Озябнуть в Зимбабве Грозная Кира

9. Няня, злые жуки и добрые люди

Летние каникулы я часто проводила у бабули с няней в Майкопе.

Из станицы Белореченской мы доезжали до городка на такси. В Майкопе не было ни железнодорожного вокзала, ни аэропорта. Бабушка встречала нас с мамой на станции. Няня ждала дома. Едва такси останавливалось, как я выскакивала из машины и неслась в знакомый полуподвальный подъезд, звонила в дверь на первом этаже. Открывала няня – старенькая, сгорбленная, всегда в платочке. Её сморщенное тёмное лицо светилось улыбкой, слезящиеся глаза сияли.

– Ах ты, моя миленька! Спасибо, что уважаешь старуху, – первой прибежала!

Няня протягивала ко мне руки, а в руках – вязальные спицы, соединенные пластиковой трубкой. На спицах, как баранки на связке, болтались носочки. Много-много пар.

– Видишь, сколько я навязала! Денно и нощно трудилась, чтобы моя нецененна, моя драгоценна была обута, согрета…

В подъезде появлялись улыбающаяся мама и семенящая за ней бабушка.

– Вот как она меня уважает, – с гордостью повторяла няня.

Радость встречи переплескивалась через край. Садились за стол, и я, дисциплинированно съев, что положено (бабуля с няней переглядывались – помнили мои «спектакли» с едой), откладывала в сторону ложку и рапортовала, как приучили дома:

– Спасибо, бабушка. Ты меня очень вкусно накормила. Можно выйти из-за стола?

– Солдатик какой-то, а не ребёнок, – ахнув, говорила бабушка. А няня, поджав губы, украдкой крестилась.

– Воспитанный ребёнок, – поправляла мама со значением. В её глазах угадывалось торжество: посмотрите и сравните, что вы мне отдали – и что получаете назад!

– Ребёнок должен быть… ребячливым, – с трудом находила нужное слово моя ненаходчивая бабушка.

– …И разболтанным, – невозмутимо подсказывала мама.

– Так можно мне выйти из-за стола, бабушка? – повторяла я, проявляя нетерпение: хотелось поскорее оказаться во дворе, проверить, на месте ли мои подруги. В прошлый приезд я оставила их совсем кнопками. Я их вообще едва помнила, но в своей мальчишеской компании втайне мечтала о них.

Бабушка сдавалась: она ничего не могла противопоставить маминому успеху. Ребёнок с аппетитом ест, он вежлив – чего ещё можно требовать от родителей?

– Иди, внученька, иди, – грустно вздохнув, разрешала бабушка.

Однако ей надо было вставить и свои «пять копеек», и она добавляла:

– Только мне не нравится, как ты ко мне обращаешься. Что это ещё за «бабушка»?

– А что тебе не нравится? – удивлялась мама. – Ты и есть бабушка.

– Но как-то это неласково, грубо, – не сдавалась бабушка. – Звучит, как ругательство. Почему бы внученьке не называть меня бабуленькой?

– «Бабуленька» – это сюсюкание, – жёстко возражала мама. – Я против!

– Ну, хотя бы бабулей, – на бабушку было жалко смотреть.

– Хорошо, бабуля, – поспешно соглашалась я. – Я буду называть тебя так. Можно, мама?

Мама пожимала плечами:

– Делайте, что хотите. По-моему, это инфантилизм какой-то… Но если ты, мама, так хочешь – пожалуйста.

– Спасибо, внученька, – расцветала бабушка… то есть отныне и навсегда – бабуля.

– А няню как я должна называть? – мне хотелось уже сразу, на месте уяснить всё, чтобы с чистой совестью идти гулять. – Нянюля?

Няня беззвучно смеялась, отчего морщинки тёмной сеткой разбегались по её лицу. Красные слезящиеся глазки, скорбная щель рта – всё тонуло в этой паутине.

– Ах, миленька! Называй меня хоть каргой умалишённой, хоть старой ведьмой. Моя ты нецененна, сокровище ты моё.

Я выходила во двор, и меня обступали подруги. Среди них робко маячили и мальчишки, малорослые и хлипкие, не принятые в воинственные компании пацанов. Начиналась другая жизнь, на время вытеснявшая всё, чем я обладала в посёлке.

Играя с девочками, я научилась шить наряды куклам. Вслед за подругами я также освоила производство кукол бумажных, нарисованных на картоне и тщательно вырезанных, с шикарными гардеробами из бумаги, которые мы тоже сами рисовали и вырезали – платьице за платьицем. Это было гораздо проще, чем обшивать и наряжать настоящих магазинных кукол. То были куклы для ленивых, но художественно одарённых девочек.

Возвращаясь из Майкопа в посёлок, я рисовала и вырезала целые армии бумажных солдат – и мы с Генкой ценили их больше, чем пластмассовых. Их не жалко было убивать и калечить. А когда нам окончательно надоели солдатики, я вырезала целый народец воображаемой страны. Народцем правил толстый и уродливый падишах. У него были визири, воины, многочисленные жёны и дочери-красавицы – и неказистый «честный пастух», Генкин любимец. Пастух поднимал на жадного падишаха дехкан12, и они свергали тирана, а его жён и дочерей-красавиц отправляли работать на кухню.

Играя с девочками, я узнала ценность картонных коробок из-под обуви, которые чудодейственным образом превращались в двух– и трёхкомнатные квартиры. Коробки склеивались боками, в их стенках прорезались двери и окна, внутренние пространства оклеивались обоями и застилались паласами из лоскутков. Мебель – любая, на самый придирчивый заказ! – изготавливалась из пустых спичечных коробков (при их виде моё сердце поначалу ёкало, но огнеопасные бока коробков были исчирканы до серой картонки). Комоды, телевизоры на спичечных ножках с отломанными серными головками (в «богатых» домах я видела полированные телевизоры, к которым были привинчены такие же высокие ножки), раздвижные диваны с ящиками для белья, обитые тканью кресла, кухонные столы и буфеты – чего только не было в этих квартирах!

Но всё это мне быстро надоедало, и я принималась мастерить из спичечных коробков танки, бронетранспортёры, уазики, пассажирские поезда и грузовые составы. А коробки из-под обуви становились бомбоубежищами, гаражами и заводскими цехами.

Майкоп, в отличие от Пристани, чётко делился на дворы. Ребята из соседнего двора были чужими. Помню, однажды старшие девочки решили организовать в нашем дворе тимуровскую команду и автоматически «записали» всех чужаков в «квакинцы».

Однажды нас с бабулей на улице остановила знакомая из соседнего дома. Это была тётя Алла – блондинка со «взрывом» на голове, сладко надушенная, в туфлях на шпильках – в сопровождении точно такой же дочки Эллы. У Эллы уже оттягивала кофточку грудь, и она была накрашена, как большая.

– Поздоровайтесь, девочки, – велели нам.

Подрисованные глазки Эллы, командирши «квакинцев», пренебрежительно пробежались по моей чумазой физиономии, двум косам «в пояс», брючкам-бананам и гофрированной жилетке (мама гордилась, что одевает меня модно). На талию я нацепила самодельный пояс из натурального меха, выклянченного у бабушки: наш двор как раз в тот период играл в «пещерных людей». Я «заразила» друзей этой игрой, притащив во двор затрёпанную книжку С. Каратова «Быстроногий Джар».

Мы обе что-то буркнули вместо «здравствуй» и демонстративно отвернулись друг от друга.

– Дорогая Прасковья Фёдоровна, как время летит-то, – щебетала тётя Алла, искренне обрадованная встречей (мою бабулю в городке любили). – Давно ли Элька родилась в вашей больнице! А помните, как вы ей кололи уколы, такой крохе? И вот, – тётя Алла горделиво указала на свою надутую копию, – мы её уже замуж выдаём! Представляете? Заневестилась девка! Ну, а ваша, – Алла приветливо повернулась ко мне, – чем бабульку радует?

– А моя ещё в куклы играет, – спокойно отвечала бабуля.

Элла усмехнулась, бросив на меня презрительный взгляд. Тётя Алла скривила губки:

– Ой, мы уж и забыли, что такое куклы… Что ж, рада встрече! Заходите к нам, дорогая Прасковья Фёдоровна! И ты, девочка, приходи – Элька любит подружек. Правда, дочь?

Элла надменно покачивала ногой, поставленной на каблук, а я представляла, как она рассказывает «любимым подружкам» о позоре «вождя» враждебного клана.

Два дня я потом не появлялась в своём дворе. Мимо двора чужого старалась не ходить до самого отъезда…

Сказать по правде, я даже не рассердилась тогда на бабулю. Мне было просто её жалко. Она простодушно ляпнула глупость, выставила на посмешище себя и меня – и не поняла этого. Бабуля была совершенно беззащитна и бесхитростна.

В Майкопе, помимо меня, огнепоклонников не водилось. Когда мы играли в «пещерных людей» и «разводили костёр» на лужайке, это был всего лишь бутафорский «очаг», выложенный камешками. И я понимала, что нельзя даже заикнуться о настоящем костре. Даже если мы с подругами удерём далеко-далеко со двора, на крутой берег речки Белой.

Там, у Белой, иногда жгли костры. Но это делали взрослые студенты, юноши и девушки, которые курили, как тётя Генриетта, и носили спички в кармане брюк. Они могли ими чиркать, когда только захотят, – так же, как другие счастливцы способны каждый день объедаться мороженым, не боясь заболеть с температурой.