Криптономикон Стивенсон Нил
Дорога свернула не в ту сторону, и Лоуренс поехал напрямик через лес. Теперь было совсем близко, и он различал свет за редким сосняком – черные тощие стволы казались обгорелыми палками. Начался песок, сырой и плотный, а у велосипеда были толстые шины. Один раз пришлось остановиться и перебросить велосипед через колючую проволоку. За сосняком пошел совершенно ровный белый песок с кустиками аммофилы, и тут же Лоуренса ослепила низкая ровная стена огня на горизонте размером примерно с полную луну, когда та садится в море. Огонь был такой яркий, что ничего другого Лоуренс уже не видел и несколько раз въезжал в промоины. После этого он старался не смотреть прямо на огонь, тем более что глядеть по сторонам тоже было интересно. На плоской песчаной равнине высились циклопические постройки, грубые творения фараонов, а на обширных пространствах между ними – далеко разнесенные исполинские гномоны триангулированной стали, внутренние скелеты пирамид. Циферблат самых высоких солнечных часов очерчивали круговые рельсы диаметром несколько сот футов: две серебряные дуги бежали по блеклой земле, разрываясь там, где указывала время черная тень башни. Лоуренс проезжал здания поменьше; рядом с ними стояли овальные цистерны. Из клапанов наверху цистерн с шипением выходил пар, но не поднимался в небо, а стекал по стенкам и расползался по земле, кутая солончаковую траву в серебряные бушлаты. Тысяча матросов в белом стояли оцеплением вокруг длинного пламени. Один из них поднял руку и помахал Лоуренсу – остановись, мол. Лоуренс притормозил и уперся ногой в песок. Они с матросом некоторое время друг друга разглядывали, потом Лоуренс, не придумав ничего лучшего, сказал: «Я тоже из ВМФ». Матрос, видимо, принял какое-то решение. Он отсалютовал Лоуренсу и указал на маленькое строение сбоку от пламени.
На фоне зарева строение казалось глухой стеной, однако порой голубая вспышка магнезии выхватывала из темноты его окна, прямоугольные молнии, многократно отраженные в ночи. Лоуренс снова принялся крутить педали и поехал мимо строения, огибая толпу фетровых шляп, тычущих в блокноты солидными авторучками, фотографов с их огромными хромированными аппаратами, ряды спящих, укрытых с головой простынями, потного человека с набриолиненными волосами, который мелом писал на черной доске немецкие фамилии. Наконец он объехал здание и почуял горячий запах масла, почувствовал жар на лице и увидел иссушенную, скорченную траву.
Ему предстал земной шар – не в живой коже континентов и океанов, а только голый скелет: взорванные меридианы стягивались к ядру оранжевого пламени. На фоне огня они казались тонкими и четкими, как чертеж, однако когда Лоуренс подъехал ближе, начала прорисовываться умная система шпангоутов и стрингеров, полая, как птичья кость. По мере удаления от полюсов они рано или поздно начинали отклоняться от курса, или гнулись, или просто ломались и висели в огне, дрожа, как сухие стебли. Идеальную геометрию нарушали также паутина тросов, сплетение электрических проводов. Лоуренс едва не наехал на разбитую бутылку и решил дальше идти пешком, чтобы поберечь шины. Он положил велосипед передним колесом на алюминиевую вазу, словно выточенную на токарном станке, – из нее свешивалось несколько обугленных роз. Трое матросов сцепили руки наподобие трона и несли человекоподобный кусок угля в чистейшем асбестовом одеянии. Их ботинки задевали разветвленную сеть канатов, тросов и проволоки, вызывая движение травы и песка в десятках ярдов впереди, справа, сбоку. Лоуренс начал очень осторожно переставлять ноги – сначала одну, потом другую, – стараясь проникнуться величием того, что видит. Из песка торчало нечто вроде ракеты, увенчанное зонтиком гнутых пропеллеров. Дюралевые стойки и трапы разлетелись на мили. На земле валялся раскрытый чемодан, и в нем, как в витрине провинциальной лавки, пара дамских туфель; рядом меню, обугленное в овал, дальше – покореженные стенные панели, как будто с неба рухнула целая комната. На одной стене была огромная карта мира, где от Берлина разбегались круги к далеким и близким городам, на другой, фотографической, знаменитый толстый немец улыбался среди цветов на фоне новехонького цеппелина.
Через некоторое время Лоуренс перестал видеть что-нибудь новое, сел на велосипед и поехал к Сосновой пустоши, но заблудился в темноте и добрался до пожарной вышки уже после рассвета. Впрочем, он ничуть не горевал, что сбился с дороги, потому что думал про машину Тьюринга. В конце концов он все-таки добрался до озера, где стояла палатка. Спокойная гладь алела в лучах рассвета, как лужа крови. Алан Матисон Тьюринг и Рудольф фон Хакльгебер спали на берегу, сложившись, как ложки, еще немного грязные после ночного купания. Пока Лоуренс разводил костерок и готовил чай, они проснулись.
– Решил задачку? – спросил Алан.
– Ты можешь превратить свою Универсальную Машину Тьюринга в любую машину, меняя регистровки.
– Что меняя?
– Прости, Алан. Я думаю о твоей УМТ как о своего рода органе.
– А.
– После этого машина может выполнять любые вычисления, какие тебе угодно, лишь бы лента была достаточно длинной. Но, черт возьми, Алан, сделать такую длинную ленту, на которой можно было бы писать и стирать, – жуткая морока. Машина Атанасова работала только до определенного размера, и тебе придется…
– Речь о другом, – мягко сказал Алан.
– Ладно, хорошо. Если у тебя есть такая машина, то каждую конкретную комбинацию регистров можно обозначить числом – цепочкой символов. А лента, которую ты в нее запускаешь, чтобы начать вычисление, – другая цепочка символов. Так что это снова Гёделево доказательство: если любую возможную комбинацию регистров и данных на ленте можно представить в виде цепочки чисел, значит, ты можешь поместить все возможные цепочки в большую таблицу, применить к ней Канторов диагональный процесс, и ответ: да, должны быть некоторые числа, которые нельзя пересчитать.
– А Entscheidungsproblem? – напомнил Руди.
– Доказать или опровергнуть формулу – после того как ты зашифровал ее числом – значит просто рассчитать это число. Значит, ответ – нет! Некоторые формулы нельзя доказать или опровергнуть механическим процессом! Выходит, не так уж плохо быть человеком!
До этих слов Алан казался довольным, потом его лицо вытянулось.
– Ну вот, теперь ты делаешь непрошеные допущения.
– Не слушай его, Лоуренс! – сказал Руди. – Сейчас он заявит, что наш мозг – машина Тьюринга.
– Спасибо, Руди, – спокойно ответил Алан. – Лоуренс, я утверждаю, что наш мозг – машина Тьюринга.
– Но ты доказал, что есть целый ряд формул, с которыми машина Тьюринга не справляется!
– И ты это доказал, Лоуренс.
– А тебе не кажется, что мы можем то, чего не может машина Тьюринга?
– Гёдель с тобой согласен, Лоуренс, – вставил Руди, – и Харди тоже.
– Приведите пример, – попросил Алан.
– Невычислимой функции, с которой человек справится, а машина Тьюринга – нет?
– Да. Только не надо сентиментальной чепухи про творчество. Уверен, Универсальная Машина Тьюринга способна демонстрировать поведение, которое мы воспримем как творческое.
– Ну, не знаю… Буду думать.
Позже, когда они ехали к Принстону, Лоуренс спросил:
– Как насчет снов?
– Вроде твоих ангелов в церкви?
– Примерно.
– Просто шум в нейронах, Лоуренс.
– А еще мне вчера ночью приснилось, что горел цеппелин[7].
Вскоре Алан защитился и уехал в Англию, откуда прислал Лоуренсу пару писем. В последнем он сообщал просто, что больше не сможет писать «о серьезном», и просил не принимать это на свой счет. Лоуренс сразу догадался, что сообщество, к которому принадлежит Алан, приставило его к полезному делу – скорее всего вычислять, как бы их не съели заживо соседи. Интересно, какое применение найдет Америка ему?
Он вернулся в колледж штата Айова, подумывая перевестись на математический факультет, однако делать этого не стал. Все, с кем он советовался, говорили, что математика, как и ремонт орга`нов, – дело замечательное, но надо подумать и о хлебе насущном. Лоуренс остался на инженерном и учился все хуже и хуже, пока в середине последнего курса деканат не порекомендовал ему заняться чем-нибудь полезным, скажем, ремонтом крыш. Лоуренс вылетел из колледжа в гостеприимные объятия ВМФ.
Ему дали тест на проверку умственных способностей. Первая задача по математике была такой: порт Смит на 100 миль выше по течению, чем порт Джонс. Скорость течения – 5 миль в час. Скорость лодки – 10 миль в час. За какое время лодка доберется из порта Смит в порт Джонс? За какое время она проделает обратный путь?
Лоуренс тут же понял, что задачка с подвохом. Нужно быть полным идиотом, чтобы предположить, будто течение увеличивает и уменьшает скорость лодки на 5 миль в час. Ясно, что 5 миль в час – всего лишь средняя скорость. Течение быстрее в середине реки, медленнее – у берегов; более сложные вариации следует ожидать на излучинах реки. По сути, это вопрос гидродинамики, который решается с помощью хорошо известных дифференциальных уравнений. Лоуренс нырнул в задачку и быстро (или так ему казалось) исписал вычислениями десять листов. По ходу он осознал, что одна его посылка вместе с упрощенным уравнением Навье-Стокса приводит к очень занятной семейке частных дифференциальных уравнений. Он не успел очухаться, как доказал теорему. Если это не подтверждает его умственный уровень, то что тогда подтверждает?
Тут прозвенел звонок и собрали работы. Лоуренс сумел спасти черновик. Он отнес листок в казарму, перепечатал на машинке и отправил в Принстон одному из наиболее демократичных преподавателей математики, который тут же договорился о публикации в парижском журнале.
Лоуренс получил два свежих бесплатных оттиска несколько месяцев спустя, при раздаче почты на борту линкора «Невада». На корабле был оркестр, и Лоуренсу поручили играть в нем на глокеншпиле: тест показал, что ни на что более умное он не способен.
Почта прибыла как раз вовремя, еще чуть-чуть – и было бы поздно. «Невада» вместе с некоторыми другими линкорами до сих пор базировалась в Калифорнии, но как раз сейчас они выдвигались на Гавайи, в какой-то Пёрл-Харбор, показать япошкам, кто главнее.
Лоуренс так и не понял, чего хочет в жизни; ясно, что служить ксилофонистом на военном корабле на Гавайях в мирное время – занятие далеко не худшее. Самое трудное было иногда сидеть или маршировать на страшной жаре да порой сносить фальшивые ноты товарищей. Оставалась куча свободного времени, которое Лоуренс тратил на разработку новых теорем в области теории информации. Они с Аланом и Руди набросали общий план того, что надо доказать или опровергнуть. Он часто думал, что делают Алан и Руди в Англии и Германии, но написать им не мог, поэтому работал сам по себе. Когда он не играл на глокеншпиле и не доказывал теоремы, были бары и танцы. Уотерхауз опробовал свою штучку в действии, подцепил триппер, вылечился[8], стал покупать презервативы – как и все моряки. Так трехлетние дети, ткнув себе в ухо карандашом, убеждаются, что это больно, и после не тычут.
Первый год пролетел для Лоуренса почти мгновенно. Нигде нет такого солнца и ленивого покоя, как на Гавайях.
Novus ordo seclorum[9]
– Филиппинцы – добрые, мягкие, отзывчивые люди, – говорит Ави, – и это хорошо, потому что многие из них носят под одеждой оружие.
Рэнди в токийском аэропорту, бредет по трапу с медлительностью, которая бесит остальных пассажиров; все они провели последние полдня в алюминиевой трубе, закачанной керосином. Чемоданы на колесиках грохочут по специально сконструированному – в мелких бугорках, чтобы не скользил, – полу и толкают Рэнди под колени. Рэнди держит возле уха новый GSM-телефон. По идее, он должен работать везде, кроме Соединенных Штатов. Это первый шанс его опробовать.
– Тебя отлично слышно, – говорит Ави. – Как полет?
– Нормально, – отвечает Рэнди. – На видеоэкране показывали анимированные карты.
Ави вздыхает:
– Теперь на всех авиалиниях такие.
– Между Сан-Франциско и Токио – только остров Мидуэй.
– И что?
– Он висит перед глазами час за часом. МИДУЭЙ. Я думал, рехнусь.
Рэнди заходит в посадочный сектор на Манилу и останавливается, засмотревшись на двухметровый телевизор с логотипом крупнейшей японской компании по производству бытовой электроники. На экране чудаковатый мультипликационный профессор и его очаровательный песик отмечают галочками все три пути передачи вируса СПИД.
– У меня для тебя кое-что есть, – говорит Рэнди.
– Валяй.
Рэнди смотрит на ладонь, где шариковой ручкой записана последовательность букв и цифр.
– AF 10 06 E9 99 BA 11 07 64 C1 89 E3 40 8C 72 55.
– Готово, – говорит Ави. – Это из «Ордо»?
– Да. Ключ я послал тебе мейлом из Сан-Франциско.
– Квартирный вопрос по-прежнему в стадии разрешения, – сообщает Ави, – так что я просто забронировал тебе номер в гостинице «Манила».
– Что значит «в стадии разрешения»?
– Филиппины – одна из постиспанских стран, в которых нет четкой грани между бизнесом и личными отношениями. Чтобы заполучить квартиру, нужно как минимум жениться на девушке из семьи, чью фамилию носит одна из главных улиц Манилы.
Рэнди занимает место в зале ожидания. Сотрудники аэропорта в невероятных фуражках вылавливают глазами филиппинцев с лишней ручной кладью, заставляют их заполнить бирки и сдать вещи. Филиппинцы закатывают глаза и с тоской смотрят в окно. Однако большая часть ожидающих – японцы, бизнесмены или туристы. Они смотрят поучительный видеоролик о том, как подвергнуться ограблению в чужой стране.
– Ух ты! – говорит Рэнди, глядя в окно. – Еще один 747-й на Манилу.
– В Азии ни одна уважающая себя компания не станет мараться обо что-нибудь меньше 747-го, – буркает Ави. – Если тебя попытаются запихнуть в 737-й или, боже упаси, в «Эйрбас», беги, не останавливаясь, от посадочной стойки и звони мне на скайпейджер, чтобы я эвакуировал тебя вертолетом.
Рэнди смеется.
Ави продолжает:
– Теперь слушай. Гостиница очень старая, очень роскошная, но она у черта на куличках.
– Зачем строить роскошный отель у черта на куличках?
– Место историческое – у моря, на самом краю Интрамуроса.
Рэнди хватает университетского испанского, чтобы перевести: «В стенах».
– В сорок пятом японцы стерли Интрамурос с лица земли, – говорит Ави. – До основания. Все бизнес-отели и офисные здания – в новом районе Макати, гораздо ближе к аэропорту.
– А ты хочешь устроить наш офис в Интрамуросе.
– Как ты угадал? – Ави слегка задет. Он гордится своей непредсказуемостью.
– Обычно я интуицией не блещу, – извиняется Рэнди, – но я тринадцать часов провел в самолете. Мои мозги были вывернуты наизнанку и повешены на просушку.
Ави начинает сыпать заготовленными оправданиями: в Интрамуросе офисные площади дешевле. Ближе к министерствам. Макати, суперсовременный деловой район, изолирован от реальных Филиппин.
Рэнди пропускает все это мимо ушей.
– Ты хочешь работать в Интрамуросе, потому что его стерли с лица земли, а ты одержим Холокостом, – тихо и без всякой подначки говорит наконец он.
– Да. А что? – отвечает Ави.
Рэнди смотрит в иллюминатор «Боинга747» рейсом на Манилу, потягивает японскую газировку, изготовленную из пчел (по крайней мере, они нарисованы на банке), и жует что-то непонятное (стюардесса сказала: «японская закуска»). Небо и океан одного цвета – синие до ломоты в зубах. Самолет летит так высоко, что сверху и снизу одинаковое бурление дождевых облаков. Облака вырастают над горячим Тихим океаном, будто внизу беспрерывно рвутся линкоры. Скорость и мощь, с которыми они набухают, пугающи. Облака причудливы и многообразны, как глубоководные организмы, и каждое, по убеждению Рэнди, не менее опасно для самолета, чем отравленный бамбуковый кол – для босоногого пешехода. Он вздрагивает, заметив на крыле красно-оранжевый круг – японскую «фрикадельку». Как будто попал в старый военный фильм.
Он включает ноутбук. Во «Входящих» скопилась уйма шифрованных сообщений от Ави. Это крохотные файлики, которые Ави в последние три дня кидал всякий раз, как у него возникала очередная мысль. Если бы Рэнди не знал, он бы догадался, что у Ави портативное устройство, которое разговаривает с Интернетом по радио. Рэнди запускает программу, которая формально называется «Новус Ордо Секлорум», но которую все для краткости зовут просто «Ордо». Это довольно натужный каламбур, основанный на том, что задача «Ордо» как криптографической программы – составлять биты в Новом Порядке, а излишне любопытному правительству потребуются Века, чтобы их расшифровать. На экране возникает растровое изображение Великой пирамиды, на ее вершине медленно материализуется всевидящее око.
«Ордо» можно использовать двумя способами. Самое простое – расшифровать сообщения, записать на жесткий диск открытый текст и читать, когда вздумается. Проблема (если вы параноик) в том, что любой, кто доберется до жесткого диска, сможет прочитать эти файлы. Манильские таможенники решат проверить комп на предмет детской порнографии. Или, обалдев от смены часовых поясов, Рэнди забудет ноутбук в такси. Поэтому он запускает «Ордо» в текущем режиме, когда открытый текст появляется в окне, а при закрытии окна стирается из памяти и с жесткого диска.
Тема первого сообщения от Ави: «Принцип 1».
Мы ищем, где работает математика. Что это значит? Что рост насел. круто пойдет вверх – это можно проследить просто по графикам, – а среднедушевой доход взлетит, как в Японии, на Тайване, в Сингапуре. Умножаем одно на другое и получаем экспоненциальный рост, на котором мы заработаем охуенные деньги еще до того, как перевалим сороковник.
Имеется в виду двухлетней давности разговор между Рэнди и Ави, когда Ави и впрямь рассчитал некое численное выражение для «охуенных денег». Это не постоянная величина, скорее ячейка в таблице, связанная с произвольным количеством постоянно колеблющихся экономических факторов. Иногда, работая на компьютере, Ави запускает таблицу в отдельном окошке в углу, чтобы постоянно видеть текущее значение «охуенных денег».
Второе сообщение, отправленное двумя часами позже, озаглавлено: «Принцип 2».
Два: выработать технологию, в которой никто не сможет с нами конкурировать. На данный момент это сетевые дела. В сетевых делах мы размазываем весь мир по стнке. Это даже не смешно.
На следующий день Ави отправил сообщение, озаглавленное просто «Еще». Наверное, забыл, сколько принципов уже сформулировал.
Еще принцип: на этот раз мы удерживаем контроль над корпорацией. То есть оставляем себе по меньшей мере 50 % акций. Как можно меньше внешних вливаний, пока мы не наберем стоимость.
«Меня можешь не убеждать», – бормочет про себя Рэнди, читая дальше.
Это определяет характер бизнеса, которым мы займемся. Забудь про все, что требует больших начальных вложений.
Лусон – горы в черно-зеленых джунглях с прожилками рек, которые с тем же успехом могут оказаться грязевыми потоками. Там, где матросское сукно океана находит на солдатское сукно берега, вода пронзительно-бирюзовая, как в бассейне. Дальше к югу горы возделаны, полосы ярко-красной почвы – как свежие надрезы. Однако большая часть склонов покрыта растительностью, вроде тех зеленых катышков, которыми на моделях железных дорог покрывают холмы из папье-маше; на огромных пространствах – никаких признаков, что человечество существует. Ближе к Маниле склоны вырублены, усеяны постройками, располосованы высоковольтными линиями. Рисовые поля – как лужицы. Поселки лепятся вокруг центрального ядра – крестовой церкви под хорошей крышей.
Картина теряет четкость – самолет входит в слой смога над городом и запотевает, как исполинский стакан чая со льдом. Вода сбегает ручьями, собирается в пазах, брызжет с выдвинутых закрылков.
Вираж – и они над Манильским заливом в бесконечных ярко-алых разводах. Вода цветет. Нефтяные танкеры тащат за собой длинные радужные хвосты. Каждая бухточка забита узкими малайскими лодками, похожими на ярко раскрашенные доски для серфинга.
И вот уже посадочная полоса МАНА – Международного аэропорта Ниной Акино. Охранники и полицейские различного ранга с винтовками М16 или помповыми ружьями, в бурнусах из носовых платков, пришлепленных к голове американскими бейсболками. Человек в ослепительно-белой форме над гофрированным зевом трапа простирает руки с флюоресцентными оранжевыми жезлами, словно Христос, благословляющий грешный мир. Грозовой воздух тропического пекла начинает сочиться через вентиляцию в самолет. Все мокнет и обвисает.
Рэнди в Маниле. Он достает паспорт из нагрудного кармана рубашки. Там написано: РЭНДАЛЛ ЛОУРЕНС УОТЕРХАУЗ.
Вот как возникла корпорация «Эпифит».
– Приготовься вздрогнуть! – сказал Ави.
Номер высветился на пейджере, когда Рэнди сидел в кабаке у моря с друзьями своей девушки. В таком месте, где каждый день распечатывают на лазерном принтере новое меню (на имитации пергамента, 100 % вторсырья), где люминесцентные соусы – словно тонкие линии осциллограмм, где подают экзотические продукты, ограненные наподобие драгоценных камней и уложенные в архитектурные шедевры. Весь обед Рэнди боролся с желанием пригласить кого-нибудь из друзей Шарлин (любого, без разницы) на улицу и дать ему в морду.
Он взглянул на пейджер, ожидая увидеть привычный телефон компьютерного центра «Трех сестер». Номер Ави шарахнул его по мозгам, как число 666 – религиозного фанатика.
Через пятнадцать секунд Рэнди был на улице и засовывал карточку в телефон-автомат, словно убийца, проводящий опасной бритвой по шее пузатого политика.
– Повеления исходят свыше, – объявил Ави. – Сегодня, о несчастный, они поступают через меня.
– Чего ты хочешь? – спросил Рэнди холодно, почти враждебно, чтобы скрыть сосущее волнение.
– Возьми билет до Манилы, – ответил Ави.
– Я должен прежде поговорить с Шарлин, – сказал Рэнди.
– Ты сам в это не веришь, – заметил Ави.
– Мы с Шарлин живем много лет…
– Десять. Ты на ней не женился. Иди за билетом.
(Через семьдесят два часа он будет в Маниле смотреть на Однотонную флейту.)
– Вся Азия гадает, когда Филиппины вылезут из дерьма, – сказал Ави. – Это произойдет еще до конца девяностых.
(Однотонная флейта – первое, что вы видите, пройдя паспортный контроль.)
– Меня осенило, когда я стоял в очереди на паспортный контроль в Международном аэропорту Ниной Акино. – Последние два слова слились у Ави в одно резкое восклицание. – Ты же знаешь про разные коридоры?
– Наверное, – ответил Рэнди. Параллелепипед слабообжаренного тунца сделал кульбит у него в желудке. Возникло извращенное желание купить двойной стаканчик мороженого. Рэнди путешествовал гораздо меньше, чем Ави, и довольно смутно представлял, о каких коридорах речь.
– Знаешь. Один для своих граждан, один для иностранцев. Может быть, еще один для дипломатов.
(Сейчас, дожидаясь, когда ему проштампуют паспорт, Рэнди видит все это своими глазами. В кои-то веки он не досадует на задержку. Соседний коридор – для ЗКР, и Рэнди их изучает. Это будущий рынок корпорации «Эпифит». По большей части девушки, многие одеты по моде, но все равно с некоторой скромностью, привитой в католическом пансионе. Они устали от перелета, устали от долгого ожидания, они сутулятся, потом резко выпрямляются и вскидывают точеный подбородок, словно невидимая монахиня идет вдоль очереди, хлопая их линейкой по наманикюренным пальцам.)
Однако семьдесят два часа назад он толком не понял, о чем Ави говорит, поэтому сказал только:
– Да, видел.
– В Маниле отдельный коридор для возвращающихся ЗКР!
– ЗКР?
– Заморских контрактных работников. Филиппинцы устраиваются за рубежом, потому что сами Филиппины никак не вылезут из дерьма. Горничными и няньками в Саудовской Аравии, анестезиологами и медсестрами в Штатах, певичками в Гонконге, проститутками в Бангкоке.
– Проститутками в Бангкоке? – Там-то уж Рэнди был и слегка ошалел от мысли, что кто-то экспортирует шлюх в Таиланд.
– Филиппинки – самые красивые. – Ави понизил голос. – В них есть злость, поэтому они куда привлекательнее для заезжего бизнесмена-мазохиста, чем улыбающиеся тайские телки.
Оба понимали, что это полная лажа: Ави человек семейный и своего опыта в данной области не имеет. Рэнди не стал ему этим тыкать; умение Ави экспромтом гнать лажу – главный залог того, что они сделают охуенные деньги.
(Теперь, когда он здесь, есть соблазн угадать, кто из девушек в коридоре ЗКР – путаны. Однако Рэнди понимает, что все равно ошибется, поэтому расправляет плечи и направляется к желтой полосе.
На пути от паспортного контроля к ограждению правительство расставило стеклянные витрины с экспонатами, демонстрирующими величие домагеллановой культуры Филиппин. В первой из них основное блюдо: резной деревянный инструмент с длинной поясняющей табличкой на тагальском. Ниже, мелкими буквами, английский перевод: «Однотонная флейта».)
– Филиппины природно ограждены, – продолжал Ави. – Знаешь, какая это редкость? Когда ты видишь природно огражденную среду, Рэнди, ты ныряешь в нее, как голодный хорек в трубу с сырым мясом.
Несколько слов про Ави. Семья его отца чудом выбралась из Праги: типичные центральноевропейские евреи, поистине уникальные только тем, что остались живы. Однако предки его матери были невероятно странные криптоевреи из Нью-Мексико; три сотни лет они жили в прерии, скрывались от иезуитов, стреляли гремучих змей и ели дурман; они выглядели, как индейцы, и говорили, как ковбои. Соответственно в отношениях с людьми Ави постоянно вибрировал, как струна. По большей части он держался очень вежливо и корректно, чем производил большое впечатление на бизнесменов – особенно японских, – но периодически взрывался, как будто ему прищемили хвост. Рэнди скоро к этому приспособился, вот почему Ави звонил ему в такие минуты.
– Успокойся! – сказал Рэнди, глядя, как мимо проехала на роликах загорелая девушка. – Природно огражденные, говоришь?
– Покуда Филиппины не вылезут из дерьма, у них будет куча ЗКР. Все они хотят общаться с родственниками. У филиппинцев очень прочные семейные узы. По сравнению с ними евреи – замкнутые эгоисты.
– О’кей. Ты лучше меня знаешь и тех и других.
– Они сентиментальны и любвеобильны настолько, что легко вызывают у нас смех.
Не ощетинивайся, – сказал Рэнди. – Я не собираюсь смеяться.
– Будешь смеяться, когда услышишь, как они по радио передают музыкальные приветы родным. Однако, если честно, в этом смысле нам есть чему у них поучиться.
– Сейчас ты близок к тому, чтобы читать мне проповедь.
– Прости, – совершенно искренне ответил Ави.
Его жена все четыре года их брака была почти беспрерывно беременна. Он с каждым днем становился все религиознее и ни в одном разговоре не мог обойти Холокост. Рэнди был холостяк на грани разрыва с подружкой.
– Я тебе верю. Ничего, если я возьму билет бизнес-класса?
Ави его не услышал, и Рэнди счел, что это означает «да».
– Покуда дела обстоят так, будет огромный рынок для пинойграмм.
– Пинойграмм?
– Бога ради, не произноси вслух!.. Пока мы говорим, я заполняю заявку на торговую марку. – (Рэнди слышал стрекот на заднем плане – клавиши стучали с такой быстротой, словно Ави просто держит клавиатуру в бледных худых руках и трясет ее что есть мочи.) – А если филиппинская экономика встанет на ноги, то мы увидим взрывной рост телекоммуникаций, как и в других брас.
– Брас?
– Бэ-эр-а-эс. Быстроразвивающихся азиатских странах. Так или иначе, мы в выигрыше.
– Я так понял, ты затеваешь что-то связанное с телекоммуникациями?
– В яблочко. – На заднем плане закашлялся и заплакал ребенок. – Мне надо идти, – сказал Ави. – У Шломо опять обострилась астма. Запиши отпечаток.
– Отпечаток?
– Моего ключа. Для электронной почты.
– «Ордо»?
– Ага.
Рэнди вытащил шариковую ручку и, не найдя бумаги, подставил ладонь.
– Пишу.
– 67 81 А4 АЕ FF 40 25 9B 43 0E 29 8D 56 60 Е3 2F. – И Ави повесил трубку.
Рэнди вернулся в ресторан. По пути к столику он попросил официанта принести полбутылки хорошего красного вина. Шарлин услышала и нахмурилась. Рэнди по-прежнему думал про врожденную злость и не увидел в ее лице ничего похожего, только готовность поучать, как у всей их компании. Господи! Пора сваливать из Калифорнии, осознал он.
Водоросль
- Держит ребенка —
- Глаза светлее огня.
- Оркестр – льдышки слез.
Четвертый полк морской пехоты марширует под музыку Джона Филипа Сузы, что для каждого морпеха должно быть второй натурой. Однако Четвертый полк слишком долго стоял в Шанхае (а это не чертоги Монтесумы и не пляжи Триполи[10]) – дольше, чем морпехам стоит оставаться на одном месте, и Бобби уже видел, как его сержант, некто Фрик, блюет от опиумной ломки.
Шафто идет рядом со взводом, якобы присматривая за ребятами, а на самом деле смотрит на Шанхай.
Шанхай смотрит на него и по большей части рукоплещет стоя. Конечно, есть уличные мальчишки, для которых вопрос чести – показать, что они не боятся морской пехоты. Эти корчат рожи, свистят, пускают шутихи, что тоже действует на нервы. Европейцы аплодируют. Целая шеренга русских балерин из кабаре «Дель Монте», все в пачках, посылают воздушные поцелуи. Большинство китайцев стоят с каменными лицами; как подозревает Бобби Шафто, это значит, что они до смерти перепуганы.
Хуже всего женщины с наполовину белыми детьми. Некоторые из них в истерике и, невзирая на приклады, бросаются на плотные шеренги морских пехотинцев. Однако большая часть стоит неподвижно, со светлоглазыми детьми на руках, высматривая в рядах и шеренгах виновную сторону. Все они слышали, что было в Нанкине, когда его заняли японцы, и понимают: вполне вероятно, что очень скоро от детей и от них самих останется лишь неприятное воспоминание в голове какого-то бойца американской морской пехоты.
Это действует на Шафто: он охотился на оленей в Висконсине и видел, как те ковыляют по снегу, истекая кровью. Он видел, как человек погиб во время учений на Пэррис-Айленд. Он видел груды тел в Янцзы после Инцидента на мосту Марко Поло, видел, как беженцы из Нанкина умирают от голода в шанхайских канавах. Он сам убивал людей, штурмовавших канонерку, которую его поставили защищать. И все же он не видел и не увидит ничего страшнее, чем окаменелые китаянки с белыми детьми на руках, не мигающие, даже когда рядом рвутся шутихи.
Так думает Шафто, пока не переводит взгляд на морпехов, которые смотрят в толпу и видят собственные лица, младенчески-пухлые, в грязных потеках слез. Для кого-то это шутка. Однако немало морпехов вышли сегодня из казарм здоровыми крепкими людьми и по пути к набережной лишились рассудка. Они этого не показывают, но Шафто видит: что-то сломалось.
Лучшие люди полка – в раздрае. Даже те, кто, как Шафто, не завел себе китаянок, оставляют позади многое: дома с горничными, чистильщиками обуви и кули, женщин и опиум практически задарма. Они не знают, куда их везут, но ясно, что их двадцать один доллар в месяц туда не доедет. Будут казармы, придется самим чистить себе ботинки. Они отрезаны от мира, которого больше не увидят, мира, в котором были королями. Теперь они снова морская пехота. Это по душе Шафто, которому нравится быть морпехом. Хотя многие в МПФ поседели, так и не полюбив службу.
Виновные ныряют в кубрик. Шафто остается на палубе. Канонерка отваливает от Банда и направляется к эсминцу «Августа» в фарватере.
Банд забит зеваками. На фоне пестрой толпы резко выделяется однотонная группа в военной форме. Японские солдаты пришли саркастически проститься с коллегами-янки. Шафто легко находит глазами самого высокого и плечистого. Гото Денго машет ему рукой.
Шафто снимает каску и тоже машет. Потом, под влиянием порыва – просто из куража – бросает каску в голову Гото Денго. Каска летит чуть в сторону, и Гото Денго сбивает с ног десяток товарищей, чтобы ее поймать. Судя по всему, им лестно и забавно быть сбитыми с ног Гото Денго.
Через двадцать секунд над живым космосом Банда проносится комета. Она подпрыгивает на деревянной палубе. Классный бросок. Гото Денго рукой сопровождает подачу. Это камень, обвязанный белой лентой. Шафто подбегает и наклоняется. Лента – та самая повязка в тысячу стежков (вроде бы он снимал такие с бесчувственных японцев, но ни разу не удосужился сосчитать стежки), какие самураи носят на счастье: в середине красный кружок – «фрикаделька», по сторонам что-то написано по-японски. Шафто отвязывает ленту от камня и вдруг понимает: это не камень, а граната! Однако добрый старый Гото Денго просто пошутил: чека не выдернута. Славный подарок на память.
Свое первое хайку (декабрь 1940-го) Шафто кое-как соорудил из Заповеди Морпеха:
- Моя винтовка.
- Таких много, но эта
- Винтовка моя.
Хайку написано при следующих обстоятельствах. Шафто и остальной Четвертый полк расквартировали в Шанхае, чтобы охранять Международное поселение и патрулировать Янцзы. Его взвод только что вернулся из Последнего Патруля – тысячемильной разведки боем через то, что осталось от Нанкина, до Уханя и назад. Морская пехота патрулировала Янцзы, начиная с Боксерского восстания, во времена гражданской войны и всего такого. Однако в конце 1940 года, когда нипы[11] уже хозяйничали во всем северо-западном Китае, большие чины в округе Колумбия наложили в штаны и велели прекратить патрулирование.
Старые морпехи вроде Фрика уверяют, будто видят разницу между бандами: толпами голодных крестьян, националами, красными партизанами и хорошо организованными шайками. Для Шафто все они – вооруженные гады, которые хотят отхватить кусок от Янцзыйского Речного Патруля. Последний рейд был та еще прогулочка. Однако все позади, и они вернулись в Шанхай – самое безопасное место в Китае, в сто раз более опасное, чем самое опасное место Америки. Шесть часов назад они выгрузились с канонерки, забурились в кабак и только сейчас вышли на улицу, решив, что пора по девочкам. По пути им попался японский ресторанчик.
Бобби Шафто и прежде заглядывал туда через окно, смотрел на человека с ножом и пытался понять, чего тот хреначит. По всему выходило, что он режет сырую рыбу, кладет а комочки риса и дает нипам по другую сторону стойки, а те едят и нахваливают.
Наверное, это был обман зрения и рыбу заранее готовили в дальнем помещении.
Шафто мучился почти год. Когда кодла пьяных морпехов шла мимо, он замедлил шаг, чтобы еще раз взглянуть в окошко и, может быть, выяснить что-нибудь новое. Он мог поклясться, что рыба – ярко-алая, то есть совершенно точно сырая.
Приятель, Родс из Шрифпорта, увидел, куда он смотрит, и спросил, не слабо ли зайти. Другой рядовой, Говицки из Питсбурга, с ходу предложил пари.
Шафто цыкнул зубом и задумался. Он уже давно решил, что когда-нибудь непременно зайдет. Он – снайпер-разведчик, в его природе – откалывать такие штуки, однако его научили и другому: тщательно осмотреть местность, прежде чем в нее выдвинуться.
Ресторан был на три четверти полон японскими военными. У стойки, где повар резал явно сырую рыбу, наблюдалось заметное скопление офицеров – если у тебя только одна граната, надо бросать туда. Большую часть помещения занимали длинные столы, за которыми солдаты пили из дымящихся чашек лапшевый суп. На них Шафто обратил особое внимание, понимая, что это они будут лупить его вусмерть секунд через шестьдесят. Некоторые сидели поодиночке и читали. Несколько человек сгрудились в углу и слушали рослого малого, который рассказывал какую-то историю или анекдот.
Чем дольше Шафто оценивал обстановку, тем больше Родс и Говицки убеждались, что он и вправду войдет. Они зашумели и позвали других морпехов, которые уже ушли на квартал вперед, к борделю.
Шафто увидел, как они возвращаются. «А хули», – сказал он и вошел в ресторан. Позади раздались удивленные возгласы. В тот миг, когда Шафто перешагнул порог японского ресторана, родилась легенда.
Все нипы повернулись в его сторону. Если они и были удивлены, то не подали виду. Повар за стойкой начал выкрикивать какое-то ритуальное приветствие и осекся, заметив, кто вошел. Тип в дальнем углу – рослый, розовощекий – продолжал рассказывать свой анекдот.
Шафто кивнул всем и никому, подошел к ближайшему свободному стулу у стойки и сел.
Ребята думали дождаться, пока подойдет вся кодла, ввалиться в ресторан, опрокинуть несколько стульев и разлить суп. Однако Шафто перехватил инициативу и вошел один, как пристало снайперу-разведчику. И еще потому, что он – Бобби Шафто и хотел провести внутри несколько спокойных минут, пока не началась буча.
Разумеется, помогло, что он был в состоянии медленного вдумчивого опьянения, а не буянил. От него наверняка несло пивом (немцы в Цинтао варят пиво с совершенно висконсинским вкусом, а он тосковал по дому). Однако он не орал и не громил мебель.
Повар лепил свои кусочки и делал вид, будто не замечает Шафто. Офицеры у стойки некоторое время холодно его изучали, потом переключились на еду. Шафто оглядел ряды сырой рыбы на колотом льду за стойкой, обвел глазами ресторанчик. Тип в дальнем углу говорил короткими фразами, читая по блокнотику. Он произносил девять-десять слов, потом его слушатели переглядывались, улыбались или морщились, иногда даже хлопали. На похабщину было не похоже. Он говорил точно и выразительно.
Черт! Он читает стихи! Шафто не понимал слов, тем не менее, судя по звуку, это были стихи. Без рифмы, правда, но у нипов все не по-людски.
Он поймал на себе взгляд повара, прочистил горло – совершенно напрасно, потому что не знал японского. Показал пальцем на алую рыбу за стойкой, поднял два пальца.
Все изумились, что американец и впрямь сделал заказ. Напряжение чуточку разрядилось. Повар принялся за дело, соорудил два кусочка и уложил их на деревянную подставочку.
Шафто учили есть насекомых, откусывать головы цыплятам. Он решил, что справится. Взял кусочек пальцами, как нипы, съел. Оказалось, вкусно. Заказал еще два, другого сорта. Тип в углу по-прежнему читал стихи. Шафто съел свои кусочки и заказал еще. Почти на десять секунд, ощущая вкус рыбы на языке и слушая стихи, он почувствовал себя по-настоящему уютно и забыл, что всего лишь провоцирует безобразную драку на межрасовой почве.
Третий заказ выглядел иначе: на кусочках сырой рыбы лежали прозрачные лепестки чего-то мокрого и блестящего. Вроде промасленной оберточной бумаги. Шафто некоторое время пялил глаза, пытаясь уяснить, что это за фигня; ничего похожего он прежде не видел. Он огляделся. Нипы такого не ели, и понять, как с этим обращаться, было нельзя.
Черт, они же офицеры. Может, кто-нибудь хоть немного кумекает по-английски?
– Простите. Это что? – спросил Шафто, приподнимая пленочку.
Повар нервно посмотрел на него и повел глазами, взглядом опрашивая посетителей. Последовало недолго обсуждение. Наконец офицер в дальнем конце стойки, лейтенант флота, встал и заговорил с Шафто:
– Водоросль.
Шафто не понравился тон – враждебный и мрачный. Вместе с выражением лица это означало: «Где тебе, деревенщине, понять, вот и считай, что это водоросль».
Шафто сложил руки на коленях, несколько секунд разглядывал водоросль, потом поднял глаза на лейтенанта, по-прежнему бесстрастно его созерцавшего.
– Какая водоросль, сэр?
Посетители начали многозначительно переглядываться, словно семафоры заработали перед морским сражением. Чтение стихов прекратилось, из дальнего конца комнаты стали подходить солдаты. Тем временем лейтенант перевел вопрос Шафто остальным, и те принялись вдумчиво его обсуждать, словно важное политическое заявление Франклина Делано Рузвельта.
Лейтенант обменялся несколькими словами с поваром и снова взглянул на Шафто:
– Он говорит, расплатиться сейчас.
Повар протянул руку и потер большой и указательный пальцы.
За годы в Янцзыйском Речном Патруле Бобби Шафто приобрел титановые нервы и безграничную веру в товарищей, поэтому подавил желание обернуться и посмотреть в окно. Он и без того знал, что там: морпехи плечом к плечу, готовые за него умереть. Шафто почесал новую татуировку на руке – дракона. Скрип грязных ногтей по свежим рубцам отчетливо прозвучал в затихшем ресторане.
– Вы не ответили на мой вопрос, – сказал Шафто, с пьяной четкостью выговаривая слова.
Лейтенант перевел. Последовало новое обсуждение, на этот раз – короткое и решительное. Шафто понял: сейчас его вышвырнут. Расправил плечи.
Нипы молодцы: до того как схватить Шафто, они высыпали на улицу и завязали бой с морпехами. Упреждающий маневр не дал ребятам ворваться в ресторан, что нарушило бы офицерскую трапезу, а в случае успеха еще и причинило бы немереный материальный ущерб. В следующий миг по меньшей мере трое ухватили Шафто сзади и выдернули со стула. Взлетая на воздух, Шафто успел поглядеть лейтенанту в глаза и спросить: «Насчет водоросли это что, параша?»
Читать бесплатно другие книги:
