Человек с большим будущим Мукерджи Абир

Два

Моя мать умерла, когда мне было шесть. Отец служил директором местной школы. В приходе он пользовался некоторым авторитетом, но за его пределами никакого влияния не имел. Вскоре он женился снова, меня же сочли лишним и отослали в Хедерли, ничем не примечательную школу-пансион в богом забытом уголке на юго-западе, настолько удаленном от сколь-нибудь значимых населенных пунктов, насколько это только возможно в Англии.

Хедерли ничем не отличалась от множества других второстепенных частных школ, которыми усеяны графства. Провинциальная как по расположению, так и по подходу, она давала сносное образование, поддерживала некоторую иллюзию респектабельности, и, что самое важное, семьям среднего класса было очень удобно отправлять туда детей, которых по той или иной причине требовалось сбыть с рук без лишних хлопот. Я не возражал. Мне было хорошо в Хедерли – по крайней мере, лучше, чем дома. Во всяком случае, будь у меня возможность, я бы с удовольствием пробыл там подольше. Я завидовал ребятам, которым приходилось проводить каникулы в школе, потому что их родители служили в какой-нибудь далекой точке планеты, несли там бремя белого человека и поддерживали дело империи.

Империя и правда была делом, предприятием среднего класса, построенным на фундаменте таких школ, как Хедерли. Подобные учебные заведения массово производили розовощеких исполнительных молодых людей, которые и были маслом, помогающим вертеться колесам империи. Эти мальчики становились ее госслужащими и полицейскими, ее клерками и сборщиками налогов. Со временем они женились, заводили собственных детей и отправляли их обратно в Англию за тем же образованием, которое когда-то получили сами, в те же самые школы, чтобы там из них вылепили новое поколение колониальных чиновников. Так колесо делало полный круг.

Я покинул Хедерли в семнадцать лет, когда закончились деньги. За год перед этим отец заболел, оказался стеснен в средствах, и оплата школы стала для него непозволительной роскошью. Я не держал на него зла. Просто не повезло, бывает. Тем не менее передо мной возникла трудность: я должен был решить, что делать с собою дальше. Об университете, даже если бы я и питал надежды туда попасть, теперь не могло быть и речи. И я поступил так, как из века в век поступают энергичные молодые люди без перспектив и вдобавок совершенно без средств. Я отправился в Лондон.

Мне повезло. У меня был дядя, который жил в Ист-Энде[16], неподалеку от Майл-Энд-роуд. Будучи местным мировым судьей, он водил полезные знакомства. Именно он подал мне идею поступить на службу в полицию. Мысль показалась мне удачной, особенно если учесть, что другого плана у меня не было. Я подал заявление, и мне предложили должность констебля в «Мете»[17], то есть в лондонской полиции, в дивизионе «Эйч». Наш штаб находился в районе Степни. Многие полагают, что «Мет» – самая старая полиция на свете. Это не так. У нас, конечно, были «бегуны с Боу-стрит»[18], но первая настоящая полиция появилась в Париже. «Мет» даже не самый старый в Великобритании. Этот рекорд принадлежит Глазго, где полиция появилась на тридцать с лишним лет раньше, чем Роберт Пил предложил учредить ее в Лондоне. Впрочем, если уж какой город и нуждался в полиции больше Лондона, то это, конечно же, Глазго.

Я не хочу сказать, что в Лондоне было спокойно. В Степни и Ист-Энде точно не было, и убийств на нашу долю выпало более чем достаточно. Нам, правда, не попадались трупы в смокингах – не те это были районы. И все же парни из дивизиона «Эйч» были рады иметь при себе старые верные револьверы «бульдоги». Надо сказать, что мне ни разу не пришлось стрелять из моего: чтобы произвести впечатление, обычно было достаточно просто навести его на нарушителя.

Прорыв у меня случился пару лет спустя, в связи с на редкость отвратительным двойным убийством на Вестферри-роуд. Тела лавочника по фамилии Фарлоу и его супруги были как-то ранним утром обнаружены их помощницей, девушкой по имени Роузи, которая при виде сцены, словно сошедшей со страниц бульварного ужастика, повела себя весьма разумно и заорала во всю глотку. Так случилось, что я как раз совершал обход, услышал ее вопли и оказался первым констеблем на месте преступления. Не было никаких следов взлома, вообще ничего подозрительного, кроме, конечно, двух тел в квартире над лавкой – оба в ночных рубашках, у обоих горло перерезано. Вскоре прибыли другие полицейские и оцепили все вокруг. В результате проведенного обыска под кроватью супругов Фарлоу был обнаружен ящик для выручки, открытый и пустой.

Пресса разнюхала о происшествии, накрутила местных жителей до истерики, и убийством занялось Управление уголовных расследований Скотланд-Ярда. После некоторых уговоров они позволили мне продолжать работу над делом. Я убедил их, что могу оказаться полезен – в конце концов, я был первым полицейским на месте преступления и хорошо знал район.

Мы стали искать свидетелей; отозвалось несколько человек. Тем утром они заметили, как из здания выходят двое мужчин подозрительного вида. Кое-кто из опрошенных даже узнал эту парочку – по их словам, это были два брата, Альфред и Альберт Стрэтфорд, хулиганы и бандиты, славившиеся своей жестокостью, чрезмерной даже по меркам этой части города. Мы вызвали братьев для дачи показаний. Разумеется, те все отрицали. Послушать их, так можно было подумать, что оба были в церкви во время убийства.

Потом свидетели пошли на попятный. Показания менялись: было темно, они не могут с уверенностью сказать, что именно видели, даже сомневаются, тот ли это был день. Раз – и мы остались с пустыми руками, братьев Стрэтфорд надо было отпускать. Хватаясь за последнюю соломинку, сотрудники Управления вернулись на место событий, чтобы попробовать найти какие-нибудь улики, пропущенные в прошлый раз, но почти не надеясь на успех. Я остался в штабе и был предоставлен сам себе. Повинуясь минутному порыву, я спустился к сейфу, где хранились вещественные доказательства. Дело разваливалось, мое временное сотрудничество с Управлением уголовных расследований подходило к концу, и я хотел напоследок еще раз взглянуть на наши находки – по старой памяти, так сказать. Я осмотрел скудное содержимое сейфа: пропитанные кровью ночные рубашки, разбитые карманные часы, пустой ящик для выручки. И тут я заметил красноватое пятно, скрывавшееся на крышке ящика, на внутренней стороне ее боковой грани. Должно быть, в тот день пятно проглядели в суете. Я мигом догадался, что это такое, а главное, что может означать. Молнией взлетел я обратно по ступенькам. Мои руки дрожали, когда я показывал улику старшему по званию. Вскоре был призван отдел дактилоскопии Скотланд-Ярда, находившийся тогда в зачаточном состоянии. Им удалось снять отпечаток, который в точности совпал с отпечатком большого пальца Альфреда Стрэтфорда. Мы, можно сказать, поймали преступника за руку. После этого я попросил о переводе в Управление уголовных расследований, и меня приняли.

Что касается братьев Стрэтфорд, то оба они отправились на виселицу.

Следующие семь лет я провел в Управлении, расследуя дела, при встрече с которыми мало кому удалось бы удержать свой обед в желудке. Со временем такие вещи надоедают, и в конце 1912 года я перешел в Специальную службу, чьей главной задачей в то время было приглядывать за столичными фениями[19] и теми, кто им симпатизировал. Сейчас почти никто уже не помнит, что Специальная служба возникла как Специальная ирландская служба. Пусть название теперь и изменилось, но миссия осталась прежней.

Война началась летом четырнадцатого года. Я не был в числе тех, кто с нетерпением ожидал ее прихода (вряд ли индейка могла бы радоваться Рождеству), – может быть, потому, что уже достаточно встречался со смертью, чтобы понять, что она часто отвратительна, как правило, бессмысленна и только в редких случаях благородна. И меня совершенно точно не захватила эта всеобщая лихорадка, под влиянием которой бесчисленное множество молодых людей со всех ног спешили в те первые дни на призывные пункты, полагая, что к Новому году все уже закончится. Сколько же людей считало, что война будет короткой, что мы придем туда, устроим кайзеру взбучку – и дело с концом. Как будто одержать верх над всей технической мощью Германской имперской армии будет не труднее, чем справиться с метателями копий, с которыми мы с удовольствием сражались в ходе своих колониальных кампаний.

И все-таки в итоге я пошел добровольцем. Не из любви к королю и родине, что считается достойным, а из любви к женщине, что совсем не такая однозначная вещь.

Я впервые повстречал Сару в омнибусе в Майл-Энде однажды утром осенью 1913 года. Говоря о любви с первого взгляда, принято упоминать скрипки и фейерверки. Для меня этот опыт был скорее сродни легкому сердечному приступу. Она была красива, как воплощенная мечта англичанина. И слишком хороша собой, чтобы ехать в омнибусе по Уайтчепел-роуд, – да и вообще, если на то пошло, находиться ближе чем в пяти милях от этого места. Не успел я собраться с мыслями, как она вышла, и я потерял ее в толпе. Эта история могла тем и закончиться, но несколько дней спустя я снова встретил Сару в том же омнибусе. Вскоре я стал точно рассчитывать свой маршрут, подгадывая так, чтобы совпасть с ней по времени. Было приятно, что старые добрые техники слежки Специальной службы в кои-то веки пригодились мне для чего-то кроме преследования ирландцев по всему городу.

На протяжении нескольких следующих недель эти утренние поездки придавали вкус моей жизни. Встретив ее, я радовался, если же ее не оказывалось на месте, ощущал пустоту. Однажды, когда в омнибусе было особенно много народу, я уступил ей место. Она решила, что это очень мило с моей стороны. Я решил, что это хорошая возможность завязать разговор.

Со временем мы познакомились ближе. Сара работала учительницей в школе, была на несколько лет старше меня и отличалась умом. Возможно, сперва меня привлекла ее красота, но полюбил я ее именно за ум. Она была открыта новым идеям, придерживалась либеральных и радикальных взглядов. Некоторых мужчин умные женщины пугают, меня же, наоборот, эта черта пьянит и очаровывает. Это были самые счастливые дни в моей жизни. Сара любила природу, и сколько морозных воскресных дней провели мы, гуляя вместе по королевским садам! Я и сейчас при виде любого парка каждый раз вспоминаю о ней.

Но путь истинной любви не бывает гладким[20], и в нашем случае он петлял вовсю. Дело в том, что не я один пал жертвой чар Сары. У нее было полно поклонников – главным образом, интеллектуалов и радикалов, попадались среди них и иностранцы. Она ввела меня в свой круг и представила этим занудным серьезным типам с их новыми яркими идеями и старыми потертыми пиджаками. Они любили собираться в кафе и с жаром рассуждать о братской солидарности рабочих и диктатуре пролетариата. Все это, конечно, была полная чепуха. Они находились там по той же причине, что и я, – слетались, словно мотыльки, к тому же пламени. Каждый из них с готовностью вонзил бы нож товарищам в спину, забыв напрочь о братской солидарности, если бы верил, что это поможет ему добиться расположения Сары. Кое-что, впрочем, их объединяло, а именно неприязнь ко мне. Неприязнь, которая ничуть не ослабла, когда они узнали, что я служу в полиции.

Конечно, в нашей компании были и другие женщины, но Сару затмить они не могли. А та, полностью осознавая свою исключительность, старалась равномерно распределять знаки внимания между всеми: здесь взгляд, там ласковое слово – ровно столько, сколько нужно, чтобы не показалось, будто она отдает предпочтение кому-то из своих поклонников, и чтобы никто не пал духом, утратив надежду.

Я записался добровольцем, желая выделиться на фоне остальных. Подобно большинству радикалов, они много говорили, но ничего не делали, и необязательно было быть интеллектуалом, чтобы понять, что Сара начинала уставать от этого бесконечного пустословия. Я записался добровольцем, потому что почувствовал, что, несмотря на свои свободные взгляды, в действительности она хотела, чтобы мужчина вел себя по-мужски. Я записался добровольцем, потому что любил ее. А затем попросил ее руки.

Я поступил на службу в январе 1915 года и за три недели постиг самые азы начального обучения вместе с парой дюжин других новобранцев. Мы с Сарой поженились в конце февраля, а через два дня я отбыл во Францию.

Нам почти сразу пришлось понюхать пороху: нас бросили в атаку у Нев-Шапеля. Некоторые мои товарищи погибли в той битве – первые из многих. В те дни постоянно приходилось искать замену павшим в бою, и быстрое продвижение по службе было обычным делом. Меня, как инспектора уголовной полиции, сочли достойным офицерского звания и быстро произвели в младшие лейтенанты. За этим повышением последовали и другие – просто благодаря тому, что я был еще жив. Мои друзья погибали один за другим. Не пощадила смерть и семью: мой единокровный брат Чарли в семнадцатом году под Камбре «пропал без вести, предположительно убит в бою». За два года до того он был у меня на свадьбе, а на его похоронах я в последний раз видел отца, который вскоре умер. В итоге из нас всех, примерно двадцати парней, одновременно записавшихся добровольцами, в живых остались лишь двое, и только мне удалось не тронуться рассудком – да и это спорно.

Как раз во время войны я и познакомился с лордом Таггертом. В Сент-Омере меня вызвали из строя и приказали явиться к нему. Он носил знаки отличия майора 10-го фузилерского полка, но довольно быстро стало очевидно, что на самом деле он служит в военной разведке. Оказалось, он прочел мое личное дело, обратил внимание на мои несколько лет в Специальной службе и хотел дать мне поручение. Меня отправили в Кале – следить за одним голландцем, которого разведка подозревала в шпионаже в пользу противника. Несколько недель я следовал за ним, замечая, с кем он встречается и с кем водит знакомство, и вскоре мы раскрыли целую сеть шпионов, которые работали в доках и передавали немцам сведения о нашем материальном обеспечении.

Таггерт спросил, хочу ли я остаться работать на него. Тут и думать было нечего: за месяц в разведке я сделал для фронта больше, чем за те без малого два года, что сидел в окопах. Новая работа мне по большей части нравилась, и я хорошо себя проявил. В сравнении с ирландцами, немцы были просто дилетантами. К шпионажу они относились примерно так же, как британцы относятся к торговле на базаре, – считали его сомнительным занятием и уделом других народов.

Война закончилась для меня летом 1918 года в битве на Марне. Гунны[21] собрались с последними силами и пустили в ход все – казалось, артиллерия лупила две недели без продыху. Я был на задании на передовой, когда рядом разорвался снаряд. Мне повезло. Меня обнаружил санитар, оттащил в полевой госпиталь, а через неделю меня переправили в другой госпиталь, уже в Англии. Какое-то время я находился между жизнью и смертью. От боли мне давали морфий, и много дней я провел в тумане наркотического опьянения. И только гораздо позже, когда мое психическое состояние было признано достаточно устойчивым, мне сообщили о смерти Сары. Мне объяснили, что причиной стал грипп, что была эпидемия, от которой умерло много людей. Как будто это как-то могло смягчить удар.

Обратно во Францию меня посылать не стали. Не было смысла. К октябрю уже стало ясно, что войне конец. Вместо этого меня демобилизовали и позволили вернуться к обычной жизни. Но какая это жизнь, когда все, кто был тебе дорог, лежат на кладбище или разметаны по французским полям, а тебе остались лишь память и чувство вины. Я вернулся на службу в полицию, надеясь вновь обрести какую-нибудь цель. Не помогло. Привычной обстановке не удалось вдохнуть новую жизнь в то, что было теперь пустой шелухой. Со смертью Сары умерло все лучшее во мне. Дни мои были пусты, а ночи наполнены криками умерших, которые ничто не могло заглушить. Ничто, кроме морфия. Когда же он закончился, я перешел на опиум. Действовал он хуже, но его было довольно просто достать, особенно для полицейского, получившего боевое крещение в Ист-Энде. В одном Лаймхаусе[22] я знал несколько притонов, и как-то раз морозной декабрьской ночью, бредя неровной походкой по Нэрроу-стрит мимо места, где канал Лаймхаус-Кат встречается с Темзой, я подумал: а не пора ли положить всему этому конец? Это так просто. Пара шагов в темноту – и готово. Холод заглушит боль, и очень скоро все будет позади…

Тут я вспомнил, как разругался с одним сержантом речной полиции в Уоппинге[23]. И только мысль о том, как он обрадуется, выловив из воды мой раздувшийся труп, заставила меня передумать.

Таким я бываю мелочным.

Как раз вскоре после этого я получил телеграмму: лорд Таггерт предлагал мне работу. Его назначили комиссаром Имперской полиции в Бенгалии, ему нужны были хорошие детективы, и он просил меня приехать к нему в Калькутту. В Англии теперь не было ничего, о чем я стал бы жалеть, и вот в начале марта, простившись на пристани с отцом Сары, я взошел на борт парохода компании «Пи энд О», отправлявшегося в Бенгалию. Перед отъездом мне удалось стянуть немного таблеток морфия из сейфа для вещественных доказательств в Бетнал-Грине[24]. Сделать это было несложно, улики терялись то и дело. Ходили слухи, что некоторые уоппингские полицейские гораздо больше зарабатывают на стороне, сбывая запрещенные товары, чем на службе. Меня же только заботило, хватит ли украденных таблеток на трехнедельное путешествие. Получалось впритык. Приходилось бережно расходовать запас, но я надеялся, что смогу продержаться на нем до Калькутты.

Увы, удача повернулась ко мне спиной. По причине непогоды в Средиземном море наш путь стал почти на неделю длиннее, и таблетки закончились за несколько дней до того, как мы наконец увидели бенгальский берег.

Бенгалия. Зеленая, плодородная и невежественная. Она показалась мне страной дышащих паром джунглей и влажных мангровых рощ – скорее водой, чем сушей. Климат в Бенгалии – один из самых неприятных на планете: ее поочередно то иссушает палящее солнце, то заливают муссонные дожди, словно Господь, будучи в дурном расположении духа, выбрал из возможных природных явлений все самые отвратительные для англичанина и собрал воедино в этом проклятом месте. Так что совершенно логично, что именно здесь, в восьмидесяти милях от побережья, в малярийном болоте на восточном берегу мутной реки Хугли, мы и решили построить Калькутту, нашу индийскую столицу. Похоже, мы любим трудности.

Я впервые ступил на индийскую землю первого апреля 1919 года. В День дураков. Очень символично. Пароход поднялся вверх по реке. Джунгли сменились полями и деревеньками из глинобитных хижин, и вот наконец за крутой излучиной нашему взору открылся огромный город, увенчанный короной черного марева из сотен промышленных труб.

Не очень-то это приятно – впервые в жизни очутиться в Калькутте без поддержки в виде наркотика. Конечно, тут стоит жара – палящая, удушающая, непреклонная. Но жара – не самое худшее. Влажность – вот что способно довести до безумия.

Река до отказа была набита кораблями. Огромные океанские торговые суда соперничали за место у причала. Если река была артерией города, то эти суда, развозящие товары по всему миру, были его кровью.

Взглянув на Калькутту, можно решить, что это столица с древней историей. На самом же деле она моложе Нью-Йорка, Бостона и десятка прочих американских городов. Однако, в отличие от них, ее не строили с надеждой на новое начало в Новом Свете. Этот город был основан по более приземленной причине. Он предназначался для торговли.

Калькутта – мы звали ее городом дворцов, нашей восточной звездой. Мы построили этот город, возвели особняки и монументы там, где раньше были только джунгли и крыши из тростника. Мы заплатили за это кровью и теперь утверждали, что Калькутта – британский город. Пяти минут здесь хватит, чтобы понять, что никакая она не британская. Но при этом индийской ее тоже не назовешь.

Правда в том, что Калькутта уникальна.

Три

Дом восемнадцать на улице Лал-базар – внушительный особняк, построенный в золотую эпоху Ост-Индской компании[25], в те дни, когда абсолютно любой англичанин, если у него было достаточно мозгов и деловой хватки, мог объявиться в Бенгалии без единого пенни и, правильно разыграв карты, сказочно разбогатеть. В средствах, конечно, стесняться не стоило. Говорят, что этот особняк построил как раз такой человек – человек, который прибыл сюда с пустыми карманами, сколотил состояние, но потом все потерял. Он продал дом кому-то, тот – кому-то еще, этот, в свою очередь, продал его правительству, и теперь здесь находился штаб бенгальского подразделения Имперской полиции.

Здание было построено в стиле, который мы называем колониальным неоклассицизмом, – сплошные колонны и карнизы, ставни на окнах, – и выкрашено в красно-охристый. Красно-охристый – это цвет британского колониального правления в Индии. В красно-охристый покрашено большинство государственных учреждений, начиная с полицейских участков и заканчивая почтовыми отделениями. Полагаю, где-то на свете, вероятно в Манчестере или в Бирмингеме, живет толстый предприниматель, разбогатевший на контрактах на производство моря красноватой охры для всех зданий британского правления в Индии.

Мы с Несокрушимом прошли между двумя отдавшими честь часовыми в шумный вестибюль, стены которого были увешаны табличками, фотографиями и прочими реликвиями, накопившимися за сотню лет существования имперских правоохранительных органов, и направились к лестнице.

Кабинет лорда Таггерта находился на четвертом этаже. Попасть в него можно было через небольшую приемную. Там сидел личный секретарь лорда Таггерта, миниатюрный человек по фамилии Дэниелс, единственным смыслом жизни которого, похоже, было служить своему хозяину, чем он и занимался с преданностью влюбленного кокер-спаниеля. Я постучался и вошел. Несокрушим следовал за мной, отставая на пару шагов. Дэниелс поднялся из-за стола. Он выглядел в точности как типичный секретарь важной персоны – бледный, безобидный и на полголовы ниже своего начальника.

– Проходите, пожалуйста, капитан Уиндем, – сказал он, провожая меня к двустворчатым дверям. – Комиссар вас ожидает.

Я вошел. Несокрушим остановился на пороге.

– Проходите, сержант, – сказал я. – Не будем заставлять комиссара ждать.

Он сделал глубокий вдох и вслед за мной переступил порог. В помещении размером с небольшой ангар для дирижаблей свет струился сквозь французские окна, играл на люстрах, свисавших с высокого потолка. Это был внушительный кабинет для полицейского. Пожалуй, главный хранитель законности и правопорядка на столь важном и вдобавок неспокойном аванпосту империи как раз заслуживал такого кабинета. В дальнем конце комнаты, за столом размером с хорошую лодку, под выполненным в натуральную величину портретом Георга V, сидел комиссар. Напротив расположился Дигби. Стараясь ничем не выдать своего удивления, я направился к столу, чтобы присоединиться к этой троице. Несокрушим следовал за мной, отставая на полшага.

– Садись, Сэм, – сказал комиссар, не поднимаясь со своего места.

Я послушался и сел рядом с Дигби. Стульев для посетителей было всего два, и этого оказалось достаточно, чтобы Несокрушим окончательно разнервничался. Он лихорадочно шарил глазами по комнате. Такое выражение лица я видел у людей, внезапно оказавшихся под обстрелом в нейтральной зоне.

Дигби побагровел.

– Вы где, по-вашему, находитесь, сержант? На вокзале Хаоры? Здесь не место для таких…

– Погодите, – прервал его Таггерт, подняв руку. – Пусть сержант останется. Я думаю, хорошо, если при разговоре будет присутствовать хотя бы один индиец. – Он повернулся к двери и крикнул: – Дэниелс! Принесите стул для сержанта.

Секретарь вскочил и уставился на нас взглядом испуганного кролика. Затем, не говоря ни слова, кивнул, вышел из комнаты, вернулся со стулом, поставил его рядом с моим и снова ретировался, едва ответив на слова благодарности сержанта. Несокрушим сел и стал внимательно разглядывать пол. У Дигби был такой вид, словно его сейчас хватит удар.

Я перевел взгляд на лорда Таггерта. Это был высокий мужчина за пятьдесят с благожелательным лицом священника и дьявольским обаянием.

– Так вот, Сэм, – сказал он, поднимаясь из-за стола и принимаясь ходить по комнате. – По делу Маколи. Мне уже звонил губернатор. Он хочет знать, что мы предпринимаем.

– Быстро расходятся новости, – заметил я, взглянув на Дигби, который сидел, уставившись в одну точку. – Всего-то несколько часов, как мы обнаружили труп.

Дигби пожал плечами.

– Тебе стоит кое-что знать о Калькутте, Сэм, – продолжал комиссар. – Мы не единственные стоим здесь на страже законности и правопорядка. – И добавил уже тише: – Скажем так: у губернатора есть свои… источники.

– В смысле, тайная полиция?

Комиссар поморщился. Вернувшись на свое место за столом, он взял лакированную авторучку и в задумчивости постучал ею по столу.

– Давай просто скажем «альтернативные каналы».

Я не смог сдержать улыбку. «Тайная полиция» бывает только у иностранцев. У нас – «альтернативные каналы».

– Не знаю, что именно они ему рассказали, но он крайне обеспокоен, – продолжал Таггерт. – Когда станет известно, что убит высший британский чиновник, и не кто-нибудь, а ближайший помощник губернатора, обстановка может накалиться. Революционеры придут в восторг, осмелеют – и кто знает, что они натворят дальше. Дигби ознакомил меня с ситуацией, но я хочу узнать твое мнение.

Рассказывать было особенно нечего.

– Расследование только начинается, сэр, – сказал я, – но я согласен с младшим инспектором Дигби. Похоже на преступление по политическим мотивам.

Комиссар потер рукой подбородок.

– Свидетели были?

– Пока не нашли, но у нас есть несколько зацепок.

– И что вы думаете делать дальше?

– По обычной схеме, – ответил я. – Сперва как следует прочешем место преступления, поговорим со свидетелями, потом – с теми, кто был знаком с убитым. Я хотел бы больше узнать о Маколи: кто и когда видел его в последний раз и что он делал в Черном городе вчера ночью, одетый так, будто собрался в оперу? Еще я поговорил бы с его начальником, губернатором.

Дигби фыркнул.

– Это может быть не так просто, Сэм, – вздохнул комиссар. – Губернатор и штат его служащих собираются отплыть в Дарджилинг в ближайшие пару недель. Можно попробовать впихнуть тебя в его расписание. Впрочем, предоставь это мне. Ситуация создалась щекотливая, потому не исключено, что он и уделит тебе пятнадцать минут. А пока что разрабатывай другие направления.

– В таком случае мы начнем с секретаря Маколи – если, конечно, у него был секретарь.

– Несомненно, – подал голос Дигби. – Наверное, какой-нибудь маратель бумаги там, в «Писателях».

– Прекрасно, – сказал комиссар. – Действуйте. И держи меня в курсе, Сэм. Дигби, пообщайтесь со своими людьми в Черном городе. Выясните, не слышали ли они чего. Я хочу, чтобы в этом деле вы задействовали все рычаги, господа.

– Конечно, сэр, – ответил я.

– И последнее. – Комиссар повернулся к Несокрушиму: – Как ваше имя, сержант?

– Банерджи, сэр, – ответил сержант и посмотрел на меня: – Несокрушим Банерджи.

Я вышел из кабинета в сопровождении Дигби и Несокрушима, все еще прокручивая в голове беседу с комиссаром. Что-то тут было не так.

– Ну, что ты думаешь? – обратился я к Дигби.

– Похоже, положение действительно щекотливое, приятель.

Проницательный анализ ситуации, ничего не скажешь.

– Начинай разговаривать со своими осведомителями. Выясни, слышал ли что-то кто-нибудь из них.

Он открыл было рот, словно собираясь заговорить, но передумал.

– У тебя есть идея получше? – поинтересовался я.

– Да нет, приятель. – Он улыбнулся. – Ты же у нас из Скотланд-Ярда, поступим по-твоему.

Я отпустил Дигби, и тот направился в сторону своего кабинета. Я проводил его взглядом, затем велел Банерджи узнать последние новости с места преступления. Сержант отдал честь и зашагал в направлении «ямы», где сидел он сам и другие полицейские-индийцы. Мне же пока требовался простор, чтобы поразмышлять.

Я вышел на улицу и свернул во двор между основным зданием и пристройкой, где располагались конюшни, гараж и часть административных отделов. Во дворе находился Сад Имперской полиции – пятачок травы и несколько деревянных скамеек, окруженных клумбами и реденькими деревьями. Пышное название плохо подходило для такого скромного лоскутка растительности, но все-таки здесь был сад, и мне этого было достаточно.

Сады воскрешали в моей памяти более счастливые времена. Три года я просидел в окопах, вспоминая дни, которые мы проводили с Сарой, гуляя по паркам Лондона. Тогда я мечтал снова быть с ней рядом, просто любоваться лужайками и цветами с нею вместе. Теперь эта мечта была мертва, но сады до сих пор доставляли мне радость. Я же, в конце концов, англичанин.

Я уселся на скамью и стал раскладывать мысли по полочкам. Комиссар отозвал нас с места преступления только затем, чтобы подчеркнуть важность этого дела. Само по себе странно – как если бы хирурга прервали во время операции, чтобы напомнить ему, как важно спасти пациента.

Меня беспокоило и кое-что другое. Как могли люди губернатора так быстро пронюхать об убийстве? Пеон обнаружил тело около семи утра. На то, чтобы добраться до ближайшей таны[26] и поднять тревогу, ему потребовалось бы около четверти часа. Когда местные констебли прибыли на место и убедились, что пеон в своем уме и там в канаве действительно лежит мертвый сахиб с выклеванными глазами, в белой рубашке и галстуке-бабочке, уже было не меньше половины восьмого. Мы приехали около половины девятого, и Дигби даже не сразу сказал, что тело принадлежит Маколи, – это случилось еще минут через пятнадцать. И тем не менее всего час спустя объявился констебль, чтобы вызвать нас обратно на Лал-базар. Если учесть, что на дорогу сюда на велосипеде от ближайшей таны нужно около четверти часа – ну, может, чуть меньше, – то выходит, что не прошло и сорока пяти минут с момента опознания тела, как новость успела дойти до канцелярии губернатора, а оттуда позвонили комиссару и рассказали ему что-то настолько пугающее, что он немедленно отозвал следователей с места преступления. Могло ли все произойти таким образом? В принципе, конечно, могло – как, например, «Вест Хэм»[27] мог стать чемпионом лиги, – но очень уж это выглядело неправдоподобно.

Я прикинул, как еще можно объяснить произошедшее. Допустим, один из констеблей, проводящих расследование, состоял на службе в тайной полиции губернатора и отправил им донесение, пока мы с Банерджи беседовали в борделе с миссис Бозе и ее домочадцами. Это была вполне допустимая версия. Даже за то короткое время, что я здесь провел, я успел понять, что по крайней мере по части коррупции сотрудники Имперской полиции далеко обошли ребят из «Мета».

Была, впрочем, еще одна возможность: а что, если агенты губернатора знали об убийстве еще до того, как пеон обнаружил труп? Это бы объясняло, каким образом новость так быстро дошла до губернатора. Но и тогда возникали вопросы. Могли ли агенты следить за Маколи? Если так, почему они не вмешались, увидев, что тот в беде? В конце концов, он был одним из высших британских чиновников. Если тайная полиция не вмешивается в случае нападения на бара-сахиба, нам всем пора паковать чемоданы, закрывать лавочку и уезжать, оставив ключи индийцам.

С другой стороны, люди губернатора могли просто-напросто найти тело Маколи сразу после убийства. Это было больше похоже на правду, но зачем тогда оставлять все как есть и ждать, пока на тело наткнется кто-то другой? Почему не поднять тревогу самим? Или, еще лучше, почему просто не убрать все следы, пока никто не видит? Уже не раз смерть важных шишек замалчивалась. Я вспомнил случай с южноамериканским послом при Сент-Джеймсском дворе[28], которого мы нашли задушенным в комнатке над пабом на Пастушьем рынке. На нем не было абсолютно ничего – только петля на шее и улыбка на лице. Позже сообщалось, что его превосходительство мирно скончался во сне в собственной постели.

Я ходил по кругу. Все эти варианты выглядели неправдоподобными. Не самое удачное начало моего первого дела в Калькутте – дела, которое, как я уже начал понимать, было самым необычным из всех, какими мне приходилось заниматься. Тут не просто белого человека убили в черных кварталах – нет, судя по всему, мы имели дело с убийством крупного британского чиновника местными террористами. Ставки – выше некуда.

Мысли мои переключились на Сару. Что бы она сказала, если бы увидела, как я сижу здесь, за тысячи миль от дома, и занимаюсь подобным расследованием? Я надеялся, что она бы мной гордилась. Боже, как я по ней скучал!

Наверное, я сидел так довольно долго, потому что вдруг осознал, что солнце переместилось, тени почти исчезли, и по спине градом льется пот. Сосредоточиться на задаче становилось все труднее. В тот момент я бы с радостью отдал месячное жалованье за дозу морфия или опиума, но нужно было расследовать убийство. Да и жалованье я пока что не получил.

Я отправился обратно в свой кабинет. Несокрушим сидел на стуле в коридоре возле моей двери, погруженный в свои мысли.

– Я вас не отвлекаю, сержант?

Он вздрогнул, вскочил, опрокинув стул, и отдал честь. Со стульями ему сегодня явно не везло.

– Нет, сэр. Прошу прощения, сэр, – сказал он, проходя вслед за мной в кабинет. Судя по выражению лица, он пришел с дурными вестями и прикидывал, не способен ли я в гневе пристрелить гонца. Я мог бы сразу сказать ему, что это не в моем обыкновении, – главным образом потому, что в противном случае я давно остался бы без подчиненных.

– Давайте выкладывайте, сержант, – сказал я.

Несокрушим посмотрел на свои ботинки.

– Нам позвонили из таны в Коссипуре. Место преступления, сэр. Его заняли военные.

– Что? – переспросил я. – Это дело гражданское. При чем здесь военные?

– Военная разведка, сэр, не военная полиция, – пояснил он, нервно сцепляя руки. – Такое и раньше случалось, сэр. В прошлом году мы были на месте взрыва. Националисты взорвали железнодорожное полотно к северу от Хаоры. Вдруг появился полный грузовик военных – и через несколько часов расследование полностью перешло в их руки. Нам приказали никому не говорить ни слова под угрозой дисциплинарных мер.

– Что ж, хорошо, что вы мне рассказали, – искренне ответил я. – Что вы еще о них знаете?

– Боюсь, совсем немного. Такие вещи обычно не рассказывают сотрудникам моего… звания, но всем – по крайней мере, всем на Лал-базаре – известно, что в рамках военной разведки существует особый отдел. Ели не ошибаюсь, он называется подразделение «Эйч» и подчиняется непосредственно губернатору. Все, что губернатор сочтет преступлением по политическим мотивам, попадает под их юрисдикцию.

– Что, так прописано в законе?

Банерджи печально улыбнулся:

– Очень сомневаюсь, сэр, но это неважно. Скажем так: губернатор наделен определенными широкими полномочиями, на основании которых может действовать по своему усмотрению в интересах поддержания порядка на колониальных территориях его величества в Бенгальском президентстве.

– Вы хотите сказать, он волен творить что в голову придет?

На лице сержанта появилась смущенная улыбка:

– Думаю, да, сэр.

Я не знал точно, чем это могло грозить моему расследованию, но был верный способ это выяснить. Когда осваиваешься на новом месте, имеет смысл как можно раньше условиться насчет основных правил. Четко дать понять, с чем готов мириться, а с чем нет. Как говорится, обозначить границы. Опыт мне подсказывал, что в первое время начальник может с равной вероятностью и объявить выговор, и пойти на уступки, особенно если именно он вас нанял.

Оставив сержанта у себя в кабинете, я вышел в коридор и направился обратно на четвертый этаж. Не обращая внимания на возражения перепуганного Дэниелса, я рывком открыл дверь и проследовал прямиком к Таггерту.

Комиссар поднял взгляд от стола. Казалось, он совершенно не удивился.

– Я знаю, что ты хочешь сказать, Сэм.

– Вы снимаете меня с дела Маколи?

Таггерт спокойно указал мне на стул. Пораженный Дэниелс продолжал таращиться на нас из-за дверей.

– При всем уважении, сэр, – начал я, – что, черт возьми, происходит? Час назад вы приказываете мне задействовать все рычаги, а сейчас выясняется, что дело ведут другие люди.

Таггерт снял очки и протер их небольшим платком.

– Успокойся, Сэм, – сказал он со вздохом. – Я сам только что узнал. Послушай. Дело, как и раньше, твое. Просто губернатор посчитал нужным выслать на место преступления военных. Меньше всего мы хотим, чтобы террористы извлекли выгоду из создавшейся ситуации. В районе объявлен комендантский час. Я сделаю все, что смогу, чтобы военные не мешали твоему расследованию.

– Мне нужен доступ к месту преступления. Мы еще не нашли орудие убийства.

– Я посмотрю, что можно сделать, – пообещал Таггерт, – но на это может уйти день-другой.

Через день-другой мое место преступления не будет стоить и медной рупии. Все, что могло бы представлять интерес, окажется в руках военной разведки, и если ее сотрудники хоть каплю похожи на своих собратьев во Франции военного времени, вряд ли они станут делиться. Я почувствовал в горле вкус желчи и сглотнул. Говорить было больше не о чем. Я попрощался и снова спустился к себе. Что ж, дело все еще было моим – по крайней мере, пока.

Несокрушим ждал меня в кабинете. Я так спешил поговорить с Таггертом, что совсем забыл его отпустить. «Интересно, – подумал я, – сколько бы он там так простоял, если бы я не вернулся? Наверное, не один час».

Но сейчас у меня была для него работа. Прежде всего нужно заявить права на тело Маколи. Если, конечно, оно все еще в нашем распоряжении.

Четыре

Чтобы выяснить имя секретаря Маколи, мне хватило нескольких телефонных звонков. Оказалось, что у него был не секретарь, а секретарша, некая мисс Грант. Я подивился тому, что у такого высокопоставленного чиновника, как Маколи, на должности секретаря – женщина. С другой стороны, времена менялись. В Англии тоже сейчас на каждом шагу куда больше работающих женщин, чем раньше. Они заменили отправленных в окопы мужчин и теперь, когда война закончилась, не спешили возвращаться на кухню. Я не видел в этом ничего дурного. Любой, кому довелось побывать в полевом госпитале на попечении санитарок, непременно сказал бы вам, что он всей душой за то, чтобы женщин на рабочих местах стало больше.

Мы с мисс Грант встречались в «Доме писателей» в четыре часа дня. «Писатели» находились всего в пяти минутах от Лал-базара, и я отправился туда пешком, что оказалось ошибкой. Даже во второй половине дня жара свинцом давила на плечи, и к тому моменту, когда я повернул на Дэлхаузи-сквер, я уже был мокрый как мышь. Дэлхаузи можно справедливо назвать сердцем Калькутты, но, подобно Трафальгарской площади в Лондоне, она слишком велика, чтобы выглядеть красивой. Не следует делать общественные пространства такими огромными. В центре располагался широкий прямоугольный бассейн с водой цвета банановых листьев. Дигби как-то упоминал, что в старые времена местные использовали его для стирки белья, купания и религиозных обрядов. После восстания пятьдесят седьмого года всему этому пришел конец. Подобные вольности больше не допускались. Бассейн стоял пустым, и его бутылочно-зеленые воды поблескивали в лучах послеполуденного солнца. Местные (по крайней мере, те, к кому мы относились с одобрением), теперь уже обутые и одетые в сюртуки и застегнутые на все пуговицы мундиры, не поднимая взгляда, спешили мимо по своим делам. На должном расстоянии от воды их держала металлическая ограда, а таблички на английском и бенгали грозили суровой карой всякому, кто пойдет на поводу у своих низменных инстинктов и поддастся соблазну окунуться.

По краям площади возвышались важнейшие здания британского правительства: центральное почтовое отделение, телефонная станция и, конечно же, каменная громада «Дома писателей». Отсюда, из «Писателей», осуществлялось руководство жизнью более чем ста миллионов индийцев, – неудивительно, что это было самое или почти самое основательное здание во всей империи. Но слово «основательное», пожалуй, плохо подходило для его описания. Тут скорее годилось слово «колоссальное». Ведь это и был колосс, созданный, чтобы внушать ужас всем, кто его видит, – и в первую очередь местному населению. Выглядело оно действительно устрашающе. Четыре этажа в высоту и около двухсот ярдов в длину, с массивными плинтами и огромными колоннами, увенчанными статуями богов. Богов, разумеется, не индийских, а греческих или, может быть, римских. Никогда их не различал.

Такова была Калькутта: мы всё здесь строили в классическом стиле. И всё было монументальнее, чем необходимо. Наши административные здания, особняки, наши памятники словно кричали: «Посмотри, что мы создали! Воистину, мы – преемники Рима!»

Это была архитектура господства, и мне она казалась несколько абсурдной. Палладианские здания с их фронтонами и колоннами, статуи давно почивших англичан, облаченных в тоги, и надписи на латыни на всем без исключения, от дворцов до общественных туалетов, – попади сюда чужестранец, он мог бы решить, что Калькутту колонизировали не англичане, а итальянцы, и в этом не было бы его вины.

На площади кипела жизнь. Трамваи и автомобили извергали бесконечный поток чиновников, как белых, так и местных. Облаченные, несмотря на невыносимую жару, в костюмы и галстуки, они смешивались с толпой снующих людей, которые скрывались в широкой галерее здания и выходили обратно.

Я подошел к столу администратора и спросил мисс Грант. Клерк сверился с алфавитным списком, а потом позвонил в медный звонок, стоявший на мраморной поверхности. Появился лакей в тюрбане, и клерк обратился к нему грубым тоном, который мелкие чиновники обычно используют в разговорах с подчиненными. Лакей подобострастно улыбнулся и пригласил меня следовать за ним. Мы пересекли вестибюль и остановились у лифта с табличкой «Посторонним вход воспрещен». Лакей отворил решетчатую дверь и предложил мне войти. Внутри не было никаких кнопок. Вместо этого мой сопровождающий достал из кармана ключ, вставил его в медную замочную скважину и повернул. Кабина вздрогнула, а затем стала плавно подниматься. Лакей улыбнулся: «Особый лифт, сахиб».

На четвертом этаже лифт остановился, подрагивая, и я последовал за лакеем по длинному коридору. Стены здесь покрывали дубовые панели, а синий ковер на полу был таким толстым и пушистым, что в нем могла бы задохнуться небольшая собачка. Лакей остановился возле одной из множества одинаковых и не пронумерованных дверей и снова улыбнулся. За дверью пощелкивала пишущая машинка. Я поблагодарил лакея; он сложил ладони в индийском жесте «пранам» и удалился обратно по коридору.

Я постучал и вошел. За столом, который был слишком мал для разместившихся на нем непомерно огромной пишущей машинки, телефона и стопок документов, сидела молодая женщина. Она печатала и, казалось, была ужасно занята.

– Мисс Грант?

Она подняла глаза от работы. Лицо ее было взволнованным, глаза покраснели.

– Я капитан Уиндем.

– Капитан, – сказала она, убирая от лица прядь каштановых волос. – Прошу вас, проходите.

Поднимаясь со стула, она задела стопку бумаг. Стопка упала, и бумаги разлетелись по полу.

– Простите, – пробормотала она, быстро нагибаясь, чтобы их собрать.

Я старался не смотреть на ее щиколотки, что было непросто, ноги у нее были красивые, а я к подобным вещам неравнодушен. Все-таки она поймала мой взгляд, и, чтобы скрыть смущение, я присел, поднял несколько листов, отлетевших чуть дальше, и подал ей. Ее пальцы слегка коснулись моих, и я уловил аромат ее духов – не цветочный, а какой-то более приземленный. Она благодарно улыбнулась. Приятная улыбка. Уж точно приятнее всего, что мне довелось увидеть с момента высадки в Калькутте. Несколько верхних пуговиц на блузке были не застегнуты, и в разрезе виднелась гладкая смуглая кожа. Слишком смуглая для англичанки, недостаточно – для индианки.

Я предположил, что мисс Грант была смешанного происхождения, – что называется, англо-индианка. Где-то в ее родословной присутствовала индийская кровь. Этого было достаточно, чтобы такие, как она, оказались словно в изоляции – не индийцами, но и не британцами.

– Прошу вас, присаживайтесь, – сказала она, указывая мне на стул. – Хотите чего-нибудь выпить? Может, чаю?

Я попросил воды.

– Вы уверены, капитан? Вы знаете, что говорят о здешней воде? Может быть, лучше джин с тоником? Все же безопаснее.

Идея выпить джина с тоником в ее компании показалась мне привлекательной, даже несмотря на то, что мы сидели в этом кабинете и собирались обсуждать убийство ее начальника. Но я был при исполнении.

– Просто воды, спасибо.

На низком серванте стояли графин и несколько бутылок. Она наполнила водой два стакана и подала один мне.

– Я узнала о случившемся сегодня утром, – сказала она, сделав глоток. – Мне позвонила подруга из канцелярии губернатора. Рассказала, что нашли тело мистера Маколи. Это правда?

– Боюсь, что да.

На глазах у нее выступили слезы. Я не хотел, чтобы она плакала – при виде женских слез я теряюсь и никогда не знаю, что сказать. В итоге я сделал то, что всегда делаю в подобных ситуациях, – предложил ей сигарету. Мисс Грант от сигареты не отказалась. Тогда я достал одну и для себя, закурил и помог прикурить ей.

Она глубоко затянулась и взяла себя в руки.

– Чем я могу вам помочь?

– Я хотел бы задать вам несколько вопросов, мисс Грант.

Она кивнула:

– Пожалуйста, зовите меня Энни.

Имя ей подходило.

– Может быть, для начала вы могли бы мне рассказать о мистере Маколи? Давно ли вы его знаете, чем именно он здесь занимался, кто его друзья – в таком духе.

Энни на минуту задумалась, снова затянулась. Я смотрел, как разгорается красный огонек. Затем она отняла сигарету от губ и нервно выдохнула.

– Мистер Маколи был главой финансового отдела Индийской гражданской службы в Бенгалии. Но не только. Он входил в круг ближайших друзей губернатора, консультировал его по самым разным вопросам. Сегодня он мог вести переговоры о жалованье почтовых служащих, завтра – следить, чтобы поезда шли по расписанию. – Она произнесла все это так, словно выучила текст наизусть. – Я работала на него около трех лет. С конца шестнадцатого года, когда предыдущий его секретарь решил исполнить свой долг перед королем и погиб в пустыне где-то под Багдадом.

Пауза. Она снова затянулась.

– А сам Маколи, как я слышала, прожил в Калькутте с четверть века, если не больше. Вечера он обычно проводил в клубе «Бенгалия».

Смотрела она поверх моего плеча, как будто говорила со стеной.

– У него почти не было друзей. Он был не из тех, кто легко заводит дружеские отношения.

Тут я мог ему посочувствовать. У меня у самого из друзей почти никого не осталось в живых.

– А каким он был человеком?

– Единственное, что интересовало его в людях, – это чем они могут быть ему полезны. Если вы богаты, он сделает все, чтобы вас очаровать. Если нет, вас для него не существует. – Она усмехнулась. – И эта стратегия давала неплохие результаты. Он был близок с некоторыми крайне влиятельными людьми.

– Например?

– Ну, во-первых, конечно, с губернатором. Но это были чисто деловые отношения. Дружбы между ними не было. Губернатор Бенгалии, первое лицо после вице-короля Индии, не станет дружить с такими, как Маколи, сколь бы они ни были полезны.

– Полезны в каком смысле?

Она взглянула на меня так, словно сочла мой вопрос, а может, и меня самого не очень умным.

– Маколи помогал губернатору решать разные вопросы, капитан. Ведь он был из рабочей среды. Парень с крепкой хваткой. Он умел улаживать дела быстро и без шума и не очень волновался, пострадает ли кто-нибудь по дороге. Подобный человек может быть очень полезен такому политику, как губернатор.

Я молчал, надеясь, что она углубится в подробности. Иногда люди говорят просто для того, чтобы заполнить паузу, но Энни была не из таких. Она не спешила нарушить тишину.

– С кем еще он общался близко?

– С Джеймсом Бьюкеном, – ответила она таким тоном, как будто я должен был знать это имя. Правильно истолковав выражение моего лица, она улыбнулась: – Похоже, вы недавно в Калькутте, капитан. Мистер Бьюкен – один из наших драгоценных крупных торговцев и один из богатейших людей в городе. Он джутовый барон и, как и Маколи, шотландец. Его семья торгует джутом и каучуком уже больше ста лет, еще со времен Ост-Индской компании. Там, на родине, у них было несколько фабрик. Спуститесь к реке, и вы наверняка увидите баржи с надписью «Производство Бьюкена – Данди» на борту. Когда-то они возили сырой джут из Восточной Бенгалии через Калькутту и дальше, в Шотландию. Там они плели из него все на свете, от веревок до чехлов на железнодорожные вагоны. Блестящая идея Бьюкена заключалась в том, чтобы перенести фабрики из Данди и открыть производство здесь. Все, что раньше производилось в Шотландии, он теперь производит здесь за малую долю прежней стоимости. Поговаривают, что он одним махом утроил прибыль. Он многократный миллионер. У него несколько фабрик примерно в десяти милях вверх по реке, в городе под названием Серампур, и особняк размером с дворец махараджи.

– Вы там бывали?

Она кивнула.

– Он фактически управляет этим городком.

– И каким же образом?

– Деньги решают все, капитан. Все местные чиновники у него в кармане, а может, и полиция тоже. Не знаю, как там, в Англии, а здесь купить можно каждого, вопрос только в цене. В Серампуре почти все так или иначе обязаны своим положением Бьюкену. Он даже привез из Шотландии несколько сотен своих людей, чтобы управлять местным производством. Город так и называют – Данди-на-Хугли. Вам стоит как-нибудь воскресным вечерком прогуляться по Чоуринги, капитан. Каждый второй, кто встретится вам на пути, скорее всего, будет одним из серампурских людей Бьюкена, выбравшихся на день в большой город. У себя на родине они были всего лишь трудягами из рабочего класса, а здесь завели собственных слуг и ходят с важным видом, словно какие-нибудь лорды.

– Чоуринги? Это дорога напротив парка?

– Серьезно, капитан, – поддразнила она меня, – когда вы приехали? Чоуринги – это наша Пиккадилли. Туда выбираются поразвлечься сильные мира сего. – Она помолчала. – Я бы с удовольствием как-нибудь вам ее показала.

Это звучало неплохо. Перспектива пойти с ней куда бы то ни было мне понравилась. Но я тут же устыдился подобных мыслей и сам себя одернул. Ведь я был в трауре по жене. И все же я не встречал в Англии девушек, которые вели бы себя столь прямолинейно. Правда, мисс Грант и не была англичанкой.

Я постарался сосредоточиться.

– В каких отношениях были Бьюкен с Маколи?

– Мистер Маколи всегда говорил, что он единственный, кому доверяет Бьюкен. Вроде бы потому, что они родом из одного города. Бьюкен водил с ним дружбу, и ничего его не смущало. Они то и дело здорово напивались вместе. Маколи регулярно приходил на службу к десяти или одиннадцати утра, после того как всю ночь развлекался в компании Бьюкена. Бьюкен знает толк в вечеринках.

– Они были близкими друзьями?

Она ненадолго задумалась.

– Точно не знаю, капитан. Маколи точно был с Бьюкеном в более близких отношениях, чем с губернатором, но не то чтобы Бьюкен обращался с ним как с равным. По моим ощущениям, Маколи был всегда готов угодить Бьюкену, оказывал ему разные одолжения: тут раздобудет разрешение, там подправит закон… Наверное, Бьюкен не скупился на ответные услуги, – правда, никаких доказательств у меня нет.

– Кто еще был у него в друзьях?

– Никто больше в голову не приходит. Как я уже сказала, друзей у него было немного… Был еще, конечно, этот пастор. Вроде бы его звали Данн или Ганн, как-то так. Маколи никогда не был особенно религиозен, но потом познакомился с этим пастором – тот, кажется, как раз тогда прибыл в Калькутту. Типичная история: недавно с корабля, приехал, чтобы творить богоугодные дела – спасать маленькие черные души от адского пламени… Фанатик, – подытожила она с отвращением. – Ну да ладно. В общем, если я не ошибаюсь, он заведует приютом.

Она затушила сигарету в оловянной пепельнице, стоявшей на столе.