Шерлок Холмс. Все повести и рассказы о сыщике № 1 Дойл Артур Конан
– Помнишь ли ты Люси Ферье? – воскликнул я, затворив дверь и показывая ему ключ. – День твоей казни откладывался очень долго, но он настал, наконец!
Негодяй дрожал, как в лихорадке, и готов был умолять меня о пощаде, если бы не понял сразу, что это было бесполезно.
– Вы хотите убить меня? – пролепетал он.
– Кто говорит об убийстве? Разве можно называть убийством; когда подстреливают бешеную собаку? Имел ли ты жалость в сердце, когда оторвал дорогую мне девушку от трупа ее отца и подверг ее поруганию в твоем проклятом гареме?
– Не я убил ее отца! – оправдывался несчастный.
– Но ты разбил ее невинное сердце! – закричал я, вынимая из кармана одну коробочку с пилюлями. – Пусть Бог правосудный судит между нами: выбирай одну из этих пилюль. Одна из них содержит смерть, другая безвредна; я возьму ту, которая останется. И мы увидим, действительно ли существует Бог на небесах или же один лишь случай руководит нами.
Он бросился на колени, унижаясь и моля о пощаде. Но я вынул из кармана нож и поднес к его горлу. Тогда он решился и выбрал пилюлю, а я проглотил другую. Несколько секунд мы молча глядели друг на друга. Кто из нас должен умереть? Никогда в жизни я не забуду выражения его лица, когда первые муки известили его, что яд начал совершать свое дело. Я захохотал и показал ему тогда обручальное кольцо Люси. Но действие яда было точно громовой удар. Сильная судорога свела черты его лица, он протянул руки вперед, зашатался и с глухим криком упал к моим ногам. Я перевернул его ногой на другой бок и, приложив руку к его сердцу, почувствовал, что он мертв. Не помню как, но мне в голову пришла мысль воспользоваться моим кровотечением из носа, чтобы сделать надпись на стене. Мне хотелось сбить с толку полицию и направить ее по ложному следу. В эту минуту я был так счастлив и весел! Я вспомнил, как в Нью-Йорке произошло однажды убийство какого-то немца и на его трупе нашли приколотый клочок бумаги с надписью «Rache», и как все газеты, комментируя этот факт, объясняли убийство политической местью. Я и подумал, что если жители Нью-Йорка заинтересовались этой надписью, то жители Лондона сделают также. И я, обмакивая палец в собственную кровь, написал на стене, на самом виду, слово «Rache».
После этого я вернулся к своей лошади. Погода была отвратительная. Хотя дождь перестал, на улице по-прежнему не было ни души. Отъехав уже на порядочное расстояние от дома, я заметил, что кольцо Люси исчезло из моего кармана. Это обстоятельство меня очень огорчило, так как это колечко было единственной оставшейся мне от Люси памятью. Решив, что я его, вероятно, выронил, когда наклонялся над телом Дреббера, я повернул лошадь назад. На углу улицы я оставил ее и смело направился к дому. Я готов был подвергнуться какой угодно опасности, лишь бы вернуть это кольцо обратно. Но у входа в сад я наскочил на полицию и спасся от ее внимания только тем, что притворился мертвецки пьяным.
Так умер Энох Дреббер. Мне оставалось еще покончить со Стангерсоном, чтобы расквитаться за Джона Ферье. Я знал, что он поселился в гостинице «Холидей», но напрасно ездил перед нею взад и вперед в течение целого дня: он не показывал носу на улицу. Думаю, что его охватили дурные предчувствия, когда он не дождался возвращения Дреббера. Стангерсон был чрезвычайно хитер, и его трудно было захватить врасплох.
Тогда я узнал случайно, какое было его окно, и на другой день утром, с помощью лестницы, которую я нашел в проходе между стеной и забором во дворе, проник в его комнату. Я разбудил его, напомнив, что настал час расплаты за его старые дела. Затем я предложил ему коробку с пилюлями, как и Дребберу. Вместо того чтобы ухватиться за последнюю надежду спасенья, которую я предлагал ему, он вскочил с постели и схватил меня за горло. Тогда-то я, на законном основании самозащиты, вонзил ему в сердце кинжал. Впрочем, он все равно должен был умереть, ибо я совершенно не верю в то, что Провидение позволило бы ему выбрать безвредную пилюлю.
Мне осталось немного прибавить к сказанному, и я этому очень рад, потому что страшно устал. Совершив свое дело, я продолжал заниматься извозом, рассчитывая вернуться в Америку, как только мне удастся собрать некоторое количество денег.
Я находился во дворе у моего хозяина, когда туда явился совершенно обтрепанный уличный мальчишка, который спросил, нет ли тут извозчика Джеферсона Гоппа.
Когда ему сказали, что есть, то он нанял меня отвезти седока с вещами на станцию, к поезду. Ровно ничего не подозревая, я отправился тотчас же с моим фиакром на Бейкер-стрит, и через несколько минут молодой человек, присутствующий здесь, самым любезным образом опутал меня парой вот этих миленьких браслетов. Вот, мистер, и вся история. Вы можете меня считать убийцей, но я в моих собственных глазах только судья, карающий за преступление. Вы можете быть точно такими же судьями.
Рассказ Джеферсона Гоппа до того захватил нас, а выражение его лица и голоса было так выразительно, что в течение нескольких минут мы все сидели, глубоко задумавшись. Даже оба полицейских агента, несмотря на многолетнюю привычку ко всякого рода преступлениям, были заинтересованы до высшей степени. В наступившей тишине только и слышался скрип карандаша Лестрейда, который торопился окончить запись.
– Мне остается еще только один пункт, который я хотел бы отметить, – сказал наконец Шерлок Холмс. – Кто был этот ваш сообщник, который явился ко мне за кольцом после того, как я напечатал объявление в газетах?
Арестованный лукаво подмигнул.
– Я могу раскрывать свои личные тайны, но не желаю впутывать в затруднения из-за меня других, – сказал он. – Я прочел ваше объявление и подумал, что оно могло быть простой ловушкой. Но в то же время мне хотелось получить обратно мое кольцо. Тогда один друг вызвался мне помочь и исполнил свою задачу довольно чисто, не правда ли?
– Без сомнения, – искренно ответил Шерлок Холмс.
– А теперь, мистеры, – произнес торжественно инспектор, – предоставим правосудию исполнять свое дело. Через несколько дней подсудимый предстанет перед судом, и ваше присутствие там будет необходимо. А до тех пор я один отвечаю за узника.
Сказав это, он позвонил в колокольчик. Тотчас же появились двое конвойных солдат, которые и увели Джеферсона Гоппа. Шерлок Холмс и я вышли из полицейского участка и, наняв фиакр, направились домой, на Бейкер-стрит.
VII. Эпилог
В следующий четверг мы должны были явиться в качестве свидетелей на суд. Но в назначенный день наши показания уже были излишни. Более могущественный и справедливый Судья принял на себя разбор дела Джеферсона Гоппа. В ночь, последовавшую за его арестом, ему стало хуже, а утром его нашли лежащим на полу камеры без признаков жизни. Лицо его было покойно, счастливая улыбка застыла на губах, как будто в последнее мгновение своей полной деятельности и труда жизни он ясно осознал, что намеченная им цель достигнута.
– Лестрейд и Грегсон будут очень огорчены его смертью, – заметил Холмс, когда мы на другой день рассуждали об этом. – Теперь пропала их самая лучшая реклама.
– Но я не думаю, что они принимали уж очень-то большое участие в расследовании этого дела, – ответил я.
– Людям нужды нет до того, что вы делаете, – с горечью продолжал Холмс, – главное заключается в том, что вы будто бы делали. Но как бы то ни было, пропустить это дело для меня было бы большим огорчением. Я еще не встречал до сих пор ни разу дела более интересного и поучительного, несмотря на его простоту.
– На его простоту! – воскликнул я невольно.
– Господи Боже мой, ну разумеется, это дело было совершенно простым! Я не могу выразиться иначе, – смеясь над моим изумлением, сказал Холмс. – Это доказывается тем, что благодаря небольшой цепи очень простых рассуждений мне посчастливилось накрыть преступника уже на третий день после совершения преступления.
– Да, это правда, – подтвердил я.
– Мне уже приходилось объяснять вам, что если какая-нибудь задача не укладывается в обычные рамки, то от этого она не становится труднее, а, напротив, гораздо легче к разрешению. Но в случаях подобного рода нам необходимо исходить из противоречивости. Кажется, что это так просто и ясно, и однако никто не хочет этого понять. Это происходит оттого, что люди как-то уж привыкли делать быстрые заключения и не понимают других. Из пятидесяти человек, умеющих строить синтетические выводы, вы найдете только одного, который идет к цели путем анализа.
– Откровенно говоря, я не совсем вас понимаю, – произнес я.
– Я так и думал. Попробую объяснить свою мысль более ясно. Представьте себе кого-нибудь, кому вы излагаете целый ряд фактов; он непременно скажет вам, что, в конце концов, было следствием этих фактов. Но если вы ему представите только результат этих фактов, то вряд ли найдется много людей, которые будут в состоянии восстановить все факты, предшествовавшие результату, в их строгой последовательности. А именно последний метод я и называю ретроспективным рассуждением, или, иначе говоря, рассуждением аналитическим.
– Теперь я понял, – сказал я.
– Вот, например, в нашем последнем деле: вы узнали только результат, а вам нужно было на основании его угадать все предыдущие факты. Теперь постарайтесь постигнуть мой метод исследования; вернемся к самому началу. Помните ли вы, что, когда я пешком подходил к роковому дому, у меня не было никаких предвзятых мыслей. Я сначала только озаботился тщательно исследовать дорогу, на которой, как я уже говорил вам и тогда, я явственно заметил следы колес от фиакра. Точно так же я тогда объяснил вам, что этот фиакр мог проехать там только в ту ночь. Почему я узнал, что это был наемный экипаж? Да потому, что фиакры-собственники имеют ход гораздо шире. Обыкновенный наемный фиакр оставляет на земле колею много уже, нежели какая-нибудь элегантная карета собственника. Ну, вот вам первый добытый из наблюдений факт. Затем я осторожно направился по аллее, глинистая почва которой явственно сохранила отпечатки множества следов. Вы видели только одну смешанную ногами грязь там, где мой опытный глаз нашел множество ценных вещей. Для сыщика чрезвычайно важно умение читать по оставленным на земле следам, а между тем эта отрасль полицейского знания находится в большом небрежении. Но я всегда придавал ей главное значение, а продолжительная практика обогатила меня знаниями о различного рода и вида следов. И вот благодаря своему опытному глазу я легко различил шаги полицейских по дорожке. Но тут же рядом я заметил другие следы, следы двух людей, которые пришли в сад раньше. Это я узнал потому, что в некоторых местах дорожек следы эти совершенно были затерты и затоптаны шагами полицейских. Итак, в моих руках было уже два звена этой таинственной цепи. Я знал, что ночью здесь прошли двое незнакомых посетителей, что один из них был высок ростом, доказательством чему служила ширина его шагов, и что другой был изящно оде. Об этом я мог судить по узкому и элегантному отпечатку его следов. Войдя в дом, я увидел подтверждение моей догадки; человек изящно одетый и обутый в щегольские ботинки лежал, распростертый на полу. Значит, тот, другой, высокого роста, совершил убийство, если только это было убийство. И действительно, на теле убитого не было найдено ни малейшей раны, но выражение ужаса, застывшее на его лице, ясно свидетельствовало о том, что прежде, чем умереть, он понял, какой его ожидает конец. Люди, умирающие от разрыва сердца или от какой-либо другой внезапной, но естественной причины, никогда не имеют такого выражения. Мне пришла в голову мысль понюхать губы мертвого, и терпкий запах их тотчас же убедил меня, что этого человека заставили силой выпить какой-то ужасный яд. Выражение ужаса и ненависти, разлитое по лицу покойника, подтверждали мою догадку, что он выпил яд именно против воли. Вот к каким выводам пришел я путем исключения, – так как никакая другая гипотеза не могла быть объяснена данными фактами. Не подумайте, что такое предположение могло быть недопустимо. Мысль заставить кого-нибудь проглотить яд насильно не часто приходит в голову людям, но она не нова в истории преступлений. Те, кто занимался изучением ядов, хорошо помнят случай с Дольским в Одессе, а также подобный ему с Летюрелем в Монпелье.
Для меня самое важное было узнать причину преступления. Ясно до очевидности, что незнакомец был убит не с целью грабежа, так как его не ограбили.
Не была ли тут замешана какая-нибудь женщина или он пал жертвой политической мести? Я размышлял над этим, склоняясь, впрочем, не в пользу последнего предположения. И в самом деле: политические убийцы, совершив свое дело, помышляют только о бегстве. А здесь убийца действовал не спеша и с редким хладнокровием. Он надолго задержался в комнате, оставляя повсюду следы за собою. Такие действия показывают, что причиной убийства могла быть месть за какую-нибудь личную обиду, а никак не политическая месть.
Надпись на стене только укрепила меня в моем мнении: она была сделана лишь для того, чтобы ввести в заблуждение полицейских, что подтвердилось находкой кольца. Разве вам не очевидно также, что жертве поднесли к глазам кольцо, чтобы напомнить ей о женщине, которую они знали оба? Тогда-то вот я и спросил у Грегсона, не справлялся ли он, телеграфируя в Клевеленд относительно каких-нибудь особенностей, касающихся частной жизни Дреббера? Если вы помните мой вопрос, то помните также и то, что Грегсон ответил на него отрицательно.
Тогда я начал внимательно рассматривать комнату. Из этих расследований я убедился в том, что не ошибся относительно роста незнакомца. Ширина его шагов доказывала это и здесь. Кроме того я собрал еще некоторые данные, как, например, трихинопольскую сигару и необычайную длину ногтей преступника. Затем, в виду полного отсутствия каких бы то ни было признаков борьбы, я пришел к заключению, что кровь, покрывавшая пол, это следствие сильного кровотечения из носа, из-за возбужденного состояния преступника. Что это была его кровь, я понял из того, что капли сопровождали именно его следы. Отсюда ясно, что человек, с которым приключился такой случай, непременно должен быть сангвинического темперамента. И я взял на себя смелость забежать немного вперед, объявив, что преступник был человек с красным лицом.
Выйдя из дома, где было совершено преступление, я использовал все свои возможности для того, чтобы исправить упущения, сделанные Грегсоном. Я телеграфировал начальнику сыскной полиции в Кливленде, попросив его сообщить мне все, что он знает о женитьбе Эноха Дреббера. Ответ получился чрезвычайно убедительный: Дреббер обращался в полицию с просьбой защитить его от преследования старинного соперника, которого зовут Джеферсон Гопп, и что последний находится в настоящее время в Европе.
Вы видите, что я собрал таким образом все нити этой интриги и держал их в руках. Мне оставалось только схватить убийцу.
Одно было мне совершенно ясно, что человек, в ночь убийства вошедший вместе с Дреббером в дом, мог быть только кучером фиакра. Следы, оставленные лошадью на улице, показывали, что она была там оставлена без присмотра, и воспользовавшись этим, немножко побродила по улице. Сделать иное предположение немыслимо, потому что какой же сумасшедший человек решится совершить преступление, на глазах свидетелей, каким мог быть наемный кучер? Вот и выходит, что кучер, привезший Дреббера, вошел с ним вместе в дом. К тому же, для человека, разыскивающего и преследующего своего врага в таком большом центре, как Лондон, ремесло кучера самое подходящее. И я твердо решился искать Джеферсона Гоппа среди извозчиков.
Я решил также, что он не мог оставить свое занятие после совершения убийства. Этого он не сделал бы уже только потому, чтобы не привлечь к себе внимание внезапной переменой образа жизни. И поэтому, для соблюдения тайны, он должен был хоть еще некоторое время заниматься прежним делом. Я не опасался также и того, что он переменит имя. Это ему было ни к чему, так как его все равно никто не знает. Вот тут-то мне в голову и пришла идея набрать уличных мальчишек и сформировать из них настоящий полицейский отряд. Я приказал им обходить по очереди все дворы извозчиков и разыскать Джеферсона Гоппа. Как блестяще выполнили они возложенное на них поручение вы, конечно, помните. Относительно Стангерсона, должен вам откровенно сказать, что я не предвидел этой смерти, которой помешать было невозможно. Но благодаря убийству Стангерсона я овладел пилюлями, о существовании которых только подозревал. Теперь вы сами видите, что все эти факты образуют одну цепь, непрерывную и строго-логичную.
СпортПервый биограф Конан Дойла Хаскет Пирсон писал: «Мало кто из читателей видит в Холмсе спортсмена, но именно это место он занимает в народном воображении: он – следопыт, охотник, сочетание ищейки, пойнтера и бульдога, который также гоняется за людьми, как гончая – за лисой; короче он – сыщик».
Конан Дойл и Луиза Хокинс в Давосе
Дойл любил спорт, как и большинство британских джентльменов, он был высоким человеком с мощными мышцами и невероятной силой. Еще в детстве, живя в бедной семье, он приобрел боксерские навыки, чтобы побеждать в драках. Позже говорил о британском боксе: «Уж лучше пусть наш спорт будет груб, чем мы станем женоподобны». В университете он полюбил футбол, был лидером студенческой сборной по регби, увлекался крикетом и гольфом. Дойл – один из основателей любительской футбольной команды «Портсмут», где сначала стал вратарем, а потом защитником. Выступал за «Портсмут» под псевдонимом Смит, так как для профессионального врача считалось зазорным играть в футбол, в то время имевшего репутацию хулиганского занятия. На курорте в Альпах в 1894 году Дойл увлекся лыжами и написал несколько очерков, восхвалявших горнолыжный спорт. В 1896 году неугомонный Артур в Германии испытал себя в боулинге. Да и его многочисленные путешествия по миру на протяжении всей жизни и постоянное участие на старости лет в авторалли тоже отчасти можно причислись к занятиям спортом. Неугомонный Дойл стал одним из организаторов Олимпийских игр 1912 года в Стокгольме, а четырьмя годами раньше как журналист освещал Олимпийские игры в Лондоне.
Конан Дойл играет в гольф
– Превосходно! – воскликнул я в восторге. – Вы не должны таить свой талант, который заслуживает широкой известности. Я скажу вам прямо: если вы сами не хотите, то я непременно опубликую подробный отчет об этом деле.
– Как вам угодно. Но только сначала прочтите вот эту статью, – сказал Шерлок Холмс, протягивая мне газету.
Это был последний номер газеты «Эхо». Вся статья была посвящена делу об убийстве Дреббера и Стангерсона. Содержание ее было следующее: «Неожиданная смерть преступника лишила общество чрезвычайно сенсационного уголовного процесса. Возможно, что подробности этого интересного дела так и останутся неизвестными публике. Мы знаем лишь из достоверных источников, что преступление было совершено из мести, возникшей двадцать лет тому назад по весьма романтической причине. Тут и любовь, и мормонизм слились воедино. Обе жертвы преступления некогда принадлежали к религиозной секте, равно как и убийца, Джеферсон Гопп, родившийся в городе Соляного озера. И судя по тому, как быстро было закрыто это дело, оно ярко продемонстрировало блестящие способности нашей полиции. Пусть это дело послужит уроком для иностранцев и научит их сводить свои счеты у себя на родине, а не избирать местом действия нашу столицу. Всем известно, что главная заслуга в этом деле принадлежит двум полицейским агентам Скотланд-Ярда, мистерам Грегсону и Лестрейду. Джеферсон Гопп был арестован в квартире некоего Шерлока Холмса, который в качестве сыщика-любителя временами демонстрировал известное чутье. Мы не сомневаемся, что, имея таких учителей, и он впоследствии сравняется с ними в таланте. Смеем выразить надежду, что оба названных агента получат вполне заслуженную награду за свои блестящие труды».
– Ведь я предсказал подобный исход еще тогда, когда мы только собирались с вами ввязаться в это дело! – воскликнул Шерлок Холмс, смеясь. – Вот вам и результат нашего изучения «Красного по белому!». Мы только выхлопотали этим господам аттестат ловкости и искусства.
– Это все равно, – заметил я. – Я уже записал это дело подробно и помещу его в журнале, так что общество узнает его. А пока что удовольствуетесь сознанием, что вы блестяще выполнили труднейшую задачу, и воскликните вместе со скупцом древнего Рима:
Populus me sibilat, at mihi plaudo.
Ipse domi simul ac nummos contemplar in area.[3]
Знак четырех
Повесть
Глава I. Дедуктивный метод
Шерлок Холмс снял с камина бутылку и вынул из изящного сафьянового футляра шприц, для подкожного впрыскивания. Длинными, белыми нервными пальцами он вставил тонкую иглу и отвернул левый рукав рубашки. На несколько минут глаза его задумчиво остановились на мускулистой руке и запястье, испещренных бесчисленными знаками уколов. Наконец он воткнул острую иглу, нажал крошечный поршень и откинулся на бархатное кресло с облегченным вздохом.
В продолжение нескольких месяцев я три раза в день наблюдал эту церемонию, но все еще не мог привыкнуть к ней. Напротив, с каждым днем она раздражала меня все сильнее и сильнее, и каждую ночь совесть упрекала меня в недостатке мужества. Я постоянно давал себе слово, что выскажу откровенно свое мнение, но небрежные спокойные манеры моего приятеля не допускали фамильярности. Его талант, властность, необыкновенные способности – все это вместе делало меня робким и застенчивым в его присутствии.
Но в этот раз, благодаря ли выпитому за закуской вину, или особенному раздражению, вызванному его решительным образом действий, я не в силах был сдержаться дольше.
– Что это? – спросил я. – Морфий или кокаин?
Шерлок лениво поднял глаза от книги, которую только что открыл.
– Кокаин, – ответил он, – семипроцентный раствор. Желаете попробовать?
– Ну, нет, – резко ответил я. – Мой организм еще не вполне оправился после Афганской кампании. Я не могу слишком напрягать его.
Он улыбнулся моей горячности.
– Может быть, вы правы, Ватсон, – сказал он. – Я думаю, что это вредно для тела. Но зато мысль так сильно возбуждается, так просветляется, что все другое не имеет значения.
– Но подумайте хорошенько! – серьезно проговорил я. – Рассчитайте, стоит ли игра свеч! Может быть, как вы говорите, разум ваш и возбуждается, и просветляется, но это нездоровый патологический процесс, требующий усиленного обмена веществ, и может, в конце концов, вызвать постоянную слабость. Вы знаете, какие страшные припадки реакции бывают у вас. Право, игра не стоит свеч. К чему ради скоропроходящего удовольствия рисковать потерей тех великих талантов, которыми вы одарены? Помните, что я говорю не только как товарищ товарищу, но и как медик человеку, за здоровье которого он отвечает в известной степени.
Холмс, казалось, не обиделся на мои слова. Он скрестил пальцы и положил локти на ручки кресла, как будто готовясь к продолжительному разговору.
– Мой разум противится застою, – сказал он. – Дайте мне загадки, дайте работу, дайте разобрать самый трудный шифр или сделать самый сложный анализ, – я буду в присущей мне атмосфере и могу обойтись без искусственного возбуждения. Но я ненавижу скучную рутину жизни. Я жажду умственного возбуждения. Вот почему я и избрал мою профессию – или, вернее, создал ее, так как я единственный в своем роде.
– Единственный неофициальный сыщик? – сказал я, поднимая брови.
– Единственный неофициальный сыщик, с которым советуются, – ответил он. – Я – последняя и высшая инстанция в делах сыска. Когда Грегсон, или Лестрад, или Этелни Джонс теряются – что, между прочим, постоянно случается с ними, – дело передается мне. Я рассматриваю данные, как эксперт, и даю заключение как специалист. Мое имя не встречается в газетах. Работа сама по себе, удовольствие применить свои дарования – вот высшая моя награда. Но вы и сами несколько познакомились с моим методом в деле Джеферсона Гоппа.
– Да, – чистосердечно сказал я, – никогда в жизни не бывал я так поражен, как тогда. Я даже описал это дело в маленькой брошюре под несколько фантастическим названием «Красное по белому».
Он печально покачал головой.
– Я просмотрел ее, – сказал он, – и по правде сказать, не поздравляю вас. Искусство сыска – точная наука, или, по крайней мере, должно быть такой, а потому о ней следует говорить в таком же холодном, равнодушном тоне. Вы же пытаетесь придать делу романтическую окраску, что все равно, как если бы вы вставили любовную историю или побег в теорему Эвклида.
– Но дело-то было романтическое, – возразил я. – Не мог же я изменить факты.
– Некоторые из них можно было бы и пропустить или, по крайней мере, сохранить должное соответствие при описании их. Единственное, о чем стоило упомянуть, это любопытный анализ причин и следствий, благодаря которому мне удалось раскрыть это дело.
Это критическое отношение к произведению, которое я написал в надежде, что оно понравится Холмсу, неприятно подействовало на меня. Признаюсь, что меня раздражал и эгоизм, с которым мой приятель требовал, чтобы каждая строчка моего памфлета относилась исключительно к его личным подвигам. В продолжение многих лет, что я жил с ним на Бейкер-стрит, я не раз замечал, что немалая доля тщеславия скрывается под его спокойным, нравоучительным тоном. Но я ничего не ответил и продолжал сидеть, поглаживая раненую ногу. У меня в ней застряла пуля, и, хотя это не мешало мне ходить, но нога сильно болела при каждой перемене погоды.
– В последнее время мне пришлось побывать на континенте, – сказал Холмс после короткого молчания, набивая свою старую трубку. – У меня попросил совета Франсуа де Вильяр. Как вы знаете, он выделился среди французских сыщиков. Он вполне обладает способностью кельтов быстро схватывать данные, но у него нет обширных знаний, необходимых для высшего развития искусства. Дело шло о завещании и представляло собой некоторый интерес. Я мог указать ему на два подобных события, одно – в Риге в 1857 году, другое – в Сант-Луи в 1871 году, и таким образом навел на верное решение задачи. Вот письмо, которое я получил от него сегодня утром, где он благодарит меня за помощь.
Он бросил мне смятое письмо на заграничной бумаге. Я пробежал его глазами и увидел массу восторженных восклицаний, расточаемых французом.
– Он пишет, словно ученик учителю, – заметил я.
– О, он слишком преувеличивает мою помощь, – небрежно проговорил Холмс. – Он сам достаточно талантлив. Он обладает двумя из трех качеств, необходимых для идеального сыщика. У него есть наблюдательность и способность к дедукции. Ему не хватало только знаний, но и это придет со временем. Теперь он переводит на французский язык мои сочинения.
– Ваши сочинения?
– О, разве вы не знали? – смеясь, спросил он. – Да, каюсь, написал несколько монографий. Все они касаются технических вопросов. Вот например: «О различии золы разных сортов табака». Тут я перечисляю сто сорок сортов табака, употребляемого для сигар, папирос и трубок, и рисунками иллюстрирую разницу в их золе. Этот пункт постоянно встречается в уголовных преступлениях и иногда играет важную роль в поимке преступника. Если, например, вы можете наверняка сказать, что убийство совершено человеком, который курит индейский табак, то таким образом естественно ограничивается поле исследований: опытный глаз сейчас же различает пепел различных сортов табака.
– У вас гениальная способность отыскивать мельчайшие подробности.
– Я придаю им большое значение. Вот моя монография насчет отыскивания следов ног с примечаниями о том, что гипс хорошо сохраняет отпечатки следов. Вот маленькая брошюра о влиянии ремесел на форму руки, с фотографиями рук кровельщиков, моряков, рабочих, делающих пробки, композиторов, ткачей и шлифовальщиков. Все это вопросы практического интереса для ученого сыщика, особенно в случаях неопознанных трупов или для ознакомления с преступлениями, сходными с настоящими. Но я надоедаю вам с моим коньком.
– Нисколько, – серьезно ответил я. – Все это чрезвычайно интересует меня, особенно с тех пор, как мне пришлось видеть на практике применение ваших рассуждений. Но сейчас вы говорили о наблюдательности и способности к выводам. Одна из этих особенностей до известной степени предполагает и другую.
– Ну, не совсем, – сказал он, с наслаждением откидываясь на спинку кресла и выпуская из трубки клубы голубого дыма. – Вот, например, наблюдательность доказывает мне, что сегодня утром вы были в почтовом отделении на улице Вигмор, а способность к выводам дает уверенность, что вы отправляли там телеграмму.
– Верно! – сказал я. – Верно и то, и другое. Но признаюсь, не вижу, каким образом вы узнали это. Я сделал это по внезапному побуждению и никому не сказал ни слова.
– Дело самое простое, – заметил Холмс, усмехаясь при виде моего изумления, – до смешного простое, не требующее объяснений; а между тем, оно может служить для объяснения границ между наблюдательностью и способностью к выводам. Наблюдательность заставляет меня заметить комочек красноватой земли, прилипшей к подошве вашего сапога. Как раз напротив улицы Вигмор поднят тротуар и разрыта земля, так что трудно не наступить на нее. Земля эта особого красноватого оттенка, и, насколько я знаю, встречается только в этом месте. Вот все, что касается наблюдательности. Остальное – способность сделать выводы.
– Но каким образом вы пришли к выводу, что я посылал телеграмму?
– Ну, ведь я знаю, что вы не писали письма, потому что сидел с вами все утро. В открытом ящике вашего стола я вижу много почтовых марок и открытых писем. Зачем же вам было идти в почтовое отделение, как не за тем, чтобы дать телеграмму? Откиньте все другие факты – и останется истина.
– В этом случае вы действительно правы, – сказал я после короткого молчания. – Как вы сказали, дело совершенно простое. Вы не сочтете меня дерзким, если я применю к вашему методу более строгий критерий?
– Напротив, – отвечал Холмс. – Это только заставит меня отказаться от второй дозы кокаина. Буду очень рад заняться всякой задачей, которую вы предложите мне.
– Я слышал, как вы говорили, что трудно допустить, чтобы человек, постоянно пользующийся какой-нибудь вещью, не оставил на ней следов своей личности, своей индивидуальности. Вот часы, которые мне недавно достались в наследство. Скажите, что можете вы по ним заключить о их прежнем владельце?
Я подал ему часы, надеясь несколько позабавиться, так как думал, что задаю ему невозможную задачу, и рассчитывал дать ему урок в наказание за принимаемый им иногда догматический тон. Он некоторое время раскачивал часы в руке, посмотрел на циферблат сначала простым глазом, а затем в сильную лупу. Я еле сдерживал улыбку при виде его лица, когда он наконец захлопнул крышку и возвратил мне часы.
– Нет почти никаких данных, – проговорил он. – Часы были недавно в чистке, так что самые важные факты остаются неизвестными.
– Вы правы, – ответил я. – Часы были в чистке перед тем, как их послали ко мне.
В глубине души я обвинял приятеля в том, что он выдумал самую неудачную причину для объяснения своего неуспеха. Каких данных мог ожидать он от нечищеных часов?
– Хотя исследования мои и не вполне удовлетворительны, но все же не бесплодны, – заметил Холмс, смотря на потолок задумчивыми, тусклыми глазами. – Если не ошибаюсь, часы эти принадлежали вашему брату, который получил их в наследство от своего отца.
– Без сомнения, вы заключаете это из инициалов Г. В. на крышке?
– Совершенно верно. В – это начальная буква вашей фамилии. Часы сделаны лет пятьдесят тому назад, и инициалы того же времени; следовательно, они принадлежали человеку прошлого поколения. Драгоценности обыкновенно переходят к старшему сыну, и он часто носит одно имя с отцом. Если я не ошибаюсь, ваш отец умер много лет тому назад. Следовательно, часы были в руках вашего брата.
– До сих пор все верно, – сказал я. – Что дальше?
– Он был человек неаккуратный – очень неаккуратный и небрежный. У него были хорошие средства, но он не воспользовался представлявшимися ему шансами, жил в бедности, нарушаемой иногда короткими периодами процветания, наконец стал пить и умер. Вот все, что я мог узнать.
Я вскочил с кресла и с нетерпением, хромая, стал ходить по комнате, ощущая чувство горечи в душе.
– Это недостойно вас, Холмс, – сказал я. – Никогда бы не поверил, что вы снизойдете до этого. Вы справлялись о жизни моего несчастного брата и теперь представляетесь, что узнали его историю по каким-то фантастическим данным. Ведь не думаете же вы, что я поверю, что вы узнали все это благодаря его старым часам! Это нехорошо с вашей стороны, и, говоря по правде, смахивает на шарлатанство.
– Примите мои извинения, милый доктор, – ласково сказал он. – Смотря на дело с отвлеченной точки зрения, я совершенно забыл, что это может быть тяжело для вас. Но уверяю вас, я не знал о существовании вашего брата, пока вы не дали мне эти часы.
– Как же, во имя всего святого, вы узнали все эти факты? Они совершенно верны во всех подробностях.
– Ах, это просто удача. Я говорил только в пределах вероятностей и никак не ожидал, что все замеченное мною окажется настолько верным.
– Но ведь это не простая догадка?
– Нет-нет; я никогда не прибегаю к догадкам, это отвратительная привычка, разрушительно действующая на логические способности. Вам это кажется странным, потому что вы следуете ходу моих мыслей и не замечаете мелочей, от которых зависят важные заключения. Например, я начал с заявления о небрежности вашего брата. Если вы обратите внимание на футляр часов, то заметите, что он не только поцарапан в двух местах, но весь избит вследствие привычки держать в кармане другие жесткие предметы, как, например, монеты и ключи. Право, вовсе уж не так трудно предположить, что человек, так легкомысленно обращающийся с часами ценой пятьдесят гиней, должен быть небрежным. Нет также ничего мудреного и в предположении, что человек, получающий в наследство такую дорогую вещь, обеспечен недурно и в других отношениях.
Я кивнул головой в знак того, что слежу за ним.
– Английские закладчики часто имеют обыкновение выцарапывать булавкой номер квитанции на внутренней стороне крышки. Это удобнее, чем бумажная квитанция, которая может затеряться. На крышке я увидел в лупу четыре таких номера. Заключение первое – ваш брат часто бывал в стесненных обстоятельствах. Заключение второе – у него иногда бывали и средства, иначе он не мог бы выкупать часы. Теперь я попрошу вас взглянуть на внутреннюю пластинку, где находится дырочка для ключа. Посмотрите на тысячи царапин вокруг дырочки, указывающих места, по которым скользит ключ. Мог ли трезвый человек провести ключом такие бороздки? Зато их всегда можно видеть на часах пьяницы. Он заводит часы ночью и оставляет следы неверной руки. Где же тут таинственность?
– Все ясно, как Божий день, – ответил я. – Сожалею, что был несправедлив к вам. Мне следовало бы верить больше в ваш удивительный дар. Что, у вас есть какое-нибудь профессиональное дело в настоящее время?
– Никакого. Оттого и появляется на сцене кокаин. Я не могу жить без умственной работы. Чего ради стоит жить? Встаньте к окну. Что за ужасный, печальный, бесполезный мир! Посмотрите, как желтый туман кружится по улице и несется вдоль мрачных домов. Может ли быть что-либо более безнадежно прозаическое и обыденное? Что в том, доктор, что у человека есть талант, когда не к чему применить его? Банальные преступления, пошлая жизнь – тут и способности-то нужны обыденные.
Я открыл рот, чтобы ответить на эту тираду, как вдруг кто-то постучался в дверь. Вошла хозяйка с визитной карточкой на медном подносе.
– К вам барышня. – сказала она, обращаясь к моему приятелю.
– Мисс Мэри Морстэн, – прочел Холмс. – Гм! Не помню такой фамилии. Попросите барышню войти, миссис Хадсон. Не уходите, доктор. Мне хочется, чтоб вы остались.
Глава II. Изложение дела
Мисс Морстэн, наружно спокойная, вошла в комнату твердой походкой. Это была белокурая, изящная молодая девушка небольшого роста, одетая с большим вкусом. Простота ее костюма указывала на ограниченность ее средств. Платье ее было из темно-серого бежа без всякой отделки; шляпа того же цвета оттенялась только белым крылышком. Лицо ее не отличалось ни правильностью черт, ни цветом, но выражение было очень мило и привлекательно, а большие голубые глаза сверкали умом и добротой. Я видел много женщин разных национальностей на трех материках, но никогда не случалось мне видеть лица, в котором отражалось бы столько утонченности и выразительности. Я не мог не заметить, что, когда она села на стул, предложенный ей Шерлоком Холмсом, губы у нее дрожали так же, как и руки. Вся она была, очевидно, охвачена сильнейшим волнением.
– Я пришла к вам, мистер Холмс, – начала она, – потому что вы помогли как-то миссис Сесиль Форрестер, у которой я занималась, распутать одно сложное домашнее дело. Вы произвели на нее большое впечатление своей добротой и искусством.
– Миссис Сесиль Форрестер, – задумчиво повторил он. – Помнится, мне удалось сделать ей кое-что. Дело, кажется, было совсем простое.
– Она так не думала. Но про мое дело вы не можете сказать этого. Я не могу представить себе более странного, более необъяснимого положения, чем то, в котором я нахожусь в настоящее время.
Холмс потер руки, и глаза его заблестели. Он нагнулся и сидел с выражением сосредоточенного внимания на резко очерченном ястребином лице.
– Расскажите ваше дело. – сказал он отрывистым, деловым тоном.
Я почувствовал себя в неловком положении.
– Извините, пожалуйста, – сказал я, вставая со стула.
К моему удивлению, молодая девушка протянула затянутую в перчатку руку, чтобы удержать меня.
– Если ваш друг будет так добр, что останется здесь, он окажет мне громадную услугу, – проговорила она.
Я снова опустился на место.
– Вот в общих чертах все факты, – сказала она. – Отец мой служил офицером в одном из индийских полков и отослал меня ребенком в Европу. Мать у меня умерла, и в Англии не было родных. Меня поместили в хороший пансион в Эдинбурге, и я пробыла там до семнадцати лет. В 1878 году мой отец – старший капитан в своем полку – получил годовой отпуск и приехал домой. Он телеграфировал мне из Лондона о своем благополучном прибытии и просил приехать немедленно, причем прибавлял, что остановится в отеле «Лэнгхэм». Телеграмма, насколько я помню, была составлена в очень ласковых выражениях. Приехав в Лондон, я тотчас же отправилась по данному адресу и узнала, что капитан Морстэн остановился в отеле, но накануне вечером вышел и не возвращался более. Весь день я ожидала его, но об отце не было никаких вестей. Вечером, по совету управляющего гостиницей, я дала знать полиции, а на следующее утро мы поместили объявление в газетах. Наши розыски не привели ни к какому результату, и с тех пор о моем несчастном отце не было ни слуху ни духу. Он вернулся домой с сердцем, полным надежды, чтобы найти мир, покой, и вместо того…
Она подняла руку к горлу, и голос ее прервался от рыданий.
– Число? – спросил Холмс, открывая записную книжку.
– Он исчез 3 декабря 1878 года – почти десять лет тому назад.
– Багаж?
– Остался в гостинице. Там не было ничего, что могло бы послужить указанием… платье, несколько книг и много редкостей с Андаманских островов. Он там служил, и ему был поручен надзор за ссыльными.
– Были у него друзья в городе?
– Мы знаем только одного… Майор Шольто из одного полка с ним, 34-го пехотного, Бомбейского. Майор незадолго перед тем вышел в отставку и поселился в Верхнем Норвуде. Понятно, мы обратились к нему, но он даже не слышал, что его товарищ приехал в Англию.
– Странный случай, – сказал Холмс.
– Я еще не сказала о самом странном в этом деле. Лет шесть тому назад – именно 4 мая 1882 года – в «Таймсе» появилось объявление, в котором мисс Мэри Морстэн просили указать ее адрес для сообщения благоприятных для нее сведений. В объявлении не было ни адреса, ни фамилии. В то время я только что поступила гувернанткой в семью миссис Сесиль Форрестер. По ее совету я напечатала свой адрес в столбце объявлений. В тот же день я получила по почте маленький картонный ящичек, в котором оказалась очень большая и блестящая жемчужина. Кроме этого не было ни строчки. С тех пор, ежегодно в то же самое время, появлялся такой же ящичек с жемчужиной, без обозначения обратного адреса; знатоки говорят, что жемчужины удивительно разнообразны и дорогой цены. Вы сами можете видеть, как они хороши.
Она открыла плоский ящичек и показала нам шесть лучших жемчужин, какие я видал когда-либо.
– Ваше показание очень интересно, – сказал Шерлок Холмс. – Случилось с вами еще что-нибудь?
– Да, и именно сегодня. Поэтому-то я и пришла к вам. Сегодня утром я получила вот это письмо. Может быть, вы прочтете его сами.
– Благодарю вас, – сказал Холмс. – Позвольте и конверт. Штемпель Лондон, Ю. З. Число 7 июля. Гм! Отпечаток большого пальца мужской руки – должно быть, почтальона. Бумага лучшего сорта. Конверты по шести пенсов за пачку. Человек разборчивый насчет письменных принадлежностей. Адреса нет.
«Будьте у третьей колонны с левой стороны от входа в театре «Лицеум» сегодня в семь часов вечера. Если опасаетесь чего-либо, приведите с собой двух друзей. Вы – жертва обмана. Не приводите полицию. В противном случае все будет напрасно. Неизвестный друг».
Право, премиленькая тайна! Что же вы намереваетесь делать, мисс Морстэн?
– Вот это-то я и хотела спросить вас.
– Тогда мы непременно отправимся… вы, я и… да вот мистер Ватсон, самый подходящий человек. Ваш корреспондент пишет о двух друзьях. Доктору и прежде случалось работать со мной.
– Но согласится ли он? – спросила она с умоляющим выражением в лице и голосе.
– Буду очень польщен и счастлив, – горячо ответил я, – если могу быть полезен вам.
– Вы оба очень добры, – ответила она. – Я вела очень уединенную жизнь, и мне не к кому обратиться. Я думаю, мне следует быть здесь к шести часам?
– Только не опоздайте, – сказал Холмс. – Еще один вопрос. Это тот же почерк, что на адресах полученных вами ящичков с жемчужинами?
– Я принесла все эти адреса, – ответила мисс Морстэн, вынимая из кармана шесть клочков бумаги.
– Вы – примерная клиентка. Вы чувствуете, что необходимо. Ну-с, посмотрим. – Он разложил на столе бумажки и быстро, внимательно просмотрел их. – Почерк изменен везде, за исключением письма, – сказал он спустя несколько минут, – но нет сомнения, автор один и тот же. Взгляните на буквы е и s. Несмотря на все старания, они имеют везде одинаковую форму. Несомненно, они написаны одним и тем же ладом. Мне бы не хотелось возбуждать обманчивых надежд, мисс Морстэн, но нет ли сходства между этим почерком и почерком вашего отца?
– Ни малейшего.
– Я ждал, что вы это скажете. Итак, мы будем ожидать вас в шесть часов. Пожалуйста, оставьте мне эти бумаги. Я хорошенько рассмотрю их. Теперь еще только половина четвертого. А сейчас до свиданья.
– До свиданья, – повторила наша посетительница. Она взглянула на нас обоих ясным, ласковым взглядом, спрятала футляр с жемчужинами и поспешно вышла из комнаты.
Стоя у окна, я следил, как она быстро шла по улице, пока серая шляпа с белым пером не исчезла в темной толпе.
– Что за очаровательная женщина! – сказал я, оборачиваясь к моему приятелю.
Он уже опять закурил трубку и с опущенными глазами откинулся на спинку кресла.
– В самом деле? – небрежно проговорил он. – Я не заметил.
– Вы действительно какой-то автомат… счетная машина! – крикнул я. – Иногда в вас чувствуется что-то нечеловеческое.
Он улыбнулся.
– Самое главное – это не допускать влияния личных качеств клиента на рассудок. Клиент – не более, чем единица, фактор в проблеме. Способность к чувствительности противоречит ясному рассуждению. Уверяю вас, что самая привлекательная женщина, которую я знал, была повешена за отравление трех детей с целью получения страховой премии, а самый отвратительный по наружности из моих знакомых – филантроп, истративший около четверти миллиона на лондонских бедняков.
– Но в данном случае…
– Я никогда не делаю исключений. Исключение подтверждает правило. Случалось вам когда-нибудь изучать характер человека по его почерку? Что скажете о почерке этого человека?
– Он ясен и легко читается, – ответил я. – Это человек дела и не лишенный силы воли.
Холмс покачал головой.
– Взгляните на его надстрочные буквы. Они еле возвышаются над другими. Это d похоже на а, l на е. Люди с характером всегда отличают надстрочные буквы, как бы ни был неясен их почерк. В букве к заметна неустойчивость, а в заглавных буквах чувствуется самоуважение. Я иду теперь. Нужно навести некоторые справки. Рекомендую вам эту книгу – одна из самых замечательных из когда-либо написанных книг. Это – «Мученичество человека» Винвуда Рида. Я вернусь через час.
Я сел к окну с книгой в руке, но мысли мои были далеки от смелых предположений писателя. Они были заняты нашей недавней посетительницей – ее улыбкой, глубоким, звучным тоном ее голоса, странной тайной, омрачившей ее жизнь. Если во время исчезновения отца ей было семнадцать лет, то теперь ей двадцать семь… Славный возраст, когда молодость теряет свою самонадеянность, а опыт делает ее более рассудительной. Так я сидел и мечтал, пока в голову мне не пришли такие опасные мысли, что я бросился к своему столу и яростно углубился в последнее сочинение по патологии. Как смел я, бедный армейский лекарь с больной ногой, с незначительными средствами, думать о подобного рода вещах? Она – только единица, фактор, – ничего более. Если будущее мое мрачно, лучше мужественно смотреть на него, чем пробовать украсить его блуждающими огоньками фантазий.
Глава III. В поисках решения задачи
Холмс вернулся в половине шестого. Он был сильно возбужден, весел и в превосходном настроении, что всегда чередовалось у него с припадками мрачного уныния.
– В этом деле нет ничего особенно таинственного, – сказал он, беря чашку чая, которую я налил ему. – Факты допускают только одно толкование.
– Как! Вы уже узнали все?
– Ну, это слишком много. Я напал только на важный след. Вот и все. Но, правда, очень важный. Придется узнать подробности. Я только что нашел, просмотрев объявления в «Таймсе», что майор Шольто из Верхнего Норвуда, служивший в 34-м пехотном Бомбейском полку, умер 28 апреля 1882 года.
– Вероятно, я очень туп, Холмс, потому что не понимаю, какое значение имеет этот факт.
– Неужели! Вы удивляете меня. Ну, так прислушайтесь. Капитан Морстэн исчезает. Майор Шольто – единственное лицо, знакомое ему в Лондоне. Майор Шольто отрицает, что знал о приезде мистера Морстэна. Спустя четыре года майор Шольто умирает. Через неделю после его смерти дочь капитана Морстэна получает дорогой подарок, что повторяется ежегодно и заканчивается письмом, где говорится о том, что она обманута. Что это за обман? И почему эти подарки начинаются сразу после смерти Шольто? Вероятно, наследник Шольто знает истину и хочет вознаградить пострадавшую. Есть у вас какая-нибудь теория, которую вы можете противопоставить этим фактам?
– Но что за странное вознаграждение! И как необычно оно выражается! И почему он пишет только теперь, а не шесть лет тому назад? Затем тут говорится об обмане. Ведь не может быть, чтобы ее отец не умер. Другого же обмана, насколько известно, нет в этом деле.
– Конечно, тут есть затруднения, большие затруднения, – задумчиво проговорил Шерлок Холмс, – но сегодняшняя наша экспедиция рассеет их… А! вот и карета, и в ней мисс Морстэн. Готовы ли вы? Так идемте, так как уже немногим больше шести часов.
Я схватил шляпу и самую толстую палку, но заметил, что Холмс вынул из ящика револьвер и сунул его в карман. Очевидно, он ожидал, что дело нам предстоит серьезное.
Мисс Морстэн была укутана в темный плащ. Ее выразительное лицо было спокойно, но бледно. Нужно было быть более чем женщиной, чтобы не чувствовать беспокойства от предпринимаемого нами странного шага, но она вполне владела собой и охотно отвечала на несколько дополнительных вопросов, которые предложил ей Шерлок Холмс.
– Майор Шольто был закадычный друг папы, – сказала она. – В письмах отца постоянно упоминалось имя майора. Он и отец командовали войсками на Андаманских островах, так что им приходилось постоянно иметь дело друг с другом. Между прочим, в столе папы оказалась любопытная бумага, которой никто не мог понять. Не думаю, чтобы она могла иметь какое-нибудь значение, но захватила ее с собой на случай, если бы вы захотели просмотреть ее. Вот эта бумага.
Холмс осторожно раскрыл бумагу и расправил ее у себя на коленях. Потом методически стал рассматривать ее в лупу.
– Эта бумага местного индийского производства, – заметил он. – Некоторое время она была пришпилена к доске. На ней изображен план части большого здания с многочисленными пристройками, коридорами и проходами. В одном месте маленький крест, сделанный красными чернилами, а над ним написано: «3,37 слева», еле видно, карандашом. В левом углу странный иероглиф вроде четырех крестов подряд, соприкасающихся концами. Рядом написано грубым, нескладным почерком: «Знак четырех – Джонатан Смоль, Магомет Синг, Абдулла-Хан, Дост-Акбар». Да, признаюсь, не вижу, какое отношение это может иметь к нашему делу. Но, очевидно, это важный документ – и тщательно сохранялся в бумажнике, так как обе стороны его одинаково чисты.
– Мы нашли его в бумажнике отца.
– Так сберегите его, мисс Морстэн, потому что он может быть полезен нам. Я начинаю подозревать, что дело это вовсе не так просто, как мне показалось сначала. Придется обдумать его еще раз.
Он откинулся на подушку экипажа, и по его нахмуренному лбу и рассеянному взгляду я увидел, что он погрузился в глубокое раздумье. Мисс Морстэн и я болтали вполголоса о нашей поездке и возможном исходе ее, но наш спутник хранил непроницаемое молчание, пока мы не доехали до цели нашего путешествия.
Стоял сентябрьский вечер, и не было еще семи часов, но день был холодный, и густой туман окутывал громадный город. Темные тучи печально нависли над грязными улицами. Фонари на Странде казались неясными пятнами рассеянного света, бросавшими слабый отблеск на скользкие тротуары. Желтый блеск из окон магазинов вливался в сырой, насыщенный парами воздух и бросал неверный свет на многолюдную улицу. Что-то странное, фантастическое чудилось мне в непрерывной процессии лиц, мелькавших в этих слабых полосах света, – лица печальные и счастливые, бледные и веселые. Как и все человечество, они то выходили из мрака на свет, то снова исчезали во мраке. Я вообще не склонен к впечатлительности, но скучный, мрачный вечер в соединении с ожидавшим нас странным свиданием расстроили мои нервы и нагнали тоску. Я видел, что и мисс Морстэн страдала от того же чувства. Один Холмс был выше всякой мелочной впечатлительности. На коленях у него лежала открытая записная книжка, в которую он временами заносил какие-то цифры и заметки при свете фонаря, который был у него в кармане.
Толпы народа уже стояли у боковых входов в театр. Перед главным входом непрерывный поток двухместных и четырехместных карет подкатывал к подъезду, высаживая мужчин в крахмальных рубашках и женщин в накидках и бриллиантах. Мы только что дошли до третьей колонны, – назначенного нам места свидания, – как к нам подошел проворный смуглый человек небольшого роста в кучерской одежде.
– Вы приехали с мисс Морстэн? – спросил он.
– Я – мисс Морстэн, а эти господа – мои друзья, – сказала она.
Незнакомец устремил на нас свой удивительно проницательный и вопросительный взгляд.
– Извините меня, мисс, – сказал он несколько упрямо, – но мне приказано просить вас дать слово, что с вами нет полицейского.
– Даю вам слово, – ответила она.
Он резко свистнул, и тотчас какой-то бродяга позвал кеб и открыл дверцу. Говоривший с нами взобрался на козлы, а мы сели внутрь, возница ударил лошадь, и мы понеслись бешеным галопом по туманным улицам.
Положение было любопытное. Мы ехали в неизвестное место, по неизвестному делу. Но полученное нами приглашение было или мистификацией, – что казалось непонятной гипотезой, – или нам приходилось думать, что наша поездка будет иметь важные последствия. Поведение мисс Морстэн было все так же решительно и спокойно. Я пробовал занять ее и развлечь воспоминаниями о моих приключениях в Афганистане, но, сказать по правде, я сам был так возбужден нашим положением и так заинтересован тем, куда нас везут, что рассказы мои были вряд ли занимательны. По сей день она уверяет, что я рассказал ей трогательный анекдот о том, как в глубокую ночь в палатку ко мне заглянул мушкет и как я выстрелил в него двумя зарядами из детеныша тигра. Сначала я еще отдавал себе отчет о направлении, в котором нас везут, но скоро от быстроты движения, тумана, малого знакомства с Лондоном я совершенно потерял ориентацию и понимал только, что мы, как казалось, ехали очень далеко. Но Шерлок Холмс нисколько не потерялся и бормотал названия скверов и переулков, по которым с треском проезжал наш кеб.
– Рочестор-Роуд, – говорил он. – Теперь Винцентский сквер. Теперь мы выехали на дорогу к Вокзальному мосту. Очевидно, мы едем в сторону Серрея. Да, так я и думал. Вот мы и на мосту. Можно видеть реку.
Действительно, мы мельком увидели Темзу и фонари, горевшие на широком, безмолвном водяном пространстве. Кеб наш продолжал мчаться, и скоро мы очутились в лабиринте улиц противоположной стороны реки.
– Дорога в Вандверт, – продолжал мой приятель. – В Приорат. Площадь Стоквель. Улица Роберт… Однако нам приходится ехать не по очень фешенебельным местам.
Действительно, мы очутились в сомнительной и угрожающего вида местности. Длинные линии кирпичных домов прерывались только грубым блеском ярко освещенных питейных заведений на углах улиц. Затем пошли двухэтажные виллы, с миниатюрными садиками впереди, и снова бесконечный ряд новых кирпичных зданий – чудовищных щупалец, которые гигантский город выбрасывает в деревню. Наконец кеб остановился у третьего дома на новой террасе. Другие дома были необитаемы, да и в том, перед которым мы остановились, только в кухне виднелся слабый свет. На наш стук дверь сейчас же отворил слуга-индус в желтом тюрбане, в белой одежде со свободными складками и желтом кушаке. Странной казалась эта восточная фигура в рамке банальной двери старого пригородного дома.
– Саиб ожидает вас, – сказал он, и в то же время из внутренней комнаты раздался громкий пронзительный голос.
– Введи их! – кричал этот голос. – Введи прямо ко мне!
Глава IV. История лысого человека
Читать бесплатно другие книги:
