Стамбул. Сказка о трех городах Хьюз Беттани

Глава 60. Женский султанат

^{1546–1650 гг. (952–1060 гг. по исламскому календарю)}

• Ты молод
• И подвластен искушенью, а эти знатные турчанки
• (они – словно мастифы, от цепи только злее)
• В свободе стеснены, но если кто им приглянется
• И кровь им похоть разожжет,
• Они к своей порочной цели стремятся так,
• Что дьявол содрогнется.

Филипп Мэссинджер, «The Renegado» («Предатель», пьеса, 1624 г.){754}{755}

За часовней Нью-Колледжа в Оксфорде поверните направо, в промозглые крытые галереи – и где-то на уровне пояса увидите мемориальную доску Роберту Далламу. Он умер в 1609 г., устанавливая орган для колледжа. Тело Даллама похоронили под каменными плитами. Если знать историю семьи Даллама, станет понятно, почему смерть настигла мастера прямо на работе.

Отец Роберта, Томас, был мастером по органам. Его инструменты заслужили в Европе громкое имя, и в 1599 г. Томас по указанию Елизаветы I на борту галеона под названием «Гектор» повез один из своих инструментов, заботливо упакованный орган, в дар султану Мехмеду III{756}. Возникла страшная неувязка, когда от стамбульской жары и влажности «все хитроумные механизмы дали сбой». На этом водном органе (гидравлосе), который пришлось переделывать на месте, можно было играть вручную или с помощью механического завода.

Даллам сопровождал этот королевский подарок и руководил его установкой в серале нового, построенного по последнему слову техники дворца Топкапы. Пораженный до глубины души Даллам писал о том, что видел по прибытии: «затем мне сказали, что если я останусь, Великий Господин даст мне двух своих жен или двух из своих наложниц, или же двух лучших девственниц, каких я только пожелаю – хоть из Города, хоть из его окрестностей». На страницах The Diary of Thomas Dallam («Дневника Томаса Даллама») мы читаем о том, что среди этих женщин, по собственному признанию Томаса, были «и вправду очень симпатичные… смотреть на которых – одно удовольствие»{757}.

Пока Даллам изумлялся контингенту гарема, одна из этих женщин, которыми он любовался, словно какими-то экзотическими диковинами, уже наладила прямую связь с королевой. История султанского гарема – напоминание нам: историю Стамбула нужно писать с большой осторожностью, начинать всегда нужно изнутри, а не снаружи!

Этой деятельницей в богато украшенных, надежно охраняемых залах гарема была Нурбан, валиде-султан, мать султана, женщина необычайно высокого положения и огромного влияния. Нурбану пребывала в этом титуле с 1574 г. до самой своей смерти в 1583 г. До жизни в гареме Нурбану почти наверняка звали Кале Картану, и была она православной христианкой с Кипра. Иноземные посланники, ее современники, писали, что Нубрану была женщиной исключительной красоты и ума, ее образ порождал множество слухов. Многие годы после ее смерти считалось, что ее настоящее имя – Сесилия Веньер-Баффо и она – незаконная дочь Николо Веньера, правителя острова Парос, и Виоланты Баффо, знатной венецианки. Такая путаница вполне объяснима, ведь великий полководец Барбаросса, по всей видимости, похитил Нурбану, когда ей было лет 12 – она была одной из многих, «свежей добычей», предназначенной в дар султану{758}.{759}

Похоже, что Нурбану вместе с прочими домочадцами сопровождала султана на восток, в Конью, где и попалась на глаза престолонаследниу. И вскоре она уже приносила одного ребенка за другим – сначала дочерей и, наконец, в 1546 г. единственного сына, Мурада III. Нурбану, которую Селим явно восторженно любил, водворилась во дворце Топкапы в качестве его хасеки, любимой жены. Годы шли, а ее связи ширились, к ним прибавлялись связи ее дочерей, которые не были заключены в гареме – это были замужние женщины, способные выполнять функции «информаторов, гонцов и политических стратегов»{760}.

Похоже, что Нурбану в открытую продвигала интересы Венеции в ущерб другим тогдашним политическим деятелям из Стамбула, Пизы и Генуи. Поговаривали даже, что генуэзцы хотели отравить ее. Международное сообщество стремилось завоевать ее расположение, и это очевидно из благодарственных посланий, которые рассылала валиде-султан: там упоминались кипа шелка, 21 платье из двухцветного камчатного полотна, 19 платьев из золотой ткани и две собаки (пришедшиеся некстати из-за размеров и длины шерсти){761}. Кроме того, Нурбану переписывалась с Екатериной Медичи. Здесь задействовалась жесткая сила и несиловое влияние: Екатерина так поразилась, насколько искусной была вышивка на полученных ею из Стамбула подарках, что велела прислать ей несколько умелых турецких мастериц, чтобы украсить мягкую мебель в ее резиденциях во Франции. (Благодаря тому, что Екатерина покровительствовала искусству, в том числе и восточному, ее называли новой Артемисией в честь анатолийской царицы Артемисии II, преемницы Артемисии I, которая воевала на стороне персов против Византии, – той самой царицы, что в IV в. до н. э. построила в Карии мавзолей для своего брата и мужа Мавсола.)

Пользуясь своим правом вкладывать деньги в недвижимость, завоевывая милость Аллаха, Нурбану основала первую учрежденную женщиной библиотеку в одной из красивых мечетей Стамбула – саму мечеть современники называли «горой света»{762}. Эта наложница построила и мечеть – Атик-Валиде джами, расположенную за Ускюдаром. Нурбану уже удалось установить высокую планку для женщин, однако строительство такого масштаба едва ли велось прежде. Нурбану в своей деятельности чем-то напоминала Феодору: в своих учреждениях она устраивала столовые для бедных и бездомных, а также постоялые дворы для путешественников – как состоятельных, так и неимущих.

Когда в 1574 г. султан Селим II умер, пьяным купаясь в гареме, это ни в коей мере не обуздало порывы Нурбану. Она руководила строительством целого ряда бань в городе, в том числе и соседствующих друг с другом мужской и женской бань рядом со своей мечетью{763}. Ее бани при входе на Большой базар работают до сих пор. Свои дни Нурбану окончила в личном дворце в квартале Еникапы – по соседству сейчас ведутся раскопки, где недавно обнаружили останки первых древних обитателей Стамбула. Умирая, валиде-султан освободила 150 своих невольниц, оставив каждой из них по тысяче золотых монет. Нурбану – образец приближенной к власти особы, обладающей властью. Эта жительница гарема пользовалась таким уважением, что султан женился на ней – что случалось нечасто. Валиде-султан похоронена вместе со своим супругом в trbe, гробнице, Селима II в саду к югу от Айя-Софии.

Однако со смертью Нурбану участие жительниц гарема в международных делах не прекратилось. Возможно, вдохновившись примером любви своего отца, Селима II, к Нурбану, Мурад III предоставил своей любимой наложнице, Сафие (это имя означает «чистая» или «приятная»), исключительное положение. Он жил с ней в городе Маниса, где издавна обучались наследные принцы Османской империи. Сафие, которую в тринадцать лет из горной албанской деревни продали в наложницы, тут же завоевала себе место под солнцем. Ходили слухи (похоже, вполне достоверные), что Сафие, которой страх как надоело вмешательство свекрови в сексуальную жизнь сына (она, например, заполняла гарем самыми красивыми и соблазнительными женщинами с невольничьего рынка – и не безуспешно, ведь ее сын произвел на свет 103 ребенка){764}, каким-то образом причастна к ее необъяснимо скорой смерти. Как и в случае с Нурбану, страстная сексуальная связь, по-видимому, переросла в стратегический, политический союз.

Один живший в городе англичанин, Джон Сандерсон, секретарь английского посольства, писал на родину, что Сафие, прогуливаясь по сералю, «заметила, что по реке спешно идет несколько кораблей». После она прознала, что это визирь спешит «совершить правосудие над шлюхами, уличными девками. Ее это очень раздосадовало, и она послала передать евнуху Бассе, что ее сын [отправившись на войну] оставил его править городом, а не терзать женщин…»{765} В 1596 г., пока ее сын, Мехмед III, был на войне, она выпустила всех пленников из тюрем Галаты и Стамбула, оставив только тех, кто совершил «из ряда вон выходящие преступления»{766}. В 1597 г. Сафие вложила собственные средства в военно-экономическую деятельность империи – ее вклад пошел на обновление пушек и покупку вьючных животных.

И вот между Сафие и Елизаветой I, наложницей султана и английской королевой, завязались отношения – они регулярно отправляли друг другу подарки. По рассказам, Елизавета послала своей османской подруге по переписке огромную черную английскую кошку, которая бродила по гарему, пока не умерла естественной смертью. Подарки становились все более претенциозными: один раз Елизавета отправила Сафие красивую позолоченную карету.

Покровительство и защита Сафие и правда имели существенное значение. В 1593 г., получив украшенный драгоценными камнями портрет Елизаветы I, она велела написать английской королеве письмо, где заговорщицки утешала ее: «Я не устану говорить о благородстве ее светлости и славить прах ног ее Величества… монарха, равного Александру Великому… я приложу все усилия ради Ее интересов»{767}. Как только сына Сафие, Мехмеда III, короновали, она от его имени написала Елизавете, которая просила освободить плененных в Северной Африке англичан: «[Мы] получили Ваше письмо… Относительно того, о чем Вы просите, будут приняты меры, да будет на то воля Аллаха». Далее в этом многословном и задушевном письме, написанном в удивительно хлопотливо-заботливом тоне, Елизавету уверяли в том, что Сафие, уже ставшая валиде-султан, укоряла сына, что тот позабыл детали договора между двумя морскими державами. Сафие добавляла: «Да будет и Ваша дружба всегда крепка. Да будет на то воля Аллаха, пусть [наша дружба] длится вечно»{768}. С этим письмом Сафие послала королеве ткани, два расшитых золотом банных полотенца, три носовых платка и тиару. Последовал обмен ценными жемчугами и советами. Когда посылку с этими дарами распаковали, капризную Елизавету чрезвычайно раздосадовало отсутствие упомянутых в письме жемчугов и рубиновой тиары. Дипломаты бросились искать пропажу, нашли ее, и угроза международного кризиса миновала.

И тут обнаруживается последняя историческая жемчужина, которая указывает на удивительно глубокие взаимоотношения и взаимопонимание. Сафие, через свою служанку-еврейку, Эсперансу Мальчи (которая впоследствии впала в немилость – ее разрубили на миллиард кусочков и, наколов их на кинжалы, торжественно пронесли их по улицам города), попросила у Елизаветы кое-какую косметику:

«Ваше Величество тоже женщина… и в Вашем королевстве имеются всевозможные виды редких дистиллированных вод для лица и ароматические масла для рук. Ваше Величество окажет мне великую честь, отправив эти средства со мной для моей светлейшей королевы. Со мной, ведь это – предметы для леди, и ей не хотелось бы, чтобы они проходили через чужие руки»{769}.

Такие взаимоотношения двух женщин, поддерживаемые на расстоянии 4000 миль, через океан, характеризуют отношения между османкой и европейской культурами тех времен. Не стоит забывать, что тогда как османам вовсю улыбалась удача, Европа была одновременно и колонизатором, и объектом колонизации.

Какими бы теплыми ни были отношения между высокопоставленными особами, например, Стамбула и Лондона, брожение умов на Востоке запустило цепную реакцию на Западе. Константинополь упоминается в таких пьесах Шекспира, как «Генрих V» и «Тимон Афинский», османы появляются в разных сценах из «Отелло». В популярных пьесах из раза в раз главными персонажами становятся турки: в трагедии «Солиман и Персида» Томаса Кида (предположительно написанной около 1588 г.), «Трагедия Мустафы» Фулк-Гревилля Брука (1609 г.), «Турок. Достойная трагедия» Джона Мэйсона (1610 г.) и «Мужественный турок, или Амурат Первый» Томаса Гоффе (эту пьесу где-то в 1613–1618 гг. ставили студенты Оксфордского университета).

Венецианец Оттавиано Бон, служивший представителем интересов Венеции в Стамбуле, написал псевдоэтнографический труд «Сераль султана: интимный портрет жизни при оттоманском дворе», где, помимо прочего описываются и ритуалы, с помощью которых женщины готовились к сексу с султаном. Он опубликовал этот труд на английском в 1625 г. – к великому удовольствию читателей. Бон пишет, что «тут же по прибытии в сераль этих девственниц превращали в турчанок. Это делалось при помощи единственного ритуала. Они должны были поднять указательный палец и сказать такие слова: «Ла Илаха Илла Аллах, Мухаммаду Расулу Аллах», что означает, что нет бога, кроме единого Аллаха, а Мухаммед его пророк»{770}.

Оттого, что османские войска совершали набеги на восточную часть Средиземноморья и Европу, а пираты промышляли от берегов Северной Африки до Корнуолла (в период с 1592 по 1609 г. пираты-берберы ежегодно уводили от 70 до 80 христианских судов), возникло представление, что «турки» – это распутные демоны западного мира. С церковных кафедр по всей Англии возносились молитвы с просьбой защитить «от набегов и налетов упомянутых свирепых и жесточайших врагов, турок» и «усмирить гнев и жестокость неверных, которые со всей беспощадностью и зверством силятся полностью искоренить не только истинную религию, но даже и самое имя и память об Иисусе, нашем единственном Спасителе, и всю христианскую веру. А если они одолеют остров Мальту, неизвестно, какая еще опасность будет угрожать оставшемуся христианскому миру»{771}.

Даже Яков VI, король Шотландии, не остался равнодушным и написал стихотворение во славу победы Священной лиги в битве при Лепанто, этой «битве кровавой и лихой»:

Но парадокс в том, что Кылыч Али-Паша, участвующий в битве при Лепанто полководец, вернувшийся в Костантинийю с флагом мальтийских рыцарей, на самом деле был итальянцем из Бари. До самого конца XVII в. универсальным языком, на котором говорили при османском дворе, был сербскохорватский{773}.

Одних англичан силой брали в плен, другие же, похоже, были в восторге от того, что их везут на Восток, и охотно оставались там. Например, евнух Хасан-ага в молодости был Самсоном Роули из Грейт-Ярмута, Ингилиз Мустафа – неким господином Кемпбеллом из Инверари. Когда Карл II отправил капитана Гамильтона на спасение англичан, попавших в плен у берегов Северной Африки, они отказались возвращаться. Они уже приняли ислам и были довольны жизнью – ведь они уже «отведали щедрого достатка турок». Сам же Гамильтон считал, что они изменили имя своего Бога из-за женщин, которых здесь повстречали: «Такие дамы обычно очень красивы»{774}.

В англоязычном мире выражение «to turk Turk» (по-английски «стать турком», «перейти в ислам») имеет сексуальный оттенок, обозначая анальный секс. Не далее как в 1910 г., через год после того, как Императорский гарем во дворце Топкапы был официально распущен, на эскизах иллюстраций к путеводителю Бедекера по Стамбулу по-прежнему, словно «белое пятно», был изображен сераль. По-видимому, тюрко-персидское слово saray, «дворец», долгое время путали или смешивали с итальянским serrare, что означает «заключать» или «загораживать». Англичане и жители континентальной Европы ассоциировали Большой сераль с чем-то запретным, чувственным и манящим{775}.

И вот перед нами стереотипный образ Стамбула, который продержится чуть ли не до середины XX в. Характерная черта, которая, по всей видимости, уходит корнями в те времена, когда люди из древней Мегары обратили свои взоры на Восток, а греки писали о лихой, чувственной славе Византия. Какой бы решительной ни была текущая политическая деятельность обитателей османского императорского дворца, на Западе предпочитали подчеркивать – или искать – лишь их хищнические аппетиты и эротические посулы.

Глава 61. Янычары

^{1370–1826 гг. (769–1242 гг. по исламскому календарю)}

Мы – словно бабочки Божественного света… весна наша длится вечно.

Джевад – паша{776}

…Разношерстная группа мальчишек и стариков без какой-либо формы установленного образца, не считая разве что огромных, засаленных, совершенно неудобных фетровых шляп или шапочек… Они столь несуразны, что постоянно падают с головы. Отличительный знак полковников – …совершенно немыслимые шлемы, такие высокие и неустойчивые, что порой их приходилось придерживать обеими руками…

Преподобный Роберт Уолш, «Повествование о резиденции в Константинополе» (1828 г.){777}

Будучи владыками того времени, они правили в Константинополе с бесконтрольной разнузданностью, а их наружность отражала чрезмерную распущенность. Их гнусный язык, их грубое поведение, огромные тюрбаны, открытые жилеты, объемные кушаки со множеством оружия, тяжелые трости – их вид вызывал ужас и содрогание. Они, словно ходячие столпы, сметали со своего пути всех, невзирая на пол или возраст и нередко надолго оставляя попадавшимся им на дороге отметины своего гнева и презрения.

Адольфус Слейд, «Записки о путешествиях в Турцию, Грецию и т. д.» (1833 г.){778}

Хватающие по верхам западные источники не ошибались в том, что османы действительно жадно стремились к захвату территорий{779}.

Еще в XIV в., когда османы завладевали все новыми и новыми землями, они поняли, что им нужны не только устрашающие воины-завоеватели, но и пехота для охраны и надзора за территориями. После произошедшего между Аббасидами и Омейядами конфликта султанам разрешалось оставлять себе пятую часть захваченных пленников. Такая система упорно сохранялась до XVII в. Эти специальные войска султана, которые отныне набирали посредством devirme, стали главной городской армией. Чтобы узнать, каким был Стамбул на протяжении 350 лет после его завоевания османами, нужно познакомиться с янычарами, ведь они деспотически властвовали от Будапешта до Багдада и от Эдирне до Крита.

Когда новобранцы корпуса янычар входили в город, это наверняка было необычайное зрелище. «Гурты» христианских мальчишек, большинству из которых было около 16 лет, делили на группы по 100, 150 или 200 человек. Их одевали в красные одежды и конусообразные шапки (во избежание побега), после чего процессией вели в город из деревушек и рыбацких поселков на территории нынешних Греции, Сербии, Боснии или Албании. Многих приводили в Стамбул по Эгнатиевой дороге. Расходы на обмундирование и транспортировку несли семьи нвобранцев.

Юношей выбирали сильных и стремящихся к соперничеству. Один врач рекомендовал выбирать мальчиков со шрамами – ведь это доказывало, что им нравится драться. Западные толкователи считали, что подобный набор рекрутов говорит о бездушности османов. Этот рекрутский набор и сейчас становится темой популярных, осудительных телепрограмм в странах, входивших в состав Османской империи, например в Румынии. В процессе devirme некоторых и вправду буквально вырывали из материнских рук. В попытке силой вернуть своих детей жители деревни Сис на Кавказе предприняли набег на Стамбул, а в 1626 г. по пути в Стамбул таинственным образом «исчезли» 404 пленника. Жители других деревень отважно требовали – и по-человечески, и по закону, – чтобы у них не забирали сыновей.

И все-таки для многих devirme оставался суровой реальностью. По меньшей мере, одним сыном приходилось пожертвовать. Утешением, хотя и весьма слабым, было то, что он останется в живых, будет учиться и будет освобожден от jizya (налог, обязательный для всех немусульман в исламском государстве). А вот, например, боснийские мусульмане неустанно просились в корпус янычар{780}.

Совершив марш-бросок в Стамбул (зачастую под охраной христианских конвоиров), юноши получали разрешение три дня отдохнуть в христианской семье. Они проходили медицинский осмотр, их вносили в списки и проводили им обрезание. Через семь-десять лет обучения (самые способные проходили его в дворцовом комплексе Стамбула, но основная масса – в семьях крестьян в Анатолии) новобранцев вели обратно в город. Здесь они обычно начинали с самого низшего звена: им поручали тяжелую физическую работу в шахтах, на строительстве судов или ремонте зданий. Глядя на прекрасные архитектурные сооружения, сохранившиеся со времен Османской империи, можно представить себе кровь и пот, пролитые янычарами. Некоторых юношей учили делать ружья и стрелы, изделия из кожи, обучали их шитью и музыке, приготовлению шербетов для султана{781}.

Жили янычары в деревянных бараках: сначала в Старых казармах, потом – в Новых. И в этих жилищах был весь их мир. Новые казармы расположены по соседству с нынешним Большим базаром, неподалеку от мечети Орта (Ахмедие) и так называемой Мясной площади, где прежде был византийский форум. Здесь стояли «зеленые беседки» – даже янычарам разрешалось разбивать сады. Перед крупными военными походами янычары собирались рядом с ипподромом, чтобы вместе помолиться. В начале XVII в. в Стамбуле стояло не менее 35–40 тысяч янычар. Так что, если не считать их домочадцев (гражданских жен, детей, слуг), янычары и вспомогательные подразделения составляли целых 20 % населения города.

Именно янычары, стоявшие лагерем в крепости Румелихисар (крепость Мехмеда Завоевателя, сначала ее называли Боаз-кешен, или «перерезающая пролив/горло»), практиковались на проходящих кораблях – так они проверяли дальность стрельбы своей пушки. Позднее, когда янычары помогли проломить константинопольские стены, их подразделениям под арсенал отдали церковь Святого Мира. Одной из обязанностей янычар было тушение пожаров. Учитывая, что в Костантинийи было множество деревянных строений (в конце XIX в. по городу проносилось не менее восьми пожаров в месяц, уничтожая дома и отдельные склады, где люди не замечали, как они разгорались), говорят, еще в 1572 г. стамбульские домовладельцы держали бочки с водой для тушения пламени. Где вода не помогала, верили в силу амулетов. Жители города – в мечетях и храмах, дома и на улицах – в ответ на эти «деяния Божьи» молились, совершали языческие ритуалы и пытались всячески угодить Аллаху. Пожары стали возникать так часто, что янычар начали подозревать в поджогах – с тем, чтобы вымогать взятки перед тем, как взяться за тушение.

Сначала янычары не покидали своих казарм, но в XVII в. «новобранцы», вступая в браки, смешались с другими жителями города, им начали больше доверять, а значит, янычары стали более финансово независимы. Именно благодаря янычарам произошли события, в результате которых в 1517 г. Стамбул превратился в центр халифата, который просуществовал в Европе дольше всего. А в 1622 г. представители именно этого войска заключили султана Османа II в крепости Едикюле, где его и казнили. В 1799 г., после введения так называемого «Нового порядка», янычар переселили в новые казармы в Ускюдаре, но янычары, противившиеся реформам «Нового порядка», сожгли здание дотла{782}. Абдул-Меджид I восстановил это строение и устроил в нем больницу, где во время Крымской войны работала Флоренс Найтингейл – история Скутари, которая нам уже известна.

Янычары, демонстрирующие свои пользующиеся дурной славой сложные головные уборы, изображенные в XVI в.

Эти невольники не только получали завидное жалованье и пайки – некоторые из них открыли в Стамбуле свои предприятия. Причина их процветания совершенно очевидна – у них были большие связи и хорошее образование, они повидали мир и были избранниками самого султана! Помимо выполнения своих служебных функций (они были стражниками шерстяных тканей, пекарен, султанского стада овец, пожарными, ночными сторожами и полицейскими), янычары начали возить виноград из Измира, сливочное масло из Багдада, рис из Анатолии, мед с Балкан, а еще мясо. Хорошо знакомые с логистикой, янычары организовывали перевозку скота для снабжения города продовольствием. Вскоре они, по-видимому, освоили профессию мясников. С боен в Едикюле мясо шло по определенному традиционному маршруту. Тем, кто считает, что, привыкая к убийствам, янычары теряли чувствительность ко всяческим жизненным лишениям, нужно изучить их психологию.

Каждому солдату полагался дневной паек баранины весом в 60 дирхемов, т. е. около 184 граммов{783}. А значит, чтобы прокормить одних только янычар, в город нужно было ежегодно привозить 70–100 тысяч овец. На городских улицах, которые по большей части были грунтовыми (зачастую немощеными – отличительной чертой летнего Стамбула была неизменная пыль), приходилось постоянно отгонять овец от священных фонтанов. Каждую неделю солдаты получали по 15 сальных свечей, сопутствующий продукт регулярного забоя скота (свечи из пчелиного воска приберегали для султана).

Из окон казарм доносилась музыка – солдаты играли на ударных инструментах: тарелках, литаврах, трензелях и тамбуринах. Эта музыка вошла в моду, ее называли «турецкой» и использовали в своих сочинениях Моцарт, Гайдн, Бетховен. Эту музыку играли профессиональные оркестры. Маршируя по городу, янычары потрясали церемониальным жезлом – этот обычай мусульманских военных стал прототипом традиционных парадов американских тамбурмажореток. До принятия ислама турки твердо верили в силу музыки. Они считали, что звук создал всю вселенную, что музыка способна излечить тревоги и болезни, – потому-то во многих бекташских tekkes (обители дервишей) были комнаты музыкотерапии. Янычары вносили свою лепту в и без того насыщенную звуковую среду Стамбула.

Янычары поддерживали безопасность, спокойный ход жизни и достойную страниц истории помпезность Османской империи. Приезжавшие в Стамбул путешественники с выпученными глазами нередко описывали эту картину: янычары толпой проходят по городу, в лентах, сапогах, со страусиными перьями, развевающимися над высокими конусообразными шапками. К концу XVII в. в Эндеруне, школе-пансионе во дворце Топкапы с программой для «талантливых и одаренных», обучали не только христиан, но и тех мусульман-новобранцев или добровольцев (что приходили на освободившиеся в результате гибели многих места), кого считали особо сметливыми.

Янычары не только служили султану – они были сами себе хозяева. В 1604 г. жители Галаты пожаловались, что янычары похищают купцов. А когда в Стамбуле произошло восстание, волнения, словно пожар, распространились по районам, где жили янычары. Мятежи вспыхивали в 1622, 1632, 1648, 1651, 1655 и 1656 гг. Янычар (которых в случае обвинения в каких-то правонарушенях судили не в общем суде, а их же начальство) все чаще награждали нелестными прозвищами: «бандой разбойников», «насильниками» или «лихоимцами».

Однако обычно у янычар имелось официальное разрешение на кровопролитие. Перед дворцом Топкапы стоял Ибрет Ташлары – «Позорный камень», где выставляли головы не угодивших султану. А янычары были палачами – рубить головы входило в их обязанности. Бывало, людей оставляли на кольях на стенах крепости Едикюле, где они медленно умирали. В 1605 г. именно янычары разбили орган, который Томас Даллам бережно доставил из Англии, – этот инструмент они сочли недостойным стоять в священных для правоверных залах дворца Топкапы.

Помимо всех их гражданских и церемониальных функций перед янычарами стояла первостепенная задача – воплотить мечты османов о власти надо всем миром. Ко второй половине XVII в. Османская империя достигла своих максимальных размеров. Но османам этого было мало. В июле 1683 г. 12 000 янычар полным ходом устремились в Вену.

Глава 62. Большая осада Вены

^{1683 г. (1094–1095 гг. по исламскому календарю)}

…Я стану над тобой Владыкой, буду преследовать тебя с Востока на Запад, я раскину свое царство до края Земли… Я решил без промедления погубить и тебя, и твой народ, мне угодно захватить Германскую империю и оставить в этой империи память о своем мече – чтобы все видели его. Мне доставит большое удовольствие всенародно водворить свою религию и изгнать вашего распятого бога – я не боюсь ни его гнева, ни того, что он придет вам на помощь вызволить вас их моих рук. Мне угодно поставить всех ваших святых отцов к сохе, а груди ваших матушек будут сосать собаки и другие твари.

Мехмед IV, объявление войны императору Леопольду{784}

«Veni, vidi, Deus vicit».

Ян Собеский, письмо папе Иннокентию XI{785}

Стены Вены не оправдывают ожиданий. Между офисом турагента и почтой едва можно различить один низенький фрагмент{786}. Взглянуть на большую часть стен, сохранившихся с эпохи Средневековья и раннего Нового времени, можно лишь во время работ по ремонту городских канализационных труб или прокладки оптоволоконного кабеля.

А вот находка, обнаруженная в начале 2015 г. в подвале соседнего городка Тульн-на-Дунае, рисует гораздо более яркие образы. Когда в 2006 г. здесь расчистили площадку под строительство нового торгового центра, нашлось кое-что неожиданное. На глубине около 90 см ниже уровня улиц был найден целый скелет верблюда – и не просто какой-то древний экземпляр, а гибрид бактриана и дромадера, первый полный скелет верблюда, обнаруженный в Европе. Он был погребен под бытовым мусором: тарелками, перьями, кувшинами. По расчетам археологов, это хорошо сохранившееся и довольно впечатляющее животное умерло где-то после осады Вены османами в 1683 г.

Так какая же история связана с этим верблюдом? Судя по костям, этот верблюд не был вьючным животным, а участвовал в бою. Может, он убежал из османского лагеря или с поля боя? А может, его захватили местные жители? Достоверно одно – это животное похоронено достойно. Голова запрокинута, кости не повреждены, а значит, верблюд не был зарезан отступавшими османами или голодными венцами, а дожил до своего естественного конца, словно некая диковина или необычайнейший трофей.

Этот верблюд – не только любопытнейшая археологическая находка, но и аллегорический символ конкретного исторического момента. В 1683 г. османы хоть и вызывали неистовый интерес, а их военная мощь впечатляла, однако они уже не были творцами собственной истории, их восхождение по пути захватничества и культурного господства прекратилось.

Наступление османов на Запад началось в Стамбуле с небольшого народного представления. Возле дворца Топкапы подняли tu, красно-золотой османский флаг на шесте с конским хвостом наверху. Этот конский хвост, развевавшийся на соленом ветру, дувшем с Босфора, означал, что султан созывает своих подданных на войну – точно так же, как конский хвост, развевавшийся много веков назад над прохладными шатрами кочевников. Османы уже подготовились: они построили мосты, починили дороги и запаслись боеприпасами, собранными с просторов всей своей империи{787}.

Армия османов, собравшаяся на изъятом под военные нужды лугу, была организована до мелочей. Боевой дух поддерживал великолепный ансамбль ударных – литавры, обтянутые верблюжьими шкурами и такие огромные, что внутри поместилось бы пять человек. По рассказам, во время отдельных походов вокруг османской армии, стоявшей в ожидании выхода из города или уже пришедшей на поле боя, зажигали столько свечей, что вырастал розарий из огней. Кроме того, перед боем османы, уверенные, что с помощью пороха они разрушат стены и сметут корабли и людей, выпускали залпы окрашенного пороха – такими «салютами» во дворце Топкапы прежде отмечали обрезание наследников султана{788}.

В западных источниках описывали «невыразимую, торжественную пышность», сопровождавшую отправление в любой военный поход. Если войска возвращались с победой, лошадей украшали перьями, мужчинам, женщинам и детям разрешали выстраиваться вдоль улиц, иногда проводили диких животных. Даже самые бедные жители зажигали у своих домов светильники. Забивали сотни баранов (а порой даже крупный рогатый скот), на окнах домов и лавок развешивали парчовые и бархатные ткани или же устилали ими путь султана и его свиты. «Невозможно представить себе, что кто-либо способен настолько же воспарить духом, как этот Безбожник во время торжественного празднования победы»{789}.

В XVI в. османы настойчиво расширяли свои владения по всем континентам, но позже их честолюбивые стремления поутихли. Отныне султан направил стрелку своего компаса строго на запад. Он желал завладеть Веной – важным трофеем, ускользнувшим от османов в 1529 г., когда их атаку расстроила отвратительная погода, – и захватить контроль над Дунаем. Если покорить эту естественную границу, откроется путь в оставшуюся часть Европы.

Дунай притягивал к себе. Само название почти наверняка происходит от праиндоевропейского слова «da» – стремительный и сильный поток воды. Сегодня механический скрежет опускающихся и поднимающихся (похожих на бетонную крепость) шлюзовых затворов с колоссальными металлическими воротами напоминает нам о том, что эту бурную реку нужно укрощать. Лишь в 1830 г. из Вены в Будапешт вышел самый первый увеселительный круизный лайнер, а прежде этому водному потоку тысячу лет приходилось выполнять серьезные задачи. По всей длине Дуная и сегодня идут мощные баржи с платформами, везущие горы свежедобытого каменного угля с Черного моря, зерно из Крыма и машины, только-только сошедшие с конвейера в Центральной Европе.

Дунай окаймлял длинный участок Римской империи – именно эту границу, как помнится, в IV в. перешли готы. Здесь базировался речной флот римлян. Эта река являлась артерией, по которой доставляли запасы продовольствия и войска. Огромный выкуп за плененного Ричарда Львиное Сердце, бесславно вернувшегося домой по Дунаю после Крестового похода, изначально был выплачен за высокие кирпичные стены Вены, которые, как широко известно, в 1529 г. выдержали первую османскую осаду, несмотря на подкопы и обрушившиеся на них 3000 пушечных ядер.

Благодаря продаже права на сбор налогов на Дунае, к османскому двору потекли денежные потоки. Эти средства, в свою очередь, пошли на финансирование так называемой Эпохи тюльпанов в XVIII в., когда султан Ахмед III засадил свои дворцы яркими, словно самоцветы, тюльпанами. К спинам черепах велели прикрепить ночники – черепахи бродили среди посадок, подсвечивая шелковистые бутоны, покачивающиеся на дующем с Босфора свежем ветерке.

В следующем веке из-за столновения русских и османских войск в нижнем течении Дуная вспыхнула Крымская война.

В общем, Дунай – река, повлиявшая на жизнь многих поколений. Ее прошлое – важнейшая часть исторической памяти как Востока, так и Запада.

Однако в 1683 г. речные боги не благоволили османам. В их армии было 80 000 человек, и после того, как османы миновали балканские земли, в их лагере, должно быть, царил оптимизм. Из Вены, столицы империи Габсбургов, контролировались не только торговые маршруты, идущие с Черного моря по Дунаю, но и те, что шли с юга на север. Однако с 1679 г. положение города ослабло из-за эпидемии чумы. Османские земли простирались на запад до Будапешта и Сараево – а следующим пунктом наверняка станет Вена! В Стамбуле нацелились на господство над всей Западной Европой (которую жители города часто называли Кафиристаном – kafir означает «немусульманин»).

Янычары окружили Вену, и инженерный состав тут же принялся за работу. Строились платформы для осадных орудий, рылись траншеи, по которым османские войска могли бы подобраться к городским стенам, не став медленно перемещающейся легкой мишенью. Османы, уверенные в своей победе, упорно, в течение трех месяцев стояли здесь лагерем. Выжидая момента для атаки, янычары ночами подолгу пели свои военные песни: нестройная, напористо жизнерадостная какофония – фанфар и тарелок, барабанов и дудок – и в наши дни способна поднять боевой дух. На крепостные стены Вены выставили защитников: отряды из представителей разных народов Среднего Востока, Северной Африки и Украины.

В ночь перед первым крупным сражением османы устроили пир – словно уже понабрали военных трофеев. Великий визирь Кара Мустафа-паша поцеловал церемониальный меч, кинжал и высочайший указ, а герольды кричали: «Да сопутствует нам удача!» Развернули и подняли флаги и знамена – захват пространства перед самим захватом{790}.

Султан созвал в свой шатер великого визиря и других военачальников, приказывая им умереть за веру. Когда османы подошли к стенам, сквозь дым и грохот послышались крики: «Аллах! Аллах! Аллах!»{791} Осажденные венцы уже страдали от голода и болезней, османский порох делал свое дело, и на стенах уже появились отметины от пушечных ядер. 8 сентября христиане горячо праздновали Рождество Богородицы, дедушка венского императора Леопольда Фердинанд II объявил ее generalissima sacrale габсбургской армии. В сентябре закат в этих краях соломенно-желтый, луна пылает кроваво-красным цветом, а ветер гоняет по земле пыль. Сейчас же пыль поднималась от лошадиных копыт, колоссального рывка кавалерии.

В самую последнюю минуту соседние христианские правители отозвались на отчаянные мольбы венцев о помощи. В городе почти наверняка было 20 000 лошадей и всадников, а теперь, с прибывшим подкреплением, и христианская пехота выросла числом до 60 000 человек{792}. 9 сентября они пошли в атаку.

В хорошую погоду серые воды Дуная – само безмятежное величие. В верхнем его течении, где река Инн несет с Альп зеленые минералы, образуется мраморный водоворот. По ночам в ясных глазах испуганных лесных оленей, ондатр и выдр (а если повезет, еще и норок) отражаются факелы и яркие огоньки. На нависающие над водой ветки слетаются целые собрания бакланов. Должно быть, впервые все это повидали торговцы эпохи неолита, римские колонизаторы, сборщики налогов, священники-миссионеры и речные разбойники, промышлявшие на этом отрезке реки с древнейших времен.

А в 1683 г. на реке, за стенами Вены, произошло массовое кровопролитие. Сначала, как говорят, убили 30 000 христиан, взятых османами в плен, а затем, когда, вопреки всем ожиданиям, османов одолели в сражении{793}, 10 000 людей султана. В воде было столько мертвых тел, что кое-кому из османских солдат удалось бежать, перепрыгивая с трупа на труп.

Рассказы о победе над «турком» и о сценах, разыгравшихся на берегах Дуная, распространялись по всем уголкам Западной Европы, словно пожар, и были опубликованы для массового читателя: «…Император причалил к берегам Дуная, высадился выше моста, ведущего к городу, и вошел в Вену через Штубенские ворота… убрать такое количество трупов – турок, христиан и лошадей – за такой короткий срок было невозможно, и вонь на дороге стояла такая, что немудрено было возникнуть инфекции»{794}.

Много и с гонором рассказывали о том, что в османском лагере награбили столько стали, что можно было отлить 428 850 пуль. Взятые в плен после неудачной осады Вены османы стали прислугой при дворах западных монархов. Один из них, написавший мемуары «Some Memoirs of the Life of Lewis Maximilian Mahomet» («Немножко воспоминаний из жизни Льюиса Максимилиана Магомета»), был назначен хранителем личного кошелька короля Великобритании Георга I.

Ворота и стены Вены приобрели символическое значение. Твердолобые политические группы утверждают, что они «предотвратили задуманное 11 сентября». Однако хоть крепостные стены Вены и восхваляли как оборонительный бастион Запада и его представлений о себе, творили историю и отражали натиск османской армии не они. Османская артиллерия и порох сокрушили укрепления. Правителям Стамбула противодействовали не мощные камни, а единство христианской Европы, единство, которого когда-то так боялся Мехмед Завоеватель и которое теперь действовало против правителей Стамбула.

После поражения в Вене султан, понимая, как близок он был к открытию пути на Запад, пришел в ярость. В 1683 г. в день Рождества Христова в Белграде он отрубил голову великому визирю Кара Мустафе-паше{795}. В качестве меры жесткой экономии было запрещено продвижение по службе.

Русские, прослышав о бедственном положении османов, вышли из Москвы, прихватив миллион лошадей, 300 000 пехотинцев и 100 000 всадников[19]. Они намеревались нанести османскому режиму сокрушительный удар. В Стамбуле янычары, по-прежнему дерзко разгуливающие в своих увенчанных перьями шапках и с медными инструментами, снова взбунтовались, перебили вышестоящих офицеров и, ворвавшись в гарем нового великого визиря, убили его самого, покалечили его жену и сестру и протащили их по улицам города{796}. В Стамбуле осаду Вены и ее исход официально изображали так, словно никакой проблемы не было, словно на поле боя и вне его царил порядок.

Писатель и путешественник Эвлия Челеби – один из самых наблюдательных и увлекательных выразителей мнения родом из Стамбула{797}. К Эвлии (по его словам) во сне явился пророк Мухаммед и велел ему пешком исследовать весь город: «…Я начинаю рассказ о месте, где я родился, о предмете зависти королей, судовой гавани, о могучей крепости в провинции Македония – о Стамбуле».

Эвлия – один из тех, для кого стакан всегда наполовину полон. Про него говорили, что «он на все лады расхваливает каждую повозку и поет дифирамбы любому, кто накормит его»{798}. Некоторые называли его османским Геродотом. Эвлия с любовью писал об образе города, его тавернах, мечетях и его курильщиках. А когда он куда-то ехал (он сорок лет путешествовал по землям от Крыма до Черкесии, от Иерусалима до Судана), то сочинял восхитительно живые тексты, где описывал другие принадлежащие Стамбулу территории. Он описывал, например, ежегодный съезд воздушных гимнастов, или племена, в которых занимались сексом с нильскими крокодилами. С осуждением писал о свободном поведении венских женщин.

Эвлия Челеби был набожным и патриотичным (хоть порой и преувеличивал). Он служил в османской армии, а за двадцать лет до описываемого здесь похода был в Вене. Умирая в Каире, он сделал одну из последних записей – она относится к осаде 1683 г. Тон этих записей необычайно зловещий. Во время своей поездки в Вену в 1665 г. Эвлия выражал желание, чтобы Вена стала мусульманским городом, но один из членов их делегации, дервиш с безумным взглядом, словно оракул провозгласил: «Да не допустит Аллах, чтобы в 94 г. [т. е. 1094 г. по исламскому календарю, или в 1638 г.] этот парк и обнесенная стенами Вена попали в руки приверженцев ислама, потому что они разрушат все эти здания»{799}. Дервиш оказался пророком.

Одинокий, богато украшенный и расписанный павильон (Амказаде), в 1698 г. построенный великим визирем на азиатском берегу Босфора, до сих пор – еле-еле – стоит на своем месте. Это самое старое из сохранившихся деревянных строений города (в котором остались лишь общие покои) прилепилось у самого берега с подгнившими причалами, немного напоминая вьетнамскую рыбацкую хижину. Вот тут-то в 1699 г. и был подписан Карловицкий мир, согласно которому весьма значительные части владений Османской империи на законных основаниях передавались Австрии, Венеции, Польше и России. Условия договора обсуждались с одним из городских драгоманов. Отныне западным народам разрешалось восстанавливать и строить в столице христианские церкви.

Получив отпор на Западе, османы снова обратили свой взгляд на Восток. В 1689 г. Сулейман II отправил посла к могольскому императору Аурангзебу, но слегка опоздал. Павильон Амказаде, похоже, предвосхитил свой собственный трухлявый исход.

Османы оказались в незавидном положении. Открывались новые торговые пути через Манилу, а китайцы успешнее, чем прежде, пользовались морскими путями (судя по Селденской карте, составленной в XVII в. подробной карте Восточной Азии, обнаруженной в 2008 г. в архивах Бодлианской библиотеки Оксфордского университета){800}. Власть из столицы постепенно ускользала в руки небольших династий в провинциях. Османский двор западные источники изображали пародией на самого себя. И неудивительно. Так, будущего султана Ибрагима Безумного, которого с младенчества держали в заключении в кафесе, «клетке для престолонаследников» (нечто вроде позолоченной тюрьмы), предположительно накачивали афродизиаками. После чего этот сластолюбец, по рассказам, собирал девственниц, которым велел яростно сопротивляться, пока он их насиловал. Принцевы острова, эти прибежища для ослепленных изгнанников, были лишь первыми среди череды десятка архипелагов на севере, юге и западе, которые охотно служили местами ссылки. Некоторые представляли собой не более чем изолированные концлагеря, другие же несли успокоение представителям знатных или монарших семей, которые не вписывались в те политические игры, что велись при дворе.

Похоже, безопасности Стамбула угрожали стягивающиеся к городу, словно грозовые облака, природные и политические силы. Изменения климата отражались на урожае, из-за исламских правил наследования накопление огромных личных состояний становилось бессмысленным. В период между 1500 и 1800 гг. количество османских городов с населением в 10 000 человек практически не изменилось. Усиливающееся влияние Британской империи в Индии нарушило традиционные торговые пути в Азии. Время для начала дорогостоящих провальных военных походов в чужие земли было совсем неподходящим.

Янычары еще не осознавали этого, но распад войск во время отступления из Вены повлек за собой и начало конца корпуса янычар.

Так что же? Быть может, ход событий, наконец, кардинально изменился, и живущие к западу от Вены могли спать спокойно, не беспокоясь за свои дома, не тревожась, что их дочерям, сестрам, женам грозит опасность оказаться среди оргии в шатре паши или в гареме султана? В последние 200 лет торговля белыми людьми процветала, в основном, в Стамбуле и Каире, торговцы раскинули свои сети как в Азии, так и в Европе. И факт ее существования поражал воображение как жителей Запада, так и обитателей Востока.

Описания влиятельной женщины при османском дворе, mediatrix – от восторженных рассказов Томаса Даллама до ярких историй Эдварда Бартона – все это утвердило некий стереотип. И лишь в XVII в. большинство жителей Запада стали называть стамбульцев мусульманами, приверженцами ислама – прежде же они всегда были всего лишь «турками», «сарацинами» или «арабами».

Османов победили в бою, однако еще 200 лет они прекрасно себя чувствовали, будучи стержнем, на котором держалась вся международная торговля «живым» товаром, а также сама идея об «инаковости». На Западе же, во всех его уголках, мужчин – писателей, художников и дипломатов – до крайности интересовало, как живется в Стамбуле евнухам и находящимся под их присмотром женщинам султана. Стамбул стал синонимом явления, фантазий о котором было не меньше, чем фактов – этим явлением был восточный гарем.

Глава 63. Торговля белыми рабынями и «белая чума»

^{1348–1919 гг. (748–1338 гг. по исламскому календарю)}

…[Дети] отправлялись вести счастливое и прекрасное существование в Стамбуле. А плата за их красоту, вполне вероятно, спасала их семью от голода или давала им порох и оружие, чтобы постоять за свою независимость.

Мориц Вагнер, «Путешествия в Персию, Грузию и Курдистан»{801}

«Живи в бриллиантах и роскоши, как жена султана».

Кавказская народная колыбельная{802}

Константинополь/Стамбул давно стал центром оживленной торговли секс-рабынями. В XIV в. из-за эпидемии «черной смерти» во всей Азии и Европе погибло колоссальное число жителей (по разным оценкам, от 75 до 200 миллионов человек). А значит, рабочую силу разного толка нужно было привлекать откуда-то еще. И вот венецианцы и генуэзцы, обладатели быстроходных океанских судов, спроектированных специально для надежной перевозки ценных грузов, направили стрелки своих компасов на восток. Лежащие за Черным морем земли оказались богатыми добычей. Крестоносцы подорвали торговлю на Среднем Востоке, обеспечив тем самым стартовую площадку для итальянцев – Италия стала идеальным местом для развития коммерческой деятельности, которую папское правление (на бумаге) осуждало.

Не знавшая пощады чума, вполне возможно, зародилась на Цинхай-Тибетском плато (сегодня специалисты считают, что «чумную палочку» распространяли не черные крысы, а блохи, живущие на теле азиатских песчанок) и перекинулась на запад по дорогам Шелкового пути. Теперь решение пришло оттуда же, откуда явилась и сама проблема. Бог с ними, со специями, отныне самый ходкий товар – люди.

Чтобы оценить масштаб этой незаконной торговли, нужно съездить в Поти, гавань у грузинского берега Черного моря. Этот город изначально был основан греками в те времена, когда Визант, по преданию, заложил Византий{803}. Сегодня порт Поти – центр транспортировки угля и зерна. Их перевозят в огромных контейнерах, зловеще заслоняющих черноморский горизонт. На восток вдоль побережья протянулись некрополи тех самых греков-переселенцев, приезжавших сюда – сначала на пробу, а затем, в VI–V вв. до н. э., целыми толпами. Говорят, именно здесь высадился Ясон с аргонавтами, чтобы затем отправиться по реке Фазис (ныне – Риони) в поисках золотого руна. Они сражались с драконами и погубили Медею со всем ее семейством. За Поти расположился Батуми, новая грузинская зона развлечений, которая манит кутил с толстыми (и пустыми) кошельками как из Ирана, так и из Турции. Тут залитые неоновым светом казино, бассейны в пентхаусах и топкие, немощеные закоулки. Далекое прошлое здесь кажется очень близким. Из недостатков – москиты. Не нужно напрягаться, чтобы понять, какая двойная напасть сваливалась на тех, кого привозили в эти порты – первые с самых древних времен остановки на пути международной торговли рабочей силой и сексуальными рабынями. Многие века именно в Поти мужчин, женщин, мальчиков и девочек запихивали на борт тесных деревянных суденышек – на них они начинали свой опасный путь на запад, на невольничьи рынки Стамбула.

Не было нужды во вторжениях, сражениях или пиратских набегах – торговля людьми на Черном море была делом процветающим и установившимся, местные поставщики охотно поддерживали ее. Особенно бурную торговлю развивали женщины. В Северной Африке обнаружены свидетельства об одной женщине, торговавшей живым товаром – то, как она действовала, поразительно похоже на деятельность тех дам, что в наши дни участвуют в контрабанде колец. В написанном в IV в. Аврелием Августином сочинении, где рассказывается о его родном городе Гиппоне, говорится, что она втиралась в доверие к девушкам с «горы Гиддабы», предлагая купить дрова, затем запирала их, запугивала и била, чтобы потом продать знакомым торговцам{804}. Из всех невольников на просторах Османской империи самых сильных особей отправляли на работу в поля, в том числе на сбор сахарного тростника, который выращивали на Кипре и Крите. Но значительную часть, а в особенности самых красивых представителей обоих полов, отсылали в гаремы и для работы прислугой. По Черному морю ежегодно переправляли не меньше 2000 рабов. В XVII в. в Стамбуле несвободным было 20 % населения – в отличие от Венеции, где эта цифра составляла около 3 %.

Быть проданным в рабство для сексуальных услуг, для работы прислугой или в качестве украшения – начиная с османской эпохи (возможно, в то же время, когда у римлян появилась мода на ввоз евнухов с Кавказа) большинство местных семей считало неизбежной перспективой. В Византии после Крестовых походов захват в рабство на какое-то время приобрел некий миссионерский характер, и над кораблями с невольниками порой поднимали знамена с крестами. С приходом к власти османов все кардинально изменилось.

Мусульман нельзя было взять в рабство – только пленить в бою или обратить в другую веру. Женщины-немусульманки из Грузии, Армении, Греции, России или с Балкан могли возвыситься до матери султана, а мальчики и юноши – стать великими визирями. Известны даже такие случаи, когда свободные стамбульцы-мусульмане на пару лет уезжали в Кавказские горы, чтобы вернуться неузнанными вероотступниками и оказаться проданными в рабство – так у них было гораздо больше шансов сделать хорошую карьеру. Большинство самых молодых, прежде чем их продали, оказывались в придорожных гостиницах Стамбула. Девушки – получившие воспитание, приобретшие лоск и облагородившиеся – становились для своих хозяев выгодным товаром на выданье. Для тысяч людей на протяжении многих десятков лет это попросту было в порядке вещей.

Однако нужно учитывать и повседневную реальность этой системы. Порой на борту грузовых судов в гавани Поти девочки оказывались, когда им было не больше трех лет – их везли с гор и равнин Армении. Поти окружают субтропики. На здешних влажных землях водятся экзотические птицы, а еще насекомые, в том числе и пресловутые москиты – бич этих мест. Нередкая беда тут – малярия. Во время рейсов живой груз держали в подпалубных помещениях. Путь из Поти по Черному морю и Босфору, часто с остановкой в Трапезунде (или Трабзоне при османах), занимал около трех недель. По прибытии в Стамбул это ценное поголовье делили на бракованный и отменный товар и, как правило, отправляли на невольничий рынок Сулейман-паша-Хан на краю Большого базара. Кроме того, мужчин в обнаженном виде продавали на Старом базаре. По прибытии с каждой партии груза у городских ворот власти Стамбула уже взимали сбор (в XVI в. – по четыре золотых дуката с каждого), а позднее и продавец, и покупатель должны были заплатить налог{805}.

В наши дни на месте загонов для людей вырос птичий рынок, где продают канареек, черепах и пиявок. По меньшей мере, с XVI в. на этом рынке рабов держали за огромными деревянными воротами, которые запирались каждый день в полдень. Живой товар выставляли на платформах между деревянными колоннами, а особо ценные экземпляры – в одиночных клетках. За пользовавшихся наибольшим спросом черкешенок можно было выручить до 15 000 пиастров. Здесь торговали мальчиками, девочками и девушками, а путешественники – как с Запада, так и с Востока – наблюдали за процессом, ведь обмен невольниками был популярным и зрелищным увеселением. Некоторых приезжих торговля живым товаром затягивала: когда деньги у них заканчивались, они просто наблюдали за торгами.

Когда девочек покупали для работы в стамбульской семье, им давали новые, персидские имена, которые прикалывали им к лифу, словно бейджики на конференции. Если их покупали как домашнюю прислугу для султана, им приходилось тесно общаться с черными евнухами – своими коллегами или тюремщиками. Этих мужчин тоже когда-то переименовали, и теперь они носили цветочно-сладкие имена: Гиацинт, Нарцисс, Розан, Левкой и пр.

Внутри же здания гарема только что приобретенных рабов вели по ряду темных, запутанных, словно лабиринты, коридоров, где они изредка встречались с некоторыми из тех, кто поддерживал деятельность всего механизма гарема: главной горничной, главной казначейшей, главной прачкой. В серале султана во дворце Топкапы были столовые, библиотека, мечеть. Через смотровые отверстия девушки видели цветастый двор. Каждый придворный был отмечен строгим цветовым кодом в пресловутых, характерных для этого города радужных оттенках: улемы (богословы, изучающие ислам) – в пурпурном, муллы (служители мусульманского культа) – в бледно-голубом, конюшие – в бутылочно-зеленом, служащие Высокой Порты носили желтые туфли, служащие двора – красные, приезжие греки – черные, армяне – фиолетовые, а евреи надевали синие шлепанцы.

Невольничий рынок в Константинополе. Сэр Уильям Аллан, побывавший в городе с дипломатами, прибывшими для переговоров о независимости Греции в 1829–1830 гг. Впервые картина была выставлена в Лондоне в 1838 г.

В разные цвета одевались и янычары в школе Эндерун – в зависимости от успеваемости.

Хотя те девушки, которые пользовались особым благоволением, и покидали гарем с ног до головы в жемчугах, шелках и густо расшитых нарядах, однако большинство вело безопасное, но серое существование. Здешнее население составляло почти 4000 человек, при этом многие из тех, кто принадлежал к низшим звеньям, оказывались попросту рабами рабов.

Считалось, что поскольку у привезенных девушек в Стамбуле не было близких родственников, от них будет меньше беспокойства. Если возникали какие-то разногласия, под боком не было родных, которые могли бы вмешаться. А раз девушки не были мусульманками, то, в соответствии со всеохватывающим сводом исламских законов eriat (по шариату), у них не было средств правовой защиты.

Однако для большинства домочадцев повседневная жизнь была такой же, как и при дворе других королевских семей того времени. Сексом в гареме султана, по-видимому, занимались, пока любимицы не беременели. После того как рождался ребенок мужского пола, секс обычно прекращался во избежание конфликтов. А еще для того, чтобы у этих единственных сыновей во дворце появились ревностные защитники. Богато украшенные родильные кресла регулярно перекатывали из гаремных апартаментов и обратно.

По примеру Мехмеда II в XV в. османские законодатели разрешили братоубийство: по вступлении на трон новый султан должен был убить своих братьев – стратегия, принятая ради предотвращения династической борьбы и дворцовых переворотов. Многие полагают, что именно благодаря тому, что принцип выживания самого подходящего был столь безжалостно узаконен, османский двор и обрел некоторую стабильность и силу, хотя, в конце концов, естественным образом и захирел.

Закон о братоубийстве вступил в силу. Дипломаты, один за другим, принялись отправлять жалостливые сообщения на родину. А в гареме престолонаследников, которых порой было по девятнадцать человек, душили шелковым шнурком или платком. Это была работа бостанджи, чьи коллеги с тем же названием все больше ухаживали за розами и мимозами в дворцовых садах или сидели на веслах в позолоченных kayik сулатана. Этот скорбный обычай нашел отражение в строках Шекспира, когда Генрих V, обращаясь к придворным с речью во время восшествия на престол, укоряет их:

После 1648 г. этот обычай применяли уже не так часто (известно, что в период с этого года и до 1808 г. был убит всего один принц), а с 1603 г. лишних престолонаследников держали в Кафесе, «клетке для престолонаследников» в гареме – многих с самого младенчества. Это было пожизненное роскошное заточение, по сути, своего рода домашний арест{807}. По достижении зрелого возраста обучение принцев прекращалось, и у многих из них очевидно начинали развиваться психические заболевания (известно о двух самоубийствах). Этих неугодных наследников тихо убивали. По некоторым оценкам, во дворце Топкапы задушили не меньше 78 принцев. Атмосфера, вероятно, была пропитана не только напряжением и страхом, но и надеждами – ведь братья и сыновья частенько «исчезали».

В этой замкнутой среде нередко случались эпидемии. Теперь, когда вместе собраны отдельные фрагменты текстовых свидетельств, все указывает на то, что в гареме либо от холеры, либо от туберкулеза умирало огромное число женщин и детей (в том числе сыновей и наследников султана). Однако и это не всё – султаны, с которыми у тех были регулярные родственные или сексуальные контакты, тоже болели. У Махмуда II, у Абдул-Меджида I, Абдулхамида II и Мехмеда VI – у всех были явные симптомы туберкулеза{808}. Вскрытие показало, что левое легкое Мехмеда VI Вахидеддина (его мать умерла от туберкулеза, а самого его свергли с престола в 1922 г., когда Османская империя пала) было разрушено туберкулезными бактериями. С притоком новых иноземцев – с невольничьих рынков или паломников (всякий раз инфекция, завезенная вернувшимися из Мекки и Медины, или приехавшими на празднество, уносила 60 000 человек) – в гарем, словно в чашку Петри, заносились болезнетворные бактерии{809}.

Одна из последних обитательниц султанского гарема, принцесса Айше, которая умерла только в 1960 г., в своих мемуарах писала, какой ужас она испытала, узнав, что ее няня умерла от туберкулеза после того, как ей принесли сверток с одеждой, первой ложечкой, карандашом и локоном ее ребенка: «Передо мной пронеслись различные моменты моей жизни. Я разрыдалась»{810}.

Глава 64. Кавказская раса

^{1453–1922 гг. (856–1341 гг. по исламскому календарю)}

Грузинская кровь – лучшая на Востоке, а возможно, и во всем мире. В этой стране я не видел ни единого уродливого лица ни того, ни другого пола – одни лишь ангельские лики. Природа здесь была щедра на женскую красоту, какой не встретишь больше нигде. Мне кажется, невозможно взглянуть на них и не влюбиться. Невозможно нарисовать более очаровательных лиц или более совершенных фигур…

Сэр Джон (Жан) Шарден, «Путешествия»{811}

Иностранцамъ… запрещено заглянуть во внутренность клтки, въ которой заключены эти райскія птички.

Уильям Мейкпис Теккерей, «Путевыя замтки отъ Корнгиля до Каира, черезъ Лиссабонъ, Аины, Константинополь и Іерусалимъ»{812}

Суровая (для некоторых) действительность гарема едва ли помогала развеять царивший вокруг ажиотаж. Фантазирующие на тему секса писатели и псевдоученые возвели стамбульских женщин-невольниц до легенды. В конце XVIII в. зародилось твердое, но опасное, словно палка о двух концах, представление о том, что наложницы султана – исключительно белые и, в каком-то отношении, благословенные. Как ни дико, но именно репутация этих мужских компаньонок и сексуальных рабынь, которыми вовсю торговали на всей территории Османской империи, и является одной из причин, почему миллионы людей по всему миру и по сей день предпочитают именовать себя «кавказской расой».

В середине XVIII в., как раз когда торговля «белым золотом» развернулась не на шутку, из родного города в Нижней Саксонии (ныне центральной Германии) в Гёттингенский университет по разделенным высокими изгородями полям отправился увлеченный молодой немецкий ученый. В 1775 г. этот пылкий специалист по черепам, Иоганн Фридрих Блуменбах, опубликовал черновой набросок своей теории, «De Generis Humani Varietate Nativa» («О естественном делении человечества на разновидности»), поделив все человечество на пять «разновидностей»: монгольскую, эфиопскую, малайскую, американо-индейскую и кавказскую расы.

Инструментом исследования Блуменбаху, которого некоторые считают основоположником физической антропологии, служила так называемая «моя Голгофа», собрание из 245 черепов и мумифицированных останков, в том числе и останков грузинских девушек, вдохновивших его на выделение отдельной «кавказской» расы. Он считал, что именно такой череп «совершенен». Его впечатлили рассказы путешествовавшего в XVII в. гугенота-торговца ювелирными изделиями сэра Джона (урожденного Жана-Батиста) Шардена. Тот ходил Черным морем в Константинополь и называл грузинских женщин с Кавказа самыми красивыми в мире. Блуменбах пришел к выводу, что именно на Кавказе, истинном воплощении Райского сада, и зародилась человеческая раса. В окончательном варианте «De Generis Humani» Блуменбаха было опубликовано в 1795 г.

На Кавказе, этом толстом перешейке на северо-востоке Османской империи между Каспийским и Черным морями, уже существовала устная легенда, получившая широкое распространение в XIII в. благодаря рассказам путешественника Марко Поло, о том, что это – колыбель человечества. Предположение Марко Поло состояло в том, что возвышающаяся здесь гора – та самая, библейская гора Арарат, а значит, тут-то и находился Райский сад и конечный пункт плавания Ноева ковчега. Научные изыскания Блуменбаха заодно и подтверждали библейские события. О разновидности «кавказская раса» Блуменбах писал так: «Эту разновидность я назвал в честь Кавказских гор… потому что в их окрестностях, а особенно на южных склонах рождаются самые красивые люди. Я имею в виду грузин»{813}.

В 1807 г. авторитетный английский хирург Уильям Лоуренс перевел, изложив в доступной форме, позднейшее сочинение Блуменбаха «A Short System of Comparative Anatomy» («Коротко и системно о сравнительной анатомии»). В книге содержатся точные, выполненные ручкой и чернилами иллюстрации, а на самом видном месте – изображение кавказского черепа. Хотя Блуменбах сам и не был шовинистом и осуждал деятельность своих коллег-шовинистов, в его оценочные суждения все же просочилось убеждение в том, что красота непосредственно связана с белизной кожи и мифом о библейском происхождении. Расисты-теоретики из Гёттингена с готовностью развивали мысль о том, что белая кавказская раса возникла в священном месте, тогда как другие «разновидности» – лишь искажение кавказской образцовой породы. Это была стройная выдумка, воцарившийся вздор. После Блуменбаха существование белой кавказской расы стало байкой, которая и по сей день всплывает в научной и культурной классификации. А благодаря стамбульским гаремам эта угрожающе пагубная научная теория закрепилась еще прочнее.

Итак, белая раса, как болтали в научных кругах и хорошем обществе во времена перехода от эпохи Просвещения к эпохе революций, зародилась на Кавказе. Похоже, что эта мысль затронула особо чувствительные струны в западном воображении по одной любопытной причине. Большинство наложниц в гареме султана (с одобрением поговаривали, что самые красивые) и вправду принадлежали к кавказской расе и были родом с Кавказа – на Западе их обычно называли черкешенками. В 1855 г. Лев Толстой язвительно писал: «Ведь… воображают Кавказ как-то величественно, с вечными девственными льдами, бурными потоками, с кинжалами, бурками, черкешенками, – все это страшное что-то,а в сущности, ничего в этом нету веселого»{814}.

Черкесы же на самом деле были племенной группой с северо-запада Кавказа. Многие из них после падения Константинополя приняли ислам. Представителей этого народа всегда окружал ореол таинственности. Женщины, хоть и мусульманки, обычно – к всеобщему восторгу – ходили, не закрывая лица (в отличие от своих соседок-христианок). Путешественники делано ужасались (хотя втайне были явно под впечатлением) тому, что эти женщины «в качестве украшения» еще и наносили макияж. Черкесов-мужчин, которые славились своей отвагой и по-прежнему сражались в кольчугах, относили к наилучшим представителям благородных дикарей. Как в середине XIX в. выразился путешественник Эдмунд Спенсер, «ни один другой полуцивилизованный народ не отличается таким приятным внешним видом»{815}. Ведь скачущие по страницам большинства наших сказок персонажи – это именно черкесы.

Начиная с XVI в. черкешенки стали чем-то вроде зарубежных звезд. Честно говоря, от них было некуда деваться. И французский философ Монтескьё, и автор «Опасных связей» Шодерло де Лакло, и драматург Расин – все они писали страстные рассказы о гаремной жизни. Томас Роулендсон на сатирическом наброске «Гарем» изобразил султана в карикатурном виде – с явной эрекцией и с облепившими его красавицами-черкешенками. Из-под кистей лучших из талантливых художников того времени выходили изображения разгоряченных после соития обнаженных тел, отражающие вымышленную повседневную жизнь черкесского гарема. Больше всего репродукций делалось с картины Энгра «Одалиска и рабыня»: мягкое порно под видом популярного жанра живописи нового времени. Энгр, Эдвард Кларк, Иммануил Кант, Фредерик Лейтон – все они наперебой писали и описывали как родину черкешенок, так и путь этих женщин в османские гаремы Стамбула и Каира. Утверждали, что само назначение черкесской расы в том, чтобы привнести красоту в безобразный образ турок и персов, с которыми им приходилось вступать в связь.

Этот сфабрикованный вариант истории происхождения уходит своими корнями глубоко в прошлое. Обратите внимание на то, как в 1571 г. венецианский посол Джакопо Рагаццони описывает международную деятельницу Нурбан: «Полгода назад… [Великий Сеньор] в знак своей великой любви совершил чебин, т. е. взял мать [принца], черкешенку, в официальные жены, отдав за нее выкуп в 110 000 дукатов, из стремления превзойти своего отца, который за мать Селима отдал всего 100 000 дукатов»{816}. На самом же деле Нурбану почти наверняка была родом с Кипра.

Образ роскошной томной женщины с далекого Востока – доступной, но экзотической – пользовался широким успехом и в Америке. В начале 1860-х гг. шоумен Финеас Т. Барнум «завез» в Америку кавказских женщин, которые за деньги рассказывали байки о том, как их взяли в плен и каким сладострастным, чувственным удовольствиям они предавались в гареме султана, а также о том, как их затем освободили люди Барнума. Эти женщины, которых барнумские герои якобы научили говорить по-английски и которых показывали публике в качестве «чистейших представительниц белой расы», на самом деле были типичными ирландками с пышными прическами на манер «варварок»{817}. Такие взъерошенные шевелюры выбрали потому, что это явно указывало на пребывание в рабстве, а кроме того, в культуре существовал образ урожденного кавказца с густой шевелюрой и в шапке из овечьей шерсти. Эти укладки делали с помощью пива и яичного желтка.

По примеру Барнума номера с «черкешенками» вставляли в большинство представлений по всей Америке. В XIX и начале XX в. у покупателей в Европе и США огромной популярностью пользовались косметические средства вроде лосьона «Букет Черкессии». В рекламе этих средств говорилось, что в них содержатся отбеливающие ингредиенты с Кавказа, необоснованно утверждалось, что их привозили из якобы легендарных земель к востоку от Константинополя, где все женщины – «Евы» с необычайно белой кожей. Как в стамбульских гаремах, так и на улицах Нью-Йорка образ черкесской наложницы представлял собой мощную смесь фактов и экзотики.

Американская фотокарточка с изображением «черкешенки» по имени «Зумия-египтянка». Примерно 1870 г.

Однако предмет изучения Блуменбаха, грузинский череп, подлинный образец «представителя белой кавказской расы», разумеется, принадлежал не вымышленному идеалу, а настоящей пленнице. Это была девушка, судя по состоянию зубов, 15–17 лет. В 1787–1791 гг., во время наступления Екатерины Великой на Кавказ, ее взяли в плен и привезли в Москву. Когда Екатерина Великая ехала из Санкт-Петербурга на юг, ее фаворит Григорий Потемкин, чтобы доставить удовольствие своей любимой, устраивал несусветные coup de thtre: воссоздание английских садов, извержение Везувия, ночевки во дворцах крымского хана, выступления черкесских джигитов. А наша девушка тем временем пошла по рукам в солдатских казармах{818}. В 1793 г. в сопроводительном письме покровитель Блуменбаха, торговец черепами, пояснял, что женщина умерла от венерического заболевания{819}. Исходные материалы Блуменбаха являли собой плоды суровой сексуальной реальности честолюбивой политической сцены и фантазий на фоне режима империализма{820}.

Глава 65. Мыло и черная оспа

^{XVIII век (1111–1211 гг. по исламскому календарю)}

Говорят, в дальних уголках этих мрачных бань [хаммамов] каждый день вовсю творилось противоестественное, отвратительное распутство – да-да, между женщинами! Немыслимое дело, что в прежние времена не потрудились ни выявить этого, ни наказать.

Джордж Сандис, «Повествование о путешествии, начавшемся в 1610 г.»{821}

Я преодолел большую часть Турции и многие другие земли Европы, а также отчасти Азии, но ни разу я не видел творения природы или искусства, которое производило бы такое впечатление, как вид, что открывается с любой из сторон Семи Башен до края Золотого Рога.

Лорд Байрон, письмо матери (1810 г.){822}

Культура Востока – словно лабиринт: чем больше узнаешь о ней, тем больше запутываешься…

Вака Браун, «Гаремлик: несколько страниц из жизни турецких женщин» (1909 г.){823}

Гарем стал символом всей Османской империи, удивительным местом надежд, удовольствий и уединения, образом и территорией, куда нужно вторгаться и освобождать.

Так неужели отныне Стамбул и вправду играл роль Афродиты? Неужели отныне любящая смех Афродита, которую на протяжении всей ее двухтысячелетней жизни изображали богиней любви и сексуального желания – на картах, в мраморе и в виде позолоченных статуй, – явилась во плоти на улицы Стамбула? Неужели это и правда садок пышущей паром неумеренности, населенный женщинами с довольными глазами и податливыми юношами?

Многим хотелось в это верить, однако вещественные доказательства и свидетельства самих стамбульцев, а также одной особо беззаботной западной путешественницы не дадут нам обмануться. Леди Мэри Уортли-Монтегю (избежав обручения с неким достопочтенным Клотворти Скеффингтоном) в качестве жены посла приехала из Англии в Стамбул, через Филиппи и Эдирне, прихватив с собой тридцать вагонов багажа. В городе она пробыла с 1717 по 1718 г. Она стала первой женщиной, которая собственноручно на английском языке описала жизнь в Османской империи и в Константинополе. О своих впечатлениях от османских хаммамов она писала так:

«Первый ряд соф устилали подушки и богатые ковры – на них сидели знатные дамы. А на втором ряд, позади них – их рабы, но без всякого различия по званию, ведь они были без одежды, в своей естественной наготе, то есть, проще говоря, совершенно голые, со всеми достоинствами и недостатками на виду. Однако среди них не проскользнуло ни единой непристойной ухмылки или нескромного жеста. Они двигались с такой грацией, какую Милтон приписывает нашей общей матери. Многие из них отличались совершенными пропорциями богинь, что выходили из-под пера Гвидо или Тициана. Кожа у большинства светилась белизной. Единственным украшением им служили их прекрасные волосы – они были разделены на множество локонов, свободно спускались на плечи, были украшены либо жемчугом, либо лентой и во всем совершенстве открывали фигуры этих граций… Одни были заняты разговором, другие – работой, кто-то пил кофе или шербет… Словом, это была кофейня только для женщин, где пересказывались все новости города, раздувались скандалы и пр.»{824}.

Как и в случае с гаремами, культура посещения хаммамов в Стамбуле была не навеянной афродизиаками фантазией, а реальностью. Предполагалось, что хорошо воспитанная стамбульская женщина проводила в бане по четыре-пять часов в неделю. Женщины в сопровождении слуг, которые несли все самое необходимое (фрукты, орехи, brek [печенье], фрикадельки, полотенца, пирожные), встречались в этих заполненных паром уголках, чтобы обсудить будущие брачные союзы и обменяться городскими новостями. В редких случаях, когда (до самого конца XIX в.) женщины толпами собирались на улицах, протестуя против непопулярных нововведений, информацией они обменивались в банях{825}. Здесь совершали ритуальные омовения младенцев, переживших свои первые сорок дней с рождения, а невесты готовились к свадьбам. Для проведения этих обрядов часто приглашали музыкантов, и празднества, бывало, шли по несколько дней. Мужчины иногда заскакивали побриться, а женщины – заплести волосы или покрасить ресницы хной, но на самом деле именно в банях происходила вся повседневная жизнь османского Стамбула{826}.

И местные жители, и приезжие отмечали, что банщики могли себе позволить разъезжать по улицам города на чистокровных лошадях (большинство же ездило на ослах, мулах, верблюдах или волах). Банщиками восхищались и их презирали. Хотя предполагалось, что власти должны следить за чистотой полотенец, за отсутствием запаха сероводорода и температурой воды, сообщалось, что около 10 000 бань Стамбула – рассадники инфекции (колоссальные беды приносил сифилис). Однако каким бы скверным ни было обслуживание, жителей города – и мужчин, и женщин – это не останавливало. Бани являли собой отдельные экосистемы: золу из топок продавали для изготовления чернил, а беднота и сироты толпились возле печей, которые в банях топились круглые сутки. Рассказывали, что зимой дети обступали печи, образуя сеть из человеческих тел. А самым больным разрешали прилечь на овечьи шкуры возле огня.

Со времен установления Османского халифата в отношении бань ввели строгое законодательство. Селим I пытался исключить заигрывания между женщинами и юношами при выходе из хаммамов, а также запретил мусульманам и немусульманам пользоваться одними и теми же petemals (полотенцами). Однако здесь беспрепятственно встречались приверженцы разных религий. Когда в одной из бань леди Мэри Уортли-Монтегю разделась, при виде ее корсета все вокруг ахнули от ужаса: османские женщины решили, что это – клетка, в которую ее заковал муж{827}. Существовала целая банная культура. Например, благодаря туфлям налин водные джинны не дотягивались до стоп, а матери могли с высоты зорко присматривать за дочерями. Самые лучшие такие башмаки для хаммама вырезали из древесины ореха, самшита и сандала{828}.

В 1580 г. в Галате Синан построил для героического османского адмирала, Кылыч Али-паши, прекраснейший хаммам. Во время восстановительных работ, которые велись там с 2006 г., обнаружилось хитроумное устройство некоторых хаммамов в Стамбуле. Команда археологов, сняв 430 слоев наносов, открыла новую тайну: слой теплоизолирующей штукатурки, которая сохраняла жар и пар во внутренних помещениях и позволяла стенам «дышать». Это обеспечивало безопасность и людей, и этих важных в их жизни сооружений.

А на самом деле в городе были и хаммамы, и гаремы, где не нашлось бы ничего интереснее чашки с мылом, иголки с ниткой и ящика с целительными травами. Хаммамы были и в деревне, и в городе. Попасть туда могли рассчитывать и бедные жители Костантинийи, ведь они напоминали им те хаммамы, которые являлись центром женских сборищ в покинутых ими деревушках на Балканах или в Анатолии.

Так что, хоть западные толкователи и воспринимали хаммамы с гаремами сквозь дымку сластолюбия, haremliks (частные пространства) были всего лишь защитной зоной, где не допускалось определенное поведение. Odaliks (прислуга в oda, по-турецки комнаты) были горничными или старыми домашними слугами, а не одалисками, игрушками для секса. Даже в тех семьях, где не могли себе позволить купить прислугу женского пола, дом был строго поделен занавесями на мужскую и женскую половины. Большинство общественных помещений в Стамбуле разделялось хлопковыми занавесками, такое разделение даже в XX в. сохранялось и в городских трамваях, поездах, на пароходах и теплоходах. Однако западные зрители отказывались верить в то, что этот кусок ситца имеет практическое значение, им хотелось, чтобы он был тонкой завесой, покровом, скрывающим несказанные удовольствия, что так и просится отодвинуть его.

Те, кто якобы обладал привилегией доступа внутрь гарема (например, настройщики пианино или часовщики), продавали эту инсайдерскую информацию. В спальнях и классных комнатах Европы пересказывали ужастики с сексуальным подтекстом.

Стамбул стал не просто фантастическим городом, а служил отражением чужих фантазий. Например, широкое распространение получила много раз с азартом пересказываемая история о жизни Эме дю Бюк де Ривери, французской монастырской воспитанницы (и кузины императрицы Жозефины), которую в 1788 г. в открытом море якобы похитили алжирские пираты и которая стала супругой султана Абдул-Хамида I и мачехой султана Махмуда II. В 26 лет она умерла от туберкулеза{829}. В 1828 г. неизвестный английский издатель порнографии опубликовал рассказ «Сладострастный турок» о двух почтенных англичанках, Эмили и Сильвии, которых заманили в османский гарем. Там их изнасиловали, но затем они нашли в этом чрезвычайное, неописуемое сексуальное удовольствие. Бенджамин Дизраэли (в своих дневниках) писал о Константинополе гораздо более страстно, чем о Иерусалиме, – оттуда он привез кальян и тахту{830}. Даже Джейн Остин начала носить «мамлюкскую» шляпу.

Гарем, как для мужчин, так и для женщин, стал местом, куда хотелось проникнуть. Родившаяся в Варшаве датская художница Элизабет Йерихау-Бауман в 1869–1870 гг., а затем в 1874–1875 гг. побывала в Стамбуле в надежде на заказы – не только с Запада, но и из Царьграда. В ее рассказе о прибытии в Стамбул сквозят намеки: она увидела то, что и представляла себе, а по сути, даже надеялась. Она писала: «[Город] раскинулся в утренней, слегка затянувшей его дымке, отсвечивая розовым в ранних лучах солнца, словно накрашенная одалиска с ядом под ногтями»{831}. Обитательницы гарема не разочаровали художницу ни как натурщицы, ни как потенциальные заказчицы. Не забывайте, что наложниц издавна учили, в первую очередь, ценить искусство. Знатные женщины получали щедрое содержание. Нередко султан платил им – за секс или в качестве подарка. В гареме не было недостатка в наличности, которую можно потратить. Как ни парадоксально, многие картины Йерихау-Бауман, оплаченные рабынями, в Дании сочли чрезмерно чувственными – больше века их держали в запасниках.

Классическая шляпа в мамлюкском стиле, расшитая по моде 1805 г.

Леди Мэри Уортли-Монтегю в своей резиденции, во дворце в Пере, должно быть, наслаждалась тем, что она называла константинопольской погоней за «сиюминутными удовольствиями». Она и сама проводила сравнение с патриархальным порабощением: вследствие системы брачных выкупов, когда «людей, по-моему, продают, словно рабов». Однако самым реальным уроком, который она извлекла во время пребывания в Османской империи, стало излечение от оспы. Она сделала прививки своим детям (ее строптивый сын Эдвард умер правоверным мусульманином, он одевался, как турок, говорил на турецком, и только смерть заставила его оставить любимый тюрбан в своем венецианском палаццо) и ввела это лекарство в использование на Западе. Леди Уортли-Монтегю и сама в юности переболела оспой – ее брат умер от этой болезни, а на лице у нее остались шрамы.

У нее была не одна причина высоко оценить ту свободу, которую женщинам Костантинийи давало покрывало. Под покрывалом, как ей рассказывали, можно ходить неузнанной. Леди Мэри последовала их примеру и ходила по городу под покрывалом – ведь только так она могла побывать в мечетях, например, в Айя-Софии.

Нельзя переоценить, какой дар цивилизации являли собой прививки. Среди других англичанок в Стамбуле, о которых нам известно, – Анна, леди Гловер, жена английского посла сэра Томаса. В 1608 г. Анна умерла в городе от чумы. Почти четыре года ее хранили в опилках в посольстве, а потом захоронили в красивом мавзолее там, где сейчас находится площадь Таксим{832}.

Наверное, неизбежно, что художники и поэты не желали увековечивать тот факт, что на самом деле в гаремах и хаммамах города воцарились болезни. Писать о жертвах оспы, сифилиса и чумы, о разбухающих туберкулезных изоляторах, о тихих смертях на последнем издыхании было невмоготу. Как и о том, что инфекционные заболевания (например, туберкулез, выявленный в этих краях еще в 7000 г. до н. э., и сифилис) сыграли свою роль в сексуальной и геополитической жизни Стамбула{833}. Им не хотелось упоминать об этой истине.

Султаны строили летние дворцы по берегам Босфора и Золотого Рога отчасти для того, чтобы спастись от жары, но самое главное – чтобы оградить себя от туберкулеза и других инфекций. Пусть затертый до дыр штамп «больной человек Европы» и употреблялся в переносном, оскорбительном смысле, однако это была правда, с которой не поспоришь. В многонациональной Османской империи не было естественных границ, которые сдержали бы распространение болезней. Османы, например, возлагали вину на индийцев за то, что те принесли холеру в Мекку (по Красному морю). Дело же было в том, что улемы утверждали, что любая болезнь – наказание, ниспосланное Аллахом, и это не позволяло принять какие-то медицинские меры, например ввести карантин.

В ходе ряда международных санитарных конференций (они проходили с 1851 по 1938 г., а в 1866 г. одна из них была проведена в Стамбуле) было принято международное законодательство, разрешающее вмешательство во внутренние дела страны{834}. Восьмого июля 1928 г. в издании Pittsburgh Press сообщалось, что в Стамбуле зафиксировано 40 000 случаев заболевания туберкулезом. Даже в наши дни в самых престижных отелях вас предупредят об этой страшной угрозе. Читая короткую запись леди Мэри о том, что «турецкие женщины – единственные свободные люди во всей империи», стоит задуматься, что у этих женщин и девушек – в одном только гареме султана их было не менее 800 – не было ни единого шанса спастись и никакого другого выбора – лишь ждать, когда их настигнет болезнь (одна из многих).

Глава 66. Тюльпаны и ткани

^{XVIII век (1111–1211 гг. по исламскому календарю)}

Небеса попусту обходят Землю – во всем мире не найти другого такого города, как Стамбул.

Наби Эфенди, «Советы Наби Эфенди своему сыну, Абулу Каиру»{835}

Именно эта часть Вселенной в первую очередь дает самую изысканную пищу для глаз, во всех отношениях восхитительные виды… Что до меня, то когда я впервые приехал сюда, мне показалось, что я очутился на зачарованном острове.

Гильом-Жозеф Грело, 1683 г.{836}

В 2006 г. власти Стамбула рассадили в городе 3 миллиона луковиц тюльпанов. Аэропорт модернизировали, вокруг поднимались клубы пыли, рабочие-иммигранты в пропитанных маслом, шумных портах разгружали цемент и гудрон, из Старого города расползались новые дороги – а повсюду, не обращая внимания на царящую вокруг суматоху, цвели красные тюльпаны, покачивая шелковыми головками.

Эта масштабная посадка была спланированной попыткой вспомнить и вернуть те времена, которые впоследствии назовут «эпохой тюльпанов». Начиная примерно с 1710 г., лет через тридцать после неудачной осады Вены, султаны не просто пытались переписать историю города, они усиленно превращали Стамбул в сказку.

На границах Османской империи царил мир, и султан Ахмед III со своими визирями воспользовались этим, чтобы их личное увлечение и праведная вера в духовную ценность садов стали публичным достоянием. Тюльпаны, которым в условиях города ничуть не хуже, чем на природе, стали расти в Стамбуле повсюду. Эти цветы – родом с тех же центральноазиатских равнин, что и сами турки, а название их происходит от персидского слова, обозначающего тюрбан.

Османы уже завезли тюльпаны на Запад, породив в XVII в. финансовую горячку в Европе, пресловутую «тюльпановую лихорадку». Теперь же тюльпаны везли из Голландии и Ирана – и не как редкостную диковину, а в изобилии. Путешественники писали, что в саду великого визиря росло 500 000 цветков, бутоны подсвечивались лампами всех цветов радуги и свечами. За садами ухаживали садовники – как женщины, так и мужчины. Городские власти вырастили 44 новых вида тюльпанов. Даже гостям на приемах у султана приходилось надевать одежду, которая дополняла бы цветочную палитру.

Неожиданным образом от этого выиграли и обычные жители. Желание подсветить эти цветы хитрым образом привело к тому, что улицы и площади города стали больше освещены (прежде предполагалось, что после ночной молитвы горожане должны оставаться дома, а значит, в Стамбуле не могли похвастать городской подсветкой). Во избежание мятежей и волнений жители Стамбула с наступлением темноты должны были носить с собой фонари. Горожане «эпохи тюльпанов» с восторгом рассказывали о том, как самозабвенно они обживали свой ночной, по-новому сияющий город.

Я помню, что когда в 18 лет впервые побывала в Стамбуле, меня заворожили рассказы хозяев кафе – они описывали празднества, которые проводили 250 лет назад при Ахмеде III, так, будто они видели их своими глазами. Все это было в те времена, когда черепах выпускали с ночниками на спинах, и они плавно покачивались среди зелени садов, освещая их. Сам ландшафт города располагал к театральным постановкам: во время процессий гильдий кондитеры создавали собственные тюльпановые поля из сахара, а зрители выстраивались за рядами цветного шелка. Большая часть произраставших тут видов цветов в наши дни исчезла, но с XVIII в. их увековечивали на плитке и тканях – новая «визитная карточка» города.

Да, и на тканях. Стамбул славился роскошными, расшитыми тканями. Туркам, этим путникам и детям Шелкового пути, приходилось изобретать самые легкие и наиболее транспортабельные виды предметов роскоши. С самых истоков у них был доступ ко множеству востребованных видов сырья в Азии. Их особым мастерством было изготовление высококачественных тканей. В гареме трудилось две сотни ткачих-мастериц. Весьма приветствовалось, если дома женщины оттачивали высочайшее мастерство вышивки.

Помимо надомного производства тканей по всей Анатолии и Османской империи (в котором участвовали, в основном, женщины), турки ткали или вышивали полотна, где изображались поля военных шатров, дома с балконами, увеселительные парки. Еще изготавливались ткани с рисунком, напоминающим павлиний глаз, шкуру леопарда, солнечные лучи и листья в форме лютни. Туфли украшали роскошными, контрастными бархатными зигзагами, а подушки расшивали жемчугом. На военных флагах вышивали строки из Корана.

Тюльпан по-турецки – lale. Хотя многие произраставшие здесь виды в наши дни исчезли, эти цветы увековечены на плитке и тканях

Тяжелую мебель в западном стиле – в городе едва ли нашелся бы хоть один стул – не любили, зато банкетки и диваны драпировали тканями, а торговцы сидели под расшитыми навесами. В греческом Византии государство финансировало мастерские по изготовлению реликвариев, а османы поддерживали женщин-вышивальщиц и мужчин-каллиграфов. Такие мастера, как Хафиз Осман, создавали неуловимо красивые тексты. Одни воспевали Аллаха, другие составляли документы для канцелярии Османской империи. Каллиграфические тексты писали на пергаментах, бумаге и даже таком нежном материале, как опавшие листья. Эти изысканные манускрипты тоже стали высоко цениться на Западе.

Массовая каллиграфия долгое время была отличительным ремеслом этого османского города, но отныне строки из Корана и хадисов, выполненные на керамике, бронзе, мраморе или золоте, стали появляться повсеместно. В 1727 г. в городе открылось первое книгопечатное производство с использованием османского языка и арабского шрифта, типография Мутеферрика (просуществовала она недолго, и лет через десять была законсервирована). В 1746 г. в садах Топкапы вновь стали проводить фестиваль тюльпанов. В высоких, светлых, полных напечатанных на арабском языке книг залах библиотеки дворца Топкапы, которая и сейчас завораживает, можно было найти отдохновение от ярких растительных красок. Правители города помнили видение Османа о Костантинийи и пытались воссоздать его. А многочисленным приезжим с Запада оставалось все записывать.

В начале Нового времени в Стамбул прибывало все больше и больше путешественников. И помимо торговли, приключений и возможности подглядеть чужую жизнь, это объяснялось еще и важной причиной политического характера. К середине XVII в. в Англии османские турки перестали быть протестантской заменой папистов, а стали роялистской заменой пуританам. Ричард Флекноу с восторгом описывал Стамбул: «Нигде больше не видел я отваги более подлинной и большей учтивости, чем здесь. Все носят разнообразные, цветные шелка, пышные тюрбаны и развевающиеся наряды, а улицы их похожи на тюльпанные сады»… В стихах Роберта Геррика тюльпаны – аллегория на гибель Англии Стюартов{837}.

Стамбул нуждался в друзьях. После поражения в Вене и унизительного Карловицкого мира 1699 г. политическая ситуация начала усугубляться. В городе недоставало продовольствия, а в 1703 г. студенты объединились с янычарами и простыми жителями и вышли из Стамбула в Эдирне, свергнув султана Мустафу II. Многие были разгневаны тем, что султаны слишком много времени проводили не в самом Царьграде, а в Эдирне, в том местечке, которое ныне называется «цыганским городком». Через четверть века после осады Вены янычары по-прежнему пели воодушевляющие песни о том, какие жертвы они принесли во время этой военной кампании – и все за просто так. Наступившее после этой истории в Эдирне затишье пугало. Но когда Ахмед III вновь взошел на трон во дворце Топкапы, он в качестве благодарности превратил весь Стамбул в один город развлечений. В Стамбуле османским султанам все настойчиво напоминало: чтобы в них верили и чтобы им подчинялись, они должны быть на виду.

Еще один урок из осады Вены состоял в том, что османам нужно было поучиться у Запада – как военному делу, так и культуре. Раз уж Стамбулу не суждено властвовать над западноевропейскими городами, можно было хотя бы просветиться. В поисках союзников, за знаниями и навыками городские драгоманы сначала обратились к Франции. В Париж отправили посланников, которые, вернувшись, доложили султану о французских обычаях и порядках. В городе появились уменьшенные копии версальских садов, а к 1719 г. число проживающих тут французов увеличилось до 175 – не сравнить с той небольшой группкой, что жила здесь в середине XVII в. В 1718 г. французский изобретатель познакомил горожан с пожарной мотопомпой – механизированным насосом со шлангом (до тех пор пожары тушили янычары с ведрами). Вскоре французские архитекторы (например, Антуан Игнас-Меллинг, оставивший нам дивные изображения города в начале XVIII в.) уже проектировали на берегах Босфора дворцы для османских принцесс. В отличие от замкнутых конструкций традиционных турецких домов, у этих особняков был открытый выход к воде. Султаны полюбили сады в европейском стиле – в одном даже был настоящий лабиринт. На месте невозделанных участков городского ландшафта постепенно появлялись парки. Воду подводили к общественным фонтанам, а бурьян окаймляли тюльпанные сады.

Для себя султан Ахмед III создал убежище, где смешались традиции многих культур. В довольно обшарпанном в наши дни районе, за мелкопроволочной сеткой и грудами гниющих паллет укрылся Айналы Кавак. Это небольшой летний дворец за окруженным стеной садом. Он стал любимой резиденцией султана. От суматохи верфей это сооружение, ставшее образцом смешения восточного и западного стилей, защищали 10 000 кипарисов, представляющих собой охотничьи угодья. На своей миниатюре придворный художник Левни изобразил Ахмеда III – он стоит у позолоченного зеркала (наверное, одного из муранских зеркал, «высоких, как тополя», присланных в дар султану), глядя на водные соревнования, которые проводились на Золотом Роге в честь обрезания четверых его сыновей.

Панорама Константинополя. Антуан Игнас-Меллинг, «Живописное путешествие по Константинополю и берегам Босфора». 1819 г.

С усилиями по вестернизации возникли кое-какие трудности. В дневнике, который на протяжении 24 лет вел один из жителей Стамбула, Телхиси Мустафа Эфенди и который обнаружился в архивах канцелярии премьер-министра, говорится о том, что чиновникам было поручено срезать с платьев европейские воротники, которые – на свой страх и риск – отваживались надевать некоторые женщины. Автор с такими мерами согласен: «Это удар в самое яблочко! Помоги Аллах, чтобы так продолжалось и дальше»{838}.

Мятежи и гражданские волнения в 1730 и 1740 гг. (когда были разграблены дома и торговые помещения на берегах Золотого Рога) напомнили городу о том, что тут протест – это народная традиция. Крикуны на улицах призывали жителей Стамбула «к оружию», велели закрывать магазины, а когда казалось, что назревает беда, объявлялся комендантский час. Попавшиеся получали телесные отметины: если удавалось избежать казни, то всякого, кого подозревали во лжи относительно его участия, подвергали отсечению конечностей, порке, битью по подошвам или выжиганию клейма (женщин обычно били по ягодицам, а затем высылали из города). Мятежникам отсекали голову. И хотя на Западе писали, что «визитная карточка» Стамбула – сажать на кол (это не так), такое наказание предусматривалось.

Вызывали трения и прибывавшие в город беженцы. После неудачного наступления на Вену в 1683 г. султан не стремился затевать военные походы на другие страны, однако многие из тех, кто пришел в Стамбул за спасением, бежали от столкновений на землях Османской империи. В середине XVIII в. в городе было зафиксировано 10–12 тысяч иммигрантов из Албании. Во время рамадана регулярно случался наплыв попрошаек и дервишей. Эти мигранты, похоже, образовали некий низший слой общества, они спали на улицах, а местные жители их презирали. Бывало, раздавались публичные заявления о том, что эти «непрошеные гости» должны отправиться «туда, откуда пришли».