Хозяева плоской Земли. Путеводная симфония Рувидо Тимоти

– Кого?

Я ткнул пальцем в монитор, но тут услышал знакомый урчащий звук и увидел, что экран снова оживает знакомыми цветами и приветствиями.

– Я думал, он сдох…

Гордиан посмотрел на меня с сожалением, пожал плечами и встал со стула. Он оказался повыше меня, каким-то слишком изящным и ломким. Я понятия не имел, как быть дальше. Подумал, что если он старше, то и должен первым проявлять инициативу. Так и получилось.

– Дилан сказал, как я закончу, можно будет пойти к твоей матери перекусить. Отведёшь?

– А ты закончил?

– Вот, как видишь. – Он склонился над клавиатурой, нажал мышкой на иконку с глобусом, и экран заполнился знакомой страничкой. – Так лучше?

– Это ты уже в сети? – искренне удивился я.

– Разумеется.

– Но ты же в неё не вошёл!

Я имел в виду самый ненавистный мне процесс набора одного и того же телефонного номера до тех пор, пока вместо азбуки Морзе из модема ни донесётся сплошной переливчатый гудок, означающий, что связь налажена. Гордиан понимающе кивнул, взял что-то со стола, и я узнал свой несчастный модем. Коробка не была ни к чему подключена.

– Вчерашний день, – сказал он. – Можешь кому-нибудь продать по дешёвке. Теперь у вас тут прямая линия. Собственно, за этим я и приезжал. Оптимизация вашей страницы – это так, считай, бонус. Ну так что, пошли?

Если бы не чашка кофе, Гордиан мне понравился. Да и как может не понравиться только-только становящемуся на ноги пареньку вроде меня человек, который нашёл себя в жизни, который что-то знает и умеет, причём что-то вполне уникальное для своего времени и тем более места. Но вот чашку он после себя даже не помыл. Просто поставил на стол у кофеварки, промокнул губы рукавом и первым направился к двери. Именно в этот момент дверь открылась, и на пороге оказалась Тандри, сама пришедшая позвать гостя обедать. О том, что с ней в его присутствии творится нечто неладное я понял по тому, что она, не видевшая родного брата долгое время, похоже, меня даже не заметила. Гордиан же ничуть не изменился, всю дорогу разговаривал с нами, как ни в чём не бывало, рассказывал о том, что собирается открыть в Окибаре собственную фирму по обслуживанию интернета, который не сегодня-завтра станет у нас на острове явлением не для избранных, а повсеместным, как на континенте и в Америке, откуда он недавно приехал, получив там, как он сам считал, неплохое техническое образование и опыт.

В трактире «Ваш дом», ибо так он назывался, просто, незатейливо и гостеприимно, кроме матери и нескольких заезжих посетителей, нас встретил Кроули. Вот уж кто точно вёл себя так, как подобает! Первым делом, усадив нас за стол, он поинтересовался результатами моей поездки, предоставив мне возможность показать себя в присутствии матери, сестры и гостя важной составной частью нашего общего дела. Я постарался быть краток, так что суп с клёцками мы ели уже под неспешный говорок Гордиана, отчитывавшегося о проделанной работе. После обеда он уехал, а ещё через два дня куда-то засобиралась Тандри. Мать с отцом её нехотя отпустили. Кроули, узнав об этом от меня, только хитро ухмыльнулся. Думаю, они догадывались, к чему всё идёт. И не мешали, потому что, хотя никто бы никогда вслух об этом не сказал, все так или иначе мечтают породниться с «римскими» фамилиями. Однажды я даже слышал ещё более вескую причину подобного преклонения перед представителями их заморских кровей: мол, они избранные потому, что где-то в Италии, может быть, в самом Ватикане, у них на чёрный день припасены несметные сокровища. Поэтому, чем бы они ни занимались, они всегда могут позволить отправлять своих детей учиться в лучшие школы мира и вообще никогда не знают нужды. Насчёт последнего лично я не уверен. В моих поездках мне не раз приходилось встречать их представителей, носивших фамилии вроде Куомо, Манка, Романи или Арена, но при этом если не едва сводивших концы с концами, то явно не барствующих. Кстати, род Гордиана назывался гордым именем Нарди. Спустя полгода после вышеописанных событий к нему стала относиться и моя влюбчивая сестрёнка. Свадьбу сыграли сперва в городе, где собралась целая куча незнакомых ни мне, ни моим родителям гостей, и где я чувствовал себя поначалу совершенно лишним, пока не Тандри, а сам Гордиан, до которого дошла очередь тостовать, внезапно ни поднял фужер с очень, кстати, вкусным ежевичным морсом за «замечательного брата моей несравненной жены». Он что-то там ещё сказал, но я сидел от молодых довольно далеко, так что последующие слова не расслышал в шуме ликующих возгласов. Все улыбались мне, чокались, желали удачи и здоровья, одним словом, я оказался наконец в своей тарелке и при первой же возможности послал Гордиану благодарный взгляд. Он мне подмигнул. Кажется, тогда я впервые решил, что моя сестра не такая уж глупая барышня. С тех самых пор она почти безвылазно жила с ним в Окибаре, стала настоящей Нарди, навещала нас разве что по праздникам, а однажды мне пришла от неё открытка с голубым небом, зелёным морем, белым песком и желтой пальмой. Сестра писала, что так выглядит вид из окна их прибрежной гостиницы на острове Памаликан, входящем в состав Филиппин. Разглядывая открытку, я думал, что она хотела этим сказать: что ей хорошо, что я должен ей завидовать, что она соскучилась по нашим соснам или что уж если заниматься туризмом, то у них там, в Тихом океане. Конечно, я был бы не прочь бросить все дела и свалить хоть на Памаликан, хоть в Египет, хоть на Огненную Землю. Только я никак не мог себе этого позволить, поскольку у нас самих был в разгаре туристический сезон, и меня ждала очередная группа, заплатившая Кроули за недельное путешествие по северным крепостям. Поэтому я прилепил открытку магнитиком к железной доске у нас в конторе, где постепенно собиралась целая коллекция ей подобных от наших благодарных клиентов, по поводу и без повода славших нам весточки по возвращению домой, и пошёл готовиться в путь.

Вообще-то с некоторых пор сезон у нас стал приходится на все месяцы подряд, а меня, соответственно, стало не хватать. Летом прибывали северяне, их развлекать не приходилось, разве что Кроули становился к штурвалу парома и собственноручно переправлял желающих на Монако полюбоваться гейзерами, позагорать и искупаться в природном кипятке. Старейшины наотрез отказались давать добро на постройку там каких-либо стационаров, так что лишь немногие оставались на ночёвку в собственных палатках, а Кроули приходилось делать по несколько ездок в день, что, с одной стороны, приносило некоторую дополнительную деньгу, но с другой отнимало уйму времени от его чтений и размышлений. С континента туристы наведывались к нам обычно также летом, или в мае, или на их тамошнее рождество, в разгар зимы. Я по привычке говорю «с континента», хотя бывали среди них и британцы, которые не меньше нашего гордятся своим островным расположением. Казалось бы, чего интересного они могли ожидать в наших широтах, ан нет, приезжали и приезжали с удовольствием и горящими глазами, чтобы лишний раз увидеть земли, куда давным-давно отправлялись их предки. Отправлялись не от хорошей жизни, гонимые голодом или войной, но это становилось частью их истории, а они, как и мы, как и все живущие на этом свете люди, должны свою историю знать и любить.

Однажды у нас даже гостила старушка, которая на свои пенсионные сбережения отправилась по следам своего знаменитого предка, Уильяма Брэдфорда, с упоминания имени которого, если помните, я начал это повествование. Она была очень интеллигентная и трогательная, и ей больше всего хотелось отыскать тот самый дом, в котором Уильям Брэдфорд ночевал. Мне было её жалко, я хотел ей всячески помочь и потому справился насчёт дома у отца. Тот честно признался, что понятия не имеет, где именно квартировал будущий губернатор, если вообще сходил на берег, а не жил затворником в каюте на «Мэйфлауэре». Кроме того, он велел ничего не рассказывать старушке о письме за подписью У. Брэд, поскольку если она про него узнает, то наверняка не отцепится, пока не заставит продать. А поскольку денег у неё необходимых нет, то я, дурашлёп, по доброте душевной обязательно отдам ей письмо просто так. Он был прав, и я его советом воспользовался. С разрешения матери я показал старушке дедовский дом, но оговорился, что это просто самое древнее из известных нам тут строений, а уж видели его стены господина Брэдфорда или нет – одному её богу известно. Старушка всё равно расчувствовалась, дрожащими руками сделала несколько фотографий допотопной камерой, попросила меня снять её на фоне покосившегося крыльца и осталась совершенно довольна увиденным и услышанным. На следующий день мы проводили её в дальнейший путь – к берегам Нового Света и сразу же думать про неё забыли. Каково же было моё изумление, когда через несколько месяцев из почтового отделения на моё имя пришло извещение, а следом за ним – чек на весьма кругленькую сумму. Чек я обналичил во «Фрисбанке», деньги отдал родителям и в ответ получил на день рождения от отца превосходное ружьё, точь-в-точь такое, каким мы с ним однажды любовались на прилавке оружейного магазинчика в Кампе. Кроули этот подарок тоже оценил, когда я решил похвастаться, и сказал, что мне осталось научиться стрелять. Я предложил устроить соревнование. Я был уверен, что старик откажется, поскольку никогда не видел у него оружия и вообще считал его типичным книжным червём. Соревнования и в самом деле тогда у нас не состоялось, правда, по другой причине. Кроули порылся в хозяйстве и вынес на улицу лёгенький Ли-Энфилд19, о существовании которого я даже не догадывался, наивно полагая, что удочки – самое жестокое, что у него есть. Кроули был доволен произведённым эффектом, передёрнул затвор и предложил стрелять по банкам с семидесяти шагов, а если я окажусь победителем, то его ружьё – моё. Но если победителем окажется он… Я отказался. Конечно, я должен был принять вызов, я мог бы даже, вероятно, выиграть, а если бы проиграл, возможно, Кроули пожалел бы меня, но ставить на кон подарок отца – нет, я не решился.

Кстати, тот случай заставил меня другими глазами посмотреть на моего друга и начальника. Оказалось, что я почти совсем его не знаю, хотя мы жили по соседству столько, сколько себя помню, а доступ в его дом был для меня всегда открыт. Я даже не знал его точного возраста. Просто понимал, что он старше моих родителей, и едва ли старше деда, но когда именно он родился – это меня никогда не интересовало. Вот где он родился, мне известно было. В Ирландии, как я уже говорил. Как-то раз среди книжек я нашёл толстый альбом, почти пустой, с несколькими выцветшими фотографиями. Незнакомые люди смотрели на меня строго, без улыбок. Женщина в застёгнутом до подбородка платье сидит на стуле, за спинкой которого, осторожно положив одну руку ей на плечо, бородатый мужчина в котелке и с пронзительным взглядом. Рядом со стулом стоит коротко стриженый мальчик в смешных галифе на подтяжках. В руках у мальчика маленькая ракетка. Я думал, что для бадминтона, но Кроули пояснил, что в детстве увлекался игрой под названием сквош. Так я понял, что коротко стриженый мальчик – это он. На другой фотографии он стоял в таких же галифе, только на улице, один, а фоном служило странное сооружение, похожее на трубу или ракету. Труба эта производила тем более непонятное впечатление, поскольку вокруг торчали в разные стороны покосившиеся надгробья.

– Глендалох, – опередил мой вопрос Кроули. – Аббатство в графстве Уиклоу, где мы жили. А это круглая башня. Говорят, её такой построили паломники, вернувшиеся с Востока, где видели высокие минареты. Красивое и печальное место.

Тогда я почему-то постеснялся спрашивать дальше, но история с ружьём своё дело сделала, и я, улучив подходящий момент, «случайно» отыскал альбом и снова подсел к Кроули, прикорнувшем в кресле на солнышке. Рассказывал он по-прежнему неохотно, но кое-что мне всё же выведать удалось.

Его отец, мужчина в котелке, был активным членом Ирландской республиканской армии, которая в первые десятилетия прошлого века активно боролась за независимость от английской короны. Как известно, в 1921 году враждующие стороны подписали соглашение о получении Ирландией статуса доминиона, что привело к неминуемому расколу в рядах ИРА. Одно время он даже водил дружбу с Эймоном де Валера20, но после создания в 1926 году партии «солдат судьбы» разочаровался, увидев в нём обычного засланца из США, который просто-напросто оттянул на себя часть истинных борцов, а потом сложил оружие. Отец Кроули с друзьями был вынужден уйти в глубокое подполье. Когда Кроули родился, их семья уже несколько лет вела кочующий образ жизни, постоянно либо от кого-то прячась, либо за кем-то охотясь. Зная атеистические взгляды Кроули, я удивился, мол, неужели его предки были такими ярыми католиками, но что он улыбнулся и сказал, что религиозные распри – обычный отвлекающий манёвр тех, кто пытается управлять мировыми процессами и всегда ищет подходящие поводы. На самом же деле настоящие ирландцы никогда не забывали, как ещё в XVI веке англичане начали конфискацию ирландских земель у местных жителей в пользу своих переселенцев. Такое мало кому понравится, а потому ирландцы своих восточных соседей-завоевателей никогда не жаловали. Какая разница, кто претендует на принадлежащую тебе землю – католики, протестанты, буддисты, иудеи или мусульмане? Кто бы ни пришёл, ты берёшь оружие и встаёшь на защиту дома. Так говорил его отец, так с детства понимал свой долг он сам. Другое дело, что собственного дома как такового у них уже не было, а власти, свои же, ирландские, считали отца Кроули преступником или, как потом стало модно называть – террористом. Прошло немало лет, прежде чем патриот осознал, что родины больше нет. Друзья сгинули, правда надёжно сидела в клетке, а само понятие «родина» скукожилось до размеров измождённой семьи, состоявшей к тому времени из жены да двух сыновей: Дилана, старшего, и Кирана, младшего. Конец пятидесятых годов ознаменовался новыми вспышками вооруженного противостояния на территории Северной Ирландии, закончившимися новыми арестами. Братья выросли и теперь по собственному почину участвовали в борьбе, до конца не отдавая себе отчёта в том, за что и против кого. Их отец к тому времени пересмотрел свои взгляды и сожалел о том, что втянул сыновей в это неблагодарное дело. Именно он впервые упомянул на семейном совете Фрисландию как место, куда они должны дружно уехать. При всей своей любви к родине и всему национальному ирландцы славятся лёгкостью на подъём. Где их сегодня только нет! Однако в случае семейства Кроули «дружно» уехать не получилось. Кирана поймали. Они с Диланом вместе возвращались с очередного задания и напоролись за патруль «огзи»21, а поскольку задание по не зависевшим от них причинам не состоялось, оба имели при себе оружие и взрывчатку. Улик против них не было, сильные нервы могли запросто спасти их и оставить инцидент без последствий, однако у Кирана они-то как раз и не выдержали, и он пустился удирать от орущих и стреляющих по ногам унионистов. Дилан рванул в противоположную сторону и легко ушёл от погони. Домой он вернулся под утро и обнаружил, что брата по-прежнему нет. Родители пришли в отчаянии. Искать его было всё равно что добровольно совать голову в петлю. Кроули не рассказывал подробностей, но как я понял, они жутко переругались, и он решил, что его обвиняют в предательстве брата. Он знал, что виноват в силу старшинства, что мог бы, наверное, помочь брату, открыв огонь по неприятелю, но тогда бы их обоих пришлось искать в моргах, а так надежда ещё есть. Киран не возвращался неделю, две. Дилан не находил себе места, мучимый совестью и родительским укором. Поскольку жили они тогда не где-нибудь, а в Белфасте, в местечке Голивуд, что неподалёку от порта, поиски брата привели его в доки, где он случайно услышал разговор двух подвыпивших моряков о том, что утром один из них отчаливает во Фрисландию и потому просит второго присмотреть за женой. Предложение было явно частью какого-то анекдота и вызвало у обоих приступ хохота, но только не у Кроули, который уже понял, что это судьба. Он оставил родителям записку, в которой честно признался в своих смешанных чувствах и сообщил, куда отправляется за лучшей долей. С его стороны это, конечно, было проявлением малодушия, да только кто же из нас по молодости не думает исключительно о себе? Кроули, по его словам, тогда было двадцать четыре. Из этой оговорки я впоследствии сделал предположения, что родился он году в тридцать третьем или около того. Оставив за кормой судна родную Ирландию, Кроули поклялся никогда больше туда не возвращаться и данное себе слово сдержал. Он сошёл на берег в нашей гавани и сразу влюбился в то, что увидел. Такое бывает, когда оказываешься в совершенно незнакомом месте и внезапно ощущаешь, что всё здесь тебе мило и приятно, будто ты никогда отсюда не уезжал. Он очутился один-одинёшенек на чужом острове, без друзей, денег и вещей, если не считать трёх здоровенных сундуков с книгами. Собственно, отсутствие денег и объяснялось наличием сундуков. На корабле в Новый Свет из Ирландии переселялась семья профессора дублинского Тринити Колледжа со всем его скарбом. По пути профессор скоропостижно умер, и предприимчивые родственники почли своим долгом избавиться от всего лишнего, что могло лишь усложнить им дальнейшую жизнь. Никто из пассажиров и членов команды не захотел обременять себя богатой профессорской коллекцией старых томов, никто, кроме Кроули, для которого чтение и странствия в воображаемых мирах с детства заменяли католицизм с протестантством вместе взятые. Он предложил семье покойного всё, что у него с собой было, и оказался обладателем, как скоро выяснилось, единственной на всём острове библиотеки. В городе он с этим богатством ничего поделать не мог, разве что жить в одном из сундуков и жечь костры из содержимого остальных, зато ему повстречался мой дед, который возвращался с рынка домой и предложил молодому улыбчивому парню попытать счастья в нашей глуши. Так Кроули, когда я родился, оказался моим соседом. Мне было интересно, что стало с его родителями и братом. Родителей он больше не увидел, однако умерли они счастливыми, поскольку Киран в конце концов отыскался и вернулся домой. Тышах, он же «предводитель», он же премьер-министр Ирландии в какой-то момент издал указ о помиловании «узников совести», и брата Кроули, которого переводили из тюрьмы в тюрьму, пока он каким-то чудом ни оказался на территории республики, отпустили на волю. Киран нашёл записку брата, которую хранила их мать, и написал целое письмо, не имевшее точного адреса и потому промотавшееся по миру и пролежавшее в почтовом отделении Окибара без малого года два. Первым порывом Кроули, когда он, наконец, его получил, было собраться и отчалить обратно, но что-то ему помешало, потом он замешкался, стал отъезд откладывать да так и не решился ничего менять, ограничившись ответным письмом, в котором приглашал брата к себе. Таким образом, связь постепенно наладилась, и Кроули теперь знал наверняка, что родителей больше нет, а Киран женился на Люси Роуз, девушке из Голивуда, к которой Кроули сам как-то сватался честь по чести, но получил отказ от её отца. У них уже сын Конрад, и они подумывают о том, чтобы перебраться на континент, куда-нибудь потеплее и поспокойнее. Потом переписка на время прервалась, а когда возобновилось, обнаружилось, что Киран с семьёй теперь обитает в Италии, на Адриатике, где-то между Равенной и Анконой, в местечке Чезенатико, известным своим музеем старинных кораблей под открытым небом на канале, построенном, как говорят, по проекту самого Леонардо да Винчи. У них там не что-нибудь, а самый настоящий ресторан, причём пользующийся спросом у местных, потому что мастерица Люси Роуз сумела привнести в скучную итальянскую кухню несколько чисто ирландских изюминок, которые пришлись по вкусу тем, кто устал от обычных пицц и паст. Что именно его жена придумала, Киран не уточнял, но, судя по тону писем, дела у них там и правда шли неплохо. Именно брат, а потом и его сын поддерживали связь Кроули с большим миром и по мере сил и необходимости снабжали его новыми книгами и относительно свежей прессой. Примечательно, что про свою частную жизнь старик не любил распространяться. Не знаю, возможно, фиаско с женитьбой на Люси Роуз сказалось на его судьбе сильнее, чем ему бы хотелось, однако собственной семьёй он так и не обзавёлся. Когда я был маленьким и по простоте душевной интересовался, есть ли у него дети, Кроули отшучивался, мол, наверняка, только неизвестно где. Думаю, Тандри и в самом деле была не единственной, кто на него запала, а ревность отца к нему из-за матери была не такой уж и безпочвенной. Никаких отклонений я за ним не замечал, кроме разве что любви к книгам и импозантной одежде, так что когда его не стало, признаться, ждал появления пусть и не многочисленных, но хотя бы нескольких наследников. Напрасно. Получилось так, как получилось, однако об этом позже.

Теперь же самое время поподробнее рассказать о географии нашего острова. Если посмотреть на карту, то он похож на вытянутый с севера на юг прямоугольник, восточная сторона которого почти прямая, тогда как западная представляет собой три выдающиеся зазубрины. Когда мы с Кроули стали мастерить сувениры, то изображали Фрисландию медведем в юбке, идущим с лукошком за спиной влево. Получалось забавно, действительно врезалось в память и, как ни странно, соответствовало реальным контурам береговой линии. На старых картах типа карты Меркатора, которую сегодня может найти любой, столицей острова назывался город Фрислант. Собственно, весь остров тоже указывался как Фрислант. Беда этой и подобным ей карт в том, что такого города у нас отродясь не было. Это легко запомнить, потому что всего городов, точнее крепостей, у нас семь: две на западе, две на севере, две на востоке и одна, Окибар, на юге. Западные крепости называются Санестол и Бондендия, северные – Кампа и Рару, а восточные – Доффайс и Годмер. Кто-то говорит, что раньше их было больше, но лично я тому подтверждений так и не обнаружил. Число семь также встречается у нас в количестве островов, из которых я пока познакомил вас только с южным – Монако. Самый большой находится на севере и называется Дуило. Два острова – Ибини и Стреме – лежат у восточного побережья. Три оставшихся – Флофо, Ледук и Безымянный – сгрудились на западе, в Южном заливе. Да, да, вы не ослышались: наше западное побережье омывается Северным и Южным заливами. Кто так придумал, не знаю, но туристам вся эта путаница почему-то нравится. Середину Фрисландии занимает густой лес, а в середине леса расположена наша единственная гора, которую северяне называют Меру, а южане – Хара. Мне приходилось читать, будто эти названия соответствуют мифологической горе, находящейся на Северном полюсе или даже в легендарной стране Гиперборее, куда её поместил на одной из своих знаменитых карт всё тот же Меркатор, однако нет, она у нас, можете в любой момент приехать и убедиться сами. В нашей с Кроули программе для туристов мы, чтобы никому не было обидно, вообще поначалу назвали её Хара-Меру, а потом и вовсе Харамеру. Думаю, так даже лучше, чтобы никто не придрался и не сказал, будто мы её насыпали на пустом месте и присвоили. Харамеру высокая, больше двух миль над уровнем океана, и по её склонам стекают четыре реки, дающих нам драгоценную питьевую воду. Наиболее любознательные из нас в своё время поднимались на гору и обнаружили, что на самом деле это не четыре реки, а четыре ручья, берущих начало из одного-единственного источника, бьющего на самой вершине. Надо ли пояснять, что реки эти мы называем Северная, Восточная, Южная и Западная. Случайно ничего подобного произойти не могло, поэтому Харамеру и реки считаются у нас символами божественного происхождения всего сущего на Земле в целом и на нашем острове в частности. Даже в самые студёные зимы они не замерзают, а весной, когда на склонах начинает таять снег, разливаются во всю ширь, и на нижних порогах смельчаки устраивают гонки одноместных и двухместных каяков, которые собирают немало народа и позволяют наиболее удачливым неплохо подзаработать. Это касается как участников, поскольку они с некоторых пор выступают не за себя, а за свои города, которые поддерживают и премируют их материально, так и зрителей, которым во время гонок позволяется биться об заклад, то есть делать ставки. Ни я, ни Кроули не были людьми азартными, однако мы тоже по мере сил из года в год принимали в этом действе посильное участие, сперва просто описывая происходящее на сайте, а потом, присмотревшись и пристрастившись, стали участвовать в соревнованиях призами – бесплатными турами для победителей – и даже собственным каяком, расписанным нашими цветами и надписями, приглашающими нас посетить. Каяк наш был двойкой, в нём сплавлялся мой приятель Льюв с сестрой Ингрид, причём делали они это здорово, с задором, и иногда даже выигрывали заплывы. Ингрид была маленькой, вёрткой и очень сильной. Я знал её с самого детства и поначалу вынужден был терпеть, когда хотел пойти куда-нибудь с Льювом, а он притаскивал её и говорил, что родители уехали и оставили его за старшего, и мы меняли планы, крутились неподалёку от деревни и развлекали её, чем могли. Потом она повзрослела, приятно округлилась, и я стал смотреть на неё уже другими глазами, ничего серьёзного, правда, не предпринимая и продолжая держать за малолетку, каковой она и была по сравнению с нами, большими и умными. Она-то, собственно, и привила брату любовь к тому, что сегодня на многих языках называется «рафтингом». Поначалу я тоже попробовал было походить с ними за кампанию, но, признаться честно, мне как-то сразу стало не хватать выносливости и расторопности, и Ингрид, когда я подсаживался к ним третьим, хоть и сидела впереди, всегда почему-то точно знала, что именно мне не удаются виражи, которые они с братом лихо закладывали на двойке. Вскоре я это дело забросил, перестав мучить друзей и себя, и стал наблюдать за ними с берега. «Наблюдать» громко сказано, поскольку на горных стремнинах каяк проносится мимо тебя стрелой, так что обычно зрители предпочитают собираться на финише, где сразу становится понятно, что к чему.

Чтобы хоть как-то компенсировать свою неуклюжесть и не остаться в искристых глазах Ингрид никчёмным увальнем, я предложил Кроули идею со спонсированием моих друзей и рекламой нашей замечательной конторы. Как ни странно, Кроули сразу ухватил суть и согласился. Иногда он даже сам подбивал меня сделать на наш каяк ставку, и если мы выигрывали, закатывал целый пир для всех нас в своём трактире. Кстати, именно он как-то спросил меня, почему я не ухаживаю за Ингрид. Я изобразил на лице искреннее удивление, которому старик поверил и пояснил, что по его постороннему мнению девочка на меня откровенно заглядывается. Я попытался отшутиться, на что Кроули только плечами пожал, и это заставило меня призадуматься и присмотреться к сестре моего друга. Старик оказался прав: моё первое же робкое предложение прогуляться по вечернему пляжу было встречено Ингрид вовсе не усмешкой, как я подозревал, а живой готовностью. Мы просидели на мостках до полуночи, с удовольствием разговаривая ни о чём, и под конец она меня порывисто поцеловала. Я попытался ответить, как умел, но её уже и след простыл. На следующий день мы пытались вести себя, как ни в чём не бывало, а вечером она сама предложила повторить наши ночные бдения, которые, оказывается, ей понравились. На второй вечер, правда, за нами увязался Льюв, и потому ничего интересного не случилось, зато в следующий раз мы уже откровенно от всех прятались и целовались, сколько хотели. Помнится, именно на одном из таких свиданий Ингрид внимательно посмотрела на закатывающееся справа за горизонт солнце и задумчиво сказала:

– А Земля-то плоская.

Я рассмеялся и обнял её за плечи. Честно говоря, мне было совершенно всё равно, плоская Земля, сферическая, полая, в форме бублика или какая-нибудь ещё. Я не учёный, чтобы размышлять над подобными глупостями. Они вон намерили аж 93 миллиона миль до Солнца, а я всё думал, как же это так получается, что с такого чудовищного расстояния его лучи одновременно в одном месте Земли, где-нибудь в Индии, создают жару и лето, а в другом – настолько слабы, что там идёт снег и образуется лёд. Объяснений наука давала целых два, однако оба они звучали, по меньшей мере, странно. Обычно говорилось, будто времена года существуют за счёт отклонения оси вращения на 23,4 – ну, или 66,6, что то же самое при общих 90. Мол, чем участок Земли ближе к Солнцу, тем на нём теплее, а чем дальше, тем холоднее. Но, постойте, спросил я нашего учителя в школе, куда несколько лет исправно ходил, потому что так хотели родители, если Солнце лупит по нам с расстояния в 93 миллиона миль, то как на такой перепад в температурах может повлиять удалённость на меньше чем в тысячу? Это всё равно что жарить из огнемёта по теннисному мячику со ста шагов и ждать, что мячик при этом не вспыхнет весь разом. Учитель задумался, промолчал, а через урок честно к моему глупому вопросу вернулся и объяснил, что, мол, ещё роль играет угол наклона Солнца над горизонтом. Типа, если лучи падают отвесно, на Земле жарко, а если под углом, то не так. Помнится, смеялся на этот раз уже весь класс, а я получил вполне заслуженный «неуд»… за поведение.

– С чего ты взяла? – уточнил я, когда заметил, что Ингрид совершенно серьёзна и не откликается на мои дерзкие прикосновения.

– А ты на дорожку солнечную посмотри.

Я посмотрел. Дорожка как дорожка, золотистая, красивая, не хуже и не лучше тугой косы моей собеседницы. А та тем временем молча развязала тесёмки на рубашке и как ни в чём не бывало извлекла на свет правую грудь, большую и круглую.

– Принеси воды.

Если бы она попросила меня сейчас утопиться, я бы даже не замешкался. Сбегал к океану и вернулся с целой пригоршней солёной влаги.

– Лей.

Я облил ей грудь. Мокрая кожа заискрилась и засияла ещё более соблазнительно. Я застыл, не представляя, что нужно делать дальше. А Ингрид повернулась к заходящему Солнцу лицом и притянула меня за руку.

– мотри.

Я послушно уставился на её замечательную грудь. Я догадывался, что это может быть интересно и волнительно, но даже представить себе не мог насколько.

– Видишь?

Разумеется, она играла со мной. Наверное, именно так сирены искушают ошалевших моряков, а умопомрачительные дьяволицы – отшельников, священников и учёных. Но в этой игре был и скрытый смысл, который я должен был отгадать. Я напрягся, вглядываясь в живой, лоснящийся мокрой кожей шар с тёмной бусинкой, считая секунды и с ужасом думая о том, что вот сейчас это чудо закончится:

– Нет…

– Глупый. – Ингрид положила мне свою тёплую ладонь на затылок и притянула к себе мою голову так, чтобы я видел то же, что и она. – Когда свет падает на плоскость, образуется прямая дорожка, а когда тот же свет падает на округлую поверхность, образуется просто пятно света. Вот как бы это выглядело, если бы Земля была шаром.

– Я хочу, чтобы Земля была шаром, – вырвалось у меня самое идиотское, что только могло вырваться, однако Ингрид это почему-то понравилось, она от души рассмеялась и поспешно спрятала всю свою красоту обратно под рубашку.

Это было замечательное время, наверное, лучшее из того, что мне запомнилось. Мы были молоды, веселы, познавали мир и предполагали, что так продлится вечно. Ингрид стала для всех «моей девушкой», с чем Льюв смирился последним, после моих и своих родителей, но смирился, и мы снова стали почти неразлучными друзьями. «Почти» по той причине, что Кроули в очередной раз взял бразды правления судьбой своего единственного сотрудника, то бишь меня, в собственные руки и решил, что я должен отправиться на север, где местные охотники, по недавним слухам, обнаружили какое-то древнее захоронение. Ингрид хотела поехать со мной, но домашние ей строго-настрого запретили, поскольку «приличные незамужние девушки так не поступают».

Вот и получается, что мифическая Судьба является нам в образах совершенно обычных живых людей, которые своими действиями или бездействием влияют на нашу жизнь больше, нежели сами того хотят или просто отдают себе в этом отчёт. Хорошо известной мне дорогой я за два дня добрался до Кампы (что человеку знающему должно дать понять, как я спешил расправиться с поручением), переночевал в бывшем доме отца и не свет не заря устремился дальше, в Рару, лежавшему чуть восточнее. Там я повёл себя как обычно в подобных ситуациях: заглянул в городской совет, представился, рассказал про нашу туристическую контору, подарил кое-какие гостинцы и попросил предоставить сведения о находке, дабы мы могли украсить ими новые маршруты. В совете моей расторопности удивились, однако дали понять, что придётся потерпеть, поскольку вообще-то находка была сделана не здесь, а на острове Ибини, куда иначе как на лодке, ясное дело, не добраться. Я понял их с полуслова: неудержимо наступала осень, и местные готовились к первым её признакам, то есть ливням со шквалистым ветром, когда ни один нормальный кормчий не поведет своё судно в пасть стихии, тем более за так. Мне также давали понять, что я предоставлен сам себе и что, хотя никто мешать моим поискам не будет, добровольных помощников у них в наличии нет. Тогда я спросил, кто именно сделал находку и где мне этих охотников искать, чтобы, по крайней мере, поговорить и выяснить подробности. Кроули, правда, ставил передо мной задачу собственноручно всё облазить и разведать, но я надеялся, что смогу раздобыть достаточно сведений, чтобы не застрять тут на неопределённое время и не утонуть при переправе. Мысли о плоской Земле и округлостях Ингрид неудержимо влекли меня обратно. Но не тут-то было. Разузнав об охотниках, я, не мешкая, отправился в их деревню на берегу одноимённой с крепостью бухты, где застал немало поразившую меня картину.

Красивая девушка возраста Ингрид, может, чуть постарше, громко рыдала и накидывалась с кулаками на неловко уворачивающихся мужиков, делавших вид, будто не понимают, чего она от них хочет. А хотела она, как я, прислушавшись, понял, чтобы хотя бы кто-нибудь из них согласился перевести её как раз таки на Ибини, где сейчас в бедственном положении находится вообще-то их друг и заодно её родной отец, у которого поднявшийся накануне шторм утащил в океан единственную лодку. Просьба мне лично была совершенно ясна, необходимость что-то делать – очевидна, вот только я никак не мог понять, почему глухие к мольбам бедной дочери мужчины не просто проявляют вопиющее безразличие, но даже умудряются улыбаться. Девушка была почти одного со мной роста, в простом деревенском платье, с растрепавшимися из длинной русой косы волосами, и я подумал, что если она даже в таком виде кажется мне красивой, какой она будет, когда смоет слёзы и улыбнётся. Что-то почувствовав и предвкушая необычное, я вмешался. Сказал, что мне тоже нужна переправа на Ибини и что я готов её щедро оплатить. Слово «щедро» сделало своё дело, девушка примолкла, а мужики деловито поинтересовались, насколько. Я предложил половину того, что у меня оставалось из выданных Кроули средств. Мужики промолчали. Я посмотрел на девушку и добавил. Мужики сказали, что вчерашний шторм обязательно вот-вот повторится и дураков жертвовать собой ради такой мелочи нет. Однако стоило мне накинуть совсем ничего, один из них сломался, мелочь превратилась в повод рискнуть, и мы ударили по рукам.

День тем временем клонился к вечеру. Девушка настаивала на том, что мы должны отчалить незамедлительно: за ночь на острове может что угодно произойти, мороз ударит, ураган опять же, короче, если плыть, то плыть сейчас. Я не возражал. У нашего кормчего, назвавшегося Лукасом, оказался довольно вместительный ялик с недавно выструганными вёслами и основательно потрёпанным парусом на пошатывающейся мачте, но это было лучшее, точнее, единственное, что мы могли себе позволить.

Поначалу девушка как будто не замечала моего присутствия. Она забралась на нос, отвернулась к воде, и только когда наша посудина отчалила и отплыла усилиями Лукаса на достаточное расстояние от берега, повернулась, поймала мой взгляд и кивнула. Ещё через некоторое время она заговорила, и голос её прозвучал совсем не так, как когда она выкрикивала ругательства – плавно и я бы даже сказал низко.

– Как тебя зовут?

– Тимоти, – охотно ответил я.

– А меня – Василика.

Я признался, что никогда таких имён не слышал. Я хотел сказать «таких красивых», но почему-то постеснялся.

– Она у нас вообще необычная, – грубо вмешался в зарождающийся разговор Лукас, кряхтя на вёслах и покашливая. – Вот ей приснилось, будто у отца уплыла лодка, и мы все должны срочно бросаться его спасать.

– Приснилось?!

Я перевёл взгляд с улыбающегося Лукаса на Василику. Она была занята тем, что приводила в порядок косу. Я повторил вопрос. На лице девушки отразилась борьба чувств, сменившаяся безразличием.

– Приснилось. И что с того? Я вижу вещи. Не знаю, как, но вижу. И если бы мы не поплыли, случилась бы беда. Спасибо тебе, Тимоти.

Лукас снова не дал мне в полной мере вкусить всей гордости за мой героический поступок:

– Я лично видел Бьярки намедни, он был в полном порядке, а его посудина была пришвартована по всем правилам морского искусства. Лучше твоего отца, детка, швартовочные узлы никто у нас не вяжет, так и знай. Я сам его учил. – Довольный своей шутке, Лукас хохотнул в костлявый кулак и продолжал: – Бьярки вообще молодец. Глянь, Тимоти, какую дочку народил. Писаная красавица. Был бы я моложе, непременно посватался. А теперь вот моя старуха уже не отпустит. Мы все Василику любим…

– Особенно когда я прошу мне помочь! И не ради себя, заметь. Все вы какие-то подлые.

При этих словах девушка снова посмотрела на меня, видимо, давая понять, что ко мне они не относятся. Она расплела косу полностью, накрывшись водопадом русых волос как пледом, и сразу же стала заплетать обратно, быстро-быстро работая длинными пальцами, что-то беззвучно приговаривая одними губами. У нас не принято, чтобы незамужние барышни ходили с неприбранными волосами. Девочкам можно – им длину волос поддерживают стрижкой. Девушкам уже нельзя стричься – их сила и привлекательность в одной косе. После замужества наши женщины начинают носить две косы. Я присматривался к роскошной гриве Василики, ища и боясь найти вплетённую ленту, показывающую, что её обладательница на выданье. Ленты не было. Сколько же ей лет?

– А правда, что на Ибини нашли захоронение? – спохватился я, нарушив наступившее молчание.

С берега и даже сейчас, после нескольких минут плавания на вёслах, Ибини смотрелся узкой полоской у самого горизонта. Наш Монако лежит от Окибара меньше чем в миле. В подобной ситуации вряд ли кто у нас обезпокоился бы на предмет возвращения домой. Здесь – дело другое: расстояние в добрые миль пять да ещё течения, на которые постоянно приходится делать поправку никак не меньше румба22, чтобы не снесло на восток. Лукас уже бросил вёсла, и я помогал ему напрягать парус.

– О, какой прыткий! – присвистнул он. – Уже всё слышал. Откуда сам будешь?

Поглядывая на Василику и убеждаясь, что она тоже слушает, я постарался как можно подробнее и интереснее рассказать о себе и о тех причинах, которые привели меня в их края, не забыв упомянуть о том, что практически руковожу целым туристическим агентством, заинтересованным в развитии всей Фрисландии и позволяющим мне много путешествовать и заводить ценные связи на самых разных уровнях, включая старейшин городов, а потом неоднократно проходить теми же маршрутами во главе групп туристов, многие из которых прибывают к нам с большой земли. Оба моих спутника слушали внимательно, и я ни секунды не пожалел о том, что опустил некоторые подробности, например, что являюсь единственным сотрудником агентства, если не считать его настоящего владельца, то есть Кроули, что старейшины забывают моё имя сразу же, как только я ступаю за порог, и что туристы с континента у нас буквально на вес золота.

– Ну, тогда понятно, – подытожил Лукас, когда я решил, что сказал достаточно, и выжидательно замолчал, продолжая украдкой изучать порозовевшее на ветру лицо девушки. – Только что-то я тебя тут у нас прежде не встречал. Или твои туристы не любят севера?

– Ещё как любят! Вот поэтому-то, заслышав о находке, меня… я отправился к вам в Рару, где раньше, как мне казалось, ничего интересного, кроме крепости, нет. Теперь, если находка подтвердиться, буду знать, что есть.

– Как это «подтвердится»! Ещё бы ей не подтвердиться! Я своими глазами эту могилу видел.

– Могилу? – подцепил я собеседника, чувствуя, что он вот-вот раскошелится на историю. – А я думал, там курган.

– Слушай меня, парень! Вот когда у тебя кошка умрёт, ты её зароешь и назовёшь это место «могилой». А то, что мы там отыскали, и под курган-то не очень ложится. Ну, сам посуди, как дело было. – Он задумался, не то припоминая, не то фантазируя. – Мы с Бьярки и ещё тремя корешами подбили одного знатного потапыча, но их там оказалось целое семейство, так что сразу мы к нему подобраться не смогли и были вынуждены идти за ними, ожидаюче, когда он обессилит вконец и брякнется. Чего по пути не пристрелили? Так ведь остальных больно много было, и они, суки эдакие, выстрелов из наших пукалок не боятся ну нисколько. Поэтому имей в виду, если будешь у нас на топтыг охотиться: стреляй, когда они поодиночке, и стреляй наверняка. Короче, пёрлись мы за ними полдня, наверное. Островок-то приличный, не чета вашему, как его…

– Монако.

– Во-во… Идём, устали все, привал не сделаешь, жрать хочется. Тут видим, вроде, наш-то боком-боком и к горам соседним подался, а остальные, как шли опушкой, так и идут себе дальше. Горы не сказать, чтобы высокие, но и не маленькие такие, скалистые, без верёвки и сноровки просто так не залезешь. Короче, мишка к ним, а мы за ним. Идём, смотрим, а он как будто хоп и исчез. Ну, думаем, вот те раз, пошутил косолапый, весь день водил-водил и на тебе, привет любимой тёте. Стали осматриваться. Глядим, а там между скал проходец чернеет. Узковатый, конечно, но раз подранок наш пропал, видать, туда ему и дорога. Не под землю же он провалился. Короче, мы ружьишки наизготовку и в пещеру. Потому что это именно пещера и оказалась, большая и гулкая. Под ногами ручей течёт. А вода в нём уже красная, кровавая. Это наш мясничок до ручья добрался, напиться решил да там и отключился. Мы его так мордой в воде и нашли. Сначала даже подумали, мол, может ручеёк-то того, траванутый, но нет, попробовали, водичка в самый раз, холодненькая, зато рана у нашего оказалась на поверку не раной, а ранищей – из двух стволов в одно место попали, под шкурой в глаза не бросается, а как присмотрелись – там всё разворотило. Хрен его знает, как он вообще с такими выбоинами столько протопал. Короче, пока мужики добычу свежевали да разделывали, мы с Бьярки подались чуток подальше, вглубь пещерки, ну, мало ли что, никогда тут не были, интересно всё-таки. Смотрим, а там дальше ещё проход, а по краям прохода, прямо в стене, два факела. Потухших, конечно, но факела, настоящих, какие раньше на улицах жгли, чтобы ночью не так страшно было. Переглянулись мы и решили проверить.

– А сами-то вы с чем, с фонарями? – уточнил я.

– С фонарями, – согласился Лукас после короткой заминки. – Идём, короче, по проходу, как по коридору, под ногами тот самый ручей журчит и хлюпает, но мы в сапогах, нам хоть бы хны. Прошли так, думаю, шагов сто, не меньше. Проход кривой, петляет, но длинный, гад. Мы идём, а сами всё назад поглядываем, не хотим от остальных сильно отрываться. Наконец, бац, коридор заканчивается, и мы в ещё одной пещере, просто огроменной даже по сравнению с первой. Тут уже вода даже с потолка капает. Смотрим вверх, а там несколько дырок, и через них небо видно. Понятно, что любой снег, любой дождь, всё туда попадает, как в открытый рот. Посреди пещеры целая лужа натекла. Ну, лужа, это я, конечно, грубо сказал, не лужа, а прудик эдакий, шагов так тридцать по диаметру. Глубину не знаю, врать не буду, не измеряли. Смотрим на стены, а они все тёсаные, почти гладкие, явно человеческие руки обрабатывали. Да и тёсаные не на всю вышину, а только в рост человека, ну, может чуток повыше. Дальше опять камни простые идут. Как будто кто хотел специально показать, мол, глядите, мы тут природу малешко поправили. Поправили, нечего сказать: в стенах выбиты какие-то странные знаки, выбиты как следует, основательно, не нацарапаны, а именно выбиты, чтоб уж на века, по всему кругу пещеры, кроме одного места, где большое углубление, как выразился Бьярки – ниша. И стоит в этой нише ещё один камень, тоже тёсаный, длинный. Мы сразу смекнули, что это гроб. В верхней части виден срез, точно он крышкой прикрыт. Так и оказалось. Мы попробовали, но вдвоём, два дюжих мужика, не смогли её сдвинуть.

– А ещё в этой пещере что-нибудь было?

– Холод и мокрота, вот что там было. – Лукасу явно нравилось, с каким вниманием мы его слушаем. – Ничего там больше не было, друзья мои. Кроме опять же факелов, разумеется. Мы покружились, поразглядывали рисунки да и вернулись к своим.

– А как же крышка? – поразился я. – Неужели так и не открыли?

– Какое там, – махнул Лукас рукой, как мух отгоняя первые дождевые капли. – Когда с медведем покончили, все впятером вернулись напоследок, пробовали, пробовали, но так плиту эту и не сдвинули.

– А поднимать пробовали? – негромко так, я бы даже сказал вкрадчиво, поинтересовалась Василика.

– Чего? – не сразу уловил суть вопроса Лукас.

– Ну не сдвигать, а поднимать, – пояснил я, смекнув, к чему она клонит, и поспешив показать, что тоже умею рассуждать быстро и здраво.

– Хрен знает… может и пробовали. Если отец покажет, сама попробуешь, раз такая умная. Нам не до того было. Пещера с гробом никуда не убегут, а медвежатина, если не зимой, быстро портится, сами знаете. Короче, переночевали мы, а не свет не заря двинулись обратно, к лодкам. Мы дальше домой, а Бьярки ещё решил подзадержаться. Тебе там, кстати, пещеры и привидения не снились? – оглянулся он через плечо на поджавшую губы девушку. – Ох уж мне эта молодёжь нынешняя! Всё ей, понимаешь, кажется, всё ей видится, всё-то она уже знает и умеет. И чего только я с вами согласился плыть?

– Тебе заплатили, вот и согласился, – напомнила Василика. – Кстати, твой ялик быстрее не может?

Глядя, как она прячется под капюшон своей тоненькой брезентовой куртки, я только сейчас почувствовал, что дождь усиливается. Утопить не утопит, но подмочить может основательно. Надо отдать должное Лукасу: с парусом он справлялся виртуозно, не хуже моего отца, филигранно приводился к ветру и в нужный момент уваливался под него, сильно и решительно подтравляя и выбирая непослушное полотнище. За рассказом о пещере время пролетело незаметно, так что теперь береговая линия острова виделась вполне отчётливо. Но дождю было всё равно. Похоже, он решил поиграть с нами в «кто быстрее» и в какой-то момент припустил, как из ведра. Я дождей не боюсь, много раз промокал до нитки, но одно дело, когда тебя ждёт тёплый дом и горящий очаг, где можно обсохнуть, и совсем другое, когда ты посреди клокочущей воды, тебя обдувает пронизывающими ветрами, а впереди – незнакомый берег и очевидное отсутствие какого-либо жилья. Признаться, в тот момент от отчаяния и истерики меня удерживала только мысль о девушке, которая на всё это пошла совершенно сознательно и теперь ожидала от нас, её провожатых, поддержки и помощи до конца. Чтобы согреться, я вскочил на ноги и стал по собственному разумению оказывать Лукасу необходимое содействие.

Поначалу он принял меня с раздражением, думая, вероятно, что южане тупы и медлительны, однако мне удалось его довольно быстро в этом разуверить, я втянулся в игру с ветром, получив, правда, пару раз парусом по лицу, что меня исключительно раззадорило, и в итоге не успел дождь нацедить нам воды выше настила, как откуда ни возьмись появились первые скалы, Лукас чертыхнулся, бросил снасти на меня, а сам одним прыжком заполнил собой корму, где его дожидалось безхозное рулевое весло. Василика тоже не сидела сложа руки. Как дочь рыбака и морехода, почуяв опасность, она вооружилась одним из гребных вёсел, легла грудью на нос ялика и теперь отчаянно отпихивалась им от гладких боков поджидавших нас камней. Не дожидаясь команды, я посдергивал с мачты всю оснастку, что не смог сдёрнуть – закрепил тросами, посмеиваясь в душе над тем, что показываю большущий деревянный средний палец ветру. Приливное течение подхватило нас и повлекло вдоль берега. По тому, что Лукас не кричал, а Василика убрала весло и села прямо, я сообразил, что всё идёт, как нужно. Однако радоваться было преждевременно. Громыхнул гром. Ветер у берега стих, но дождь встал стеной. Мы начали осторожно огибать остров, выискивая подходящее местечко, чтобы приткнуться. Лукас, разумеется, собирался добраться до причала, где они обычно швартовались, да вовремя смекнул, что сейчас не самое подходящая для этого погода. Василика уже стояла на носу в полный рост и махала рукой, указывая, где, по её мнению, лучше пристать. Лукас кричал в ответ, что, мол, нет, ещё рано, в смысле, что здесь слишком глубоко и лично ему, вытаскивая ялик на сушу, купаться не хочется. Василика соглашалась и сразу же снова начинала махать, обнаруживая очередную заводь. Я стоял между ними, готовый ровным счётом ко всему. Если бы девушка сказала мне броситься в воду и тянуть их на берег, я бы не раздумывал. Тем более что вода уже была всюду, разве что ботинки ещё держались. А в подобных случаях ноги – самое важное. Можно промокнуть до нитки и замёрзнуть, но если ноги сухие и в тепле, простуда отменяется. А вот если промокли и замёрзли ноги, кутайся, сколько хочешь – кашель неотвратим. Когда живёшь в местах вроде наших, эти простые заповеди знают все. Поэтому наш ялик упорно двигался дальше, до тех пор, пока Лукасу ни приглянулась отмель, заваленная сверкающей галькой. Я тем временем уже сидел на вёслах и грёб, что было сил, чтобы с ходу заставить нашу посудину заползти брюхом как можно выше на берег. Этот манёвр нам удался замечательно, так что в конечном счёте ноги вымокли у всех, но не так сильно, как я боялся. Подгоняемые снова разволновавшейся Василикой, мы не только вытащили ялик из воды полностью, но и привязали к стволу ближайшего дерева. Удостоверившись в том, что пути к отступлению есть, мы побежали следом за Лукасом вдоль опушки в том направлении, где, как он знал, находилась их импровизированная пристань и где должна быть лодка Бьярки, поскольку больше ей быть просто негде, если только – какая чушь – сон ни оказался в руку. Согревшись на бегу, мы вскоре и правда наткнулись на узкие мостки с торчащими из воды палками. Вернее, натолкнулся я на Лукаса, который при виде этих самых мостков встал, как вкопанный. Потому что он теперь своими собственными глазами видел, что мостки пусты, то есть, что никакого ялика и в помине нет. Василика была права.

– Куда теперь? – запыхавшись, едва проговорила она, сгибаясь пополам и подставляя брезентовую спину струям дождя.

Лукас огляделся и уверенно повёл нас в глубь леса. Я грешным делом решил, что мы идём к пещере, а это, как я понял, путь неблизкий, однако наш провожатый на ходу пояснил, что если всё случилось так, как сказала наша спутница, в чём он отныне не сомневается, Бьярки не должен был слишком отдаляться от причала, зная, что за ним приплывут. При этих словах Василика устрашающе рыкнула и пронзила его взглядом-молнией, отчего Лукас поёжился, хотя возражать не стал.

Выяснилось, что у местных охотников, как и у любых умных людей, здесь всё неплохо продумано. В полумили от пристани они ещё давно построили на случай подобных предвиденных обстоятельств надёжный сруб, где и крыша над головой была, и какой-никакой запас провизии. Если с Бьярки ничего не случилось, он не иначе как там. Предположение себя оправдало. Наше приближение, несмотря на сгущавшиеся сумерки, не осталось незамеченным, и из притулившейся среди сосен избушки навстречу нам вышел невзрачного вида человек с ружьём наперевес. Завидев дочь, бросившуюся ему на шею, он ловко перебросил ружьё за спину и распахнул меховые объятья. Потому что одет он был по-настоящему, не то, что мы, во всё меховое и тёплое. Радость свою по поводу нашего появления он, разумеется, утаил в бороде и усах, которые у него были на удивление ухоженными. На вопрос дочки он утвердительно кивнул и признался, что потерял лодку по собственной глупости и неосторожности, не рассчитав силы поднявшегося в одночасье урагана.

Когда мы вошли в сруб, я сразу заметил приставленный к стене деревянный чурбан из цельного пня, к которому уже были прилажены верёвки. Судя по нему, Бьярки, ни на кого не надеясь, готовился добираться до дома вплавь. Струганный пень должен был послужить ему своеобразной страховкой, не позволявшей усталому пловцу утонуть. Между тем Василика оживлённо поведала отцу про то, как всё вышло, о своём провидческом сне и моём своевременном появлении. Она умолчала, правда, о том незначительном обстоятельстве, что Лукас до оплаты вовсе не собирался спасать товарища, но главное было сказано, и голубые глаза охотника с интересом остановились на мне. Я представился и, как мог короче рассказал то, что мои спутники уже знали. Добавил я и о том, что история про обнаружение пещеры мне знакома, во всяком случае, одна её версия. Казалось, Бьярки не очень понравилось, что у его дружков оказались настолько длинными языки, чтобы завлечь в их края человека с юга. Я теперь отчётливо видел, что передо мной один из тех представителей старого поколения, который не слишком радуется наступлению цивилизации и предпочёл бы, чтобы его, равно как и всю нашу Фрисландию, оставили в покое. До моих туристических чаяний ему не было ровно никакого дела, а появление новых людей связывалось у него исключительно с неизбежными затруднениями в охоте. Я хотел было его заверить в полной необоснованности сомнений и своём полном понимании ситуации, но тут в наш разговор вмешалась Василика. Она скинула с себя всё лишнее и теперь в одной длинной рубахе сидела на корточках перед горячим очагом, над которым исходили парами наши мокрые вещи.

– А я бы хотела туда сходить, если погода переменится, пап. Мне кажется, там в гробу что-то такое есть. Вы его неправильно открывали. Вот и Тим не против, правда, Тим?

Я горячо согласился, понимая, что моего «не против» слишком мало, чтобы сдвинуть не только плиту, но и двух бывалых охотников, равнодушных к детским забавам. Кому улыбается переться невесть в какую даль лишь затем, чтобы утолить любопытство восторженной девушки и нежданного гостя? Вообразите моё изумление, когда Бьярки не просто согласился исполнить блажь дочери, но и признался, что его самого сильно туда влечёт. Неудобство заключалось разве что в Лукасе, который был связан с нами своей лодкой, однако тот настолько проникся благодарностью к Василике за то, что та не заложила его при отце, и так горел желанием очистить совесть перед невольно брошенным на произвол судьбы и стихии другом, что охотно согласился к нам присоединиться.

– Я ещё по пути сюда обещал твою дочку туда сводить. Если, конечно, погода позволит…

Пережидать дождь молча и на голодный желудок – хуже не придумаешь, так что Бьярки выпотрошил на стол содержимое своего мешка, поснимал с полок несколько банок с компотом, вынул из подпола яиц, картошки, и на пару с Василикой принялся сооружать совсем не лишний ужин. Поскольку было уже хорошо затемно, мы единогласно порешили заночевать в тепле и сухости этой милой избёнки, а наутро действовать по обстоятельствам, и, ежели они позволят, сходить «медвежьей тропой», как выразился Лукас. В оставленном на берегу ялике он был уверен. Тем более кто в такую темень и под таким дождём, который безсильно бил по ставням, поплывёт в здравом уме обратно хоть милю, а тем более все пять?

За ужином мои добрые хозяева учинили мне настоящий допрос. Первым начал Бьярки, вероятно что-то между нами с Василикой уловивший, потом к отцу присоединилась она сама, чтобы не выглядеть в глазах присутствующих чем-то смущённой, как мне самонадеянно показалось. Её интересовала жизнь на юге, его – моя семья и работа. Я честно признался, что работой это назвать не могу, поскольку помогаю людям узнать больше о нашем острове с удовольствием, без принуждения и даже не из желания заработать денег. Бьярки, похоже, не совсем моё отступление понял, поскольку для него охота наверняка была не менее любимым делом. А любимое дело «работой» не назовёшь. Но вообще-то то, что он слышал, ему нравилось: за вечер он даже раза два панибратски хлопнул меня по плечу. Насчёт сайта и интернета никто из них явно ничего не понял, так что я поспешил свернуть эту тему и переключился на рассказы о моём отце и его жизни в соседнем с ними Кампа. Историю про «войну Кнут-Кнута» все трое слушали молча, а когда я закончил, Бьярки посмотрел на меня как-то странно, и глаза его в этот момент подёрнулись мутной влагой. Он ничего не сказал, но впоследствии я узнал, что задел его за живое, потому что в ту ночь в Кампе так же глупо погиб его старший брат. Василике же больше всего понравилась история про знакомство моего отца с отцом моей матери. Оказалась, она сама не единожды видела разбуженных медведей и знала, какая в них таится опасность. Она была первой, от кого я услышал, что мой дед, должно быть, богатырь и настоящий герой, раз выжил после подобной встречи. Я с ней согласился и добавил, что деда, увы, уже нет среди нас в этом мире, но из другой мерности он сейчас смотрит на нас и наверняка радуется. Чему именно, я уточнять не стал. Все как-то сразу оживились, сменили тему, и ужин закончился вкусным чаепитием с клюквенным вареньем и безумно крепкими сушками. Комната в избе была одна общая, так что легли спать все вместе: Василику удалось уговорить занять единственный топчан, а мы неплохо устроились прямо на полу, закутавшись в шерстяные овечьи пледы и подложив под головы кто сумку, кто собственные ботинки, а кто и вовсе ничего. Засыпал я долго, думая о Василике, о своих новых знакомых, о лодке, пока ни вспомнил Ингрид, мысленно стал сочинять ей письмо и где-то на второй строчке провалился в забытье. Среди ночи я проснулся по нужде, встал, грустно прислушался к шороху дождя в кронах деревьев и собирался было выйти, но тут совершенно не сонный голос Бьярки из темноты сообщил мне, что удобства, здесь же, за стенкой. Видать, те, кто строили эту избу, понимали толк в простом житейском комфорте. Или пока они строили, случился дождь, и они придумали, как его обмануть. Как бы то ни было, до рассвета больше ничего интересного не происходило, а проснулся я выспавшимся, бодрым и голодным.

Утром похолодало и слегка распогодилось. Во всяком случае, дождя уже не было, а молочное небо кое-где надрывалось весёлой голубизной. Василика ни секунды не сомневалась, что надо идти к пещере. У запасливого Бьярки оказалось второе ружьё, которое он спокойно протянул мне, давая понять, что доверяет и знает – я не подведу. Мы обменялись понимающими взглядами. У Лукаса ружье было своё. Что касается Василики, её вооружение в тот день составлял внушительных размеров тесак у пояса и не слишком впечатляющий лук, который она позаимствовала прямо здесь же, на стене избы, вместе с колчаном и набором из дюжины стрел. Выглядела она просто потрясающе, как настоящая воительница, высокая, стройная и гибкая. Кроме того, я не мог не заметить произошедшую с ней перемену, от которой у меня внутри всё приятно потеплело: девушка слегка подкрасила ресницы, подвела глаза и сделала чуть ярче тонкие линии губ, отчего стала, на мой взгляд, не просто красива, а вызывающе прекрасна. Нашла ли она эти женские ухищрения где-то здесь, привезла ли с собой – в любом случае она хотела нравится. Кому – другой вопрос, но я был уверен, что, разумеется, мне. Когда я в подобных случаях спрашивал сестру, мол, зачем ты накрасилась, и так сойдёт, Тандри обычно сокрушённо вздыхала, показывая всем видом, как трудно ей иметь столь недалёкого брата, и отвечала, что делает это исключительно для себя. Я ей никогда не верил, а в данном случае было очевидно, что не в зеркало же Василика намерена любоваться по дороге через лес. Значит, у неё появился объект, ради которого она решила стать ещё привлекательнее. Я понаблюдал за Бьярки. Он только улыбался в бороду. Наверняка городился тем, какая у него растёт дочка. В морщинистом лице Лукаса я соперника не видел. Вывод напрашивался сам собой. Значит, теперь моё дело не спугнуть удачу, не наделать глупостей и доказать хотя бы всё той же Тандри, что её брат вырос, возмужал и умеет обращаться с противоположным полом. Правда, я понятия не имел, стоит ли мне претвориться, будто я ничего не заметил, или же, наоборот, сделать девушке изящный комплимент. Интуиция подсказала, что оба варианта могут не сработать или сработать неправильно. Поэтому я выбрал третий путь и несколько раз давал ей возможность поймать мой взгляд. Горящий, восхищённый или шальной – судить было ей, но я постарался, чтобы в нём читалось всё моё к ней трепетное чувство.

Происходило всё это за завтраком, в который превратились остатки нашего вчерашнего ужина. Бьярки поглядел на небо и сказал, что мы должны поспешать, поскольку к вечеру снова может подняться ураган с дождём. По каким признакам он судил, понятия не имею, но выражение лица у него при этом было совершенно серьёзное, так что мы не стали засиживаться, закрыли дверь избы на хитрую задвижку, чтобы с ней не мог справиться какой-нибудь почуявший клюквенное варенье потапыч, и углубились в лес.

Если у нас на юге в лесу можно встретить и хвойные, и лиственные деревья, включая берёзы и дубы, здесь преобладали сосны. Их шелушистые стволы поднимали кроны на недосягаемую высоту, на которой любой порыв ветра отзывался заговорческим шепотом, а устилавшие землю пожухлые иглы испускали самый приятный, на мой нюх, аромат. Шли мы осторожно, но быстро, дышалось легко, воздух после дождя стоял пронзительно чистый, и я старался запомнить каждое мгновение этого удивительного дня, сознавая, что подобных ему в моей последующей жизни будет немного. Впереди крался Лукас, считавшийся у местных охотников, как я узнал, лучшим следопытом. Об этом шепнула мне шедшая рядом Василика, а её отец занимал стратегическое положение в хвосте, одновременно защищая наши тылы и видя всё, что происходит перед его глазами. Я это прекрасно понимал и старался вести себя совершенно естественно, лишний раз не приставая к девушке, но и не показывая себя тупым букой. У него должно было сложиться мнение, что я парень спокойный и сдержанный, хотя и весьма симпатизирующий его взрослой дочери. Признаюсь, играть эту роль мне было совсем не трудно. Если такое вообще возможно, Василика с каждым часом нравилась мне всё больше. Вчера я видел её отчаянной и решительной в деревне, деловитой и опытной – в лодке, милой, любознательной и понимающей – за ужином, сейчас – азартной и игривой. Она то и дело находила поводы со мной заговаривать, спрашивала, что, как я думаю, мы обнаружим в гробу, что я вообще думаю по поводу пещеры, а длинная череда вопросов заканчивалась вполне невинным:

– Когда ты собираешься привести сюда первых туристов?

Я честно ответил, что не знаю, поскольку, как она сама могла видеть, что бы мы там ни нашли, путешествие сюда связано с определёнными трудностями в связи с переправой и погодой, так что при любом раскладе едва ли будет разумно предпринимать первую экскурсию раньше самого конца весны, начала лета. Василика весело кивнула, однако я с удовольствием заметил, что она погрустнела.

Что касается живности, то мы видели семью лосей, несколько белок да слышали, как по кустам шарится кабан. Бьярки уточнил, что кабаниха, но я не верю, чтобы он мог это определить по звуку. Ни одного медведя нам так и не повстречалось. Лукас сказал, будто это всё благодаря ему, точнее, тому обряду, который он провёл накануне, за ужином, втайне от нас. Ну, втайне, так втайне, никто с ним спорить не стал. Главное, что встреча с медведем нам была совсем ни к чему, а избежали мы её случайно или в результате колдовства – какая разница? Так мы шли, должно быть, часа полтора, когда сперва под ногами стали попадаться валуны, а потом в просветах между соснами прорисовались острые зубцы гор. Цель была рядом. Вскоре мы окончательно выбрались из леса и пошли вдоль опушки, огибая каменистые склоны. Здесь между нашими провожатыми возник некоторый спор, поскольку каждый из них помнил дальнейшую дорогу по-своему, однако верх взял Лукас. Мне подумалось, что Бьярки уступил ещё и потому, что, когда остался на острове один, сам предпринял попытку вернуться в пещеру, но неудачно, и теперь не имел достаточно сил, чтобы настаивать на своём видении. Так ли оно было на самом деле, не берусь судить, однако ощущение есть ощущение, и его у меня никто не отнимет.

Как я уже говорил прежде, высоких гор у нас, кроме Харамеру, не водится, поэтому мне было интересно идти у подножья внушительных склонов, заканчивавшихся, правда, не снежными шапками, но таких, о существовании которых у нас на юге даже не подозревают. Склоны эти, действительно, выглядели неприступными и скорее отпугивали, нежели манили к себе. Я читал, что есть люди, больные горами, которым только дай волю и они всю жизнь будут рисковать ею, чтобы только покорить как можно больше вершин. Я к таким точно не отношусь. Для меня горы – это часть рельефа, красивая её часть, но не более того. И уж точно не препятствие. Любую гору можно обойти, сколько бы на это ни ушло времени. И я готов пожертвовать временем, но не здоровьем. К счастью, в нашем случае никуда по скалам лезть не пришлось. Ну разве что преодолеть на четвереньках шагов пятнадцать вверх, чтобы в безошибочно указанном Лукасом месте выпрямиться перед мрачным входом в каменное брюхо. Вход этот был и в самом деле узковатым, и я специально обратил на это обстоятельство внимание. Не потому, что не верил в протиснувшегося в него медведя (медведи бывают весьма сообразительными и уклюжими, если захотят), но потому, что у меня уже возникло подозрение относительно гроба, иначе говоря, саркофага, как подобные штуки принято называть в науке. Ширина прохода позволяла мне войти в него довольно спокойно, даже не боком, однако при этом я несколько раз задевал стенки обоими плечами. Лукас по-прежнему двигался первым, освещая дорогу карманным фонариком. За ним изящно пружинила на длинных ногах Василика, восторженно оглядываясь не то на меня, не то на отца, светившего сзади. Проход оказался гораздо длиннее, чем я предполагал. Терпения мне было не занимать, спина девушки скрашивала путь, а открывшееся в конце концов зрелище сторицей окупало все затраты.

Помнится, я подумал, что впервые нахожусь в пещере и сразу – в настолько впечатляющей и запоминающейся. Мы вчетвером некоторое время стояли и следили за разгуливающими по стенам и потолку зайчикам от фонарей. Все это сопровождалось журчанием ручья под ногами и шорохами где-то наверху, что едва ли могло свидетельствовать об угрозе встречи с потревоженным медведем. Ружьё я на всякий случай держал наизготовку. За неимением лишнего времени было решено здесь не задерживаться и сразу следовать дальше. Пока мы пересекали пещеру, фонарик Лукаса поискал на полу то место возле ручья, где они с товарищами разделывали добычу. От медвежьей туши не осталось и следа. Лукас поинтересовался на этот счёт мнением Бьярки, который предположил, что после них здесь уже побывал кто-то из проголодавшихся хищников. Как я понял, охотники в тот раз забрали с собой далеко не всё. Очевидно, что пещера известна здешнему зверью и определённо им посещаема. Открытым оставался лишь вопрос, каким и когда. Выяснять это никому не хотелось.

Факелы и второй проход были на месте. Последний, в самом деле, плутал до головокружения, но рано или поздно закончился, как и всё в нашей жизни. Здесь уже можно было выключать фонари: света из дыр в потолке вполне хватало на то, чтобы рассмотреть всю пещеру. Она оказалась точно такой, какой я представлял её себе по рассказу Лукаса. Единственное обстоятельство, которое он упустил, так это её форма – идеальный круг, вытесанный в твёрдых породах стен. Проведя рукой по шершавой поверхности, я, не будучи, правда, большим знатоком, убедился в том, что это не податливый известняк. Известняк я знаю по некоторым нашим крепостям, которые были частично выстроены именно из него и со временем осыпались и пришли в негодность, достойную лишь того, чтобы на их примере рассказывать о древности здешних поселений. Поскольку никто меня не может толком поправить, сознаюсь, я иногда в своих разговорах с туристами кое-что слегка преувеличиваю. Безобидная ложь, знаете ли. Ложь во благо. Во благо нашего острова и окутывающих его легенд. Нетронутые временем стены крепостей едва ли могут свидетельствовать об их насыщенной событиями истории. Зато когда они слегка обвалились, нетрудно присовокупить к этому какую-нибудь былину, и вот уже история оживает на твоих глазах и становится интересна многим. А если повторить её не один раз, постепенно и сам начинаешь верить в то, что нашёл единственно правильное объяснение происходящего. Стены второй пещеры осыпаться явно не собирались. Я заметил, что и Василика проверяет мою версию, сняв с пояса тесак и пытаясь раскарябать им неподатливую поверхность. При этом то здесь, то там были видны простенькие рисунки, о которых говорил Лукас, и которые производили довольно странное впечатление именно тем, что были не выцарапаны, а углублены, словно вдавлены в камень. Нечто подобное я видел на фотографиях всяких египетских достопримечательностей, но там, похоже, был задействован строительный материал, который нынче принято называть бетоном и который вполне податлив до полного высыхания и окаменения. Трудно было, однако, предположить, будто вся эта пещера имела такое же искусственное происхождение, как египетские пирамиды, и потому рисунки вызвали у всех у нас неподдельный интерес. Собственно, это были вовсе никакие не рисунки, а непонятные значки. Было их не очень много, штук двадцать, причём большинство повторялось, так что вся надпись сводилась к комбинации из пяти-шести незатейливых символов, из которых мне почему-то особенно запомнились три: нечто вроде обрубленного по вертикали острия стрелы, так же по вертикали обрубленная половина её оперения и два овала, похожих на лежащие на боку куриные яйца, соединённые снизу дугой. Выглядело это примерно так, как я попытался здесь изобразить. Василика сказала, что рисунок напоминает лицо человека с толстым носом и двумя глазами. Я возражать не стал, однако про себя подумал, что если бы авторам этих значков понадобилось изобразить человеческую физиономию, они наверняка обладали средствами сделать это гораздо более похоже. У меня предусмотрительно были при себе карандаш и записная книжка, так что я потратил некоторое время и постарался как можно более тщательно скопировать всю круговую надпись. Это невинное занятие заметно подняло меня в глазах моих спутников, которые теперь точно знали, что я знаком с науками не понаслышке. Люди простые, они испытывали перед нашим братом безспорный пиетет. Если бы я вынул из кармана нож или рыболовный крючок, их интерес был бы строго пропорционален качеству предмета, знакомого им, как свои пять пальцев. Но носить при себе принадлежности для письма – это не укладывалось в их житейском сознании и вызывало тщательно скрываемое за ухмылками уважение. Очередное очко в мою пользу.

Круглый пруд в центре пещеры был заполнен мутной водой. Толстый луч света, проходя через одну из дырок в потолке, упирались в его поверхность косой колонной влажных испарений, но дальше не проникал. Тут свою предусмотрительность продемонстрировала Василика, которая, оказывается, прихватила с собой из избушки моток верёвки и маленький каменный грузик от сетей. Мы с интересом наблюдали, как она подвязывает его на конец верёвки и начинает опускать в воду. Верёвка оставалась натянутой всё время, пока девушка неторопливо сматывала её, оставшись в итоге с противоположным кончиком в руке. Дна не было. Длину верёвки никто не засёк, но когда мы её вынули и измерили, получилось почти сто двадцать шагов.

– Симпатичный прудик, – сказал Лукас.

– Скорее уж колодец, – уточнила Василика, убирая моток с грузилом в сумку. – Жалко, что у вас всего два фонаря. Сейчас бы один включить и туда бросить. Интересно, сколько бы мы его свет видели?

– Придумаешь тоже, – отвернулся Бьярки.

Я проследил за его взглядом и увидел саркофаг. Большой, в человеческий рост, каменный и молчаливый. Саркофаг стоял в глубокой нише одиноко и соблазнительно. Я подошёл к торцевой его части и примерился. Моя предварительная догадка оправдалась: по ширине и высоте каменная махина была значительно шире моих плеч.

– Тут где-то должен быть ещё один выход, – заговорчески заметил я, оглядываясь на спутников и уже зная, какой последует вопрос. – Это очевидно по тому, что в ту дырку на улицу он не пройдёт.

Предание было слишком свежо, чтобы кто-нибудь стал возражать. Более того, трудно себе представить, чтобы его могли протащить из первой пещеры всеми этими безконечными зигзагами. А поскольку здешняя стена в остальных местах была сплошной, оставалось предположить, что его сюда спустили через одну из дырок в потолке. Высота и перспектива не позволяли определить их точные размеры, однако другого объяснения просто не существовало.

Василика взялась руководить подъёмом плиты. Без этого мы все сочли бы результаты нашей прогулки неполными. Для начала она попыталась вбить в разрез деревянные клинья, но те сразу же упёрлись во что-то твёрдое. Лукас даже поспешил выдвинуть гипотезу, мол, это никакая не крышка, а сплошной каменный кирпич с прорезью для красоты и цельный внутри. Я уже был готов с ним согласиться, когда заметил, что клин Василики, не зайдя глубоко, все же заставил разрез чуть-чуть расшириться. Плита поднималась! Просто, как мы с девушкой подозревали, она там внутри насаживалась на что-то, что не позволяло её сдвинуть. С утроенными силами мы навалились на саркофаг и кто чем мог подцепили крышку снизу. Рывок на счёт три, и она поддалась, тяжеленная, норовящая отдавить нам пальцы, но поддалась, хотя ни с первого, ни со второго раза сдвинуть мы её так и не смогли. Нам нужен был рычаг, и после некоторого замешательства Бьярки раздобыл целых два: железные крепления факелов заржавели из-за окружавшей их здесь влаги, однако были всё ещё достаточно прочными, чтобы попытаться просунуть их в разрез и сработать как домкратами. Сказать оказалось куда как легче, чем сделать. Закончилось тем, что мы изо всех сил держали крышку едва приподнятой, а Василика что было мочи била большим камнем по концу одной из железок с тем, чтобы та пробила каменную заслонку под крышкой и позволила таким образом использовать это нехитрое приспособление по всей длине. Когда ценой неимоверных усилий первый рычаг был на исходе долгих минут возни, стонов, криков и ругани всунут, работа заспорилась быстрее, за первым вскоре последовал второй, мы с Лукасом упёрлись в них снизу, в то время как дочь с отцом тянули приподнявшуюся крышку вбок. Со стороны это, вероятно, выглядело уморительно глупо, но нам было не до смеха. Мы все хотели знать, что или кто скрывается в оставленном в пещере каменном гробу. Постепенно крышка снизошла до наших усилий и стала медленно, но верно поддаваться. Когда она съехала с пазов настолько, что в образовавшуюся щель можно было просунуть руку, я бросил за ненадобностью свой рычаг и принялся помогать Василике. Лукас сделал то же самое, и дело пошло быстрее.

– Осторожно! – крикнул я. – Не уроните!

Теперь уже сама крышка потеряла устойчивость, и её можно было без особого труда опускать за один конец и поднимать за другой. Мы взялись за оба и положили её набекрень гроба. Я продолжал мысленно называть это сооружение «гробом», хотя уже понимал, что всё зависит от того, что мы обнаружим внутри. Как только это стало возможно, мы все вчетвером ухватились обеими руками за открывшиеся края и, опережая друг друга, подтянулись, чтобы заглянуть в тёмное нутро. Увы, слишком тёмное и глубокое, чтобы что-нибудь разглядеть. Девушка была из нас самой лёгкой, поэтому в итоге мы решили доверить это ответственное действо именно ей. Бьярки подсадил её на камень, Лукас протянул фонарь, и Василика, лёжа животом на плите, первой увидела содержимое гроба. Я ждал крика ужаса или восторга, однако она некоторое время хранила напряжённое молчание, что-то там разглядывая.

– Труп? – первым не выдержал Лукас.

– Не пойму… Больше похоже просто на какой-то свёрток.

– Мумия, – сказал я, не ожидая, что меня поймут.

Главное, что из гроба ничего не выпрыгнуло, не вылетело и не схватило Василику за косу. С остальным, как мне казалось, мы уж точно справимся. Немного подумав, девушка упёрлась руками в освобождённые края и, как гимнастка на брусьях, стала медленно опускаться в достаточно широкую для неё щель. Она ничего не боялась. У меня буквально замерло сердце. А она уже стояла в саркофаге в полный рост, так что я снизу видел лишь её головку. Когда Василика наклонилась, исчезла и она. Мы замерли, переглядываясь.

– Тяжёлая, – послышался приглушённый голос из-за камня. Я бросился было ей на помощь и уже подтянулся, когда мне прямо в лицо ткнулось что-то твёрдое и затхло пахнущее. – Ой, извини…

Свёрток оказался длинным, узким и, действительно, нелёгким. Обёрткой служила задубевшая кожа какого-то животного, потемневшая от времени, но сухая и пыльная. Бьярки помог мне принять драгоценный груз.

– Что-нибудь ещё?

– Нет. – Василика перевалилась через край саркофага и, спрыгнув на пол, долго отряхивалась. – Пусто.

– Интересная штучка, – выразил общее мнение Лукас, присаживаясь возле свёртка на корточки. – Смотрим?

– А что его, беречь что ли? – хмыкнул Бьярки.

Кожа, точнее, шкура, была перевязана толстой тесьмой, иначе говоря, шнуром, когда-то, очевидно, разноцветным, но сегодня совершенно выцветшим и порядком подгнившим. Развязывать его смысла не имело, и Лукас упростил себе задачу лезвием ножа. Когда он принялся осторожно разворачивать шкуру, я уже понимал, что трупа внутри никакого, даже детского, быть не может – слишком всё узкое и тяжёлое. Может, оружие? Долго томиться в догадках нам не пришлось: на развёрнутой посреди пещеры кожаной обёртке лежало нечто железное, с виду напоминающее здоровенное ожерелье, какое мог бы носить человек, будь от метров пяти ростом. Многочисленные прямоугольные пластины и висюльки в виде перевёрнутых капель крепились единой связкой к тому, что я бы при других обстоятельствах назвал эклектическим проводом, состоявшим из тугого жгута проволоки, закованного в кольца из чего-то плотного, но не железа и, разумеется, не пластмассы, скорее, затвердевшей смолы. Помимо «ожерелья», содержимое артефакта представляло собой две металлические палки в локоть длиной и два пальца толщиной, круглые и украшенные какими-то значками. Если бы я нечто подобное выловил из воды на нашем пляже или подобрал в лесу, то, возможно, и не выбросил бы сразу, но уж точно не отнёсся бы серьёзно. Мало ли железного хлама валяется даже у нас на острове. Но эта штуковина неизвестно как долго пролежала замурованной внутри мощного саркофага, а значит, кто-то специально её туда положил, заботясь о том, чтобы она как можно дольше оставалась в целости и сохранности, неподвластная ржавчине и скрытая от любопытных взоров. Находка требовала к себе уважительного отношения и… осторожности.

– По-моему, это должно быть вот так, – заметила Василика, взяла одну из палок и показала кончик с двумя зазубринами. Точно такие же зазубрины обнаружились на конце «ожерелья». Она попробовала их соединить, но тщетно.

– Наоборот, – догадался я, указывая на впадины на другом конце «провода». – Это пазы. Уж если вставлять, то только сюда.

Мы оказались правы: зазубрины встали в пазы, даже издав при этом лёгкий щелчок. То же было проделано со второй палкой, снабжённой пазами для зазубрин провода. В итоге мы получили нечто вроде неудобных прыгалок с длинными рукоятками.

– Похоже на какой-то прибор, – задумчиво произнёс Лукас.

Никто из нас не нашёл в себе сил ни согласиться с ним, ни опровергнуть его догадку. В полной сборке вся эта конструкция весила, пожалуй, стоуна два с лишним. Мы некоторое время тупо её рассматривали, пока Василика ни сделала то, что само собой напрашивалось: взвалила пластины с каплями себе на грудь, а палки перебросила за плечи как косы.

– Ну, как? Красиво?

Поняв по нашим улыбающимся лицам, что шутка удалась, хотела одним махом сбросить всё это богатство на пол, однако что-то подсказало мне, что это может быть небезопасно, и я успел перехватить падающее железо, прищемил себе палец, но зато ничего не произошло. Вместо «ожерелья» на раскрытую под ногами кожу упал мой взгляд, и ожидаемый крик боли превратился в изумлённое восклицанье. Среди складок и трещин отчётливо проступал какой-то затейливый рисунок.

– Что это?

Мы перенесли кожаное полотнище на дневной свет и обнаружили, что рисунок на нём вовсе не нарисован, а тщательно вышит, что опять же должно было доказывать его важность. При этом выглядел он ничуть не более понятно, чем значки на стенах. Посреди пространства кожи было вышито большое кольцо. Внешняя его сторона казалась почти идеально круглой, тогда как внутренняя была сплошь в мелких зазубринах. Четыре точно таких же, только гораздо меньше, были вышиты ближе к краям. Внутри колец автор разместил нечто, что моему больному воображению живо напомнило собачьи фекалии. Несмотря на разницу в размерах, при желании можно было убедиться в том, что расположение «фекалий» относительно друг друга подозрительно схожее. Тут я лишний раз смог убедиться в том, что одни и те же вещи вызывают у разных людей разные ассоциации, иногда просто противоположные.

– Скатерть-самобранка, – сказала Василика. – Если вам станет голодно или скучно, расстелите перед собой и представьте, что это тарелки с едой.

– Похоже, – с сомнением согласился Бьярки. – Скатерть для застолья на том свете.

Мы с Лукасом промолчали. Не могу сказать, что я был разочарован содержимым саркофага. Скелет с двумя головами и шестью руками в два человеческих роста длиной был бы, конечно, куда предпочтительнее железной гирлянды и куска кожи, но что есть, то есть. Оставалось лишь решить, как со всем этим сомнительным богатством поступить. Поскольку мои спутники по умолчанию были здесь хозяевами, я на правах скромного гостя поинтересовался их мнением. Бьярки и Лукас переглянулись. Василика посмотрела на меня с вызовом и в свою очередь спросила:

– А какие планы у тебя?

– Не знаю, но думаю, что здесь всё это точно оставлять не стоит. С пещерами, саркофагом и крышкой ничего не произойдёт, а вот странные украшения для великана и картинка на коже непогоду долго не переживут. Либо положить их обратно, где взяли, и закрыть, либо…

– Нет, Тим, мы эти штуковины нашли, теперь они наши, никуда обратно мы их убирать не должны и не будем, – уверенно заявила девушка, глядя на отца и ища поддержки. – Раз этот свёрток был там, значит, он важный и для чего-то нужный. Если мы пока не понимаем, что это и зачем, не страшно, разберёмся как-нибудь. Я думаю, твоим туристам и так будет на что здесь посмотреть.

– Надеюсь…

Я действительно надеялся на то, что это лишь начало долгой и интересной истории. Знал бы я тогда, чем оно обернётся, пожалуй, побросал бы всё и трусливо сбежал домой. Но кому же дано прозревать будущее наперёд? И даже те, кто говорят, будто могут это делать, я уверен, никогда до конца не уверены в своих предвидениях.

Бьярки взвалил странное ожерелье на плечо, я свернул и сунул подмышку шкуру, и мы задумчиво отправились восвояси. Перед этим я, к счастью, спохватился, что у меня в сумке лежит позабытый старенький фотоаппарат – пентаконовская Praktica23 – без вспышки, но зато заряженная слайдовой плёнкой, и сделал несколько кадров, увековечивших пещеру, лучи с потолка, круглый прудец и полуоткрытый саркофаг.

Погода между тем снова начала портиться. Облака сомкнулись в серую мглу, заметно потемнело, где-то вдали мерещились раскаты грома. По дороге мы продолжали оживлённо обсуждать увиденное и делиться догадками. Лукас сказал, что нашим находкам никак не меньше тысячи лет.

– А почему не полторы? – рассмеялась Василика.

– Или не миллион? – поддержал её я.

– Может, и миллион, – нахмурился Лукас, отчего всем стало понятно, что для него цифра в тысячу лет не более чем синоним понятия «очень давно» и никакого отношения не имеет к датировке.

– Единственное, что способно пролить свет на происхождение надписей и гроба, – сказал Бьярки, – это предметный разговор со старожилами. Хотя я подозреваю, что если бы они чего-то эдакое когда-то слышали, мы бы наверняка об этом сегодня знали.

– Я с ними поговорю, – откликнулся я. – Мне не впервой. Ведь не может же у такого необычного места не быть своей истории. Просто удивительно, что никто не нашёл её до нас… в смысле, до вас. А что, неужели никаких слухов про этот остров по Рару не ходит?

– Слухов ходит много, – согласился Бьярки, – но именно что слухов. Если кому по жизни что мерещится, так померещиться может и в собственном нужнике, ни на какой остров плыть не надо. Скажи, Лукас.

– А я тут при чём? Тиму лучше всего с Уитни поговорить, я так считаю. Если кто чего и ведает, то точно она.

– А она ещё жива?

– Жива, куда ей деться! В прошлом месяце её своими глазами видел на рынке. Капусту покупала, кажись. Горбится, сутулится, уже обратно в землю растёт, а ничего ей не делается. Ещё того и гляди нас переживёт.

Из услышанного я понял, что речь идёт о старушке, которую они оба знают, но которая обитает не в их деревне. Что ж, время у меня есть, повод тоже – отчего бы не наведаться ещё к кому-нибудь в гости?

– Это вы случайно не про ту Уитни, про ту колдунью, которая на маму порчу навела? – встрепенулась тем временем Василика. Она шла рядом со мной, и я почувствовал, как дрогнул её голос. – Мне бабушка говорила…

– Глупости всё это, – отрезал Бьярки. – Колдунья она, может, и колдунья, но к нам никакого отношения не имеет. Бедняга Шинейд отравилась грибами, ты же знаешь.

– Знаю, но бабушка…

– Бабушка! Она сама, небось, эти грибы готовила по дурости, а теперь на каждого встречного свою вину валит. Уитни никогда никому ничего плохого на моём веку не делала, запомни. Если хочешь, сходи к ней вместе с Тимом да расспроси.

– Хочу!

Ветер дунул, я глотнул холодного воздуха и чуть не захлебнулся. Василика не против того, чтобы отправиться со мной на розыски этой их Уитни! Вдвоём! В Рару! Что может быть лучше отравленных грибов и колдовства! Шучу, шучу! Но как же это здорово!

Когда мы остановились передохнуть, я попросил моих новых друзей слегка попозировать перед моим фотоаппаратом. Погода могла вот-вот испортиться окончательно, а я хотел, пока светло, заполучить про запас надёжное доказательство того, что всё это произошло с нами не во сне, а наяву. Ну, и портрет Василики на всякий случай, разумеется, сделать без её ведома. Посреди широкой поляны Лукас расправил шкуру с рисунком перед собой, отец с дочерью взялись за концы «ожерелья», и я поснимал их и вместе, и по отдельности, следя за счётчиком кадров, чтобы осталось на Рару и эту их Уитни. Василика делала вид, будто стесняется, хотя ей явно нравилось моё притворно деловое внимание. Бьярки заинтересовался фотоаппаратом, а Лукас оказался прирождённым артистом и продолжал кривляться ещё долго после того, как я объявил, что дело сделано. Мне показалось, что представители старшего поколения только сейчас почувствовали серьёзность моих намерений и даже слегка меня зауважали. Василика, наоборот, притихла, о чём-то размышляя.

Избу мы нашли в полном порядке, какой и оставляли. Почувствовав, как сильно проголодались, подкрепились, взбодрились и на радостях решили, что больше задерживаться не стоит, пора домой. По пути к лодке Лукас поотстал, а когда я остановился, чтобы его дождаться, подошёл и сунул мне в руку деньги.

– Ты хорошее дело сделал, парень. Даже два хороших дела: девочке помог и про пещеру нашу, глядишь, миру поведаешь. У меня совесть будет нечиста, если я ещё за это с тебя сдирать стану. Держи. Лучше когда в городе окажешься, купи что-нибудь Василике. И от меня заодно.

Он виновато улыбнулся. Я взял половину, а половину оставил в его шершавой ладони.

– Нет, Лукас, я хочу, чтобы и у меня совесть была чистой. Это за труды.

На том и порешили.

Ялик лежал там, где его привязали. Дном вверх, чтобы не набрать дождевой воды. Вынутая из пазов мачта и вёсла прятались здесь же, под ним. Погрустнев – вспомнилась, вероятно, собственная потеря, – Бьярки взялся за дело да так споро, что ни я, ни Василика не успели им с Лукасом ни помочь, ни даже помешать, и через какие-то мгновения вся наша дружная кампания уже отталкивалась от берега и брала курс на невидимый за туманами порт. Не успели мы проплыть и мили, как зарядил отвратительный дождь с ветром. Мы с Лукасом снова сидели на вёслах, Бьярки мотал над нашими головами гиком, подлаживая парус, Василика же заняла своё излюбленное место на носу и следила за поклажей и драгоценными артефактами. За рисунки на коже я не боялся: никакая влага не могла повредить вышивке. Другое дело – железная штуковина, лежащая на мостках и обливаемая небесными слезами. Я был обращён к ним спиной и лишь изредка оглядывался на девушку. Она сейчас тоже не смотрела на меня, впиваясь взглядов во мглу впереди.

Думаю, я был первым, кто услышал странный звук. Как будто лёгкое гудение в воздухе. Чуть позже к гудению добавилась почти незаметная, мелкая-мелкая дрожь скамейки. Я толкнул Лукаса локтём. Он прислушался, но только плечами пожал. Бьярки уловил наше замешательство.

– Чего там?

– Гудит…

– Чего гудит?

Не успел я ответить, как за спиной раздался взрыв. Ну, это я сейчас называю тот звук взрывом, а тогда он прозвучал как резкий удар, как однократный треск, от которого меня снесло с лавки под ноги Бьярки, машинально взметнувшего свободную руку к глазам, потому что удар сопровождался ослепительной вспышкой.

– Василика!

Не знаю, кто из нас троих выкрикнул её имя. Думаю, что все трое разом. Я извернулся и посмотрел назад. Девушка по-прежнему сидела на носу ялика, внешне как будто живая и здоровая, но держась за голову, точнее, зажав ладонями уши. Бьярки, единственный из нас, кто видел произошедшее, откуда-то издалека кричал, что это железки, что они взорвались, и что их нужно срочно выбросить за борт. Я поднялся на локтях. «Ожерелье» никуда не делось, лежало, где лежало, только теперь было заметно, что по всем его пластинам и каплям пробегают мелкие голубоватые искорки. Бьярки явно намеревался выполнить задуманное. Я нутром чуял, что это неправильно, хоть и опасно, и страшно. Вскочив на ноги, перепрыгнул через лавку и успел остановить его за плечо.

– Не трогайте! Дёрнет!

Он меня услышал, понял и замер, глядя на дочь. Та, не открывая ладоней от ушей и продолжая морщиться, смотрела, как я, стоя на коленях, осторожно берусь за один конец железной палки, другой рукой – за смоляные кольца и резко их разъединяю. Ничего не произошло. Понятия не имея, хорошо это или плохо, я проделал то же самое с другим концом. Голубоватые искорки резко погасли. «Ожерелье» снова превратилось в безжизненную горку металла.

– Что это было? – не выдержал напряжённой тишины Лукас.

– Разряд. Электрический разряд. Наверное, – ответил я. – Эта штуковина зарядилась от воды, её замкнуло.

– А теперь?

– Кажется, всё дело в этих палках. Без них она не заряжается.

– Всё равно лучше от греха подальше выбросить, – наставительно заметил Бьярки, продолжая вглядываться в дочь и убеждаясь, что она в порядке.

– Нет уж, – возразил я как можно твёрже. – Если я прав, то эта хреновина – мощнейший генератор. Которому не нужно ничего, кроме воды. Вы можете себе представить, что это значит?

Мои спутники этого представить не могли, а я, подумав и заметив, что страсти поутихли, решил не пускаться в разъяснения. Они напуганы и теперь едва ли захотят оставить «ожерелье» у себя. А уж я сумею найти ему должное применение у нас в деревне! Заодно будет чем новых туристов соблазнить на долгое путешествие в эти края, к первоисточнику, так сказать. Поэтому я, удерживая равновесие и сплёвывая с губ дождевые капли, наскоро завернул всё железо обратно в шкуру и сложил подальше от Василики, на корме. Мы расселись по местам и некоторое время плыли молча.

– Это что же получается, – начал ни с того ни с сего Лукас, – выходит, наши допотопные предки знали, как получать электричество?

– Ещё как выходит! – подхватил Бьярки. – Я думал, на нас бомба упала. До сих пор в глазах тараканы бегают. Дочка, ты как?

– Кое-что ещё пока слышу, – неохотно отозвалась Василика своим бархатистым голосом. – Тим, ты уверен, что больше не жахнет?

– Нет, но штуковина это явно не такая простая, как кажется. Я ею потом ещё поиграюсь. Ты, кстати, не заметила, как произошло замыкание? Палки коснулись друг друга? Или просто – лежала-лежала в воде и ни с того ни с сего бабахнула?

– К счастью, я в другую сторону смотрела в этот момент…

Когда я вот так, как ни в чём не бывало, разговаривал с ней, всё остальное само собой отступало на задний план. Передо мной была девушка моей мечты, единственная и неповторимая, во плоти – и в какой плоти! – лишённая недостатков и изъянов, красивая, смелая, находчивая, остроумная. Неужели какие-то железки и шкуры могли иметь хоть маломальское значение? Да я готов был, не задумываясь, выбросить их за борт и прыгнуть следом, если бы я знал наверняка, что эта чаровница когда-нибудь, пусть даже в другой жизни, станет моей суженой. Ингрид, прости! Я уже изменил тебе в помыслах и, будь на то воля провиденья, радостно изменю тебе в действительности. О, моя душа, что же я с тобой делаю? Почему нельзя разорвать тебя пополам и отдать поровну каждой? Почему мне уготован жребий, который я должен выбрать и выбрать непременно сам, отринув одно и приняв другое? Я не хочу этого. Я не могу без этого. Я потерян и я найден. У меня голова идёт кругом от счастья встречи и грусти разлуки, от страсти обретения и горя потери. Вероятно, виной тому пронзительный ветер и разгулявшийся не на шутку дождь. Или разряд, никуда не исчезнувший, а вошедший в меня разительной молнией и застрявший в сердце, убаюканном всем предыдущим уютным бытием. Как в той сказке про ледяную сосульку, которую злая фея швырнула в своего неверного возлюбленного, и тот потерял способность чувствовать. Только со мной, похоже, произошло ровно наоборот: сейчас я чувствовал во сто крат больше, чем мог осознать и передумать. Где я? Кто я?

– Поберегись!

Мокрая балка гика просвистела у меня над головой. Я пришёл в себя, ошалело глянул на Лукаса и стал подстраиваться под его мощные гребки.

Дальнейший путь прошёл без приключений, если не считать того, что все промокли до нитки. Свёрток вёл себя тихо, не зудел и не искрил. Каким-то чудом я с первой попытки отгадал его секрет. Вероятно я так не хотел его терять и одновременно подвергать нас опасности, что моя интуиция вышла на новый для себя уровень и дала единственный правильный ответ на незаданный вопрос. Гордости у меня, кстати, по этому поводу не прибавилось, поскольку я сознавал, что был на волосок от того, чтобы потерять всё и сразу. Если бы Василика получила какие-нибудь увечья, я бы этого не пережил. Да и Бьярки, думаю, мне только помог бы в этом, сочтя моей виной. Но хорошо то, что хорошо кончается.

Нос ялика рано или поздно ткнулся в доски причала, мы вышли, пожелали Лукасу доброй ночи, и – а вот дальше я замер в нерешительности со свёртком на руках и потяжелевшей от дождя сумкой за спиной. Дальнейших наших действий мы обговорить не успели, так что теперь я испытывал неловкость, поскольку не мог просто так набиться в гости, а есть ли тут у них гостиница, постоялый двор или трактир, я не знал. Василика, не оглядываясь, направилась прочь. Бьярки шагнул было за ней, заметил мою растерянность, привычным жестом хлопнул по плечу и сказал, чтобы я не изображал из себя идиота, потому что эту ночь, разумеется, я буду ночевать у них дома, даже если ему придётся тащить меня волоком. Никого тащить волоком, как вы понимаете, не пришлось, я легко дал себя уговорить, и скоро мы уже стояли на крыльце скромного, но очень добротно сколоченного одноэтажного сруба с высокой крышей и чердаком. Пока Бьярки возился с замком, Василика находилась так близко от меня, что мне казалось, будто я чувствую тыльной стороной ладони прикосновения её тёплых пальцев. Проверять источник этих ощущений я не решился. Наконец мы вошли.

Если дом Кроули, который вы могли себе представить в начале моего повествования, предназначался для проживания человека, не привыкшего отказывать себе в удовольствии полодырничать, почитать, помечтать и вообще расслабиться, то обиталище моих новых друзей (каковыми мне хотелось их считать) было полной его противоположностью: ничего лишнего, всё лаконично, всё по делу, всё на своём месте, всё нужное и, я бы сказал, настоящее. Примечательно, что если в дом Кроули я был влюблён с детства, то и здесь сразу почувствовал себя хорошо и уютно. Говоря «лаконично», я вовсе не имею в виду, что дом Бьярки был маленьким и тесным. Не забывайте, что я оказался на севере, а северяне стараются стоить свои жилища так, чтобы не расходовать дров больше, чем нужно. Поэтому из узких сеней (веранды тут не было как класса), вы попадаете через две разные двери в две разные комнаты, общим у которых оказывается кирпичный бок белёной печи в углу. В правой комнате он слева, в левой – справа. Потому что печь – одна на всех. Интересно, что северяне умеют складывать её таким мудрёным образом, чтобы доступ к топке был из всех сопряжённых комнат. При этом сама печь быстро нагревается и медленно остывает. Когда мы вошли, и я осмотрелся, то подумал, что это всё: в правой комнате, что побольше, ночуем мы с Бьярки, а в левой – поменьше, Василика. Каково же было моё приятное изумление, когда оказалось, что комнат не две, а целых четыре: та, что побольше, служила им в обычное время чем-то вроде гостиной, из которой другая дверь открывалась в спальню Бьярки. Зайдя в неё и увидев всю ту же печь, я обнаружил слева другую дверь, за которой находилась самая настоящая ванная с уборной в одних стенах. Половину потолка занимала плоская канистра с водой, заливавшейся, очевидно, с чердака. Частично канистра была вмонтирована в печь и потому нагревалась ничуть не медленнее самого помещения, а хорошая изоляция потолочных перекрытий не позволяла ей слишком быстро остужаться даже зимой. Над чистой чугунной ванной я заметил даже душевой шланг. Мои хозяева явно знали толк в гигиене. Пока я осматривался, Василика уже занялась хозяйством и первым делом затопила печь. Бьярки велел мне располагаться в гостиной и исчез за занавеской, где я предполагал обнаружить сплошную стену, но там оказался дверной проём и выход в подсобную комнату, длинную, вытянутую вдоль всей гостиной и спальни и служившую кухней, складом и мастерской. Здесь была даже своя печь, железная и приспособленная не столько для обогрева, сколько для быстрой и удобной готовки. Я предложил свои услуги, однако Бьярки только отмахнулся и заявил, что справится с ужином сам. Я поинтересовался, куда лучше положить наши находки. Бьярки кивнул в дальний угол. Я так и сделал. Мы ещё немного постояли и поговорили о том о сём, а когда я спохватился, что забыл разложить свои мокрые вещи для просушки и вернулся в комнату, обнаружил там Василику, которая, оказывается, уже сделала это за меня. Правда, в тот момент меня поразило не это, а то, что она избавилась почти от всей одежды и теперь расхаживала по дому в одной юбке. Коса её была распущена и лежала тяжёлыми прядями на груди, но спина оставалась совсем голой, и меня это не только весьма радовало, но и крайне смущало. Вошедший следом за мной Бьярки не только не сделал ей замечания, но, похоже, даже не обратил на это внимания. Признаться, я не слышал о том, чтобы у северян в этом отношении было более свободные нравы, нежели у нас, поэтому некоторое время ощущал себя слегка неуютно, избегая смотреть в сторону девушки, хотя именно этого хотел больше всего на свете. Она поинтересовалась, есть ли у меня ещё что посушить. Я ответил, что вроде бы нет, но она рассмеялась и спросила, уж не собираюсь ли я спать во всём мокром. Пришлось мне тоже делать вид, что раздеваться в присутствии посторонних для меня в порядке вещей. В комнатах к тому времени стало вполне тепло. Дрова за железной дверцей печи добродушно постреливали. Видя, что я не слишком ловко чувствую себя в трусах, Василика сжалилась и кинула мне полотенце.

– Если не боишься прохладной воды, можешь пока пойти помыться.

Я не нашёл веских причин отказываться и уединился в ванной комнате. У нас в доме удобства были примерно такие же, только с недавних пор не на дровах, а на электричестве.

После бодрящего душа я почувствовал себя посвежевшим и в меру голодным. На кухне меня ждала фырчащая яичница и какой-то очень вкусный хлеб с толстыми шмотками сыра. В воздухе разливался знакомый дурманящий аромат непонятно чего. Когда я поинтересовался, Василика налила мне в кружку дымящийся розовый отвар и вручила ложку с прилипшей к ней горкой мёда:

– Размешай.

Оказалось, что это было обычный малиновый морс, только мы его всегда студим, а они его тут зимой пьют, наоборот, почти кипящим. Кстати, я после того угощения тоже стал часто дома мамин морс разогревать, чем вызывал всеобщее удивление, но продолжал поступать по-своему. Горячий морс легко переносил меня обратно, в тот незабываемый вечер на чужой гостеприимной кухне.

После ужина Бьярки зевнул, пожелал нам спокойной ночи и преспокойно удалился к себе. Я помог Василике перемыть посуду и всё думал, что произойдёт, если я попытаюсь её поцеловать. Как ни странно, от безрассудства меня удерживала сумбурная мысль о том, что делать, если она ответит. О, юность! Какими же глупыми и смешными мы кажемся себе с высоты прожитых лет!

Первой поцеловала меня Василика, не в губы, в щёку, но нежно, и сказала, что это, мол, за мою помощь ей и её отцу. И замерла, как я теперь понимаю, в ожидании ответного поцелуя, да только я по-мальчишески испугался её обидеть и лишь пролепетал, типа, что ты, я иначе не мог, мне самому это важно, смотри, какие штуковины мы нашли, и прочую чушь, о которой в подобные моменты нужно напрочь забывать и отдаваться естественным желаниям. Не дождавшись ничего иного, девушка хитро мне улыбнулась и сказала, что тоже пойдёт мыться с дороги, а завтра я могу спать долго и не обращать внимания на них с отцом, поскольку они привыкли вставать с рассветом. Вероятно, она продолжала держать меня за городского. Я лёг с мыслью, что проснусь раньше всех и сумею показать снисходительным северянам, как сильно они во мне ошибаются. Засыпал я под журчание воды за стеной, и мне казалось, что я вижу Василику, стоящую ванной и медленно поливающую своё блестящее тело из душевого шланга. Полночи я не мог сомкнуть глаз, таращась в невидимый потолок и ворочаясь, зато под утро усталость взяла своё, и проснулся я только от шума посуды на кухне. Я проспал! Меня опередили! Забравшись в высохшие штаны и накинув тёплую рубаху прямо с печи, я поспешил на кухню и обнаружил там одну Василику.

– Отец ещё спит. Ты доить умеешь?

Вопрос застал меня врасплох. Оказалось, что у них тут есть соседка, у которой есть корова, у которой есть вечно раздутое вымя, а в вымени всегда есть молоко. Своего скота они с отцом не держат, но купить корову соседям помогли и теперь по утрам на правах частичных хозяев ходят на дойку. Видя мою растерянность, Василика правильно меня поняла, рассмеялась и сказала, что сходит сама. Тут я впервые не растерялся и вызвался её проводить, точнее, сам подхватил ведро с крышкой и распахнул перед ней дверь.

Утро выдалось, прямо скажем, морозным, зато солнечным и ясным. Кто бы мог подумать, что давеча мы мокли под проливным дождём! Я впервые сумел как следует рассмотреть деревню, которую в первый раз увидел в спешке, а второй – в кромешной тьме. Дома здесь стояли ближе друг к дружке, чем у нас, и многие были обнесены невысокими заборами. Я поинтересовался, как их деревня называется. Она ответила, что Варга, и утвердительно кивнула, когда я уточнил, соответствует ли это название их здешнему роду. Раньше у нас все деревни строились вокруг главенствующей семьи, и если ты знал фамилию своего собеседника, то одновременно знал и где его искать. Сегодня общая традиция осталась, но жизнь заметно усложнилась, и потому в некоторых случаях можно было даже найти людей с разными фамилиями живущими под одной крышей. На мой слух сочетание Бьярки Варга звучало лучше Василики Варги. Моей спутнице куда больше подошло бы зваться Василикой Рувидо, но тогда это была лишь скромная мечта, и я промолчал. Соседский двор оказался действительно соседским: нам даже не пришлось выходить на улицу. Василика просто открыла калитку в заборе, мы протиснулись между пожелтевшими, но ещё не опавшими кустами черёмухи и вот он – сарай с заветной коровой. Вы меня спросите, как это я тогда сумел рассмотреть деревню, если никуда не выходил. Ответ прост: изба моих хозяев стояла на пригорке, и прямо с участка распахивался прекрасный вид на все окрестности. К берегу она выходила фасадом, но мы шли через зады, и я увидел долгий склон, спускающийся террасами крыш к далёкому лесу.

Ворота сарая стояли незапертыми. Корова, серая, в белых яблоках, при виде нас только повела умной мордой и даже не замычала. Пока Василика подставляла ведро и садилась на крохотную табуретку, я оседлал порожек ворот и начал развлекать её непринуждёнными рассказами о своих странствиях по Фрисландии. Я уже знал, что ей нравится слушать, как живут другие люди.

– А на континенте ты бывал? – поинтересовалась она, подхватывая табуретку и подсаживаясь к корове с противоположного бока. Я забыл упомянуть, что корова была большая, ширококостная, поэтому достать до всего вымени с одного места не представлялось возможным.

– Дед бывал, – признался я. – Я раньше, как ты, всё больше с отцом, а он у меня домосед. Ну, в том смысле, что для него дом – весь наш остров, но не дальше.