В гостях у Джейн Остин. Биография сквозь призму быта Уорсли Люси

В круг чтения самой Джейн входила «История Душечки-В-Двух-Башмачках»[5], а также французская грамматика. Возможно, как Кэтрин Морланд, она читала «Басни» Джона Гэя. Хоть Джейн и отдавала дань этой приторной чепухе, рассчитанной на детей, у нее формировались вполне взрослые вкусы. Книжный шкаф запирался на ключ, но никто не мешал ей читать серьезные книги. «В очень раннем возрасте, — вспоминала ее семья, — она была без ума от Гилпина[6] [… ее] любимыми писателями-моралистами были Джонсон[7] в прозе и Купер в поэзии». Действительно, в ее романах и письмах поэт Уильям Купер цитируется чаще, чем любой другой автор.

Судя по всему, какое-то время Джейн и Кассандра допускались к урокам с мальчиками, когда дело касалось истории, потому что Джейн в более поздних письмах к брату Фрэнку говорит «о духах Густава Вазы[8], и Карла XII, и Кристины[9], и Линнея[10]», словно вспоминая раздел учебника, посвященный истории Швеции. Возможно, они все вместе занимались в столовой пастората, где над камином висела картина, изображавшая стычку между шведами и поляками в 1565 году.

По-видимому, детям вменялось в обязанность прочитать определенное количество страниц в день, поскольку на полях фамильного экземпляра «Истории Англии с ранних времен до кончины Георга II» Голдсмита нацарапаны даты, отмечающие их прогресс, например «23 августа» на странице пятнадцать.

Джейн понравились бы современные «Ужасные истории»[11], так как она сочинила собственную пародийную версию Голдсмитовой «Истории Англии», сохранившуюся в тетради. В этой пародии весь период с 1421 по 1649 год описан заново «пристрастным, предубежденным и невежественным историком» — очень непосредственно и очень смешно. В «Нортенгерском аббатстве» героиня Джейн Кэтрин жалуется, что в книжках по истории «о женщинах вообще почти не говорится», что в них только «споры королей и пап, с войнами и чумой на каждой странице». В своем пересказе Джейн все это исправила. Она не забыла упомянуть Жанну д’Арк, и леди Джейн Грей, и Анну Болейн, прощая последней ее грехи за «красоту, изящество и живость». Между тем Оливер Кромвель — «отвратительное чудовище!». История сформировала в Джейн «твердые политические взгляды, особенно на события шестнадцатого и семнадцатого веков. Она была ярой защитницей Карла I и его бабушки — Марии Стюарт, королевы Шотландской. Преисполненная глубокого сочувствия к великолепному и обреченному дому Стюартов, Джейн писала, что это „семья, которую всегда оттирали, предавали или презирали — чьи заслуги редко признавались, а ошибки никогда не прощались“. (Еще один член семейства Остин, завзятых тори, позже подписал внизу: „Браво, тетя Джейн“.)

Сочинение Джейн было тщательно и любовно проиллюстрировано Кассандрой, нарисовавшей медальонные портреты всех протагонистов. Кассандра изображает английских монархов не в исторических костюмах, а в одежде времен их с Джейн детства. Хитроумным детективным способом историки и медицинские эксперты наложили на эти рисунки Кассандры разные портреты реальных Остинов. И вот те на! Похоже, что моделями Кассандре послужили родные. Предположительно, сама Джейн была молодой и прекрасной Марией, королевой Шотландской, а ее мать — жуткой старой королевой Елизаветой I.

В книжке Джейн две женщины, одетые в стиле 1790-х, смотрят друг на друга через страницу: юная красавица Мария храбро выдерживает взгляд злобной карги Елизаветы. Возможно, это еще одна иллюстрация немирных, напряженных отношений между Джейн и ее матерью. „Мне очень нравится новое платье, — писала как-то Джейн, — а мама считает его уродливым“. Они ни в чем не могли сойтись. Эта тетрадь с рисунками, в конце концов перешедшая в собственность брата Джейн Фрэнка, старательно скрывалась от старшего поколения Остинов, прежде всего, наверное, из-за нелестного изображения миссис Остин. Также замалчивались неизбежные семейные ссоры, о которых можно судить лишь по нескольким намекам. „Мама сердится, папа ушел“, — записала восьмилетняя Джейн в своем учебнике французского.

Ее книжка испещрена типичными сетованиями любой школьницы: „Надо было готовиться“. Уроки с мистером Остином всегда оставались недоделанными. Миссис Остин упоминает каждодневные чтения Вергилия, „два урока в день“, но девочек от латыни и греческого освободили. Мистер Остин был бы уж совсем не от мира сего, если бы счел древние языки необходимыми для образования дочерей. „Никакая женщина не привлекла бы меня знанием латыни и греческого“, — писал другой священник по поводу другой маленькой девочки, которую, к его негодованию, допускали к изучению классиков. Это была все та же старая песня. „Не знаю, к чему это потакание приведет, — ворчал он, — но вряд ли оно поможет удачно выдать ее замуж“.

Какое же духовное воспитание давал мистер Остин своим дочерям? Не обязательно считать девочек менее умными, чем мальчики, чтобы полагать, что их нужно воспитывать по-разному. Стоит принять во внимание мнение ученой дамы Кэтрин Маколей[12], которая свято верила в равенство мужчин и женщин. И даже она утверждала, что целесообразно „формировать женский ум, примеряясь к его особенностям и к положению женщин“.

А положение это было подчиненным. Например, Ханна Мор описывала его так: „Девушкам следует внушать недоверие к собственным суждениям; они должны научиться безропотно внимать увещаниям и быть готовы сносить принуждение“. Что от них ожидалось — это выпестовать в себе „кроткий нрав и покорный дух“. Джейн, с ее горячностью и вспыльчивостью, будет сражаться с этим представлением всю жизнь. „Привлекательность женщины усиливается ее наивностью“, — с сарказмом пишет она в „Нортенгерском аббатстве“.

„Женщины природой приспособлены управляться с (очевидно) пустячными житейскими делами, — разглагольствовал очередной георгианский щелкопер. — Они ведают мелочами; это неизбежно требует подготовки, отличной от той, что позволяет мужчинам бороться и справляться с трудностями, которые встречаются в мире“. Возможно, и Джейн соглашалась с такой точкой зрения. Однако в зрелые годы она блестяще обыгрывала эти „пустячные житейские дела“. В своих произведениях она с помощью домашних „мелочей“ заставляла сильных мира сего по-новому взглянуть на мир и на себя.

Мистер Остин был внимательным, заботливым отцом, осчастливившим своих детей бесценным даром доверия. Когда Фрэнк ушел в море, отец написал ему нежное письмо с советами соблюдать осторожность. „Руководствуйся ею!“ — умолял он, прежде чем заключить, что Фрэнк всегда должен помнить, что у него „нет на земле более бескорыстного и сердечного друга“, чем его „глубоко любящий отец“. Фрэнк хранил отцовское письмо как драгоценность и годами возил его с собой.

Миссис Остин тоже хранила — и, наверно, читала своим дочерям — драгоценное письмо с советами от своей аристократической прабабушки. Эта семейная реликвия была прислана в 1686 году из Константинополя, где Элизабет Чандос жила вместе с мужем, британским посланником в Турции. В ней содержатся материнские наставления дочери, признанные настолько ценными, что в роду Ли письмо передавали из поколения в поколение, пока оно не попало в руки матери Джейн.

„И в вёдро готовься к ненастью“, — вразумляла дочку Элизабет Чандос, настаивая, что достойная молодая женщина должна быть „домовитой и рачительной“. Элизабет предупреждала дочь, одну из своих восьми детей, что ей нечего рассчитывать на богатое приданое. Миссис Остин наверняка внушала нечто похожее собственным дочерям. Наряду с отцовской любовью к романам, Джейн унаследовала и это: бережливость, хозяйственность, пристрастие к добротной, но не броской одежде. Таковы желания и ценности, вновь и вновь декларируемые в письмах Джейн и в ее романах.

Неослабный интерес барышень Остин к рецептам, продуктам, хранению припасов и занятиям слуг указывает на их принадлежность к средним, а не к богатым слоям общества. „В наши дни не в обычае, — говорится в пособии „Безупречный слуга“, — преподавать навыки домоводства девицам высшего класса“, но по счастью, „тех, что рангом пониже“, по-прежнему обучают „разумным и непреходящим радостям обустройства хлебосольного и уютного дома“. Дневники Джейн показывают ее привычку подсчитывать свои доходы и расходы за год, так что миссис Остин, видимо, наставила ее, как советовал „Безупречный слуга“, „в счетоводстве — и в некоторых других существенных семейных делах“.

Что действительно вынесли из домашних уроков Кассандра и Джейн — это умение сохранять холодный рассудок и отвечать ожиданиям окружающих. Их учили не наслаждаться жизнью и не ловить удовольствия, а быть благоразумными и терпеливыми. Эти присущие тори качества не позволяли им выпорхнуть из гнезда и самим зарабатывать себе на хлеб; они предписывали им замкнуться в стенах своего дома.

Но при всем при том они наверняка играли и резвились на природе. Другая девочка, подраставшая в Сомерсете в 1780-х годах, во время сенокоса с восторгом проводила время в полях, „где у нас была чудесная потайная беседка под сенью громадного дерева… мы всегда бежали домой за возом сена, чтобы прокатиться назад в поле на пустой телеге“. Джейн — и ее романы — были порождены задором молодого поколения джентри, самоуверенного и менее почтительного, которое в эпоху Французской революции бросило вызов закоснелым обычаям родовой знати. Джейн в своем творчестве чаще за сорванца, чем за паиньку, за правду, чем за приличия, за новое, чем за старое. Возможно, Джейн, как Кэтрин Морланд, „была шумной и озорной“.

Пока ее не отослали из дома, чтобы приобщить к культурной норме.

5

Школа аббатства

Можно отослать с рук долой юную девицу понабраться кой-какого образования.

Эмма

В 1783 году семилетнюю Джейн отправили из Стивен-тона в пансион. Домой она вернулась, когда ей исполнилось одиннадцать, с перерывом побывав в двух разных школах.

Почему Джейн покинула дом такой маленькой? Только недавно историки предприняли попытку разобраться в соображениях ее родителей. Разумеется, Джейн, как и всех детей Остинов, рано отлучили от матери и отдали няньке. Джеймс и Генри уехали в Оксфорд четырнадцати и семнадцати лет соответственно. Младших мальчиков, Фрэнка и Чарльза, снарядили в Королевскую морскую академию в Портсмуте в двенадцатилетнем возрасте. Но Джейн отослали из дома всего в семь лет; и у нас есть все основания предполагать, что ее, как многих девиц из пансиона миссис Годдард в "Эмме", сбыли "с рук долой" из-за слишком горячего нрава. Вспомним ее больного брата Джорджа, которого практически выгнали из семьи в неполных четыре года.

Впоследствии Остины будут рьяно приписывать себе заслугу "формирования" Джейн. "Именно в Стивентоне был заложен реальный фундамент ее славы", — заявлял ее племянник. Но, как подмечает Мэрилин Батлер, Стивентон не мог полностью сформировать Джейн, ведь три с лишним года детства она провела не там.

Охотно ли Джейн уезжала? Скудные свидетельства говорят, что нет. Согласно семейным преданиям, отправка Джейн в школу стала следствием ее отказа расставаться с Кассандрой: "помещать такую кроху в школу не было никакой необходимости, но она сама настояла; она поедет с Кассандрой". Кое-кто даже говорил: "Если бы Кассандре грозили отрубить голову, Джейн подставила бы под топор и свою".

Один историк утверждал, что главной причиной этого решения была экономия. Пасторат становился тесен для мальчиков, которых отец надеялся заманить в свою школу. Старшего брата Джейн Джеймса отправили в колледж всего через неделю после рождения младшего, Чарльза, как будто между двумя событиями существовала связь. В 1782 году, за год до отъезда девочек в пансион, в доме ночевало не меньше дюжины человек: чета Остин, их пятеро детей и пять или шесть учеников. Пансион дочерей стоил мистеру Остину 70 фунтов в год. Освободив спальню девочек, он, вероятно, смог поселить в ней троих мальчиков и на этом выгадать.

Нам также известно, что уже взрослая Джейн глубоко сочувствовала маленькой девочке, вынужденной жить вдали от родителей. "Ей это совсем не по душе, — писала она, — бедная лапушка". В "Доводах рассудка" читаем: "Энн поступила в школу несчастная"; в "Леди Сьюзен" высказывается мнение, что "школа, должно быть, страшно унизительна"; в "Уотсонах" одна героиня говорит, что "не представляет себе ничего более гадкого", чем служить в школе учительницей. В общем, если художественное произведение отражает реальность, значит, школьный опыт Джейн был крайне печальным.

К двум девочкам, семилетней Джейн и десятилетней Кассандре, присоединилась третья — дочка сестры миссис Остин. Двенадцатилетняя Джейн Купер была не только кузиной, но и "дорогим другом" сестричек. Направлялись они в пансион миссис Энн Коули в Оксфорде. В каком-то смысле им повезло, потому что миссис Коули приходилась им неродной теткой. Она была овдовевшей сестрой отца Джейн Купер, и ее покойный муж возглавлял Брейзноз-колледж в Оксфорде. Заведение миссис Коули не отличалось излишней строгостью или академизмом: оно напоминало заведение миссис Годдард в "Эмме", где девочки могли "поднабраться кой-какого образования". Мистер и миссис Остин, вероятно, полагали, что девочки выиграют от женского окружения, наберутся хороших манер и станут более годными к выданью, чем дома, в окружении сплошных мальчишек.

Как местопребывание Оксфорд был очень хорош, поскольку там находился Джеймс Остин, взявшийся опекать сестер и гулять с ними по городу. Но доставляли ли эти прогулки удовольствие девочкам? Оксфорд изобиловал "мрачными церквями, пыльными библиотеками и грязными домами, — писала анонимная сотрудница студенческого журнала Джеймса, язвительная барышня, подтрунивавшая над напыщенными, чопорными студиозусами. — Уверена, что никогда больше ноги моей там не будет". Не исключено, что это первые опубликованные строки маленькой сестрички Джеймса Джейн.

Однако в 1783 году эксперимент с пансионом закончился полным крахом. Летом миссис Коули перевезла свою школу в Саутгемптон, надеясь, по-видимому, спастись от разыгравшейся в Оксфорде эпидемии кори. Удивительно, что она сделала это без ведома родителей пансионерок. Но, избежав одной болезни, они нарвались на другую, так как в Саутгемптоне свирепствовал "сыпняк", или сыпной тиф. Прозванный "тюремной лихорадкой", он разносился — с чудовищной быстротой — платяными вшами и вспыхивал там, где люди жили в условиях скученности и антисанитарии. "Нет ничего грязнее и зловоннее закоулков" Саутгемптона, писал один путешественник; в кольце средневековых стен, заслонявших город от моря, дома буквально липли друг к другу. У того же автора описано, как прилив оставлял "гниющую трясину во всех низинных частях" города. Тиф — с лихорадкой, ознобом и бредом — настиг всех трех девочек. Однако миссис Коули не слишком обеспокоилась. Если взрослых болезнь сильно трепала и часто сводила в могилу, то у детей она протекала намного легче.

Странно, что она опять не потрудилась оповестить родителей. Возможно, она думала, что отсылать девочек домой все равно нельзя: они бы заразили всех детей в школе мистера Остина. Как бы там ни было, миссис Купер и миссис Остин узнали, что происходит, только когда Джейн Купер написала своей матери. Сестры бросились в Саутгемптон спасать дочерей, но миссис Купер дорого за это заплатила. Она подхватила тиф и умерла. Ей было всего сорок семь лет.

Как семья собиралась поступить с лишившейся матери Джейн Купер? Разумеется, опять ее сплавить. В 1784 году тринадцатилетнюю сироту поместили в женский пансион, иногда называвшийся Школой аббатства, в Рединге. Следующим летом, в 1785 году, к ней присоединились Кассандра и Джейн. Я сама когда-то училась в Школе аббатства, и Джейн Остин почиталась у нас как самая знаменитая наша предшественница.

Мистер Остин особо платил за то, чтобы Джейн и Кассандра числились "привилегированными" пансионерками, то есть имели право завтракать и ужинать с миссис Латурнель, директрисой, в ее гостиной. Эта привилегия не распространялась на обычных учениц, плата за которых была более чем в два раза меньше. Другая новая ученица вспоминала, как ее в первый раз пригласили в "гостиную, обшитую слегка поблекшими деревянными панелями", с "несколькими миниатюрами над высоким камином". Эту новенькую привели в восторг завтраки в гостиной: "огромные блюда гренков с маслом". Поскольку дома ей никогда не позволяли ни есть гренки с маслом, "ни подходить близко к огню", она чувствовала себя "осчастливленной этими новыми порядками".

Школа занимала привратную постройку Редингского аббатства плюс примыкающее к ней двухэтажное здание. Это ветшающее сооружение было пронизано атмосферой прошлого величия и больше всего поражало "воротами, верхними помещениями и ведущими к ним лестницами с позолоченными балюстрадами". В нем также имелось "множество закутков и круглых чуланчиков и множество больших и маленьких комнат и коридоров". Обстановка здесь еще больше напоминала монастырскую, чем в печальном Нортенгерском аббатстве из романа Джейн.

Снаружи раскинулся парк Форбери — игровая площадка мальчиков из соседнего пансиона доктора Вэлпи, но главное украшение школы скрывалось позади нее. Это был частный "дивный старинный сад, где юным леди разрешалось жаркими летними вечерами бродить под мощными кронами" посреди "величественных руин" аббатства. Поскольку никто особо не беспокоился о том, чем заняты девочки, они шушукались "в какой-нибудь башенке" и вволю пугали друг друга сказками о привидениях — наверняка и о привидениях аббатства, в том числе его основателя Генриха I, похороненного там без глаз. Во время секуляризации монастырей монахи спрятали ценную реликвию — мумифицированную руку святого Иакова. В годы учебы Джейн и Кассандры эту сморщенную конечность нашли рабочие, тем самым добавив в жизнь пансионерок готического трепета.

В самом здании были дортуары на шестьдесят-семьдесят девочек с кроватями на двоих. Внизу помещались классная комната — для молитвы, уроков и обеда — и зала для танцев и спектаклей. В школе имелись глобусы, карты и волшебный фонарь для демонстрации картинок с историческими сценами.

Сверхизысканная будущая невестка Джейн обучалась в более аристократическом пансионе в Лондоне, "дамском Итоне" на Куин-сквер. В задней комнате заведения стояла старая карета, чтобы юные леди практиковались элегантно впархивать внутрь и выпархивать наружу. Ни о чем подобном в Школе аббатства и не слыхивали. Здесь не видели необходимости даже брать учителя танцев, который говорил бы девочке: "Втяни живот" и лепил бы из нее "хорошенькую куклу".

Но даже если на манеры в Школе аббатства смотрели сквозь пальцы, она не была и академической теплицей. Миссис Латурнель, дама на пороге пятидесяти, изначально звалась Эстер (или Сарой) Хэкет (или Хэкит). Она пришла в школу преподавать французский язык, хотя "по-французски не знала ни слова", и поменяла имя. Видимо, нанимая "француженку" (пусть и не умевшую говорить по-французски), "работодатели сочли правильным представить ее ученицам под французским именем". Она будто законсервировалась: "Ее белый муслиновый платочек всегда был приколот одинаковым количеством булавок, ее муслиновый фартук всегда ложился одними и теми же складками". Миссис Латурнель еще и десятилетия спустя носила манжетки и оборки по моде 1780-х. Это была "дородная, но очень активная женщина, хотя и с деревянной ногой. О том, как она потеряла ногу, она никогда никому не рассказывала".

Одна из пансионерок считала ее годной лишь на то, чтобы "отдавать белье в стирку, заваривать чай и заказывать обеды, то есть по сути исполнять обязанности экономки". Однако в присмотре за девочками эти умения были очень ценны, и миссис Коули тоже не помешало бы ими обзавестись. "Весь ее ум сводился к обыденной сметке, — говорили о миссис Латурнель, — но сметке исключительно полезной; ведь надо было готовить чай, распоряжаться обедами, и без такой чрезвычайно полезной особы дом попросту развалился бы".

Учебная программа в заведении миссис Латурнель включала французский, музыку, рисование, письмо, вышивание и "ведение беседы". Ее ученицы овладевали правописанием, но не пунктуацией. Им, вероятно, полагалось также усваивать тонкое понятие "лоска". По мнению Эдмунда Берка, женская красота "неотделима от слабости и уязвимости. Женщины очень это чувствуют, поэтому они учатся пришепетывать, спотыкаться при ходьбе, прикидываться хрупкими, даже больными". Джейн всю жизнь выступала против такого взгляда: за живость, силу, независимость, чем и объясняется ее непреходящая популярность; она словно бы родилась не в свою эпоху — как бы одной из нас. И в зрелые годы она писала о "невежественной когорте школьных наставниц", очевидно не ставя их ни в грош.

В "Доводах рассудка" Джейн Остин посылает свою героиню в пансион в Бате, подразумевая, возможно, хваленый Бельведер-хаус. Тамошняя ученица сохранила для нас распорядок дня: подъем в шесть, в половине восьмого — молитва, в восемь — завтрак. Затем приходил учитель письма, который преподавал и арифметику. В четыре девочки шили, в шесть пили чай. Затем готовили уроки на завтра или играли в куклы, пока в семь тридцать не приносили хлеб, сыр и пиво. После восьмичасовой молитвы ложились спать. По вторникам и пятницам занимались рисованием, среда была "танцевальным днем". Некрасивая полная мисс Флеминг "учила менуэтам и фигурным танцам", приговаривая: "Леди, леди, не роняйте честь Бата".

Но у миссис Латурнель распорядок был гораздо более мягким, и ученицы вспоминали "вольное, веселое житье" в аббатстве. Их директриса, похоже, вышла из театральной среды, так как любила потолковать "о комедиях и комедиантах, о закулисных историях и о частной жизни актеров". "Большая бальная зала" Школы аббатства была "обустроена как настоящий театр, с рампами и всем, что положено", включая "декорации для театрального действа". Зрительскую аудиторию спектаклей составляли мальчики из соседней школы доктора Вэлпи; девочки, по-видимому, ходили смотреть их представления. Доктор Вэлпи, неудавшийся актер, ставил со своими подопечными в том числе вторую часть шекспировского "Генриха Четвертого", тщательно очищенного от "грубых речей".

Традиционно считалось, что Джейн как писательница сформировалась под воздействием отца, его библиотеки и великих мастеров восемнадцатого века: Джозефа Аддисона, Сэмюэла Джонсона и Ричарда Стила. Однако в последнее время историки заговорили о влиянии других учителей, более легкомысленных и женственных. Критик Пола Бирн утверждает, что в творчестве Джейн угадывается любовь к пьесам и сцене, вероятно привитая театралкой миссис Латурнель, а Мэрилин Батлер указывает, что в нем прослеживаются темы, поднимавшиеся в журналах, которые ученицы читали в Школе аббатства. Например "Дамский журнал", издававшийся с 1770 года, хвастал тем, что любая читательница, от герцогини до горничной, может найти в нем что-нибудь по своему вкусу. Около трети журнала составляли присланные читательницами сочинения, в том числе с описанием романтических отношений между мужчинами и женщинами неравного социального и имущественного статуса. Так что Джейн воспитывалась не только на совершенных образцах георгианской прозы, но и на женском, судя по всему, весьма низкопробном чтиве. Возможно, свои первые рассказы она сочиняла в теплые монастырские вечера, чтобы развлечь подружек. Впоследствии, несмотря на уничижительные отзывы о школе и наставницах, Джейн признавала, что и у них случались забавные происшествия; описывая одно из них, она подчеркивала, что, как они между собой выражались, "чуть не умерла со смеху".

Но какие бы расчеты ни строил мистер Остин, в них вмешалась суровая действительность, выразившаяся в нехватке денег. Весной 1786 года Кассандра и Джейн лишились статуса "привилегированных" пансионерок и присоединились к основной массе. Счет их отца в банке Хора показывает, что он все чаще задерживал платежи в пансион миссис Латурнель; последний взнос он сделал уже после того, как девочки в декабре окончательно покинули школу и вернулись в Стивентон.

Приключение закончилось. Оно было сопряжено со страхами, но обернулось и весельем, и вольницей, и, может быть, даже первыми творческими озарениями. Возвращение в пасторат словно бы захлопнуло за Джейн дверь тюремной камеры. Больше ей никогда не придется так долго жить отдельно от матери.

6

Женская дружба

Да, мадам, та самая злосчастная Элиза.

Генри и Элиза

В декабре 1786 года, одновременно с приездом домой Джейн, стивентонский пасторат пополнился тремя новыми экзотическими обитателями — двадцатипятилетней кузиной Элизой, ее крошечным сыном и ее матерью, тетушкой Филадельфией. Как ни настаивало семейство Остин на том, что вкусы и устремления Джейн сложились под руководством ее ближайших родичей мужского пола, недавно удалось доказать, что не менее — а может быть, и более — важными для ее будущей карьеры оказались любовь и дружба нескольких взрослых женщин. Нет никаких сомнений, что свое писательство Джейн воспринимала как миссию и вопреки утверждениям родственников-мужчин вовсе не считала его "делом случая".

Кузина Элиза поражала обитателей Стивентона своей абсолютной, откровенной, вопиющей чужеродностью. Пасторат располагался в глуши, но хэмпширских Остинов связывали с внешней жизнью и с грандиозными проектами георгианской Британии прочные нити. Эти нити вели в Индию, Антигуа, Францию… мир сжимался. Он пережил Семилетнюю войну, часто именуемую настоящей "Первой мировой", поскольку она захватила пол земного шара. В то время на море безраздельно царствовал британский флот. С Востока купцы везли чай, опиум, обои, зонты, фарфор, муслин, специи и мебель из бамбука. В моду вошли высоко ценимые публикой бирюзовые, нежно-розовые и светло-желтые тона. Из Вест-Индии доставляли сахар; оттуда же доходили сведения о рабском труде на плантациях. Элиза принесла в сельский Хэмпшир дыхание этой новизны.

Когда персонаж "Чувства и чувствительности" Уиллоби рассуждает о "набобах, золотых мухрах и паланкинах", он, наверное, использует слова, которые ввела в обиход Элиза, так как ее собственная богатая на события история началась в Индии. Ее мать, сестра мистера Джорджа Остина, при крещении получила имя Филадельфия, но для краткости ее часто звали Филой. Мы оставили Филу вместе с ее гораздо менее яркой сестрой Леонорой у их дяди Стивена, лондонского книгопродавца; их брата Джорджа отправили в школу. Умирая, дядя Стивен в своем завещании попросил у племянниц прощения за то, что ничего не смог им оставить. Многообещающий юный Джордж получил хорошее образование, но к его сестрам широкий круг Остинов проявил куда меньше заботы. В 1745 году пятнадцатилетнюю Филу отдали ученицей к модистке в Ковент-Гардене, то есть толкнули в профессию, которая часто ассоциировалась с древнейшей. "Модистки… швеи… галантерейщицы… Их лавки — самые настоящие рассадники проституции", — утверждал Чарльз Хорн в своих "Серьезных раздумьях о пагубах развращения и проституции" (1783). Нет никаких прямых указаний на то, что нанимательница Филы, Эстер Коул, занималась недостойным промыслом, но в Ковент-Гардене, лондонском районе красных фонарей, заведение модистки зачастую служило ширмой для ремесла иного рода. В порнографической повести под названием "Фанни Хилл, или Мемуары жрицы удовольствий", опубликованной в 1748 году, героиня попадает в руки другой миссис Коул — "чинной дамы средних лет". В вымышленной мастерской миссис Коул "сидели три молодые женщины, скромно склонившиеся над шитьем". Но как только спускался вечер, "видимость мастерской как ветром сдувало" и "маска напускной скромности была сброшена".

Реальная модистка по имени Коул была зарегистрирована в 1745 году, а вымышленная модистка/мадам Коул промышляла в том же районе в 1748-м: поразительное совпадение. Возможно, правда заключается в том, что нанимательница Филы представляла собой нечто половинчатое. Проститутки восемнадцатого века — по некоторым данным, одна пятая женского населения Англии — могли быть "амфибиями": то погружаться с головой в респектабельную деятельность, то выныривать на поверхность — смотря по обстоятельствам. Даже если с натяжкой предположить, что хозяйка Филы заслуживала стопроцентного уважения, само по себе шляпное дело, требовавшее изнурительного труда и приносившее очень скромную прибыль, — не говоря уже о том, что мастерицы были обязаны хорошо одеваться и выглядеть привлекательно, — вряд ли сулило спокойную и обеспеченную жизнь.

Но перед хорошенькой девушкой открылась более надежная перспектива устроить свое будущее. Вмешался Старина Фрэнсис, богатый дядюшка-адвокат. Он решил, что Филу надо отправить в Индию, где тогда служило много британских чиновников и офицеров и у девушки было больше шансов удачно выйти замуж. Затея была сопряжена с определенным риском, поскольку, по общему суждению, подобное путешествие грозило юным леди потерей репутации. "Я бы не советовал вам знаться с дамами, побывавшими в Индии, — писал лорд Клайв Индийский. — В Англии о них крайне нелестного мнения". Однако у Старины Фрэнсиса Остина был в Индии клиент, хирург Тайсо Сол Хэнкок, который подыскивал себе жену. Фила, моложе его шестью годами, могла ему приглянуться. Ее забрали из шляпной мастерской и в компании одиннадцати других девушек отправили морем на Восток. Брак состоялся, и Фила вроде бы обрела солидное положение. По всем прикидкам, Хэнкок должен был вернуться в Лондон с женой и скопленным в Индии богатством, чтобы наслаждаться праздностью и покоем. Мало кто встречал в британском обществе англоиндийца, который не сорил бы деньгами: "хвастовство, обычно свойственное набобам", бросалось в глаза.

Джейн, до которой наверняка доходили слухи об истории тетушки Филы, уже была достаточно взрослой, чтобы принимать ее близко к сердцу. Она вплела ее в свое раннее сочинение. "И вы называете удачей, — спрашивает серьезная барышня Кэтрин в одноименном романе, — когда девушку, наделенную душой и чувствами, посылают на поиски мужа в Бенгалию и выдают там за человека, о чьем нраве она получает возможность судить, только когда от ее суждения ей уже нет никакого прока?" Мужчина, ставший ее мужем, "может оказаться тираном или дураком, или тем и другим вместе".

Тетушка Фила имела все основания не считать брак с Тайсо Солом Хэнкоком, не входившим в успешный класс коммерсантов-"набобов", большой удачей. Но мистер Хэнкок открыл жене доступ к финансовой самостоятельности. В Индии он водил знакомство с великим Уорреном Гастингсом, который впоследствии стал генерал-губернатором Бенгалии. Гастингс знал семью миссис Остин со своего котсуолдского детства; дом его отца находился в Дейлсфорде, по соседству с домом семьи Остин в Эйдлстропе. Этим объясняется тот факт, что Уоррен отдал своего маленького сына (вскоре умершего) на попечение недавно поженившихся мистера и миссис Остин.

Мы почти не сомневаемся, что в Индии Фила вступила в любовную связь с Уорреном Гастингсом, и почти наверняка именно Гастингс, а не услужливый Хэнкок был отцом ее дочери Элизы. Элизу объявили "крестницей" Гастингса, что не помешало распространению сплетен. Даже пост генерал-губернатора не спас Гастингса от людской молвы. "Упаси вас бог знаться с миссис Хэнкок, — предупреждал одного из друзей лорд Клайв, — поскольку она, вне всяких сомнений, отдавалась мистеру Гастингсу". По свидетельству самого мистера Хэнкока, в Бенгалии времен Гастингса "блуд, вежливо именуемый флиртом, был повальным".

Джейн говорит нам, что Уоррен Гастингс "никогда не позволял себе даже намека на Элизу". Тем не менее он пристально наблюдал за жизнью и образованием "крестницы". "Ни французский, ни танцы не помешают женщине выполнять ее обязанности в любой сфере жизни", — наставлял Гастингс, и Элиза действительно была обучена блистать и очаровывать мужчин. В должное время Гастингс отписал ей солидную сумму в 10 тысяч фунтов. Он успокаивал себя, что с таким приданым его "крестная дочь" не будет "принуждена идти замуж за лавочника или за первого встречного ради куска хлеба".

Справедливости ради надо сказать, что мистер Хэнкок все-таки сколотил состояние, но слишком маленькое, чтобы хватило на беззаботную жизнь. Когда в 1765 году супруги вернулись в Лондон, они, видимо, думали, что это навсегда, но жизнь на широкую ногу вскоре истощила их кошелек. Хэнкок снова отбыл на Восток, чтобы и дальше доить субконтинент, откуда слал щедрые подарки своей благоверной и всей ее семье. Но из-за голода в Индии сколотить второе, более значительное состояние оказалось труднее, чем предполагалось, и письма мистера Хэнкока повествуют о бесконечных проблемах и экстремальных ситуациях. Мистер Хэнкок имел от Ост-Индской компании поручение ездить по Индии и осматривать "места, где работают соотечественники". Это было чрезвычайно опасно. В одной из областей приходилось преодолевать реку на лодке, но в воде плавали тигры. Они "выхватывали людей из лодок. К несчастью, от этих ужасных тварей у нас погибло восемь человек". Несмотря на все усилия, вторая поездка в Индию кончилась для него неудачей. "Все мои надежды, — писал он, — рассеялись как сон и оставили меня в растерянности". 5 ноября 1775 года мистер Хэнкок умер в Калькутте.

Между тем тетушка Фила регулярно наведывалась в Стивентон. Она помогала миссис Остин при рождении Генри и Кассандры, удивляя обитателей Хэмпшира своей бестолковостью. Когда в 1770 году она возвращалась после очередного, по обыкновению стихийного, визита, с задка ее экипажа посреди пустоши соскользнул кофр. Она велела слуге идти его искать. Слуги долго не было, Фила "всполошилась" и сбежала на ближайшую ферму, бросив в повозке все свои пожитки и оставив дверцу распахнутой настежь. Ей повезло, что ее не ограбили. "О Фила", — вздыхал в Индии ее многострадальный супруг. Если бы она меньше времени тратила на "потехи" и больше на "приобретение необходимых и ценнейших знаний о ведении счетов", им обоим это пошло бы на пользу.

Фила и ее дочь Элиза вели легкомысленный образ жизни, не задумывались о деньгах и до неприличия много развлекались, причиняя вечную головную боль своим более рассудительным родственникам. Благодаря своему приданому Элиза превратилась в завидную невесту и слыла "бойкой особой", что не слишком одобряли в Хэмпшире. От нее исходил континентальный шик — результат "французского, а не английского воспитания", и это раздражало родственников.

Французский лоск Элиза начала приобретать зимой 1777 года. Джейн было почти два года, когда уже овдовевшая Фила Хэнкок и ее пятнадцатилетняя дочка пустились в странствие по континенту. Элиза чудесно проводила время в Париже: она сообщала своим провинциальным кузенам, что вместе с огромной толпой смотрела, как месье Бланшар храбро взмывает на воздушном шаре ввысь, "в небесные сферы", на высоту 1500 морских саженей. "Несколько дней назад мы посетили Версаль, — писала она в 1780 году, — и имели честь видеть их величества и всю королевскую семью за обедом и ужином". О Марии-Антуанетте Элиза докладывала, что "королева очень утонченная женщина, у нее чудесный цвет лица". Она тщательно разобрала наряд королевы: "Юбка из бледно-зеленого люстрина [шелка], покрытая прозрачным серебряным газом, рукава сборчатые и местами обвитые гирляндами крупных роз". Лишь одна деталь отличалась элегантной простотой: "шея у нее полностью обнажена и украшена изумительной бриллиантовой цепочкой". Эта информация представляла большую ценность. Несмотря на соперничество между двумя нациями, британцы признавали, что французы одеваются лучше. Каждый год через Ла-Манш отправляли "куколок", одетых в миниатюрные копии новомодных нарядов, чтобы лондонские щеголихи могли посмотреть, что носят в Париже. К "куколкам" так привыкли, что продолжали их пересылать даже в период войны между обеими странами.

Элиза была смуглой — она не раз упоминает, что "природой наделена темным оттенком кожи". На миниатюрном портрете, написанном во Франции, мы видим ее со взбитыми напудренными волосами, огромными черными глазами и маленьким вздернутым носом, как у обожаемых ею и модных мопсов. "Очаровательные зверушки! — восклицает она. — Я с радостью возьму столько мопсов, сколько вы сумеете мне достать. Вы бы расхохотались, послушав, как я беседую со своим доктором по поводу своей собачки, а потом делаю ей рекомендованные им паровые ванны".

В Париже Элиза познакомилась с бравым парнем по имени Жан Франсуа Капо де Фейид, графом и капитаном личного полка королевы Марии-Антуанетты. Чуть ли не рабское поклонение французского воздыхателя не оставило ее равнодушной. "Сказать, что он любит, значит не сказать ничего, он буквально меня боготворит, — писала Элиза. — Вся забота его жизни, кажется, состоит в том, чтобы наполнять счастьем мою". Она серьезно задумалась о замужестве. Назваться графиней было бы недурно, хотя при ближайшем рассмотрении право Фейида на графский титул выглядело сомнительным.

Однако Элиза встретила сильное сопротивление со стороны попечителей, назначенных ей Уорреном Гастингсом, в том числе со стороны Джорджа Остина. "Ее дядя мистер Остин, — говорится в одном семейном письме, — не одобряет этот брак". Рассудительный мистер Остин был "весьма обеспокоен союзом, который, по его мнению, отдаляет от истинных друзей, от отечества и, он боится, от отеческой религии". Но Элиза все-таки приняла предложение, приведя в свое оправдание обезоруживающий женский аргумент: такой совет дала ей мать. "Я совершила этот шаг, руководствуясь гораздо менее моим собственным суждением, нежели суждением той, чьим указаниям мне вменено в обязанность следовать".

Поначалу у своевольной девятнадцатилетней Элизы, обвенчавшейся со своим якобы графом, все складывалось хорошо. Он увез ее на юг Франции, в Нерак, где ему монаршей милостью был пожалован болотистый участок земли с условием заняться его осушением и с освобождением от уплаты налогов на двадцать лет. Он построил себе маленькую виллу — "Ле Марэ" ("Болото"). Пока возводилась вилла, чета жила в съемном доме, и Элиза с гордостью докладывала семье, что дренажные работы спасли всю округу "от злостных испарений стоячей воды", так что ее мужа "почитают благодетелем целой провинции".

Но когда Элиза забеременела, ее муж пожелал, чтобы рожать она уехала домой, в Англию. "Если м. де Фейиду приготавливается сын, — писала она, — он мечтает, чтобы тот появился на свет англичанином". Разумный ход — попечителей Эльзы следовало сразу познакомить с наследником ее состояния. Граф не мог оставить свою мелиорационную деятельность, поэтому Элиза и ее мать в мае 1786 года вдвоем отправились в Лондон. Ее чувства к графу уже остывали. Одна из ее кузин свидетельствовала, что, отзываясь о муже с неизменной теплотой, Элиза все же "признавалась, что с ее стороны любовь по-угасла, хотя с его стороны еще полна страсти".

Миссис Фила Хэнкок, как всегда непредусмотрительная, не успела вовремя довезти дочь до Англии. Младенец родился в Кале 25 июня. За свои 10 тысяч фунтов Уоррен Гастингс удостоился того, что его незаконного внука назвали в его честь Гастингсом. В июле Фила, Элиза и новорожденный ("пухленький… светленький и хорошенький") прибыли в Лондон. По примеру Уоррена Гастингса, который отдал своего сына Остинам, Элиза тоже сочла Стивентон благоприятным для здоровья ребенка. Возможно, она немножко тревожилась за маленького Гастингса; он казался болезненным. Перед самыми рождественскими торжествами маленькое семейство водворилось в Хэмпшире.

В ту пору мистер и миссис Остин были уже немолоды, и годы тяжких трудов брали свое. Мистер Остин "сплошь поседел", а миссис Остин "потеряла несколько передних зубов, из-за чего выглядела старой". Однако в семье обычно царили "веселье и расположенность друг к другу". Остинская сплоченность должна была слегка обескураживать чужаков, но Элизу встретили очень тепло.

Элиза развлекала Остинов французскими историями и своими музыкальными талантами. "Мы взяли внаем пианино, — писала миссис Остин, — и она каждый день играет для нас. Во вторник устроим в гостиной домашнюю танцевальную вечеринку… Дома сейчас пятеро моих детей: Генри, Фрэнк, Чарльз и две мои девочки, которые только что окончательно покинули школу". Свой рождественский информационный бюллетень она завершила цветистой концовкой: "Весь наш домашний кружок единодушно изъявляет любовь и должное почтение и желает счастливого 87-го года нашим дорогим друзьям". Мир благоденствовал, "девочки" вернулись домой, где появился новорожденный, с которым можно было играть.

Могла ли одиннадцатилетняя Джейн не подпасть под чары двадцатипятилетней Элизы, видевшей французский двор в Версале и жившей независимой жизнью? Элизы, так легко относившейся к супружеству и называвшей собственную свадьбу "глупейшим мероприятием"? Элиза с убеждением повторяла, что "ни одна мужская особь не способна лишить ее покоя". И все же главной слабостью ее натуры оставалась потребность во флирте и обожании. Она считала, что не в ее силах этому противиться, ведь "если женщины слабы, вина не их в том, а судьбы"[13]. Тем не менее в ней и в ее французском шарме было что-то неотразимое. Чтобы склонить к женитьбе убежденного холостяка, говорит литературная копия Элизы — Мэри Крофорд в "Мэнсфилд-парке", — "вы должны обладать хитроумием француженки".

Во время пребывания в стивентонском пасторате Элиза напропалую флиртовала с красивыми старшими братьями Джейн, особенно когда они увлеклись театром. В семье Остин несколько лет существовал обычай представлять дома пьесы. Под руководством Элизы, взявшей на себя "лидерство", театр расцвел. Сценой служила столовая. Джеймс Остин, семейный литератор, писал специальные "прологи и эпилоги", которые прибавлялись к уже существующим произведениям. Его близкие находили их "весьма выразительными и занятными".

Со временем "Стивентонская антреприза" приобрела еще больший размах и переехала из дома в одну из хозяйственных построек. Семья приобрела или, может быть, самостоятельно смастерила "комплект сценических декораций". "Амбар моего дяди обустроен как театр, — писала одна из племянниц Остинов, — и каждому из молодых отведена своя роль". Перед следующим Рождеством Элиза уговаривала эту отсутствующую кузину, еще одну Филадельфию, приехать и поучаствовать в празднестве, с апломбом уверяя ее, "что у нас будет самая блестящая компания, и множество развлечений, и дом полный народа, и частые балы". Единственное требование, которое предъявлялось гостям: никто не должен уклоняться от лицедейства. Переполненный пасторат не мог принимать простых зрителей. "Моя тетя Остин объявила, что "у нее нет места для праздных молодых людей"".

В семьях джентри домашние спектакли были делом обычным. "Мы все играем и играем как безумные", — писала некая Евгения Уинн, которая вместе с друзьями "репетировала из рук вон плохо и злила постановщика", хотя спектакль в конце концов "прошел с огромным успехом и сорвал аплодисменты". Однако не все одобряли появление юных леди на сцене. Сама Джейн впоследствии не без удовольствия прочтет "Обозрение обязанностей женской половины человечества" Томаса Гисборна, где категорически утверждается, что театральные постановки непристойны, так как допускают "свободную близость с лицами противоположного пола". Один строгий шотландский священник-методист заявлял, что, если его дочь только посетит театр, не говоря уже о том, чтобы в нем актерствовать, ему ничего не останется, как "оплакивать день, который сделал его отцом, — ее душа развращена, а в том и состоит суть проституции".

Но Джейн, воспитанная на стивентонских спектаклях, выросла заядлой театралкой. Одна из причин, почему ее романы так хорошо поддаются экранизации, заключается в том, что она продумывала их как пьесы, сцену за сценой, и придавала большое значение диалогам. Домашние представления в "Мэнсфилд-парке" передают смешанное чувство возбуждения, удовольствия и разочарований, какое, вероятно, вызывали представления в Стивентоне.

Пьесы, которые разыгрывали в стивентонском амбаре братья и кузина Джейн — а может быть, и сама Джейн, — часто изображали битвы между полами. В 1790 году представлялась пьеса "Султан" с героиней-женщиной. В новом эпилоге, написанном Джеймсом, были такие строки:

  • Бог мой! Как мужчина умом не богат!
  • У женщины больше ума во сто крат!

В 1787 году, через год после возвращения сестер из школы, Остины и их друзья выбрали замечательную пьесу Сузанны Центливр[14] под названием "Чудо". "Чудом" было уже то, что женщина может хранить секрет, когда хочет, а темой пьесы — положение женщины в обществе. "Для тиранов мужчин мы почти рабыни!" — восклицает одна героиня. Элиза, исполнявшая роль Виоланты, произносила более обнадеживающую реплику, сочиненную Джеймсом:

  • На наше счастье, то преданья старины,
  • Уже мы не вторые, мы равны.

Между тем кокетливая Элиза уже успела взять в оборот и Джеймса, и его брата Генри. Генри Остину были вложены в уста полные игривого смысла строки о королеве Елизавете и празднованиях Рождества в старину:

  • Элизы дорогой в эпоху царства золотую
  • Дни Рождества ни разу не прошли впустую.

В куплете, якобы говорящем о королеве Елизавете I, Генри устами своего персонажа признавался, что влюблен в бойкую кузину. Или таков был скрытый посыл Джеймса, автора этих строк? Или они оба воспылали страстью к элегантной и весьма раскрепощенной графине?

Очевидно, что оба подвергались сильному искушению. Двадцатитрехлетний Джеймс имел преимущество в возрасте — Генри еще не достиг двадцати, — но за две недели до Рождества он принял посвящение в сан. Ему следовало быть начеку. Однако тихая и наблюдательная Джейн тоже явно была начеку, потому что она догадалась, какого брата предпочитает Элиза.

Среди ее юношеских сочинений есть "роман" (на самом деле рассказ) под названием "Генри и Элиза", в котором влюбленные вместе сбегают из дома. Они оставляют лаконичную записку: "МАДАМ. Мы обвенчались и уехали. Генри и Элиза". Хотя в ту пору Элиза еще была замужем за своим французским графом и флиртовала с братом Генри, рассказ юной Джейн оказался на удивление пророческим.

16 декабря 1786 года по случаю дня рождения и первого после школы домашнего Рождества Джейн получила от Элизы в подарок книгу французских детских пьес. Франглийское посвящение гласило: "Pour дорогая Джейн Остин". Элиза, "бегло читавшая по-французски", возможно, учила Джейн. Настоящая французская книга, привезенная настоящей французской графиней, была не в пример лучше, чем мифический французский миссис Хэкит, переименованной в Латурнель. Семья впоследствии вспоминала, что чаще всего Джейн пела французскую песню о любви:

  • Que j’aime voir les Hirondelles
  • Volent ma fentre tous les ans…
  • Я первых ласточек прилет
  • Встречаю у окна,
  • Их щебет весть мне подает:
  • "Идет, идет весна!"
  • Я слышу: "В гнездышке своем
  • Объединимся вновь;
  • И будут счастливы вдвоем
  • Сберегшие любовь"[15].

Один из ранних литературных опытов Джейн — ее бесчисленных подростковых рассказов — посвящен "Мадам графине де Фейид".

Сохранилось изображение двенадцатилетней Джейн, датированное летом 1788 года. Когда она достигла возраста, обозначаемого двузначными цифрами, на нее надели первый корсет — ритуал, знаменовавший переход девочки в отрочество. Другая девочка вспоминала, как стояла на подоконнике и с нее снимали мерки для корсета, который "с учетом моего нежного возраста, должен был быть полужестким… Однако первый день в нем походил на пытку". Со временем юные барышни привыкали к давлению, и сам корсет менял форму их нежных, еще растущих ребер, сужая грудную клетку.

Судя по воспоминаниям другой кузины Джейн, довольно заносчивой двадцатисемилетней Филадельфии Уолтер, в двенадцать с половиной Джейн была болезненно застенчивой. Филадельфия хвалила Кассандру, находила ее очень хорошенькой (и, что показательно, очень схожей с собой). Но Джейн она считала "чрезмерно скованной для двенадцатилетней девочки". "Чем больше я наблюдаю Кассандру, — писала их кузина, — тем больше ею восхищаюсь". А "Джейн своенравная и неестественная".

Однако в спаянном кружке детей Остинов своенравием Джейн не смущались и даже восторгались. Видимо, Джейн не случайно всегда держалась близко к семье: ее братья и сестра были с ней "одной крови". Их разговор, рассказывают нам, поражал "изобилием ума и живости и никогда не омрачался несогласием даже в мелких вопросах".

Остины любили интеллектуальные забавы. В журнале Джеймса Остина "Разгильдяй" за 1789 год помещено пародийное письмо от якобы "Софии Сентимент" — сатира на истеричную, слезливую девицу, питающую свои эмоции чтением литературного мусора. В последние десятилетия авторство письма приписывают юной Джейн, мотивируя это тем, что выпуск "Разгильдяя" с письмом "Софии" стал единственным, проанонсированным в газете "Рединг Меркьюри", которую читали в Стивентоне. Похоже на сюрприз для маленькой сочинительницы.

На что же жалуется София/Джейн? В восьми номерах "Разгильдяя", сетует она, не было "ни одной душещипательной истории про любовь, честь и все такое. Ни одной восточной сказки о пашах и пустынниках, пирамидах и мечетях". "Ни слова про любовь, ни одной леди, во всяком случае ни одной юной леди; я недоумеваю, как вы допустили столь непростительный промах". Обязательно нужно было включить историю с героем, который "бежал во Францию… Вы могли бы позволить ему поджечь монастырь и похитить монахиню, которую он потом обратил бы в свою веру, или еще что-нибудь в том же роде, чтобы создать конфликт и добавить увлекательности". Это явно говорит автор "Нортенгерского аббатства" голосом Изабеллы Торп.

Но текст письма кажется слишком гладким для тринадцатилетней девочки. Само имя "София Сентимент" позаимствовано у героини отнюдь не детской пьесы "Мавзолей", опубликованной в 1783 году, — преданной памяти покойного мужа вдовы, которая в конце концов излечивается от высокой скорби и выходит замуж за другого. Итак, если за "Софией Сентимент" и правда скрывается Джейн, помогал ли ей Джеймс? Приложила ли к письму руку миссис Остин? Все предприятие смахивает на семейное.

Остины были едины в своем желании оставить в истории образ семьи, которая никогда не знала разногласий ни в труде, ни в играх, ни в коллективном творчестве. Впрочем, даже члены этого союза порой считали его тираническим. Остины тщательно заметали следы ссор, которые наверняка происходили в пасторате, и все же иногда нам удается их на этом поймать. Миссис Остин бывала ворчливой, мистер Остин отличался нетерпеливостью. "Мистер Остин все делал в спешке, — писала одна из его внучек, — но, разумеется, это не то, о чем следует говорить в печати".

Джейн имела друзей и вне семьи. Необычайная одаренность девочки способствовала тому, что ее близкими друзьями, помимо Кассандры, становились женщины старше ее. Образцами для подражания ей служили и современные писательницы.

Одной из них была "мадам" Лефрой, чей муж служил священником в Эше, всего в мие ходьбы через поля. Чтобы попасть из Эша в Стивентон, следовало идти "напрямик через луга и дальше по проселку… и вы сразу окажетесь в заулке перед воротами пастората". Миссис Энн Лефрой разъезжала по Хэмпширу в своем маленьком двухместном экипаже. Эта дама "выдающихся добродетелей" в молодости публиковалась как поэтесса. По официальной версии, ее называли "мадам" Лефрой из-за французского (по мужу, происходившему из семьи гугенотов) имени, но на самом деле это была дань ее утонченности и просвещенности.

Наделенная "теплым и легким поэтическим даром, жадная до чтения, с быстрым умом", она стала превосходной наставницей для будущей писательницы. О матери Джейн никогда не писала с нежностью, зато о мадам Лефрой — постоянно. И в зрелые годы Джейн часто вспоминала "ее ласковую улыбку".

Помимо литературных способностей мадам Лефрой имела и деловые: она раздавала по округе милостыню и привила "более 800" бедняков вакциной коровьей оспы, открытой доктором Дженнером[16] и предотвращающей настоящую оспу.

Ее брат, сэр Эджертон Бриджес, был еще более популярным, хотя и довольно напыщенным романистом, который какое-то время обитал в динском пасторате. Он специально поселился неподалеку от сестры; по его свидетельству, в ее доме "не переводились гости".

"Мне редко доводилось видеть столь счастливое существо, — писал о мадам Лефрой ее знакомый, — она почти непрестанно смеялась". Однако душу Энн Лефрой тоже терзали демоны. Она была цепкой матерью-собственницей, неспособной отпустить от себя детей, — вмешивалась в их жизнь и постоянно жаловалась, что ей без них плохо. Мадам Лефрой признавалась: "Я до такой степени возложила все мои земные надежды и чаяния счастья на любовь ко мне детей, что бываю больно задета, когда у меня возникает хоть малейшее подозрение, что они меня не ценят". Возможно, Джейн играла роль заместительницы, своего рода подпорки, помогающей мадам Лефрой справляться с унынием, вызванным невниманием родных детей.

Биографы Остинов не могут прийти к единому мнению относительно мадам Лефрой: то она харизматичная наставница, то злобная интриганка. Скорее всего, правы и те и другие. Она умудрялась сочетать занятия благотворительностью и обучение детей бедняков грамоте с сословной спесью и чрезвычайно расстроилась, когда ее брату не удалось выиграть долгую тяжбу за пэрство. Этот брат, сэр Эджертон, весьма снисходительно отзывается о девочке, чья слава в будущем непомерно превзойдет его собственную. Да, пишет он, ему довелось знать подругу своей сестры Джейн "ребенком: она тесно общалась с миссис Лефрой, которая поощряла ее литературные опыты".

Сэр Эджертон был первым романистом, которого Джейн видела вживе, но она понимала, что он далек от совершенства. От нее не укрылось, что даже миссис Лефрой "стыдилась" творчества своего брата, потому что в романе "Артур Фиц-Альбини" (1798) он жестоко высмеял ее друзей из окрестностей Эша и Стивентона. Тем не менее на примере творчества сэра Эджертона Джейн училась составлять собственное мнение о художественной литературе. "Папа разочарован, — признавалась Джейн, когда они оба прочитали одно из творений сэра Эджертона, — а я нет, потому что лучшего и не ожидала".

В поле зрения Джейн находились еще две печатавшиеся романистки — менее близкие географически, но принадлежащие к ее разветвленной семье. Двоюродная сестра миссис Остин Кассандра Кук в 1799 году опубликовала исторический роман; о более дальней родственнице по линии Ли, леди Кассандре Хоук, говорили, что она "не выпускает пера из рук; для нее не писать значит не жить". Ее романы характеризовали так: "Любовь, любовь, сплошная любовь". Строгим Остинам это не нравилось.

Не довольствуясь сочинениями соседей и родичей, Джейн Остин увлеченно читала и другие романы. Она обладала, как назовет это критик Клэр Харман, прекрасным "читательским пониманием" жанра, в котором ей предстояло работать. Привычкой запоем читать романы обзавелась не только Джейн. Каждые десять лет с 1760 по 1790 год число опубликованных женских романов вырастало на 50 процентов. Бытовало убеждение, что писательницы-женщины — непревзойденные мастерицы этого жанра. "Лучшие романы, — писала актриса, модная куртизанка и феминистка Мэри Робинсон, — вышли из-под пера женщин".

К друзьям семьи Джейн принадлежала еще одна романистка — обожаемая ею Фрэнсис Берни, автор "Эвелины" и "Цецилии", готовившая теперь к изданию по подписке роман "Камилла". Это немножко смахивало на современный краудфандинг: подписчики удостаивались чести быть поименованными на первых страницах книги. Собрание подписчиков "Камиллы" больше похоже на союз георгианских романисток, потому что многие из них поддержали свою сестру по цеху. Там фигурируют миссис Радклиф, и мисс Эджуорт (автор "Белинды"), и даже девятнадцатилетняя "мисс Дж. Остин из Стивентона", чью гинею, должно быть, внес за нее отец. Когда в "Нортенгерском аббатстве" Джейн выступает со своей знаменитой речью в защиту "романа", она упоминает "Камиллу" Фрэнсис Берни. Юная леди, которая "всего лишь" читает роман, говорит Джейн, "всего лишь" читает "Цецилию", или "Камиллу", или "Белинду", читает "всего лишь произведение, в котором выражены сильнейшие стороны человеческого ума, в котором проникновеннейшее знание человеческой природы, удачнейшая зарисовка ее образцов и живейшие проявления веселости и остроумия преподнесены миру наиболее отточенным языком".

Значит, "всего лишь" роман может иметь силу. Мэри Робинсон призывала писательниц — "неоцененных, невостребованных, отринутых обществом" — сплотиться. "Какая это будет могущественная когорта!" — мечтала она. Пройдут годы, и Джейн в "Нортенгерском аббатстве" встанет рядом с ней. "Не будем предавать друг друга", — обращается она к сочинительницам романов. "Если героиня одного романа не может рассчитывать на покровительство героини другого романа, откуда же ей ждать сочувствия и защиты?"

Еще раньше, в Стивентоне, Джейн жаждала стать частью этого счастливого клана и начать публиковаться. До нас дошли три тетради с ее ранними работами. Названные "Том первый", "Том второй" и "Том третий", они содержат двадцать семь сочинений объемом около 90 тысяч слов, сочтенных достойными сохранения и аккуратно переписанных. Сами тетради были подарены Джейн отцом, и дорогая бумага служит красноречивым свидетельством его одобрения: за два шиллинга, то есть за недельное жалованье горничной, можно было купить всего сорок восемь листов, или две дести, бумаги.

Бумага высокого качества, четкий почерк, идеальные беловые копии ранних пьес и рассказов… Три эти тетради — плоды трудов молодой девушки, которая уже считала себя "автором" и которой хотелось сберечь свое слово.

Названия тетрадей — том первый, том второй, том третий — подразумевали некое внутреннее единство. Они были старательно подделаны под настоящие, печатные книги. Одна из историй, озаглавленная "Катарина, или Беседка", даже начинается льстиво-просительным письмом автора к патронессе, в котором говорится, что другие сочинения, опубликованные при ее поддержке, "нашли место в каждой библиотеке королевства и выдержали трижды двадцать изданий". Харман считает это ранним свидетельством того, что Джейн станет практичной профессиональной писательницей, которая, еще не завершив романа, задумывается о продажах книги.

К осуществлению мечты Джейн имелось лишь одно, но существенное препятствие. При таком обилии в близком кругу печатающихся писателей и вдобавок при наличии брата, публикующего их опусы в "Разгильдяе", Джейн наверняка росла в уверенности, что издать рукопись ничего не стоит. Когда она впоследствии наставляла племянницу, сочинившую собственный роман, обе они говорили о его публикации как о чем-то само собой разумеющемся. В подростковом возрасте Джейн, должно быть, не сомневалась, что непременно станет романисткой. И какое, наверное, ее постигло разочарование, когда выяснилось, что путь к этой цели так долог. Причина заключалась в оригинальности Джейн. Ее романы были слишком необычны, слишком "неромантичны", чтобы издатели сразу поняли, насколько они хороши.

Но, глядя вовне, на мир будущих читателей, Джейн не забывала и о тех, кто рядом. Четырнадцать ее произведений посвящены членам семьи, или кружка Остинов, и создается впечатление, что они задуманы для совместного чтения или даже сценического представления в духе стивентонских спектаклей. Еще Джейн писала рассказы в подарок друзьям и родным: это ничего ей не стоило, если не считать траты бумаги и времени. Впоследствии семья отдала одну из тетрадей во владение счастливчику Чарльзу, поскольку кое-какие из содержащихся в ней вещиц были "написаны специально, чтобы его позабавить". Другую вещицу Джейн посвятила своей подруге Марте Ллойд как "скромное свидетельство моей благодарности за великодушие, которое ты недавно проявила ко мне, дошив мое муслиновое платье". Впоследствии эта самая Марта, как и ее сестра Мэри, станет не только подругой, но и родственницей Джейн.

К сочинению литературы какого рода побуждали Джейн все эти наставники, родичи и приятельницы? В своих произведениях она ставит рассудок выше эмоций, что неудивительно для девушки, которая жила в окружении мальчиков, грызущих гранит науки. Всю жизнь она старалась избегать излишних сантиментов. В рассказике "Прекрасная Кассандра" предметом любви является не ожидаемый юный красавец, а чудесная шляпка. История излагается в череде "глав" длиной с птичью трель — абсолютно новаторская форма, где нет ни одного лишнего слова. "Когда Кассандре сровнялось 16 лет, она была прелестна, мила и способна влюбиться в элегантную шляпку". Ее мать-модистка смастерила шляпку по заказу графини, но Кассандра "надела ее на свою нежную головку и вышла из мастерской матери на поиски счастья". Какое восхитительное начало!

Затем, обратившись к теме роскошеств, предоставляемых Лондоном, Джейн позволила своей героине вкусить его удовольствий. "Прекрасная Кассандра" пренебрегла неотразимым виконтом ради кондитерской, где проглотила шесть порций мороженого. Когда пришло время платить, она "толкнула кондитера и ушла". Затем красотка прокатилась в наемном экипаже до Хэмпстеда, а когда кучер потребовал вознаграждения, нахлобучила ему на голову свою дивную шляпку и убежала. В конце концов Кассандра после семичасового отсутствия вернулась домой, чтобы "прильнуть к материнской груди". Но в материнских объятиях "Кассандра улыбнулась и шепнула себе под нос: "Денек удался"". Какое озорство! Какой блеск!

Эта проба пера, нелепо разделенная на двенадцать "глав", в каждой из которых ровно по одному предложению, — идеальное вступление к ироничному, искрящемуся творчеству Джейн Остин. Ее племянник в своей весьма авторитетной биографии изобразил тетушку образцом достоинства, доброты и кротости. "В ней не было ничего эксцентричного или вздорного, — пишет он, — никакой строптивости нрава, никакой резкости манер". Однако ее ранние произведения свидетельствуют об обратном. Они напичканы эксцентричными и вздорными девчонками, гораздыми на всякие шалости.

Помимо прекрасной Кассандры еще есть Софи, способная "залпом осушить бокал вина"; есть София, бессовестная воровка, которая "величественно" вытаскивает купюру из стола кузена, а когда ее уличают, вскипает праведным гневом; есть комедиантка Китти, оплакивающая потерю своей обожаемой гувернантки мисс Диккенс. Китти, сокрушенная горем, рассказывает нам, что никогда не забудет, как исчезла мисс Диккенс. ""Моя милая Китти, — сказала она, — доброй тебе ночи". Больше я ее не видела". Создав надлежащий мелодраматический накал, Китти театрально замолкает, утирает глаза и только тут сообщает, куда на самом деле подевалась мисс Диккенс: "В ту ночь она сбежала с дворецким".

По мнению одного из лучших критиков Джейн Остин, Вирджинии Вулф, есть что-то удивительно насмешливое в этих ранних рассказах о "Любви и дружбе" (как назван один из них), об ужасе и фарсе. "Что это за нота, которая никогда не тонет в массе других, которая звучит отчетливо и пронзительно от начала и до конца тома? — спрашивает она. — Это переливы смеха. Пятнадцатилетняя девочка смеется в своем уголке над миром".

Тетрадь Джейн, совсем как настоящая книга, получила настоящий отзыв. Ее отец проаннотировал дочкин "Том третий" следующими точными — не в бровь, а в глаз — словами: Это "всплески воображения очень юной леди, представленные рассказами в совершенно новом стиле". "Совершенно новый стиль" был величайшим талантом Джейн. Но он стал и величайшим препятствием к тому, чтобы ее произведения реально увидели свет.

7

Войны

Какую спокойную жизнь они вели… Ни беспокойств по поводу Французской революции, ни сокрушающего напряжения по поводу Наполеоновских войн.

Уинстон Черчилль о "Гордости и предубеждении"

Джейн ни разу не бывала во Франции. За всю свою жизнь она не выбиралась на север дальше Стаффордшира; возможно, на западе она посещала Уэльс; на самом востоке Кента — несомненно, Рамсгит. Критики часто отказывали ей в звании "серьезной" романистки, поскольку она не писала о Французской революции, Наполеоне и прочих великих событиях и людях своего времени, а Франция в ее романах упоминается лишь трижды. Однако это слишком поверхностное суждение. Джейн и ее семья просто не могли отгородиться от страны, находившейся от Хэмпшира через пролив, и в особенности — от последствий революции. Уникальная заслуга Джейн в том и состоит, что она показала, как эти сейсмические события отразились в крошечных деталях повседневной жизни обыкновенных людей. Политическое Джейн превратила в личное.

Несмотря на знание языка и восхищение лоском Элизы, Джейн относилась к французам неоднозначно. Внимательный читатель ее романов даже уловит в них едва заметные антифранцузские нотки. Мерзкий мистер Хёрст в "Гордости и предубеждении" любит французскую кухню, а скользкий Фрэнк Черчилль в "Эмме" пересыпает разговор словечками типа "navet" (наивность) и "outr" (возмущенный). Мистер Найтли клеймит Фрэнка и французов, но тоже при помощи французского: Фрэнк, говорит он, "может быть любезен лишь в том смысле, как это понимают французы, но не англичане. Может быть "trs aimable", иметь прекрасные манеры, производить приятное впечатление; но он не обладает тем бережным отношением к чувствам других, которое разумеет англичанин под истинною любезностью". В романах Джейн французы и все французское не в большой чести. Однако она слишком умна, чтобы откровенно их осуждать.

Конечно, даже до начала революции французы и англичане не слишком ладили. Любимая романистка Джейн Фрэнсис Берни немало изумлялась: как это ее угораздило выбрать себе "французского мужа". "Никакое удивление на земле, — писала она, — не сравняется с моим собственным, вызванным находкой такой личности в этой нации". Однако Остины не опускались до бытового шовинизма. Джейн знала о замужестве Берни и упомянула о нем в "Нортенгерском аббатстве", где глупейший персонаж отзывается о Берни как "о той женщине, из-за которой было столько разговоров и которая вышла замуж за французского эмигранта"[17]. Насмешки над французскими "мусью" как над мерзкими поедателями "фрикасе из лягушек", писал Джеймс, "несовместимы с широтой взглядов".

В 1789 году многие британцы приветствовали новость о взятии Бастилии и крахе французского абсолютизма. "Своей грандиозностью это событие затмевает все, что когда-либо совершалось в мире!" — восклицал Чарльз Джеймс Фокс[18]. Однако через год, когда проявились последствия революции, в душах тех, кто ее приветствовал, зародились сомнения. Понравилось бы британским джентльменам, вопрошал Эдмунд Берк[19] в палате общин, "если бы их особняки были разорены и разграблены, их достоинство поругано, их семейные реликвии сожжены у них на глазах, а сами они были принуждены скитаться в поисках прибежища по всем странам Европы?". Поэтесса Анна Сьюард, поняв, что ее прежнее восторженное отношение к революции — ошибка, сетовала: "О, если бы французам хватило мудрости понять, где нужно остановиться".

В 1789 году Джейн исполнилось тринадцать ле, и ее жизнь, как и жизнь каждого, кто принадлежал к ее поколению, подверглась влиянию Наполеоновских войн, которые затронули ее ближе, чем многих, — из-за Элизы и братьев-моряков. За внешней канвой ее романов прочитывается глубокая озабоченность поиском ответа на тот же самый вопрос: где человек должен остановиться. "Благополучие каждой нации, — говорит мудрая героиня раннего романа Джейн "Катарина", — обусловливается добродетелью отдельных ее представителей", и выступать против "декорума и приличий" — значит приближать крушение королевства. С одной стороны, романы Джейн — это островок спокойствия посреди бурного моря перемен. С другой — их автор размышляет над гораздо более важной проблемой, чем успех или поражение Наполеона. Над тем, как должна быть устроена хорошая жизнь в мирное время.

После рождественских развлечений в стивентонском пасторате Элиза вернулась к мужу во Францию, откуда ей пришлось незамедлительно вновь уехать. 7 июля 1789 года, в последний момент ускользнув от начавшейся в Париже смуты, семейство Хэнкок прибыло в Лондон. 14 июля французские революционеры взяли штурмом Бастилию.

Следующее ключевое событие произошло 26 января 1793 года, когда французы казнили своего короля, Людовика XVI. Говоря словами другого сельского священника, преподобного Вудфорда, бедный Людовик был "бесчеловечно и несправедливо в прошлый понедельник обезглавлен жестокими, кровожадными молодчиками. Боюсь, близятся страшные времена". Мистер Остин, видимо, держался того же мнения. Британцы, несмотря на их приверженность свободе, сочли это перебором. Через месяц они вступили с Францией в войну.

Дыхание войны коснулось и жизни в Стивентоне. Череда войн, известных как Наполеоновские, началась, когда Джейн исполнилось семнадцать лет, и не заканчивалась до ее тридцати девяти. Это означало, что из сорока одного прожитого ею года мирными были всего тринадцать. Это также означало, что ей не повезло: ее молодость прошла на фоне нехватки женихов, так как Наполеоновские войны уносили в среднем по 20 тысяч мужчин в год.

"Война не только объявлена, — провозглашал Питт[20] в палате общин, — она у наших дверей". Графство Хэмпшир, с его открытым берегом Ла-Манша и верфями в Портсмуте, стало своего рода внутренним фронтом. По улицам ходили солдаты и матросы, по дорогам ползли бесконечные обозы с провиантом. В Винчестере — королевском дворце, который так и не успел достроить Карл II, — содержались тысячи французских военнопленных. Их охраняли шесть тысяч военных, и еще восемь тысяч разместились в лагерях под Андовером и Бейзингстоком. "В воздухе витал общий для всех страх, — писал мемуарист того времени, — страх перед Бонапартом и французским вторжением. Разговоры шли исключительно о маяках, башнях мартелло, лагерях, складах и видах самообороны". Джейн все это наблюдала. Конечно, в "Гордости и предубеждении" громадную роль в жизни Беннетов играют офицеры, и не только в качестве конкретных персонажей. Они приносят в деревню беспощадный дух поля брани — так же как Китти и Лидия приносят домой сплетни: "Несколько офицеров обедали у их дядюшки, был подвергнут телесному наказанию рядовой и распространились самые упорные слухи, что полковник Форстер намерен жениться". О телесном наказании упоминается вскользь, как о чем-то обыденном, что с удвоенной силой показывает нам черствость глупых девчонок.

Изменился и вид хэмпширской деревни. Из-за французской блокады поднялась цена на зерно, побуждая землевладельцев огораживать и удобрять свои поля и сгонять с них как людей, так и животных, которые там раньше паслись. "Огораживание" означало не просто обнесение земли забором, но и смену ее правового статуса с запретом на ней пастись или с нее кормиться. Свидетельства этих болезненных перемен в сельской жизни то и дело мелькают в романах Джейн Остин: начиная с человека, поправляющего изгородь (символ огораживания) в "Мэнсфилд-парке", и кончая голодными цыганами, которые вроде бы крали индеек в "Эмме".

Дыхание войны прямо коснулось семьи Остин, когда Генри Остин решил поступить в армию. Республиканская Франция объявила Англии войну 1 февраля 1793 года, и уже через два месяца Генри стал лейтенантом Оксфордширской милиции. "Политические обстоятельства поры 1793 года, — объяснял он впоследствии, — обязывали каждого, не занятого иным делом, внести свою лепту в общую оборону страны". Генри прослужил в милиции пять лет. По всей стране так же поступали молодые англичане, как слуги, так и господа. "Наш посыльный, Тим Тули, — сетовал норфолкский священник, — пропал… Он якобы отправился спать, но сбежал: полагают, в Норидж, чтобы завербоваться в солдаты, так как у него в голове давно засела мысль о том, чтобы повоевать". Всеобщий энтузиазм был таков, что на военную службу рвались даже люди, явно к ней непригодные, взять хотя бы поэта Сэмюэла Тейлора Кольриджа. Кольридж вступил в 15-й полк легких драгун под чужим именем, но не смог скрыть, что амуниция у него ржавая, а сидеть в седле он практически не умеет. Через три месяца его выгнали как "душевнобольного". Примечательно, что Генри, как и лейтенант Уикхем в "Гордости и предубеждении", участию в активных военных операциях за границей предпочел милицию, являвшуюся оборонительной силой. Любовь к домашнему комфорту заметно умеряла его воинственный пыл. К тому же, находясь в отпуске по болезни, он ухитрился пропустить самые волнующие события в жизни полка (мятеж, бунт), хотя присутствовал при кораблекрушении.

В августе французы объявили поголовную мобилизацию, что вдохновило Британию на зеркальный ответ. По словам корреспондента "Джентльменз мэгэзин", "военная лихорадка настолько захватила юных и прекрасных леди, что они позволили какому-то сержанту их муштровать и натаскивать (разумеется, приватно)". Джейн приобрела и носила на тюрбане воинскую кокарду из перьев нильской цапли, подобную тем, что красовались на шляпах ее братьев-капитанов во время сражений с наполеоновским флотом. Для бала в честь победы Нельсона в битве на Ниле в 1799 году она позаимствовала "чалму мамелюка" (что-то вроде египетской фески). Еще настойчивей одеваться и вести себя по-военному порывалась Элиза. "Я ходила обсудить мою экипировку, — писала она, — чтобы незамедлительно подвергнуться муштре".

Возникает вопрос, что имела в виду Элиза под "муштрой". Весной 1791 года она жила в Англии, выезжая ради здоровья своего бедного малыша в Маргит и нянчась со своей матерью, тетей Филой, у которой, как стало очевидно, развился рак груди. Маленький Гастингс страдал припадками, и Элиза опасалась, что мальчик "будет как несчастный Джордж Остин… он пока не стоит на ножках и не может говорить". Несмотря на ветреность Элизы, все признавали, что она глубоко предана умирающей матери и болезненному сыну. Спесивая кузина Филадельфия, завидовавшая Элизе с ее светским блеском, в довольно мерзком письме рассуждала о ждущей родственницу тяжелой утрате: "Бедняжка Элиза скоро останется совсем одна. Веселая и разгульная жизнь, которой она так долго и так необузданно предавалась, не снискала ей дружбы среди лиц достойных… Ее легкомыслие всегда вызывало у меня тревогу и жалость".

Где же был муж Элизы? Предполагаемый граф, "стойкий аристократ, или роялист духом", не принял революционную Францию и уехал в Британию. Однако задолго до того, как Элиза сняла траур по матери, он поспешил назад на родину, так как получил извещение, что "если задержится в Англии, то будет сочтен эмигрантом, вследствие чего все его имущество отойдет народу". В 1792 году судьба вновь привязала Элизу к Стивентону и к Джейн. Теперь у нее не осталось покровителя надежнее, чем мистер Остин. Элиза часто садилась с ним рядом, отыскивая в его лице черты своей покойной матери, пока, как она писала, "из глаз не изольются слезы сердца". "Я всегда нежно любила дядю, — заключала она печально, — но, думаю, теперь он дорог мне как никогда".

У Элизы имелась и еще одна, вполне прагматичная причина испытывать к мистеру Остину благодарность. Как попечитель ее состояния в 10 тысяч фунтов, он не позволил сомнительному графу вложить их во Франции. Это оказалось мудрым решением; Элиза сохранила свое богатство. Кроме того, вопреки внешнему впечатлению, она очень осторожно обращалась с деньгами, никогда не делала долгов и за все платила вперед. Что поразительно для любительницы светских развлечений, она не играла в азартные игры, в том числе ни при каких обстоятельствах не прикасалась к картам. Она наслаждалась покоем Стивентона, где находила утешение в общении с Кассандрой и Джейн, которые "одинаково рассудительны, и обе до такой степени, какую редко встретишь". Но у Элизы была любимица: "Мое сердце склоняется к Джейн, чье доброе ко мне пристрастие, конечно же, требует равноценного ответа".

Ее муж, находившийся в тот момент на расстоянии всего нескольких миль, за проливом, из-за своих роялистских симпатий попал в беду. В 1794 году против него выдвинули обвинение в содействии некой маркизе, участвовавшей в подготовке заговора против республики. Де Фейид попался на даче взятки; к несчастью, Комитет общественного спасения обнаружил в кармане графских панталон расписку в получении денег. Его с Элизой французский дом и владения передали под опеку чернокожей служанки, гражданки Розы Клариссы, и экономки, гражданки Жубер.

До Остинов дошли слухи, что "граф", до революции кичившийся своим титулом, предпринял последнюю отчаянную попытку избежать гильотины. Он представился лакеем, который убил и занял место настоящего графа. Несмотря на это, 22 февраля 1794 года (в четвертый день ненастного месяца вантоза[21] по новому республиканскому календарю) де Фейида казнили. Его заявление, что он не был графом, чрезвычайно затруднило овдовевшей Элизе задачу восстановить свои права на его имения. Вся эта история выглядит страшно запутанной, хотя и весьма романтичной.

В 1798 году Британия вступила в новую коалицию против Наполеона. Мистер Остин отправился на собрание в Бейзингстокской ратуше обсуждать Закон о защите королевства, призванный подготовить страну к сражению. По всей стране людей опрашивали, хотят ли они служить в армии. Подразумевались ответы "да" или "нет", но кое-кто выражался более красочно, например: "У меня этот Бонипарт попляшет" и "Я лягушатникам ноги-то обломаю". Опросы показали, что Стивентон способен составить свою "папашину армию"[22] из тридцати девяти трудоспособных мужчин в возрасте от пятнадцати до шестидесяти лет. У них не было никакого серьезного оружия — ни сабель, ни револьверов, ни копий, — а их "наличный арсенал" состоял из шестнадцати топоров, двенадцати заступов и четырех лопат.

Даже в начале нового века обитатели Хэмпшира все еще верили, что в любой миг возможно вторжение. "Прошлым вечером нас испугал вид огромного зарева, — писала подруга Джейн мадам Лефрой. — Я боялась, что это какой-то сигнал, оповещающий о приближении врага, и легла спать с пренеприятным чувством". На самом деле горела бейзингстокская солодовня. Мадам Лефрой не знала, чего опасаться больше — того, что французы приплывут на лодках, или того, что они прилетят на воздушных шарах. В Британской библиотеке сохранился рисунок диковинного "французского плота для завоевания Англии", несущего на себе крепость с зубчатыми стенами и толкаемого вперед гребными колесами, приводимыми в движение ветряками.

Между тем Элиза осталась сиротой и одинокой матерью ребенка-инвалида. Но она не стала поступать с сыном так, как поступили Остины с братом Джейн Джорджем. Его, как мы помним, препоручили заботам чужих людей. Для Элизы это было неприемлемо. Она держала малыша при себе и пыталась "вылечить" от припадков. Гастингса никуда не отсылали.

Элиза явно нуждалась в поддержке, в супруге, который разделил бы с ней бремя ухода за сыном. В тридцать четыре года она все еще была "исключительно хороша собой", и есть свидетельства, что "во время короткого вдовства она кокетничала со всеми своими стивентонскими кузенами". В прежние беззаботные дни рождественских празднеств она предпочитала Генри, но теперь ситуация изменилась. Джеймс Остин, стихи которого когда-то декламировала в спектаклях Элиза, нуждался в спутнице жизни. За прошедшие годы он успел жениться и потерять жену, оставившую ему малолетнюю дочь. Джеймс стал викарием, жил в динском пасторате и управлял вторым приходом мистера Остина. Союз с Элизой всем представлялся в высшей степени разумным. Но Джеймс повел себя довольно-таки бесцеремонно, "выбирая между прекрасной Элизой" и подругой Джейн мисс Мэри Ллойд. В отличие от изящной Элизы толстощекая Мэри Ллойд красотой не блистала: ее лицо было "изрыто оспой". Все историки семейства Остин указывают на то, что Мэри к тому же обладала вздорным характером, но мы вправе в этом усомниться: не исключено, что ими двигало глубокое убеждение в том, что внешний облик человека всегда соответствует его внутреннему содержанию. Обезображенное лицо подразумевало испорченный нрав.

В результате Джеймс все-таки предпочел домашнюю, практичную Мэри. Сама Мэри, кстати, до гробовой доски не могла простить мужу его колебаний. Когда Джеймс и Мэри наконец соединились, Элизе пришлось покинуть Стивентон. Женщины "не ладили"; вернее сказать, Мэри отказалась терпеть в доме Элизу. Невестка Джейн Мэри Остин, урожденная Ллойд, "не любила и порицала" Элизу. Сила Мэри заключалась в надежности и бережливости. Они были полными противоположностями — ветреная Элиза и Мэри, бдительно надзиравшая за хозяйством и не упускавшая случая "отругать близких за расточительство".

Впрочем, опасения Джейн лишиться из-за решения брата общества очаровательной "французской" кузины, принесшей Остинам столько беспокойств, не оправдались. Предприимчивая Элиза нашла другую возможность проникнуть в их семейство.

8

Роман Кассандры

Они писаные красотки и, конечно же, пленяют "сердца без счета"[23].

Элиза о Кассандре и Джейн (1791)

В 1791 году Элиза де Фейид называла пятнадцатилетнюю Джейн и ее сестру "прелестнейшими девушками Англии".

Кассандра была мягче нравом; родные считали ее "самой добросердечной в семье". Она получала "множество знаков внимания" от "кавалеров", и Элиза, — которая прекрасно разбиралась в подобных вещах, — полагала, что Кассандре, с ее внешностью и характером, не составит труда найти мужа. Проблему отсутствия приданого должна была снять ее привлекательность.

Кассандра и Джейн достигли половой зрелости примерно в пятнадцать лет — позже, чем это происходит с современными девочками-подростками, так как георгианский рацион был менее питательным. Георгианцы не любили обсуждать вслух подробности женской физиологии, но в жизни они, естественно, сталкивались с их проявлениями. Доктора рекомендовали лечить месячные боли валерианой или прикладывать "к низу живота пузырь, на две трети наполненный горячей водой".

Регулярные "боли внизу живота" указывали на то, что девушке пора под венец и рожать. Георгианская формула счастливого супружества содержала один важный компонент, который предшествовал влюбленности и венчанию. Отвечали за него, как правило, родители невесты, а его содержанием была проверка финансовой состоятельности потенциального жениха. Любовь из формулы либо исключалась, либо заменялась надеждой, что она возникнет позже, после свадьбы. Однако взросление Кассандры пришлось на очень интересный период в истории развития общества. Разумеется, в коллективном сознании и раньше существовало представление о том, что брак будет прочнее, если в его основе лежит любовь. Но за годы жизни Кассандры в этом представлении произошел заметный сдвиг: отныне возобладало мнение, что социальный и финансовый статус, при всей его важности, все же менее весом, чем совместимость будущих супругов.

До той поры на пути к шекспировскому "соединенью двух сердец"[24], как правило, вставали препятствия в виде семейных обязательств, финансовых согласований и физической способности женщины к деторождению (способность мужчины выполнять свою часть операции обычно сомнению не подвергалась). Вплот до эпохи Просвещения долг перед Богом доминировал над стремлением найти родственную душу.

За век до того лорд Галифакс написал свое знаменитое "Назидание дочери" (1688), в котором предупреждал ее, чтобы даже не помышляла о самостоятельном выборе спутника. "Молодым женщинам, — писал он, — редко дозволяется выбирать самим; забота и опыт их друзей считаются более надежными руководителями, чем их собственные причуды". Книга выдержала семнадцать изданий, из чего мы делаем вывод, что она отвечала взглядам читающей публики на протяжении всего восемнадцатого века.

Соответственно, образцовая георгианская семья — такая, как семья мистера Остина, — беззастенчиво вмешивалась в матримониальные дела молодого поколения. Фактически практика сватовства породила сам жанр, в котором отличилась дочь мистера Остина Джейн. В 1741 году издатель Сэмюэл Ричардсон выпустил в свет пособие "Письма, писанные по особым случаям и в помощь избранным друзьям". Среди примерно 150 эпистолярных посланий, предложенных в качестве образчиков для копирования, много таких, где содержатся доводы как за, так и против предполагаемых брачных союзов. Мой любимый номер 70 — пример отцовского наставления дочери "не амурничать с пустым французишкой". Однако гораздо больше шокирует письмо, внушающее дочери, что она должна пойти под венец с женихом в годах, преодолев неприязнь. Есть и письмо, адресованное другу, замышляющему на старости лет повторно жениться, и содержащее совет не быть дураком.

Самое знаменитое в сборнике — письмо № 88, "от отца к находящейся в услужении дочери, по получении известия, что хозяин покушается на ее честь". Оно положило начало удивительному явлению, подарив Ричардсону, стяжавшему славу не столько в качестве издателя, сколько в качестве автора, завязку его самого известного романа. "Памела" — это история в письмах девушки-служанки, которую преследует домогательствами молодой хозяин. Следя за ее злоключениями на протяжении плюс-минус миллиона слов, мы, несмотря ни на что, понимаем, что судьба девушки сложится благополучно. Хотя хозяин и завлекает Памелу, и обманывает, и лезет из кожи вон, чтобы ее соблазнить, она стойко блюдет добродетель. В конце концов, пораженный чистотой девичьей души, он искренне влюбляется в служанку и женится на ней. Как в романе "Гордость и предубеждение", идущем в кильватере "Памелы", любовь торжествует над классовыми различиями. Мы видим, как чувство к порядочной девушке преображает богатого, но отталкивающего джентльмена, в результате чего образуется идеально гармоничная пара.

Таким образом, для нового поколения георгианских читателей главной стала любовь, а процветание отступило на второй план. Ценится добродетель, а не деньги. У "Памелы" и подзаголовок соответствующий: "Вознагражденная добродетель". Именно такими произведениями вдохновлялись Джейн и Кассандра, когда для них настала пора увлечений. В романе Джейн Остин "Доводы рассудка" мы читаем: "Если уж молодые люди забрали себе в голову соединиться, они непременно добьются своего, будь они даже самые бедные, самые безрассудные". Подобных рассуждений вы не найдете в романе 1750-х годов. Они были в новинку.

Среди романов Ричардсона Джейн выделяла не "Памелу", а его последнее сочинение "Сэр Чарльз Гранди-сон", наполненное — если верить романистке Кэрол Шилдс — "адюльтером, пьянством, насилием, эротизмом [и] охотой за приданым". Этот роман считался слишком непристойным для неиспорченных барышень, но Джейн им зачитывалась, и его героини "были для нее словно живые подруги". Очередной миллион слов снова вводит нас во внутренний мир юной леди, Гарриет, которая стойко держит оборону против мужчин. Получив предложение от правильного мужчины, она не жеманничает, как заведено у девиц, а сразу выкрикивает: "Сэр — Я ГОТОВА — Я СОГЛАСНА", после чего он целует ее "так страстно", что кипит кровь.

Воздух стивентонского пастората был наэлектризован страстью, поскольку братья Остин принялись один за другим жениться, как по любви, так и по расчету. Брат Джейн Эдвард в конце 1791 года обвенчался с Элизабет Бриджес, жившей, как и его приемная семья Найт, в Кенте. Молодые поселились в Роулинге, в доме, предоставленном им родителями невесты. В этом доме у них родилось четверо детей, позже — еще семеро. Всего через три месяца после Эдварда Джеймс повел к венцу свою первую жену, наследницу Анну Мэтью, которая соединилась с ним наперекор воле отца, настаивавшего на ее союзе "со своим старым другом". Изящная, аристократичная Анна насмешливо заявила, что ей нужен "не папа, а муж". Джеймс не прогадал: денег Анны хватило, чтобы приобрести свору гончих и экипаж.

Тот, 1792-й, год оказался богат на семейные свадьбы. В декабре кузина Джейн и Кассандры Джейн Купер обвенчалась с Томасом Уильямсом, капитаном Королевского военно-морского флота. Она лишилась матери, умершей от тифа в Саутгемптоне, а недавно потеряла и отца. Поэтому Джейн Купер "выходила замуж из дядюшкиного дома в Стивентоне".

Совершал обряд преподобный Том Фауэл — бедный молодой священник. Джейн знала его со своих четырех лет. В 1779 году Том приехал из Кинтбери, что в графстве Беркшир, учиться у мистера Остина. Сам сын священника, Том прожил у Остинов пять лет, пользуясь общим расположением и исполняя в стивентонских спектаклях роли, написанные для него Джеймсом, его добрым другом. В "Чувстве и чувствительности" Эдвард Феррарс, ученик мистера Пратта в Девоншире, влюбляется в Люси Стил. Том Фауэл, учившийся в школе мистера Остина, тоже влюбился в дочку директора.

Теперь двадцативосьмилетний Том вернулся в свою старую школу, чтобы провести обряд венчания Джейн Купер, с которой когда-то вместе участвовал в представлениях. Зимой 1792 года, когда в стивентонском пасторате только и говорили что о будущих свадьбах, Том и двадцатилетняя Кассандра объявили о помолвке.

Это была любовь; вне всяких сомнений, любовь. Но жених и невеста, оба люди рассудительные, согласились, что со свадьбой надо подождать, пока у них не появится хоть немного денег. Том не имел "личного состояния". Правда, они рассчитывали, что долго им ждать не придется, поскольку "один аристократ, с которым его связывали как кровные, так и дружеские узы, обещал Тому скорое повышение".

Речь шла о лорде Крейвене, родственнике Тома по матери. Действительно, узнав о помолвке, лорд Крейвен предоставил Тому приход в Уилтшире, но слишком маленький, чтобы хватило средств на содержание семьи. Многие георгианские приходы вполне прилично обеспечивали своих пастырей, но далеко не все, и разброс был колоссальный. "Нам нужно питаться, — писал в 1803 году бедствующий молодой священник, вынужденный существовать на 60 фунтов в год. — Признаюсь, я часто делал вид, что мне достаточно [пищи]; но моя маленькая семья недоедала". Однако в распоряжении лорда Крейвена было несколько приходов, и он собирался отдать Тому еще один, в Шропшире. Стоило только дождаться кончины действующего пастыря.

Несмотря на щедрость, проявленную лордом Крейвеном к жениху ее сестры, Джейн относилась к нему с прохладой. "Чрезвычайно приятный в обращении", он имел одну "небольшую слабость — содержал любовницу". (Элиза, разумеется, прекрасно с ним сошлась.) Этой содержанкой была знаменитая куртизанка Хэрриэтт Уилсон, которую лорд Крейвен прибрал к рукам пятнадцатилетней девочкой. В конце концов лорд настолько опостылел амбициозной Хэрриэтт, что она с ним порвала. Вторая его содержанка тоже была личностью известной. Мисс Брантон "из труппы театра Ковент-Гарден" отличалась "редкой красотой и притягательностью" и была достаточно известна, чтобы попасть на страницы туристических путеводителей. Впоследствии она превратилась в страстную поклонницу романов Джейн Остин, в особенности (что естественно для женщины, заарканившей графа) "Гордости и предубеждения".

Итак, Том и Кассандра оказались вынуждены отложить свадьбу на неопределенный срок — пока неизвестный шропширский священник не упокоится с миром или пока лорд Крейвен не отвлечется хоть ненадолго от своих любовных забав и не найдет иной способ их облагодетельствовать. Было бы неудивительно, если бы мистер Остин отговаривал Кассандру от брака с Томом, считая его неудачной партией. Однако таких свидетельств не существует: мистер Остин, подобно своим дочерям, читал Ричардсона. Помолвка осталась в силе.

Как относилась Джейн к роману сестры? Конечно же, ее пугала перспектива расставания с Кассандрой. Джейн всегда остро переживала супружество людей, которых она знала холостыми и незамужними; ей нравилось, когда молодожены относились друг к другу сдержанно: "Я опасалась, что он замучит меня своим блаженством и своей пылкостью… но нет", — с удовлетворением писала она об одном новоиспеченном супруге, а письма юной невесты называла "благоразумными", если в них не было "демонстрации счастья". Она полагала, что ее родные братья слишком носятся со своими женами.

Как прежде Фрэнсис Берни, Джейн, конечно, боялась лишиться вечеров в спальне пастората, где сестры секретничали, как Лиззи и Джейн в "Гордости и предубеждении". Берни писала сестре перед ее замужеством: "В самой мысли о близкой разлуке с тобой — человеком, с которым мы делили дом — спальню — постель — секреты — жизнь, есть что-то очень невеселое". И после свадьбы: "О моя дорогая Сьюзи, надо ли тебе говорить, как мне пусто без тебя дома!" Джейн посвятила помолвке сестры стихотворение. Не веселую эпиталаму, а "Оду печали" и "обманутой любви". Это выглядело почти нелепо.

И все же эти девочки мечтали о замужестве и романтической любви — их к этому приучили. В отцовской церкви Джейн развлекалась, заполняя пустые бланки брачных свидетельств, лежавшие в конце метрической книги, именами своих воображаемых женихов разного общественного положения — от родовитого Генри Фредерика Говарда Фицуильяма из Лондона до Эдмунда Артура Уильяма Мортимера из Ливерпуля и далее, вниз по социальной лестнице, до плебея Джека Смита: "Этот брак заключен между нами, Джеком Смитом и Джейн Смит, в девичестве Остин". Ей ничего не стоило вообразить себя замужем и за богачом, и за бедняком. Она вынесла из романов, что истинную любовь можно обрести где угодно. О том, что Кассандра так и не соединится с Томом, Джейн, наверно, даже не задумывалась.

Но время расставания с сестрой еще не пришло: влюбленные не торопились со свадьбой. Они вынуждены были ждать, пока Том не получит второй приход, который даст им средства к существованию.

Три года спустя Том и Кассандра все еще ждали. Затянувшаяся помолвка наверняка стоила им переживаний. Миссис Дженнингс в "Чувстве и чувствительности" разволновалась, услышав, что Эдвард Феррарс и Люси Стил "решили обождать, пока он получит приход":

Ну, мы все знаем, чем это кончится. Подождут-подождут да через год и согласятся на место младшего священника с жалованьем фунтов пятьдесят в год… И пойдет у них прибавление семейства каждый год! Помилуй их Боже! Ну и бедны же они будут! Надо поглядеть, какая у меня для них мебель найдется…

Нетерпение при улаживании финансовых дел проявляли представители всех слоев общества. Один молодой ирландский аристократ обрушился на своих опекунов за то, что они тянут с его брачным договором, но потом остыл, признав, "что им же не так приспичило… как мне".

Но лорда Крейвена вдруг посетила новая идея. Он был, помимо всего прочего, подполковником "Темно-желтых", британского полка, которому пришлось повоевать в Вест-Индии. Фактически причиной бегства от него Хэрриэтт Уилсон стали его пространные, дотошные описания английских редутов, вражеских редутов, "шоколадных деревьев и т. д.". "О боже! О боже! — восклицала Хэрриэтт. — Лорд Крейвен опять завел меня в Вест-Индию… Не сказать чтобы в этом человеке было что-то особенно дурное, кроме его шоколадных деревьев".

В январе Том принял предложение лорда Крейвена отправиться с ним в Вест-Индию в качестве армейского капеллана. Амбициозный молодой священник, вероятно, надеялся, что, плывя со своим покровителем на его личной яхте, крепче сроднится с ним и быстрее удостоится новых благодеяний.

10 октября 1795 года Том Фауэл составил завещание, и в январе они с лордом Крейвеном пустились в путь. "Думаю, сейчас они уже в Барбадосе", — писала Джейн в середине января 1796 года. Кассандра поехала погостить у своих будущих родственников, где старалась произвести благоприятное впечатление. "Надеюсь, ты не падешь в их глазах", — язвительно заметила Джейн, когда Кассандра доложила, что ею вроде бы довольны. Все полагали, что Том вернется к маю.

Но он вообще не вернулся. Из Санто-Доминго, столицы нынешней Доминиканской Республики, пришла весть самого прискорбного свойства. Постепенно "из Стивентона, где все глубоко подавлены", она расползлась по графствам, достигнув ушей многочисленных Остинов. "Его ждали домой в этом месяце, — говорилось в письме Элизы, — но, увы, вместо него самого прибыло сообщение о его кончине".

Оказалось, что Том умер от желтой лихорадки еще в феврале, и его тело упокоилось в карибских волнах. Несколько недель его невеста жила в блаженном неведении своей потери. Это было тяжелое потрясение: "жестокий удар для всей семьи, — писала Элиза, — и наипаче для бедной Кассандры, которой я невыразимо сочувствую".

За Кассандрой закрепилась репутация холодноватой, что называется, застегнутой на все пуговицы особы, — во многом благодаря рассказу Джейн о том, с каким достоинством и самообладанием она несла свое горе. Кассандра "ведет себя, — сообщала Джейн в письме Элизе, — столь сдержанно и благопристойно, как мало кто сумел бы в такой страшной ситуации".

Молодая женщина, потерявшая жениха, думает о "благопристойности"? Нам кажется странным, чтобы кого-то в такую минуту волновали подобные вещи. Однако именно такую манеру избрала Кассандра, "исключительно женственная, но исключительно педантичная". Кассандра, с ее "чинностью", стала примером для Джейн, тоже не склонной выставлять напоказ свою душу. Кто знает, какие думы и душевные порывы они скрывали за фасадом благопристойности? Единственное, что известно доподлинно: сестры всё переживали вместе. Как говорила их семья, "только они до конца понимали страдания, чувства и мысли друг друга".

В трагедии Кассандры было всего одно светлое пятно — завещание Тома. Утвержденное в Лондоне в мае 1797 года, оно первым же пунктом объявляло ее наследницей "тысячи фунтов, которую предписывалось выплатить ей как можно скорее". Вложив эти деньги с умом, можно было рассчитывать на годовой доход примерно в 35 фунтов: конечно, не золотые горы, но достаточно для финансовой независимости. Столько зарабатывала гувернантка, а тут и зарабатывать не приходилось.

Между тем у Джейн не было ни возлюбленного, ни умершего возлюбленного, ни гроша за душой.

9

Юность и красота

Приходилось… соглашаться.

Гордость и предубеждение

В последнее десятилетие XVIII века средний возраст вступления девушек в брак равнялся двадцати четырем годам. Однако в кругу джентри, где, хоть и не совсем по праву, вращались Остины, он был ниже. Здесь матримониальные планы строили с семнадцати лет. У Джейн Беннет в "Гордости и предубеждении" первый поклонник появляется в пятнадцать, а героиня "Нортенгерского аббатства" Кэтрин Морланд принимает предложение будущего мужа в семнадцать.

Таким образом, предполагалось, что Джейн, разменяв третий десяток, слезет с горба родителей и найдет себе другой дом. Но ей никто никаких предложений не делал. Несмотря на шутливое восхваление Элизой ее красоты и неотразимости, застенчивая Джейн, говоря устами ее ранней героини, была "обречена потратить впустую дни юности и красоты"[25]; она жила дома, без женихов на горизонте.

Кассандра часто отлучалась из Стивентона то к тем, то к другим друзьям, и тогда Джейн ей писала. В этих письмах, нашем лучшем источнике сведений о жизни Джейн, появляются намеки на неудобства положения незамужней дочери, видимо начинающей осознавать, что она обременяет семью. Джейн должна была ограничивать свои траты на все, кроме еды и жилья, — поездки, одежду, подарки, благотворительность — двадцатью фунтами в год, выдававшимися ей отцом по частям. Двадцать фунтов были для кого-то вполне приемлемым годовым доходом — для фермера, например. Однако речь шла о видах на будущее. Джейн ездила на балы; она танцевала со знатными кавалерами; она претендовала на утонченность. Обходиться этой суммой в таких обстоятельствах удавалось не без труда.

Жизнь в стивентонском пасторате не была стесненной, но это стоило хозяевам некоторых усилий. Остины стремились не к роскоши, а к изяществу, опрятности, удобству. Мистер и миссис Остин представляются людьми, которые горды и довольны тем, что живут по средствам: "Хозяйственные дела идут без сбоев, как исправные часы; все хранится на своих местах. Никакой брани на кухне или в столовой для слуг… Пища простая и по сезону и подаваемая наверх добротно приготовленной". Джейн в своих романах очень внимательна к домашнему непорядку, плохо организованному хозяйству, грубой прислуге, бессмысленному мотовству. У трех колоритных замужних сестриц в "Мэнсфилд-парке" — разные стили ведения дома, и все негодные: миссис Норрис скаредна, ее сестра миссис Прайс безалаберна и расточительна, леди Бертрам вообще ничего не замечает, потому что постоянно дремлет, словно одурманенная, на кушетке. Джейн, как и полагалось женщине, знала все тонкости домоводства.

В год, когда Кассандра потеряла Тома, череда родственных бракосочетаний продолжилась. Элиза, у которой увели из-под носа Джеймса, забеспокоилась о своем будущем. Генри Остин, самый терпеливый из всех ее воздыхателей, сразу вырос в ее глазах. И она наконец ему уступила. Это был союз на равных, а не подчинение. Они договорились по-прежнему называть друг друга "кузен" и "кузина". "Мне отвратительно слово муж, — признавалась Элиза, — я никогда его не употребляю".

Трогает то, что в пользу Генри, щеголеватого, немного поверхностного лейтенанта милиции Элизу склонила его "нежность к моему маленькому мальчику". По иронии судьбы Генри, не общавшийся с собственным инвалидом-братом, ухаживал за инвалидом-пасынком. Элиза сохранила преданность Гастингсу, умершему в пятнадцать лет, и впоследствии распорядилась похоронить ее рядом с сыном и матерью в Хэмпстеде. Джейн признавала, что эти двое, а вовсе не мужья, были главными привязанностями в жизни Элизы. Тем не менее в последний день 1797 года Генри и Элиза обвенчались в Мэрилебоне. Она известила Уоррена Гастингса, и тот пожаловал Генри и его друзьям-офицерам 40 фунтов на праздничную пирушку, чем неимоверно обрадовал мистера Остина (который выделял дочери на год вдвое меньше). Теперь все отпрыски Остинов были "окольцованы", кроме Джорджа и "девочек".

Как выглядела Джейн в возрасте, когда общество сочло ее барышней на выданье? Трудно описать Джейн в ранней юности, потому что мнения по поводу ее внешности расходились. Была ли она хорошенькой? Неоспоримо одно: она была "высокой женщиной", как говорила про себя сама Джейн, на пол-ярда выше матери.

Обмеры коричневого шелкового редингота (легкого пальто, которое носили и в помещении, и на улице), с большой долей вероятности принадлежавшего Джейн Остин, показали, что он подходит женщине с обхватом груди от 79 до 84 сантиметров, талии — 61 сантиметр, бедер — 84–87 сантиметров и с ростом около 170 сантиметров. Если это действительно ее редингот, Джейн справедливо назвала себя "высокой женщиной", учитывая, что тогдашний средний рост, судя по сохранившимся скелетам, составлял всего 157–158 сантиметров. При этом она была тоненькой. Биограф, взявший на себя труд писать о Джейн Остин, редко вызывает неприятие, но возмутительно, когда Дэвид Нокс утверждает, что на рисунке Кассандры Джейн представлена "плотно сбитой особой", чье голубое платье скрывает под собой "довольно пышные формы". На самом деле перед ним — обычная фигура девушки, непринужденно сидящей на земле и облаченной в просторное платье эпохи Регентства. Под "плотно сбитой" можно подразумевать только, что она не похожа на современную кинозвезду.

Этот интереснейший шелковый коричневый редингот, предмет тщательного исследования историка моды Хилари Дэвидсон, стилистически относится к промежутку между 1812 и 1814 годами. Он был сшит на женщину с торсом в виде круглого, а не эллиптического, как у нас, цилиндра. Это наверняка было результатом стягивания корсетом, особенно в период, когда еще продолжался рост. Корсет носили на протяжении всей жизни, он сжимал талию с боков (выпячивая при этом живот) и изменял форму ребер.

Судить с уверенностью о том, как выглядела Джейн, невозможно еще и потому, что единственное достоверное изображение ее лица — эскиз ее сестры Кассандры, которая не была сверходаренной художницей. На нем Джейн выглядит неприветливой, "злобно" (как часто говорится) поджавшей губы. Когда Джейн прославилась и читатели захотели увидеть ее портрет, этот образ пришлось приукрашивать, чтобы никого не разочаровать.

Племянник Джейн считал ее не слишком хорошенькой, зато живой, "полнокровной и искрометной". "Она была яркой брюнеткой, — вспоминает он, — с налитыми округлыми щеками, с маленьким, изящной формы носом, небольшим ртом, бойкими карими глазами и темными волосами, которые естественными завитками плотно окружали ее лицо". Она не обладала "столь правильными чертами, как ее сестра, — заключает он, — и все же в ее лице было "особое очарование".

Впрочем, он не знал свою тетушку в юности. Ведь ее признавали бесспорно хорошенькой. "Хорошенькая — определенно хорошенькая, — писал один добрый друг семьи, — с великолепным цветом лица — как куколка, нет, это негодное сравнение, потому что в ней было столько экспрессии — она была как дитя, совершенное дитя, прелестная и смешливая — милейшая, обожаемая". Вердикт соседей: в те стивентонские дни она "слыла обворожительной барышней".

Однако сама Джейн не придавала значения внешней привлекательности. Облик ее героинь вообще едва обрисован; нам ничего не известно о наружности Лиззи Беннет кроме того, что у нее "искрящиеся глаза" и что она не так хороша собой, как ее сестра Джейн. Энн Эллиот была "прехорошенькая, но красота ее рано поблекла". Из героинь Остин подробнее всех описана Кэтрин Морланд, но Джейн выделяет ее "тощую несуразную фигуру" и "вялый цвет лица". Даже счастливая Эмма Вудхаус — "красавица", а не "прелестница". Леди Сьюзен, героиня одного из ранних рассказов Джейн, совершенно безразлична к тому, миловидна она или нет. "Если я чем и горжусь, — говорит она, — так это своим красноречием. Уважение и почтение с такой же неизбежностью сопровождают складную речь, с какой восхищение прислуживает красоте".

И все же Джейн прекрасно передает чувства девушки, осознающей свою непривлекательность, и, вполне возможно, она пережила их сама. Джейн пишет в "Нортенгерском аббатстве": "Казаться почти хорошенькой для девушки, которая первые пятнадцать лет своей жизни слыла дурнушкой, — радость гораздо более ощутимая, чем все радости, которые достаются красавице с колыбели". И Энн Эллиот в "Доводах рассудка" испытывает восторг и облегчение, когда воссоединение с давно потерянным возлюбленным возвращает ей очарование.

В январе 1799 года в письмах Джейн впервые упоминается нездоровье, которое всю жизнь будет ее преследовать: конъюнктивит, или воспаление глаз. "Не проходящая уже несколько дней муть в глазу, — сообщала она, — делает письменные занятия и не слишком приятными, и не слишком полезными и, вероятно, помешает мне закончить письмо своей рукой". Подобная вирусная инфекция, награждающая свою жертву "красным глазом", способна как причинять боль, так и портить внешность. Бедная Джейн вновь и вновь мучилась от этой неприятности, которая в те времена не лечилась, а исчезала сама собой через месяц-полтора. Как вспоминала одна из племянниц Джейн, "она порой страдала помутнением зрения и подолгу не могла ни работать, ни читать".

Поскольку обострение 1799 года оказалось первым в ряду многих, один историк медицины предположил, что "переношенность" Джейн повредила ее иммунную систему. В противовес приводится аргумент, что в восемнадцатом веке ребенок со слабым иммунитетом вряд ли выжил бы в схватке со множеством инфекций и болезней, сопровождающих детство. Впрочем, обитая в таком глухом уголке, как Стивентон, Джейн была надежно укрыта от любых эпидемий.

Повзрослевшая Джейн, разумеется, замечала, что все женщины вокруг нее не только выходят замуж, но и производят на свет детей. Иногда она помогала отцу вносить записи в церковный реестр крещений. Джейн в своих произведениях не интересуется вопросом деторождения, хотя дает понять, что дело это опасное. "Миссис Култарт и Энн из Мэнидауна обе умерли, и обе в родах", — записала она в возрасте двадцати двух лет. Невестка Джейн Мэри Остин, урожденная Ллойд, была в то время на сносях, поэтому Джейн, естественно, признает, что "мы не должны угощать Мэри этой новостью". Между 1750 и 1799 годами женщина в среднем вынашивала, только подумайте, семерых детей (не считая выкидышей и мертворожденных). Если роды не убивали женщину, то к наступлению менопаузы количество ее отпрысков вполне могло исчисляться двузначными цифрами. Например, газеты 1798 года писали, что миссис Бантинг из Глостера "благополучно разрешилась от бремени дочерью, ставшей ее тридцать вторым ребенком от того же супруга".

Некоторые пары, желавшие ограничить размеры своей семьи, пользовались презервативом из овечьей кишки (с одного конца ее зашивали, с другого перетягивали тесемкой, а после использования мыли), но этот предмет ассоциировался с грехом и предохранением от венерических заболеваний. Самым распространенным способом семейного планирования оставалось полное воздержание от секса.

Томас Папиллон, родственник семейства Найт, после рождения своего четырнадцатого ребенка получил наставительное письмо. "Теперь вам не худо бы, — говорилось в нем, — отказать себе в праве на дальнейшее воспроизводство. Вы оба потрудились успешно и достаточно". Таких же мыслей придерживалась Джейн относительно своей знакомой, миссис Дидз, которая прошла через восемнадцать беременностей: "Я бы посоветовала ей и мистеру Д. соблюдать нехитрый режим спанья порознь".

Мать Джейн, рожавшая восемь раз и сама принимавшая в мир своего второго внука, тоже начала уставать от сопутствующих мук и треволнений. Мэри наконец "была вчера вечером, в одиннадцать часов, уложена в постель, — писала Джейн, — и разрешилась чудесным малышом". Но "мама пожелала ничего про это не знать, прежде чем все закончится, и мы сумели устроить так, чтобы она ни о чем даже не заподозрила". Джейн потом написала мини-драму, в которой многоопытная мать, миссис Денби, приходит в ужас, когда ее практичная подруга, миссис Энфилд, берется обмывать опрелость своего новорожденного младенца. "Ах, няня, — говорит миссис Энфилд, — у него распашонка прилипла! Принеси немного теплой воды и тряпицу". Миссис Денби находит все это отвратительным: "Я упаду в обморок, если останусь". Миссис Энфилд настаивает на ее присутствии. "Какая бесчувственность", — думает миссис Денби.

Опыт Мэри Остин в соседнем динском пасторате не вдохновил Джейн на мечты о детях. "Мэри, — писала она о своей невестке, — переносит свое положение не так, чтобы мне захотелось самой через это пройти". "Бедняжка! — писала она о другой подруге. — Как ее угораздило опять забрюхатеть?" Лорд Брэбурн, внучатый племянник Джейн, изо всех сил старался облагородить, очистить и идеализировать образ своей двоюродной бабушки. Когда это письмо попало к нему в руки, он, прежде чем его опубликовать, вымарал выше процитированную строчку, сочтя ее чересчур приземленной. Но будущим ученым удалось разобрать не очень тщательно зачеркнутую фразу.

По воспоминаниям семьи, Джейн "постоянно повторяла, что ее книги — это ее дети и для счастья ей их хватает". Она даже называла "Чувство и чувствительность" своим "грудничком" и однажды сказала молодой мамочке: "Как мне не терпится посмотреть на вашу Джемину, так и вам, уверена, будет приятно посмотреть на мою Эмму, и поэтому я с великим удовольствием посылаю ее вам для прочтения". Заявление Джейн о книгах-детях — это трюизм из трюизмов для бездетной писательницы, но вместе с тем трудно оспорить мнение, что ей ничего не оставалось, кроме как представлять свои достижения в таком свете. У женщины не было другой возможности отличиться — разве что рожать детей.

Многие жаждут узнать, имела ли когда-нибудь девица Джейн Остин половые сношения мужчиной. Ответ: почти стопроцентно нет. Это опять же объяснялось ее положением в обществе. Девушки более низкого происхождения запросто отдавались парням до свадьбы, чаще всего в качестве последней проверки перед заключением законного союза. Подсчитано, что в восемнадцатом веке около трети невест шли под венец беременными. В аристократических верхах к связям и адюльтерам относились довольно снисходительно. Но для женщины, принадлежавшей к джентри или к псевдоджентри, беременность вне замужества была катастрофой.

Страницы: «« 12345678 »»

Читать бесплатно другие книги:

Забытое сражение Огненной дуги
Забытое сражение Огненной дуги
Замулин Валерий
Курская битва по праву считается переломным событием Великой Отечественной войны. После сокрушительн...
Сотрудничество
Сотрудничество
Коллектив авторов
Harvard Business Review – главный деловой журнал в мире. Новый выпуск серии «HBR: 10 лучших статей» ...
Время собирать камни. Том 2
Время собирать камни. Том 2
Михайловский Александр
В этом варианте истории Октябрьская революция в России случилась бескровно и почти бесшумно: тихое ш...
Изумрудный плен
Изумрудный плен
Григорьянц Георгий
Прожигатель жизни, бизнесмен и авантюрист Олег Фомин под старость лет задумался о бессмертии. В руки...
Радость изнутри. Источник счастья, доступный каждому
Радость изнутри. Источник счастья, доступный каждому
Тан Чед-Менг
Чтобы быть по-настоящему счастливым, нужно уметь испытывать радость в тот момент, когда мы сами этог...
Блаженны нищие духом
Блаженны нищие духом
Лазарев Сергей
До сих пор многим непонятна фраза Христа, которую не могут объяснить ни богословы, ни священники — «...