Архилептония Домбровский Виталий
Например, уже на третий день монастырской жизни, когда мы реально ноги не волочили от усталости и брат присел на скамейку во время молитвы в храме, да ещё накинул на голову капюшон своей спортивной футболки, он тут же получил звонкую затрещину от молящегося рядом старого монаха. В другой ситуации, в другое время и в другом измерении результат был бы однозначным: брат никому не позволял себя обижать. Даже мне.
Но здесь было всё совсем по — другому. Он стащил капюшон, вскочил на ноги и забормотал: «Сорри, сорри…»
Настоятель в монастыре — глава, отец родной и топ — менеджер. Как президент. Это выборная должность, но если его выбрали (а выбирают в монастыре тайным голосованием, и неявка на выборы может быть оправдана только смертью), то авторитет его абсолютен, слово драгоценно, решения необсуждаемы, а послушания, полученные от него, выполняются с радостью и сознанием их важности для общины — даже если он наказал монаху много лет подряд мыть монастырские туалеты. Есть и такое…
У настоятеля, в свою очередь, есть Совет, состоящий из старейшин — самых старых и мудрых монахов. Они, подобно министрам, помогают ему управлять братством и общаться с внешним миром.
Все роли и послушания в монастыре чётко распределены, выполняются усердно и в полную силу. От работы не увиливает никто. И именно здесь воплощён в жизнь самый сокровенный принцип коммунизма: от каждого по способностям, каждому по потребностям.
А способности у каждого разные. Разный возраст, навыки и опыт, образование, здоровье, характер, национальности. В монастыре в основном, конечно, были греки. Но среди монахов оказались и сербы, и русские, и кавказцы, были также французы, пара американцев. И каждому нашли место в братстве в соответствии с его возможностями и склонностями.
И каждый в монастыре получал и получает по потребностям. Потому что потребности у них одинаковые!
Едят одну еду, носят одинаковые одежды, делят один кров, молятся одному Богу. Нет господ и слуг. Нет богатых и бедных. Есть только братья.
Этого не смогли добиться коммунисты. Достижениями коммунистов за последние 100 лет стали миллионы погибших от внутреннего террора и гражданского геноцида, международные конфликты, в которых погибли миллионы, — Вторая мировая война, разрушенные страны, перекроенные границы, обман всех и вся, дискредитация и уничтожение религии. Последний оплот коммунизма на планете, Северная Корея, сегодня ярчайший пример вопиющей деспотии, почти психиатрической тоталитарной диктатуры и самого обыкновенного рабовладельчества, где весь народ — рабы и все рабы принадлежат одному господину.
В монастыре равенство тоже имелось, но только на бытовом уровне. Привычный аскетизм уравнил всех монахов и освободил их головы и души от такой изнуряющей мозги дурацкой работы, как устройство быта, зарабатывание денег, накопление материальных ценностей, наслаждение вещественным миром и стремление конкурировать в этом вопросе с окружающими.
Ну зачем козе баян?
Монаху не нужен кожаный диван, плазменный телевизор, посудомоечная машина или крутой автомобиль. Монаху не нужна зависть друзей и соседей. Монах не карабкается вверх по лестнице жизни и карьеры, укрепляя материальное и одновременно теряя остатки духовного, как это происходит со всеми нами.
Монах всегда стремится к Богу. Всегда служит. И в связи с этим братство увиделось мне тогда каким — то батальоном солдат в чёрных одеждах — суровые, сильные духом, такие земные, с мозолистыми руками, в потрёпанных от тяжёлой работы рясах. Но такие спокойные, смиренные, честные, с просветлёнными глазами, всегда с таящейся в бороде скромной улыбкой и твёрдо знающие, за что они готовы умереть. Конечно, не все; они были разными. Но таким мне показалось обобщённое лицо монаха именно этого монастыря.
Социального равенства в монастыре я не нашёл.
Да его и быть не могло, иначе всё бы развалилось. Как, например, всё и всегда разваливалось у коммунистов. В монастыре кто мог только копать — копал, кто хорошо готовил — работал на кухне, кто любил огородничать — растил помидоры и огурцы. Кто умел строить — строил, рыбачить — ловил рыбу для братьев, рисовать — писал иконы, а кто обладал талантом организатора или бизнесмена — занимался хозяйственными вопросами, как Патер И в монастырском доме в городке.
А тот, кто знал, как руководить, руководил. Но не для того, чтобы набить себе карманы, а на благо общины. И не ради власти, а чтобы обеспечить счастливую жизнь всем остальным, включая того, кто умеет только копать.
Ну а тот, кто умел думать о главном и по — настоящему верить, управлял духовной жизнью братства и основным их занятием — богослужением.
То есть в монастыре были представлены разные социальные классы: от траншеекопателей и плотников до топ — менеджеров и министров во главе с президентом. Но они всё равно оставались братьями и оставались в своей классовой прослойке только потому, что именно там могли принести максимальную пользу сообществу.
Наблюдая за ними, я вдруг подумал, что это и есть идеальная модель цивилизации, земное воплощение утопических идей, терзавших человечество в разные его периоды, в реальную жизнь. Я даже обрадовался — так важно для меня оказалось это открытие. А потом вдруг расстроился. А как же семья? Продолжение человеческого рода, продолжение жизни, цивилизации…
Тогда я ещё не знал, что ошибаюсь. Что жизнь бывает и вне нашего тела и кроме телесной цивилизации, обитающей в биосфере этой прекрасной планеты, ещё существует Архилептония. Цивилизация мыслей, сверхтонкая надстройка над человечеством, в которой не важно, кто порождает мысль — мужчина или женщина, ребёнок или старик, пастух или герой, — и которая существует сама по себе вне нашего материального мира, но параллельно с ним.
Испытания
Для нас, фактически почти инопланетян, вывалившихся из сумасшедшей технологической и излишне сытой современности в параллельное, но всё равно какое — то далёкое и смиренное прошлое, жизнь в монастыре оказалась совсем не простой и на первых порах даже тяжёлой.
Для начала мы стали голодать. Не специально, а поневоле. Монахи ели два раза в день и не так обильно, как мы в миру.
Да, нам с братом всё время хотелось есть! Но постепенно привыкли. И даже стали чувствовать себя намного легче, чем раньше. Братишка шутил: «А ну — ка, занюхни меня! Может, я уже не воняю. Мясо — то не едим!»
Ха — ха! Мы таки воняли.
На третий день мы поняли, что не можем больше не мыться. Нет, мы умывались и чистили зубы два раза в день. Как, собственно, и монахи. Но не купались, не мылись целиком. Мы просто не знали, как и где это сделать. Это становилось невыносимым. И тогда мы убежали и отправились к морю. Просто отошли от стен крепости, обошли какие — то старые постройки, заброшенные лодки, поднялись на небольшой холм, спустились и оказались в крошечной бухте под скалой, на которой со стороны моря ютилась неизвестная нам часовня. Отсюда прямо от воды монастыря не было видно, хотя он был примерно в 100 метрах. Значит, и нас не могли разглядеть. Мы разделись догола и поплавали. Эгейское море приняло нас ласковым прибоем, освежающей, но всё — таки непривычно тёплой водой. Вот это наслаждение! И ему не было конца. Мы больше часа провели в воде.
Одним из самых больших испытаний для нас оказался вынужденный дефицит сна.
На третий — четвёртый день мы валились с ног. Выяснилось, что монахи почти не спят. Реально очень мало! В будние дни общий подъём — в три часа ночи по нашему времени. Во двор выходит побудчик и обходит со своей палкой и лампочкой на лбу, отбивая какой — то ритм, весь монастырь. Начинается движение в кельях, хлопают двери, журчит вода в умывальниках, шумят сливные бачки в общем туалете (слава Творцу, это достижение цивилизации здесь присутствовало).
Все просыпаются и готовят себя к новому дню. В четыре звонят колокола (тут и мёртвого поднимут с постели) — звон их отражается от гор и стен монастыря, множится и проникает в самое нутро. А через пятнадцать минут начинается общая служба в церкви. Продолжается до девяти. Потом трапеза. Работа до четырёх вечера, служба до девяти вечера. Снова трапеза. Потом личное время. Монахи заполняют его беседами, починкой одежды, общением с паломниками. Паломники рыбачат, звонят домой, разговаривают. С наступлением полной темноты паломники расходятся по кельям, а монахи опять работают. Днём — в основном физически на своих рабочих местах. А ночью — духовно: читают, учатся в уже известном нам классе, совершенствуют церковное пение. Монашеская жизнь затихает по — настоящему только к полуночи. А в три часа уже опять подъём.
Это же только три часа сна в сутки! В воскресенье подъём вообще в час ночи по — нашему. Это кто вообще может выдержать? Какой — нибудь знаменитый спецназовец смог бы спать годами по три часа в сутки? Конечно нет!
А монахи могут. Потому что учатся этому. Вырабатывают этот режим дня и неуклонно следуют ему всю жизнь. А раз они могут — то и мы смогли. Но мы — то догоняли немного днём, когда жара становилась невыносимой. Монахи работали, а мы, паразиты, спали — пусть и обливаясь потом на мокрых простынях у себя в келье, но всё — таки часик — другой спали! И это помогало.
И наконец — отсутствие женщин.
В монастыре нет женщин! Какой кошмар.
Однако…
Какое счастье, что в монастыре нет женщин!
На всём Афонском полуострове их нет и, думаю, никогда за последние несколько сотен лет не было. Нога женщины не ступала на эту святую землю.
Сейчас межмонастырский совет решил развивать туризм и почти согласился допустить женщин до посещения полуострова и его реликвий. Это якобы усилит материальную базу государства и даст монахам дополнительный заработок.
Каким монахам?
Тем русским попам, которых я позже видел сходящими с трапа парома, доставившего с полуострова людей и грузы в пограничный очаровательный городок Уранополи? Этим лопающимся от жира, с маслянистыми губами и огромными розовыми щеками, в шикарных добротных рясах, с рубиноголовыми перстнями на пальцах — сардельках? Так у них и без этого денег полно: их спонсируют толстосумы, которые приезжают сюда из России замаливать (вернее, проплачивать) свои бизнес — грехи. Или это нужно сухим чернокрылым греческим монахам, которые добывают хлеб насущный тяжёлым, но счастливым сельским трудом на холмах вокруг монастыря?
Нет, наш монастырь не согласен! Нашему монастырю не нужны деньги. Монастырю нужен Бог!
А без единодушной поддержки всех монастырей решение межмонастырского совета не может быть ратифицировано. Вот и гнобят монастырь. Пытаются отобрать земли, выселить монахов (доходит почти до боёв), сместить руководство, не пускать паломников. Но кроме женского вопроса есть множество других, не менее важных.
Монастырь не согласен дружить с католиками, иудеями, мусульманами, буддистами и так далее из политических соображений. Православие или смерть!
Монастырь много с чем не согласен. Такой вот упрямый монастырь!
А я, знаете, зауважал такое упрямство и косность. Если бы евреи не были так упорны в чистоте крови, соблюдении традиций, отправлении религиозных культов, преданности своему Элоиму, где бы они сейчас были? Вымерли бы…
Но вернёмся к женщинам.
В монастыре нет женщин. Нет секса. И никогда не было.
Зато есть любовь.
Мы, по своей ехидной привычке, всё гадали и даже скабрёзно поначалу язвили между собой — мол, как это у них получается, без женщин? Мы сами некомфортно себя чувствовали. Я — то уж точно заскучал по жене весьма скоро.
Долго гадать не стали — взяли и спросили напрямую. Дьякон М, двадцатишестилетний монах, правая рука настоятеля, наполовину грек и наполовину палестинец (тот, который нам предлагал занюхать его подмышки), совершенно непринуждённо и спокойно на своём ломаном английском ответил двум пришлым женопоклонникам на этот щекотливый вопрос так:
«Молитва усмиряет плоть. Мы долго учимся этому. Мне не было трудно: я стал монахом в шестнадцать лет. Но большинству монахов, кто пришёл из мира во взрослом возрасте, познал женщин, познал и радость, и горечь любви, пришлось учиться этому. Им не было просто. Но у нас существуют специальные техники, методики, молитвы. Нет, мы не импотенты. Просто эту часть жизни мы постепенно стираем из сознания, из своей души. И она уходит из тела, как уходит из головы».
И я поверил ему.
А сам подумал: и слава богу, что их тут нет. Появись они здесь — и камня на камне вскоре не осталось бы от этого всестойкого «спецназа», от этой почти идеальной модели цивилизации.
Горячей короткой ночью этого же дня мне приснился эротический сон с участием меня и любимой жены.
Проснувшись, я подумал так: какие же мы всё — таки животные!
А потом: может, они всё — таки геи?
И отправился помолиться.
Знаете — помогло.
Правда, ненадолго.
Сокровища монастыря
На третий — четвёртый день, когда мы немного привыкли к постоянной усталости, голоду и недосыпу, стало легче, и я начал больше наблюдать, замечая всё новые детали монастырской жизни.
Например, нас поразила масштабность монастырского хозяйства.
Масличные сады на холмах, виноградники, арбузные бахчи, грецкие орехи. Всевозможные виды теплолюбивых фруктовых деревьев: яблоки, груши, персики, абрикосы, айва, гранат, тутовник, инжир, апельсины, лимоны. Да всё что угодно! Огромный огород прямо под северной стеной крепости: помидоры, огурцы, кабачки, баклажаны, перцы. Пруд с карпами. Пасека. Смешная рыболовная флотилия из полутора корыт, на которых отважные монахи добывают рыбу для стола. Столярный цех. Кондитерский цех. И полно ещё всего. Как они с этим справляются? А вот так! Честным, правильно организованным коллективным трудом. Настоятель, пожилой больной человек, каждый день садится на трактор и катит работать где — то в садах. И, конечно, братству помогают паломники. Все, кто приходит сюда постоянно, работают вместе с монахами. Им это доставляет радость. Местные паломники не могут есть чужой хлеб задаром: совестно. И братство благодарит их за это, разделяя трапезу, беседы и молитвы на всех поровну.
Люди — главное богатство монастыря.
Но оказалось, что монастырь хранит и настоящие драгоценности.
Например, за потайными стенами и скрытыми секретными проходами хранится уникальная библиотека древнейших рукописных книг, религиозных текстов, артефактов, которым с точки зрения гуманитарного наследия нет цены и адекватного денежного эквивалента. Но мало того — в монастыре есть и материальные сокровища.
В центральном зале храма, где мы каждый день гуськом по окончании молитвы проходили и крестились на множество икон, отдельно расположена особая икона Девы Марии с младенцем Христом на руках, до которой было не дотянуться, чтобы поцеловать край оклада. Икона утоплена в окладе глубоко за стеклом, а перед ней во внутреннем пространстве между стеклом и самой иконой уложены перстни с камнями и отдельные необрамлённые драгоценные камни умопомрачительного размера — рубины и изумруды. Кто не в курсе, сообщаю, что рубин и изумруд — это красный и зелёный алмазы. И наверняка это только сотая доля сокровищ, которые хранит монастырь. Они попадали сюда разными путями уже больше тысячи лет. Вряд ли кто — то кроме самих монахов знает, что именно хранит монастырь с древних времён. Уверен, что, если понадобится, монахи смогут защитить свои сокровища. И не только потому, что это многомиллионные материальные ценности; это часть нетленной истории монастыря.
Потом я видел, как монахи выходят из стен, как они умеют появляться в разных частях крепости, не пересекая залитый солнцем монастырский двор. Очевидно, сеть тайных коридоров, дверей и проходов связывает все стороны крепости и воспользоваться ими могут только посвящённые. Позднее, когда брат вернулся домой, он рассказывал, что, по его мнению, почерпнутому из косвенных источников, у монахов и арсенал вооружения имеется. А уж какой — не будем гадать. К тому же среди монахов есть и бывшие военные, и полицейские, и спецназовцы. В общем — люди подготовленные. Причём из разных стран.
А вместе с ними в монастыре собрались художники, инженеры, врачи, учителя, певцы, бизнесмены, рабочие, фермеры, турагенты и даже бывшие уголовники. Монашество стирает прошлое, закрывает эту страницу жизни навсегда. Страница закрывается, но человек — то остаётся.
У монастыря больше двух тысяч постоянных паломников. Некоторые приезжают издалека, некоторые живут по соседству. Они — то и есть потенциальная рекрутинговая аудитория. Пока я жил у Патера И в городке, два паломника, один из которых шёл с нами ночью в монастырь, приняли монашеский сан.
С одним из них удалось побеседовать, когда я уходил из монастыря (на уже известном лендровере: сначала в сербский монастырь, потом на автобусе до моря, потом на корабле до Уранополи). Паломник был туристическим агентом, немного знал английский. Жаловался на жену, правительство и полицию (его недавно лишили водительских прав). Я особенно не обращал внимание на жалобы, уже знал: греки всегда жалуются на правительство. Но он также скучал по сыну: тот уехал с семьёй в Афины, и теперь они не видятся годами. Меня эта тема задела за живое — я ведь уходил из монастыря и знал, что с братом увижусь тоже не скоро. На корабле, глядя на медленно проплывающие мимо берега Афонского полуострова, паломник повторял, что мечтает умереть именно здесь, в монастыре. Я запомнил его имя — Серафим (нетрудно запомнить). Это был низкорослый, мощный мужчина с густой седой бородой, намного старше меня. Настоящий спартанец, как я их представлял.
Когда через три месяца брат вернулся домой, он рассказал, что Серафим принял сан и замолчал на полгода. Это первое и главное послушание, которое получают новые монахи. Полгода молчать и молиться. Ещё он рассказал, что через месяц после того, как Серафим принял монашество, к нему приехал сын. И стал потом приезжать постоянно и оставаться на выходные. Они садились в тени огромного лимонного дерева и молчали. А у отца Серафима по щекам и седой бороде текли слёзы. Ведь именно теперь он стал часто видеться с сыном — когда стал монахом…
Не только паломники помогают монастырю, но и монастырь помогает паломникам. В любых обстоятельствах, при первой же необходимости.
Как — то раз мы катили с Патером И по Иерисосу и увидели человека, спешившего за уже уходящим в Салоники междугородним автобусом. Машина поравнялась с бегущим. На том лица не было, он задыхался, на спине болтался тяжеленный рюкзак. Патер И остановился на автобусной остановке и окликнул его по имени. Они что — то обсудили, перекрикиваясь, Патер И выхватил из глубокого кармана истрёпанной рясы горсть купюр и сунул через окно знакомому прямо в руку. Тот схватил деньги, стал благодарить, но Патер И замахал на него и приказал бежать. Как я успел заметить, среди купюр было несколько сотенных евро. Бедолага убежал в сторону стоянки такси. А Патер И довольный, почти счастливый покатил дальше и объяснил мне как смог, что это паломник Теодор (по — нашему — Федя) из Иерисоса, работает в книжном магазине, очень бедный, опоздал на автобус до Салоник, теперь может опоздать на самолёт. Он должен лететь к сестре на свадьбу в Болгарию. Вот и решил Патер И дать ему денег на такси до Салоник — и на подарок для сестры заодно.
Деньги для Патера И были как конфетные фантики. Просто бумажки. Вынужденное мерило общения с этим смешным и окончательно запутавшимся внешним миром.
А когда — то он жил и дышал для них.
С другим паломником я прожил бок о бок несколько дней в монастырском доме, тесно общаясь, деля с ним и Патером И трапезу и вечерние беседы на балконе. Это был парень по имени Николас, македонец лет двадцати пяти, который потерял работу, другую работу никак не мог найти и попросил помощи у монастыря. Он часто паломничал, но теперь приехал надолго: жить у Патера И и работать на монастырских фермах, разбросанных по Халкидики. Монастырь дал ему работу, содержал бесплатно в доме и платил, чтобы парень мог в конце сезона привезти какие — то деньги домой.
Вот так.
Все эти люди показались мне настоящим сокровищем монастыря. Они помогали друг другу не потому, что им это было выгодно, а потому, что хотели. Я часто видел, как уже знакомые мне паломники подкатывали к дому и выгружали во двор кто что привёз, кто чем мог поделиться с монастырём. От ящиков со списанным и провонявшим хлоркой военным обмундированием (ботинки, зимние куртки, шарфы — зима — то в каменном монастыре у моря промозглая, даже в Греции) до щенка немецкой овчарки (пусть живёт в монастыре, где уже прижились вездесущие кошки и обитает огромный старый конь, на котором время от времени кто — нибудь отправляется побродить по горам). Ещё привозили гвозди, кирпичи, коробки с туалетной бумагой.
Стигмы
Монахи, наверное, как и большинство греков в Греции, — убеждённые антисемиты, скрытые или явные.
Причём многие с евреями никогда не общались и вообще не сталкивались. Однако традиционный антисемитизм налицо: то там то сям, по поводу или без повода, они презрительно отзываются о евреях и автоматически об Израиле. Основная причина, конечно, — «убийство Христа», которое они евреям никогда не забудут и не простят.
У греков это иногда приобретает весьма забавные формы.
Своего премьер — министра они считают скрытым евреем, потому что он их обманывает.
Какого — нибудь местного начальника — потому что он ездит на дорогой машине.
Соседа с параллельной улицы могут подозревать, потому что он построил новый дорогой дом на продажу.
Вот так, вроде безобидно, греки в миру подтасовывают под еврейство всё, что связано с выгодой или бизнесом. А сами втайне завидуют успешным людям. Ну не то чтобы прямо завидуют, но не отказались бы быть на их месте. Греция ведь очень бедная страна. Но стала она бедной не потому, что её кто — то разорил: греки это сами допустили.
С антисемитизмом безобидно было не всегда. Когда я посетил Кипр, то узнал, что в древние времена греки добивали палками терпящих кораблекрушение евреев, которые пытались выбраться на скалистые берега.
И страшное гетто в Салониках не было безобидной страницей Второй мировой войны. Многие греки активно сотрудничали с нацистами.
Салоники вообще много веков был больше чем наполовину населён евреями. Теперь их там осталось несколько семей.
Однако надо признать: и среди греков были праведники, которые укрывали евреев от фашистов, спасая им жизнь.
Ещё одна стигма, какая — то безумная и совершенно на первый взгляд непонятная, — бар — код на товарах. Да — да! Именно так. Настоятель монастыря приказал монахам и учит всех паломников избегать товаров с бар — кодом, а те распространяют своё «тайное знание» по всему миру. Теория такая: бар — коды — глазок, которым дьявол отслеживает всё и вся. Поэтому тот, кто пользуется товарами, на упаковках которых есть считываемые бар — коды, — под наблюдением Сатаны.
А ещё они убеждены, что бар — коды придумали евреи. Чтобы управлять миром!
Вот такая у них своеобразная связка — евреи и бар — коды. Купил упаковку чипсов с бар — кодом — и Сатана тут как тут! Приглядывает за тобой. А Сатана он кто — конечно, еврей. И все они такие.
Я сначала поражался невежественности и убогости такой философии. А потом свыкся и стал задумываться. Не о евреях, конечно, так как сам был евреем (а греки — то во мне еврея не рассмотрели: наверное, и не встречали в жизни ни одного!).
А вот с бар — кодом они, кажется, что — то разглядели. Всеобщая глобализация и компьютеризация скоро и впрямь приведут к тотальному контролю, и все мы станем просто стадом — куда хозяин захочет, туда и погонит. А кто будет хозяином в этот момент? Мы — то ещё не знаем…
Карточкой чиркнул в магазине — сразу известно и кто ты, и где ты. Позвонил по мобильному — то же самое. Отправил имейл — твой IP известен. Да, с бар — кодом монахи переборщили, но, в принципе, идея жизнеспособная. Может, Google на Сатану работает? Google уже не знает, куда деньги девать… Спросил бы у монахов — они подсказали бы!
Ну да ладно.
В любом случае зимой того же года я отправлял в монастырь тёплые чёрные куртки — аляски и предусмотрительно срезал с них бар — коды. Чтобы монахи не нервничали. Чтобы носили на здоровье! И не боялись сатанинского ока.
Отдельная история — легенда, что на Афонской горе, вершина которой всегда укрыта облаком, в пещерах живут около двухсот сущностей. Десять — телесные, но бессмертные монахи, а остальные — духи монахов. Они ничего не едят. Обитают все вместе в пещерах столетиями и проводят время в медитациях и в общении с Богом…
Ну это уже показалось мне слишком!
Я, когда услышал, подумал — шутят. Сказку эту сначала мне рассказал Николас, когда мы в его выходной день пили кофе в кафе «Ксерксис» на городском пляже в городке. Ну, думаю, у парня каша в голове, совсем запудрили ему мозги монахи. А потом вижу — он серьёзно говорит и явно верит во всё это искренне. Примерно так же, как если бы я кому — то рассказывал, что Iron Man Брендан Бразьер (чемпион по триатлону) — веган, то есть не употребляет продукты животного происхождения. Рассказывал бы с уважением и восхищением. Потому что это правда. Спросите хоть у Google.
«На вершину горы Афон, — говорил Николас, — попасть почти невозможно. В самых недоступных местах горных расщелин начинаются скрытые тропы к вершине, а за несколько сотен метров до места по скалистым склонам эти тропы переходят в каменные ступени почти метровой высоты. Паломникам туда путь заказан. И только настоятели монастырей иногда, раз в десятилетия, осмеливаются отправиться в этот путь. Лишь некоторые за последние несколько веков дошли до вершины, и единицы вернулись — очарованные, навсегда утонувшие в тайне увиденного.
Я заворожённо слушал Николаса, почти с открытым ртом (чуть слюна не потекла!). И начал при любом удобном случае расспрашивать монахов и паломников на эту тему, пытаясь собрать как можно больше информации и деталей. Сколько ни старался, все рассказы были похожи друг на друга, с небольшими отклонениями на подробности и с той только разницей что на мой вопрос «А что они едят?» одни отвечали «Ничего» а другие «Может, насекомых собирают по стенам пещер или улиток. И воду слизывают со стен. На вершине сырость страшная. Гора — то всегда накрыта облаком. Сам посмотри».
«Ну — ну!» — подумал я и стал, когда вспоминал, поглядывать в сторону величественно царившей над полуостровом далёкой вершины святой горы Афон. И представьте себе: когда бы я ни посмотрел в ту сторону — ослепительным звенящим утром, знойным горячим греческим днём или синим душистым вечером, — вершина Афона всегда оказывалась окольцована белым пушистым облаком. Или тучей. А на небе вокруг — ни облачка! Чудеса, да и только.
Езжайте туда и сами проверьте!
…Когда прощались с Николасом, он подарил мне нож, с гравировкой на греческом. Такие имеют только монахи и паломники монастыря. Хороший нож, с кровостоком и наборной рукояткой. А я подарил ему новую, в упаковке, белую футболку — поло Reebok, которую ещё не успел распечатать. Вот так путешественник и абориген обменялись сувенирами.
Фатализм — вот ещё одна местная стигма.
Я встречался с этим феноменом и раньше. Например, хасиды в Израиле всё в своей жизни доверили Элоиму и фанатично верят, что как оно должно быть — так и будет, на всё воля Божья. А бабушка моя, царствие ей небесное, хоть и не верующая была еврейка, бегала, не глядя по сторонам, через дорогу и говорила всегда: «Им надо — пусть смотрят внимательно. Им же хуже будет!» Мол, если её машина собьёт, водителю будет хуже. (Не знаю, что она имела в виду: водителя замучает совесть или что — то другое.) Что она может погибнуть, не обсуждала. И, кажется, даже не думала об этом. Мне это казалось вопиющей тупостью. Хотя я понимал, что бабушка очень умная. И любил её. Она меня вырастила и воспитала.
Вот так и монахи. Патер И, например, вёл машину коленями, крестясь и говоря по телефону одновременно, уверенный, что с ним ничего не случится. А другой молодой монах рулил свой сказочный лендровер туда — обратно по ночной козьей тропе, перевозя паломников, на мой взгляд рискуя разбиться в любую секунду.
Все греки верят в судьбу и в Бога. И живут как могут. Просто, набожно, в основном бедно.
Первый контакт
Настало время, и я ушёл из монастыря и жил теперь у Патера И в городке. А брат остался в монастыре. Он не хотел. Почти плакал. Но я ушёл и оставил его там. Так было надо. Возможно, он сам понимал, что НАДО, но до последней минуты надеялся, что я вытащу из кармана несуществующий волшебный билет на рейс Афины — дом и приглашу его лететь. Этого не произошло. Его билет с датой через три месяца лежал вместе с паспортом в спортивной сумке. И он остался с чужими бородатыми мужиками, говорящими на неизвестном языке. Испуганный, одинокий, потерянный, возможно страшно обиженный на семью, а может, и на самого себя. Взрослый ребёнок, заблудившийся сам в себе.
Сердце моё рвалось на части, и не с кем было поделиться болью.
И так же не с кем было поделиться робкой надеждой, что я всё делаю правильно, и всё скоро изменится, и брату станет так хорошо, как не было никогда. Жена была далеко, за Атлантикой. Мама не так далеко, но через Средиземное море. А описать по телефону я бы всё равно не смог — ни как тут, ни что тут. И, конечно же, я не смог бы описать, что на самом деле чувствую.
Это были тяжёлые времена для нас всех, мы немного разучились понимать друг друга…
Тогда я ещё не знал, что через три месяца, когда в наших местах вездесущие клёны уже сбросят огненные одежды и первый снег ляжет на горнолыжные склоны, из Греции прилетит худой бородатый мужчина, почти чёрный от загара, немытый, ещё пахнущий морем и солнцем, с горящими добрыми глазами и счастливой улыбкой. И мы сначала не узнаем его — так он изменится. А потом снова как бы откроем его для себя и станем счастливы.
К нам вернётся мой брат. Повзрослевший, здоровый.
…Стоял безумно знойный и душный день. К Патеру И приехал паломник из Афин. Он примчался на огромном спортивном мотоцикле — довольный, уставший, светящийся надеждой на встречу с монастырём. Жара просто сбивала с ног, но к вечеру посвежело, и мы попили кофе на веранде второго этажа. А потом я остался сидеть на веранде, а они зажгли все лампады в молельной комнате и стали молиться. Я посидел немного, глядя, как лиловый небосклон гаснет, и вскоре присоединился к ним.
Они молились долго. Я стоял немного сзади. На дворе стемнело.
Свет масляных лампад множил изображение Христа. Спокойный, сильный голос Патера И отражался от стен маленькой комнаты. Я думал обо всём сразу. Но больше о нас всех — брате, родителях, жене, дочерях. А о чём же ещё думать?
Думай о добре! Думай о добре!
Я почти провалился в молитву, не понимая на их языке ни слова. И только повторяя за ними — «Амен». Моё сердце постепенно наполнялось любовью. Мысли исчезли, и я почти заснул стоя, в этом монотонном потоке магических слов, колыхании теней и волне упоительного ощущения добра, протекающего через сердце.
И в какой — то момент почувствовал, что мы не одни.
Я опять почувствовал это!
Глаза мои были прикрыты, но я ощутил это кожей. Как будто оказался в толпе, где никто тебя не трогает, но ты чувствуешь тепло человеческих тел вокруг. Я открыл глаза и обомлел. По сути ничего не изменилось. Патер И, сидящий на табурете перед огромной книгой. Мотоциклист рядом. Иконы. Крошечная комната. Колыхание теней…
Но в комнате появились ещё люди!
Или не люди?
Над плечами Патера И возвышался силуэт бородатого мужчины, он был полупрозрачен и головой упирался в потолок. Его контуры медленно менялись, расширяясь и колеблясь в такт монотонному голосу монаха, вслух читающего из огромной книги. Я узнал в нём самого Патера И, только гораздо больше размером. Рядом над плечами мотоциклиста колыхалась его же огромная полупрозрачная фигура. Но кроме них в комнате оказалось ещё несколько бестелесных фигур разного роста: от крошечных, как куклы, до почти великанских — как силуэты над молящимися мужчинами. В комнате стало так тесно, что некуда ступить.
Я зачарованно смотрел на всё это, не понимая, что мне теперь делать. Всё было так странно, но совсем не страшно. Я начал приглядываться внимательнее, стараясь получше рассмотреть лица. Мне стало так любопытно, что я тогда попробовал сделать шаг в сторону и вдруг понял, что двигаюсь сквозь соседа. В голове пронеслись совершенно незнакомые картинки; это произошло молниеносно и повторялось каждый раз, когда я проходил сквозь кого — то (что — то?), продвигаясь вдоль стены комнаты.
Я сумел переместиться, может, метра на полтора, но с каждым шагом отдаление от места, где я стоял изначально, становилось всё труднее — как будто меня что — то удерживало, будто эспандер связывал меня с исходной точкой и по мере растяжения усиливал сопротивление. Тогда я обернулся и увидел себя самого — бородатого лысого крепыша с прикрытыми глазами, замершего, как восковая фигура в музее мадам Тюссо.
Позже мне объяснили, что в первый — второй — третий раз так и бывает: трудно отдалиться от своего физического тела, как будто оно ещё удерживает тебя, не отпускает.
А потом рядом с собой, замершим позади молящихся, я увидел другой знакомый силуэт и узнал в нём брата. Только я был настоящий, не полупрозрачный, и отбрасывал множественные, теперь почему — то неподвижные тени от свечей на стенах молельной комнатушки. Брат, наоборот, колыхался и, казалось, был прозрачен. Он стоял как сомнамбула в углу комнаты, поодаль от меня — настоящего, пропорционально уменьшенный раза в два, и внимательно смотрел на меня, как бы ожидая, что я замечу его. И самое удивительное — он оказался внутри другого силуэта, огромного, уходящего вверх. Но я же прекрасно понимал, что моего брата со мной в этой комнате не было. Я чётко знал, что это не он, что реальный остался в монастыре и что это похожее на него нечто — просто модифицированная копия, гротескный бестелесный шарж.
Читать бесплатно другие книги:
