и он вцепился в нее, как краб. – Так… ты, наверное, боишься новой школы. Ведь в этом все дело, да? Понимаю, это страшно. Но ведь там будет Тедди. Тебе не будет одиноко.

– Нет, будет! Тедди теперь мой враг! С ним будет еще хуже! – Он всхлипывал. – Честное слово, я уже все передумал и точно знаю, что не выдержу! Я не хочу уезжать и жить один. Почему мне нельзя ходить в дневную школу, как Кристоферу? Если ты разрешишь, я сделаю все, что ты захочешь!

– Ох, милый, и я не хочу, чтобы ты уезжал. Я постоянно скучаю по тебе. Послушай, детка, давай ты ляжешь в мою постель, а я померяю тебе температуру. А потом мы еще поговорим.

Но поговорить не удалось: термометр показал тридцать восемь и три, а когда Саймон сказал, что не сможет уснуть в комнате вместе с Тедди, она постелила ему в их гардеробной, принесла кружку горячего чая с молоком, аспирин и ушла звонить доктору Карру. А когда вернулась, он был уже весь красный и сонный.

– Спорим, что Уиллса ты в закрытую школу не отправишь, – пробормотал он. – И вообще, я не ябеда. Что бы он ни говорил, я его не выдал, – и его сразил сон.

Она сидела рядом и смотрела на него, переполняемая горестными и беспомощными мыслями. Зачем отрывать его на несколько лет от отца, брата, сестры и, главное, от нее? Почему мальчиков всегда куда-то отсылают учиться? Он учится в закрытой школе с девяти лет, а теперь ему всего двенадцать. Даже средневековых пажей отправляли в другие дома вместе с дамой, которая за ними присматривала. Ведь и Хью был несчастен в школе, ненавидел каждую минуту, проведенную там, он сам так говорил, и все-таки твердо и непреклонно придерживался мнения о том, что его сын должен пройти те же испытания. Его слова про Уиллса стали для нее ударом в самое сердце. Да, она позволила себе проводить больше времени с этим последним ребенком, уделять ему больше внимания, чем двоим старшим. И действительно, с тех пор, как Саймон уехал в частную подготовительную школу, она внутренне крепилась, приглушая боль потери, старалась быть спокойной и философски настроенной, хоть в первый раз, проводив его на вокзале Ватерлоо, горько проплакала в такси всю дорогу домой. В каком-то смысле она уже тогда знала, что начинает прощаться с ним. Даже ее письма ему в школу были прохладными и бодрыми, а писать их становилось все труднее и труднее – непросто было понять, что он хочет услышать, и поскольку невозможно было даже намекнуть, как сильно она скучает по нему, приходилось писать лишь о том, что не имело значения. А его письма, в которых поначалу тоска по дому была осязаемой – «мамочка, пожалуйста, забери меня домой, а то я все в школе, в школе, в школе. А здесь вообще нечего делать», – сжались до просьб о чем-нибудь, в основном о еде: «Пожалуйста, пришли мне еще шесть тюбиков зубной пасты. Свою мне пришлось съесть!» Загадочные описания наставников: «Когда мистер Аттенборо ест за завтраком тост с джемом, у него от головы идет пар. Сегодня у нас не было латыни, потому что мистер Колридж опять сбрендил и свалился на велосипеде в бассейн: он курил и читал, его ужалила оса, но ему никто не поверил». Она читала его письма Хью, который смеялся и говорил, что Саймон, кажется, прижился там. Ну, в каком-то смысле так и было. Но частная подготовительная школа – совсем не то, что средняя, и теперь ему предстояли еще шесть лет учебы. Бедный ягненочек. По крайней мере, он еще слишком мал, чтобы воевать, подумала она уже в сотый раз, а Полли девочка, а Уиллс – совсем малыш, а Хью точно не призовут. Она поставила стакан воды возле постели Саймона, потом наклонилась и с почти виноватой нежностью поцеловала его. Он спал, и этого больше никто не видел.

Той ночью, которая выдалась очень жаркой и безветренной, гром рокотал до тех пор, пока на рассвете не разразился сильный и освежающий ливень. Иви в коттедже наконец уснула, а Сид, которой она не давала спать своими опасениями, смогла тихонько вернуться в другую тесную комнатку, лечь в постель и наконец отдаться своим мыслям. С переселением мисс Миллимент в коттедж, где она должна была жить вместе с Иви, возникла путаница, а Иви отказалась ночевать там одна. От ее настойчивости голова шла кругом, и Сид решила, что завтра свернет с места горы – и мисс Миллимент заодно. То, что ее поселили в коттедже, Иви воспринимала как легкое оскорбление. Она и не собиралась быть благодарной за оказанное ей гостеприимство и привезла с собой все самые бесполезные, тяжелые и уродливые серебряные безделушки, принадлежавшие ее матери, а также почти всю одежду, какая только у нее была. «Ведь мы можем застрять здесь на годы, – объяснила она. – Тебе хорошо, ты не против изо дня в день носить одно и то же, но ты ведь знаешь, как важно для меня хорошо выглядеть».

Сид не хотелось оставлять Рейчел, у которой явно разболелась спина. Когда выяснилось, что Уильям решил в случае, если сбудутся худшие опасения, эвакуировать «Приют» и что койки предназначены для нянь и медсестер, Рейчел настояла на своем желании помочь перенести их на площадку для сквоша. Дюши лишь кротко осведомилась, где будут спать дети, и получила ответ Уильяма, что дети же маленькие, значит, поместятся где угодно. Можно убрать бильярдный стол из бильярдной, туманно добавил он. Так или иначе, походные койки доконали спину Рейчел, и Сид совсем не хотелось оставлять ее одну. Точнее, не хотелось спать в другой комнате, не вместе с ней. А днем, поняла она с отчаянием, Иви ни за что не согласится оставить их вдвоем, если найдет хоть какой-нибудь повод присоединиться. Как быстро формируются привычки! Еще неделю назад ее ошеломляла перспектива провести вместе с Рейчел целый день и ночь, а теперь она роптала только потому, что не в силах проводить с ней все время. «Будь благодарна за то, что у тебя есть», – сказала она себе, но, помимо всего прочего, у нее была Иви, а ее присутствие ни в ком и никогда не пробуждало чувства благодарности. «Качели и карусели – не одно, так другое», – крепясь, сказала она себе: она всегда сомневалась, что из них что, но, как правило, чего-то одного всегда было больше.

Луиза проснулась на полчаса раньше, чем требовалось, потому что поход в церковь заставил ее задуматься о своем характере, а одним из его недостатков было то, что теперь она почти совсем не разговаривала с Полли. Она (вероятно, единственная из всех) знала, как гложет Полли мысль о войне, но ни разу не дала ей шанса поговорить об этом. И пока ходила за вторым велосипедом в Хоум-Плейс, решила проведать Полли и позвать ее в церковь с собой и Норой.

Утро было прекрасное, с желтым солнцем и млечно-голубым небом; высокие крутые откосы по обе стороны шоссе, освеженные ливнем, блистали усыпанной бисером капель паутиной, рискованно провисшей между мокрыми папоротниками, воздух пах грибами и мхом. На подъездной дорожке Луиза встретила мистера Йорка, несущего ведра с парным молоком, и вежливо поздоровалась: «Доброе утро, мистер Йорк». Он улыбнулся, показав страшенные зубы, и кивнул ей. Передняя дверь дома в Хоум-Плейс была распахнута, горничные вытряхивали метелки для пыли, пахло жареным беконом и слышалось далекое прерывистое пыхтение коврочистки. Луиза легко взбежала по лестнице и прошла по коридору к комнате девочек. Клэри еще спала, а Полли сидела на постели, в ногах которой в пароксизме сладкого сна свернулся Оскар. Полли плакала. Она вытерла лицо тыльной стороной ладони, бросила настороженный взгляд в сторону Клэри и сказала:

– Теперь и у Саймона ветрянка.

– Ты об этом плачешь?

– Нет.

Луиза подошла, присела на постель, и Оскар мгновенно проснулся и поднял голову. Она погладила его по густой шерсти, а он уставился на нее так, словно видел впервые в жизни.

– Я зашла спросить: хочешь пойти в церковь со мной и с Норой? Помолиться о мире. Нора говорит, это очень важно.

– Луиза, но как же я могу? Я ведь говорила тебе, я совсем не уверена в том, что верю в Бога.

– И я не уверена, но по-моему, не в этом дело. Я хочу сказать, что если Бог есть, то он обязательно заметит, а если нет, это ничего не изменит.

– Я понимаю, о чем ты. Но как же все это ужасно! Почему не делают противогазы для животных? Вчера вечером я пыталась надеть на Оскара свой – вошла, конечно, не только его голова, но он вообще никак не подходит. И Оскар его возненавидел. Я так и не смогла уговорить его не снимать.

– Ты не сможешь отдать ему свой, потому что если ему понадобится противогаз, то и тебе тоже.

– Не больше, чем ему. В общем, я решила сказать, что свой потеряла, чтобы мне дали еще один. Придется соврать, – она смотрела на Оскара полными мучительных слез глазами. – Я же отвечаю за него. Он мой кот!

Она протянула руку, погладила его по шейке, и он приподнялся, потянулся и тяжело спрыгнул с кровати, издав негромкий мявк, похожий на скрип заводной игрушки, когда коснулся пола.

– Слушай, Полл, тебе лучше пойти с нами. Это все, что в твоих силах.

– Хорошо.

Она выскочила из-под одеяла и начала одеваться, хватая одежду с ближайшего стула.

– В шортах туда нельзя!

– Ох, точно. Я не подумала.

Как только она встала, Оскар вернулся на кровать и преспокойно устроился на ее месте.

– И шляпу надо надеть.

– Вот черт! А я как раз сложила в нее все ракушки. – Высыпав ракушки на туалетный столик, она разбудила Клэри, которая, едва узнав, куда они собираются, захотела с ними.

– Тебе нельзя. Ты всех перезаражаешь ветрянкой.

– Неправда. Мне все равно сегодня уже разрешили встать.

– И велосипедов больше нет.

– А я возьму у Саймона.

– Тебе станет плохо, – предупредила Луиза. – Может, встать тебе и разрешили, но выходить из дома – пока нет.

Но Клэри уже рылась в шкафу в поисках одежды.

– Но должна заметить, – заявила она, натягивая через голову свое голубое ситцевое платье в пятнах ежевичного сока, – я считаю, что молитва действует, только если веришь. Но попробовать в любом случае стоит, – добавила она, увидев лица Луизы и Полли: Луиза метнула в нее злобный взгляд, а у Полли начался новый приступ мучительной неуверенности.

– А шляпы у тебя нет, – сокрушительным тоном напомнила Луиза.

Клэри перевела взгляд с белого канотье Луизы с темно-синей лентой на соломенную шляпку Полли с васильками и маками вокруг тульи: Зоуи не покупала ей шляпы, а Эллен выбирала такие уродливые, что Клэри нарочно теряла их.

– Возьму на время из прихожей папин берет для пленэра, – решила она.

– Шестнадцать будущих нянь плюс начальница, сестра Хокинс и тридцать пять детей младше пяти лет! Как же они все здесь разместятся?

Рейчел, которая сидела прямо, как палка, опираясь на надувную подушку, отставила свою чашку с чаем.

– Дюши, дорогая, а ты не могла бы поговорить с ним сама?

Спор о намечающемся переезде «Приюта малышей» бушевал весь день, и Рейчел, для которой любое движение превратилось в пытку, курсировала от одного родителя к другому – говорить друг с другом напрямую они наотрез отказывались: Уильям – заявляя, что у него нет времени на женскую манеру поднимать шум из-за мелочей, а Дюши – на том основании, что ее он вообще не слушает.

– Я же объясняла: он сказал, что Сэмпсон уже начал строить три химические уборные возле площадки для сквоша.

– Пусть так, но ведь здесь не хватит воды!

– Он говорит, что пробьет еще одну скважину. И уже ищет для нее место.

Дюши фыркнула.

– Помнишь, сколько продержалась предыдущая? Три месяца! – Она размазала масло на тосте. – И как он рассчитывает прокормить такое множество людей? Ну-ка, ответь!

Рейчел молчала. Когда ранее днем она задала отцу те же вопросы, то в ответ услышала, что у них прекрасная кухарка, и вообще, всем известно, что дети питаются молоком, которое сможет приносить Йорк, – а если не сможет, он, Уильям, купит ему еще одну корову.

– Ну что ж, – сказала Дюши, которая явилась на чай в шляпке – явный признак ярости, – если он считает, что миссис Криппс в состоянии готовить еще на восемнадцать человек, не считая малышей, он, видимо, спятил.

– Дорогая, это же критическая ситуация.

– Будет критической, если миссис Криппс запросит расчет.

– С другой стороны, возможно, все уладится. Ведь премьер-министр вернулся, и пока что ничего не случилось, а это доброе предзнаменование, верно?

– По-моему, мистер Чемберлен не из тех людей, которые считают нужным обсуждать войну в воскресенье, – возразила Дюши. Осталось неясным, что это – одобрение или обвинение.

В наступившей тишине Рейчел думала о том, каким поразительно нереальным кажется сложившееся положение. А потом, вдруг спохватившись, что они вдвоем, спросила:

– А где тетушки?

– Пьют чай с Вилли и ее матерью. В этом отношении Вилли умница.

– Вилли и Сибил предложили помощь с готовкой. Как и Зоуи.

– Дорогая моя, ни одна из них за всю свою жизнь не приготовила ни единого обеда. Возможно, в школе их учили печь бисквит «виктория», но этого вряд ли достаточно, верно?

И Рейчел, которая тоже за всю свою жизнь не приготовила ни единого обеда и уже забыла, как делать бисквит «виктория», была вынуждена согласиться.

Сибил и удивило, и растрогало участливое отношение других детей к Саймону. Днем практически все они навестили его, хотя особой признательности он не проявил, но чувствовал он себя так худо, что она не стала его упрекать. После обеда она укрыла его как следует в надежде, что он поспит, и оставила на двери записку с просьбой не беспокоить больного, но когда вернулась с чаем для него, то увидела, что Лидия и Невилл сидят на постели по обеим сторонам от Саймона.

– Они принесли мне подарки. Не мог же я сказать им, чтобы уходили, – объяснил Саймон. Опять у него жар – вон как раскраснелся, подумала Сибил.

– А разве вы не читали записку на двери? – спросила она, выпроваживая их.

– Нет. Я умею читать, только когда стараюсь. А так, само собой, не получается, – ответила Лидия, а Невилл сказал, что читает, только когда хочет.

– То есть почти никогда, – добавил он.

– А если надо будет прочитать вывеску на воротах в поле «Осторожно, ядовитые змеи!», чтобы тебя не закусали насмерть? – спросил Саймон.

– Не закусают. Я прочитаю только слово «змеи» и насторожусь.

– И вообще, – важно закончила Лидия, – поле – это же не комната, правильно? Ладно, Саймон, до завтра. Наверное, к тому времени ты уже будешь весь пятнистый.

Тем вечером Дотти, которая вела себя бестолковее обычного и с самого завтрака, как заметила Айлин, то и дело хлюпала носом, покрылась сыпью, про которую миссис Криппс сказала, что провалиться ей на месте, если это не ветрянка. Случившееся кухарка восприняла как личное оскорбление и принялась пуще прежнего шпынять бедняжку Дотти, которая только что расколотила соусник и теперь медлила в нерешительности с совком и веником, не зная, как убрать одновременно и соус, и осколки фарфора.

– Ну, не стой столбом – убирай за собой, растяпа! А потом смени передник и ступай извиняться перед миссис Казалет.

Эти слова услышала Рейчел, поднятая по тревоге Айлин и поспешившая на кухню.

– Только не веником и совком! Возьми половую тряпку!.. О, мисс Рейчел! Вот, в летнем сервизе миссис Казалет стало одним предметом меньше! Не говоря уже о хлебной подливке, сделать которую заново мне просто не хватит времени! И взгляните, как ее осыпало! Ума не приложу, где она это подцепила, будто мы и не прилагали никаких стараний.

Рейчел перевела взгляд с лоснящегося лица миссис Криппс на ее колышущийся бюст, напор которого еле сдерживала хрупкая преграда передника, и призвала на помощь все свое обаяние.

– Боже мой! Может быть, кто-нибудь из вас… – она просительно взглянула на горничных, которые следили за происходящим, не скрывая облегчения (набедокурили не они, а быть на побегушках у миссис Криппс их ни в жизнь не заставят), – будет так любезен убрать здесь, потому что Дотти обязательно надо лечь в постель.

– Там ей самое место, – согласилась миссис Криппс, – но тогда придется найти кого-нибудь ей на замену, мисс Рейчел. Гитлер Гитлером, а в кухне без помощницы мне не управиться, так что лучше даже не рассчитывайте.

– Да. Ну что ж, мы обсудим это утром, миссис Криппс. Если не ошибаюсь, у Эди с Милл-Фарм есть сестра, которая могла бы поработать на кухне. Пойдем, Дотти, я отведу тебя наверх.

Предоставив Пегги и Берте убирать в кухне, она повела шумно рыдающую Дотти в ее прокаленную солнцем тесную мансарду.

Пока Дотти раздевалась, Рейчел сходила за градусником. Ходьба причиняла ей боль – впрочем, как и почти все прочие движения. Ей самой нестерпимо хотелось в постель, подальше от споров и напряжения, на которые оказался таким щедрым этот день. С Сид она почти не виделась: та весь день провела, уговаривая Иви остаться в коттедже с мисс Миллимент, чтобы самой вернуться в комнату Рейчел в «большом доме», как его упорно называла Иви. В обычное время Рейчел съездила бы в Лондон к Марли, превосходному специалисту по лечению спины, который раньше всегда ей помогал. Мысль о том, что это невозможно – ни завтра, ни в любой другой день, – внушала страх. Но это же нелепо беспокоиться о таких мелочах, когда над ними нависла вполне вероятная угроза войны. А если «Приют» и вправду перевезут сюда, придется собраться с силами и каким-то образом улаживать проблемы с питанием и гигиеной, хотя одной этой перспективы хватало, чтобы перепугаться. Возможно, придется переселить из Милл-Фарм всех остальных и как-то попытаться разместить нянь и младенцев, а детям постарше отвести площадку для сквоша. Разговаривать об этом с Бригом или с Дюши было бессмысленно. Вилли более практична, и в любом случае, это переселение затронет ее семью в большей мере, чем всех остальных. Но речь, конечно, идет не только о детях. Есть еще старая леди Райдал: представив ее себе на походной койке, да еще на площадке для сквоша, Рейчел чуть не рассмеялась, но и смеяться было тоже больно.

Она вернулась к Дотти, которая уже лежала на спине, укрывшись одеялом до подбородка и тихо всхлипывая. В мансарде было душно. В ней помещался бак для горячей воды, в итоге место оставалось лишь для узкой железной кровати, жесткого стула и маленького комода. Маленькое окошко было закрыто наглухо, а на вопрос, открывает ли она его, Дотти ответила, что нет, никогда. От бака для воды исходил довольно громкий, периодически усиливающийся шум – не самое подходящее место для больной, подумала Рейчел. Температура у Дотти была под тридцать девять. Рейчел ободряюще улыбнулась ей и сказала, что пришлет к ней Пегги или Берту с большим кувшином воды и парой таблеток аспирина.

– Тебе надо пить как можно больше, чтобы быстрее спала температура. Я попрошу доктора Карра приехать и осмотреть тебя завтра утром. И посмотрю, можно ли как-нибудь открыть у тебя окно. А ты постарайся как следует выспаться. Ты храбрая девушка, если проработала весь день, хотя наверняка чувствовала себя ужасно.

– Я нечаянно его разбила…

– Что?.. Ну конечно, нечаянно. Я сама скажу миссис Казалет. Она все поймет, ведь тебе нездоровилось.

Она ушла и разыскала одну из горничных, которую попросила принести из ее комнаты аспирин.

– И лучше будет поставить к ней ночной горшок. У нее высокая температура, ей надо много пить. Я уверена, что могу рассчитывать на вас, – так что присмотрите за ней, а если ей что-нибудь понадобится, сообщите мне. Доктор приедет к ней завтра.

Берта, которая считала мисс Рейчел очень милой, обещала обо всем позаботиться. В любом случае, предстоящий визит врача повысил статус Дотти даже в глазах миссис Криппс, которая сразу же пообещала приготовить сегодня на вечер десерт повкуснее.

Рейчел ушла к себе в комнату и легла в постель; спина болела так сильно, что она не знала, сумеет ли вообще снова встать.

Помолчав, Хью спросил:

– Как Оскар?

– С ним все хорошо, – она не взглянула на него, некоторое время они опять шли молча. Был ранний вечер, солнце уже зашло, но жара еще не рассеялась, и повсюду преобладала серая неподвижность. «Не хочешь прогуляться, Полл?» – спросил он чуть раньше, и она с готовностью поднялась, сказала, что только проведает Оскара и встретится с ним на лужайке перед домом. Но на прогулке она была неразговорчива, и если бы он не знал ее, то решил бы, что она дуется. Он спросил, куда бы ей хотелось пойти, она ответила, что все равно куда, поэтому они прошли через лесок за домом и вышли к большому лугу за каштанами, и все это время она брела бок о бок с ним так, будто его и не было рядом.

– Устал я что-то, – сказал он, когда они приблизились к большим деревьям. – Присядем ненадолго.

Они сели, прислонившись спинами к дереву, и опять она не сказала ни слова.

– Тебя что-то тревожит?

– Нет, ничего.

– Но я же чувствую.

– Правда?

– Да. И сильно беспокоюсь.

– Ох, папа, я тоже! Это ведь война, да? Снова будет война! – Гнетущая тоска в ее голосе пронзила его. Он обнял ее, напряженную, как натянутая струна.

– Пока мы не знаем. Может быть. Это кое от чего зависит…

– От чего?