Сокровища Валькирии. Стоящий у Солнца Алексеев Сергей

С горем пополам его уговорили лечь, чтобы снять кардиограмму. Врачи таскали ленты по рукам, сверяли кривые, оставленные самописцами, и совершенно определенно ставили диагноз, что десять минут назад у этого человека были резкий и длительный спазм коронарных сосудов задней стенки сердца и нарушение кровоснабжения. Сейчас же кардиограф отбивал такт абсолютно здорового сердца, соответствующего спортсмену-марафонцу.

И Русинов почувствовал себя лучше, а свое недомогание отнес к переживанию за Авегу, никак не связывая сердечную боль с солнечным затмением…

Когда в квартире никого не осталось, Русинов спросил в упор:

– Ты – саура? Ты поклоняешься солнцу?

– Я – Авега, – с обычным достоинством ответил он. – Сауры живут на реке Ганга, а я лишь приношу им соль.

– Ты можешь объяснить, почему сейчас тебе было плохо?

– Я слепну, – признался он. – И потому затмение принял за свой срок. А это был не мой срок.

– Но ты каждый день молишься солнцу!

– А ты, Русин, разве не молишься солнцу?

– Нет!

– Неправда, – заметил Авега. – Все люди от рождения до смерти молятся солнцу. Веруют в своих богов, но почитают солнце. Каждый человек, увидевший утром солнце, обязательно радуется. И говорит: «Какое хорошее солнце! Как солнечно сегодня!» Это молитва солнцу. Ты никогда не говорил так?

– Говорил…

– Вот и я говорю: «Здравствуй, тресветлый!»

– А хлеб-соль? – нашелся Русинов. – Почему ты попросил?

– Я – Авега, – проговорил он. – Мне нельзя трогаться в путь без хлеба и соли.

– Ты собирался уйти?

– Да, – смутился Авега. – В последний путь… Да только это не мой срок!

В папке с делом Авеги хранилась копия протокола, где значилось, что при личном обыске в Таганрогском спецприемнике у него изъяты сухари и соль.

– Почему ты не ешь соль? – спросил Русинов.

– Я – Авега, – снова повторил он. – Мне можно не есть соли. Когда ты, Русин, станешь добывать ее, тоже не станешь есть.

– Соль – символ солнца?

– Да, – нехотя проронил он. – Потому люди стали есть соль. И не могут жить без нее, как без солнца.

– Значит, изначально горькая соль была священной?

Авега вскинул на него глаза и неожиданно заявил:

– Ты изгой, Русин. Мне нельзя с тобой говорить.

– Хорошо, – согласился Русинов. – Скажи мне только: зачем ты нес соль на реку Ганг?

– Сауры просили…

– У них что, нет соли?

– Есть, – вымолвил Авега. – Да им нужна священная соль.

– Где же ты берешь ее?

– В пещере… Не искушай рок, Русин! – вдруг жестко проговорил он. – Нас слышит Карна.

Русинову казалось: еще мгновение, еще несколько слов, оброненных Авегой, и откроется нечто недоступное разуму. И этот полубредовый разговор внезапно уложится в строгие рамки логики и истины. Однако, произнеся имя «Карна», «знающий пути» прочно умолк, и нельзя было больше терзать его вопросами. Если бы тогда знать, что Авега не единожды уже хаживал в Индию на реку Ганг и приносил туда священную соль! И что в судьбе его, а значит, и в этих таинственных походах принимал участие сам Неру! Ничего этого Русинов не знал и потому при всем своем расположении к Авеге не мог, не в состоянии был поверить ему. Из нагромождения нереальных, фантастических фактов он пытался выбрать рациональные зерна с той лишь целью, чтобы хоть как-то проникнуть в его непонятный мир и извлечь информацию, интересующую Институт. Бред сумасшедшего иногда бывает гениальным, но чтобы принять этот гений, следует самому сойти с ума. И потому Русинов, разговаривая с Авегой, всякий раз мысленно, на ходу рассортировывал все, что слышал, и отбирал факты для отчета, а многое, на его взгляд, неважное и сумбурное, отбрасывал. Это была своего рода неумышленная халтура. В какой-то степени она спасла Авегу от множества вопросов, когда спустя два года за него круто взялась Служба, а также не дала пищи для серьезных аналитических выводов, которые могли бы быть основаны на кажущемся фантастическом материале.

В восемьдесят третьем году Авегу неожиданно забрали из Института в ведение Службы. За два года Русинов уже успел забыть о несостоявшейся поездке в Индию, а точнее, о причинах невыдачи визы. Естественно, никто не знал, почему Служба забрала «источник», и считали, что она таким образом проявляет свой профессионализм и рвение, – дескать, Институт столько лет продержал человека у себя и получил мизерные результаты, а вот мы сейчас покажем, как нужно работать. Авега не был ни арестованным, ни задержанным. Случай был по-своему уникальный, и его содержали скорее как предмет научного изучения, и это значительно лучше, чем психушка либо дом престарелых. Где бы еще так следили за его здоровьем, выполняли любое возможное желание и придумывали развлечения? Десятки раз он мог бы спокойно бежать, когда вдвоем с Русиновым они уезжали за сотни километров от Института – на родину Авеги в Воронеж, затем к сестре участника экспедиции Андрея Петухова в Новгород. Он же повиновался одному ему ведомой силе рока и не помышлял о побеге.

И тут произошло неожиданное: Русинов ощутил тоску по этому человеку, причем в первые месяцы такую, что все валилось из рук, будто после потери дорого, близкого родственника. Он и не заметил, как из «источника», из предмета для изучения Авега превратился для него в источник особого, достойного и мудрого отношения к миру, к собственной личности, к людям и обстоятельствам. Русинова вдруг поразила мысль, что он никогда в жизни не видел свободнее человека, чем спрятанный за колючую проволоку Авега. Для него как бы не существовали эти материальные преграды в виде заборов, часовых, негласной охраны, ибо он умел всецело распоряжаться собой, и никто не мог ограничить его воли. Только вольный человек способен источать спокойствие и добро и за много лет ни разу не изменить себе; только невероятной силы человеку возможно покоряться своему року и не дрогнуть под роковыми обстоятельствами.

Каждый день Русинов заходил в пустую квартиру или доставал из своего стола деревянную ложку с приспособлением для усов, найденную в первый день, когда Авегу увезла Служба, – все, что осталось от него. Несколько раз он ходил к руководству Института с требованием, чтобы вернули «источник», поскольку встало целое направление в проекте «Валькирия». Начальство лишь пожимало плечами и само терялось в догадках: на любые запросы Служба упорно отмалчивалась.

Лишь через полгода стало известно, что Авега умер на второй день после усиленных допросов, а также то, что он не оставил на земле даже могилы, поскольку тело после смерти немедленно заморозили и отправили в клинику, изучающую вопросы долгожительства. И мертвый он продолжал оставаться предметом для изучения…

Служба затребовала в Институте все материалы, касающиеся Авеги, и, кроме того, всех, кто работал в контакте с ним, приглашали на беседы. Русинов выяснил, что смерть «знающего пути» наступила внезапно: утром встретил солнце в своей камере-одиночке, затем лег на пол головой на восток и, зажав в руке кусок хлеба со щепотью соли, скончался. Официальный диагноз гласил – острая сердечная недостаточность. Службу больше всего интересовал вопрос: с какой целью Авега проникал на территорию Индии?

Можно было ответить, что он приносил на реку Ганг священную соль, но в это вряд ли бы кто поверил…

После смерти Авеги внимание Русинова уже целиком было притянуто к Уралу. С того же восемьдесят третьего года в горах начали геофизические исследования с целью выявления неизвестных пещер, заброшенных соляных копей и русел подземных рек.

И с того же года Урал показал свои зубы. Люди больше не терялись, а попросту погибали. «Стоящий у солнца» не брал в плен…

Первым неожиданно и скоропостижно скончался «егерь» – здоровый, крепкий парень: слабых в Службу не принимали. Пришел от вечернего костра в свою палатку, а наутро его нашли мертвым, стоящим на четвереньках, и как Служба ни крутила, никакого криминала не обнаружила. У тридцатидвухлетнего «егеря» случился инфаркт, которым объяснилась и странная поза, и застывший на лице ужас. Буквально через месяц на другом участке Северного Урала, но опять в своей палатке, погиб еще один «егерь». Этот застрелился из своего служебного автомата. Дотошная проверка Службой обстоятельств смерти и причин самоубийства не подтвердила криминальной версии. «Егерь» оставил банальную записку, чтобы никого не винили, и выстрелил себе в сердце. К нему вбежали почти сразу после выстрела, и ни в палатке, ни в окрестностях стана – месте открытом – никого не обнаружили, да и следственный эксперимент, баллистические исследования однозначно говорили, что «егерь» застрелился. Причина была: экспедиционная жизнь и долговременные командировки разрушили семью. Жена изменяла ему почти в открытую…

Тогда же Русинову пришла мысль, что Урал мстит за Авегу, причем только Службе. Однако осенью этого года погиб завхоз лаборатории по фамилии Заварушко – молодой, веселый парень, мечтавший в одиночку отыскать сокровища древних ариев. Для будущего сезона он развозил и устанавливал высоко в горах небольшие, облицованные алюминием вагончики. Вертолет оставлял его вместе с вагончиком всего на одну ночь. Заварушко с помощью домкрата выставлял балак и заготавливал дрова, чтобы успели просохнуть к лету. Так что времени на романтические поиски пещер, набитых золотом, у него практически не оставалось. Его нашли вертолетчики в трехстах метрах от вагончика. Он был убит зверски, похоже, остро заточенным колом. У Заварушко был служебный пистолет Стечкина – оружие серьезное и надежное, однако почему-то он им не воспользовался. И убийца не взял пистолет, что было очень странно. Вылетевшая в горы оперативная служба установила, что Заварушко забил лось – было как раз время гона. Смертельные удары в живот и грудь были нанесены передними копытами и рогами зверя, который во время своей свадьбы всякий движущийся предмет принимает за соперника…

Мысль о мщении за Авегу пришла в голову не одному Русинову. Вскоре институтский бард сочинил песню, где были слова:

На следующий год в состав экспедиции включили профессионального врача, снабдили медикаментами на все случаи жизни, запретили жить в палатках поодиночке и рекомендовали не любоваться на диких зверей, как было обычно, а отстреливать в целях самозащиты. Да знать бы, где упасть! Гибель очередного «егеря» произошла буквально на глазах. Сотрудники Института делали сейсморазведку, а охранник, чтобы видеть подальше, забрался повыше и сел на камень возле высокого останца. Конечно, он скучал от безделья и поэтому расслабился на жаре. Кто-то из геофизиков заметил пыль на скале и крикнул «егерю»: «Бойся!» И если бы не крикнул, может, и не случилось трагедии. «Егерь» метнулся в сторону и точно угодил под небольшой камень, сорвавшийся с вершины останца. Когда люди подбежали, он был мертв. Русинов в тот же момент лично обследовал останец: наверху никого не было и быть не могло, вокруг – тоже…

А спустя неделю на этой скале появился знакомый таинственный знак – вертикальная линия с четырьмя точками с левой стороны. Русинов немедленно вызвал вертолет и облетел все места, где в прошлом году погибли люди: знак стоял везде, и теперь было точно известно, что точки с левой стороны означали смерть, а с правой – жизнь. На камне, где должны были встретиться Инга Чурбанова и Данила-мастер, стоял знак жизни…

Самое же главное, эти меты подтверждали давнее подозрение Русинова, что каждый шаг пришлых людей на Урале кем-то незримо контролируется, причем с конспирацией, которой может позавидовать любая Служба мира.

И поэтому он не верил, что все встречные-поперечные здесь люди случайные, повсюду усматривал волю рока. То, что ночью он узнал в госте пчеловода исчезнувшего еще в семьдесят восьмом году разведчика Виталия Раздрогина, хоть и поразило его, однако еще больше утвердило в мысли, что ничего здесь не происходит по случайному стечению обстоятельств. И пасека эта с хозяином-артистом встала на пути из-за того, что потребовался свинец. Оказавшись здесь, Русинов попал если не в «десятку», то по крайней мере был близок к цели: иначе бы судьба не явила ему ни «пермяка», встречающего солнце, ни Раздрогина, перед которым, похоже, заискивал провинившийся Петр Григорьевич.

Эту ночь Русинов так и провел в размышлениях, хотя делал вид, что спит: пасечник больше не ложился и еще до рассвета начал что-то мастерить на дворе. Дождавшись в постели восхода солнца, Русинов встал, оделся и, позевывая, вышел к Петру Григорьевичу. Тот прилаживал к топчану какие-то блоки на кронштейнах с тонкими тросиками и кольцами.

– Что это за хреновина? – поинтересовался Русинов.

– А это, рыбачок, такое приспособление, чтобы суставы у человека растягивать, – объяснил пчеловод. – «Голгофа» называется… Ну, ты сегодня опять на осмотр местности или хариуса ловить?

– Кто клюнет, того и поймаю! – засмеялся Русинов. – Хорошо бы лещка выцепить или тайменя!

– У тебя удочка-то магнитная, может, и выцепишь, – многозначительно заметил пасечник. – На обед-то приходи, нечего голодным по лесам шастать.

После завтрака Русинов собрал рюкзак с рыбачьими принадлежностями, прихватил с собой радиомаяк – пусть лока-торщики Службы немного поработают – и отправился на речку. Русло было глубоко врезано в моренные отложения, но значительный уклон местности делал его прямым, с редкими и плавными изгибами, поэтому берега давно осыпались, выположились и поросли ольхой. Весенний паводок делал речку шире раза в четыре, и сейчас, в межень, она лежала среди огромных валунов мелкая и плоская, будто рваное холщовое полотнище. Русинов прошел весь ее отрезок, укладывавшийся в пространство «перекрестка»: чистых обнажений морены не было, да и быть не могло. Следовало сделать расчистку берега от семи до пяти метров в высоту, а это добрый десяток кубометров песчано-гравийной смеси. Он облюбовал самое удобное место – у заповедного рыбного плеса, где берег был круче и наверху краснел кусочек старого, не тронутого лесорубами бора. Напрямую до центра «перекрестка» отсюда метров триста. Единственным неудобством было то, что работать придется на глазах всякого, кто вздумает здесь порыбачить. На этот случай Русинов намеревался воспользоваться рыбацким законом: плес – прикормленное место, и потому можно попросить всех «халявщиков» убраться подальше. Но при этом никак нельзя было избавиться от глаз Петра Григорьевича. Уж он-то обязательно заглянет попроведать рыбака, и ему не скажешь, что копаешь червей для наживки…

Грунт оказался довольно рыхлым, однако саперной лопаткой делать тут было нечего. Русинов сделал разметку и в оставшееся до обеда время решил порыбачить. Он покидал спиннинг с самодельной мышью под бурлящие камни у горловины омута, где обычно стоят леньки и таймени, затем перецепил блесну – безрезультатно. Кажется, заповедный плес был пуст, либо и тут у пчеловода были свои секреты. Русинов перебрался на другой берег, вышел на тропу и сквозь деревья заметил на дороге громыхающий лесовоз. Он успел проскочить на пасеку, видимо, утром, когда Русинов обследовал берега и из-за шума реки не услышал. Теперь он мчался в обратном направлении, и шофер, судя по скорости, готов был свернуть горы. Нет, ни один человек тут не был случайным! Каждый выполнял какую-то свою функцию, возможно, не подозревая о всем процессе в целом. После прошлой ночи Русинов уже был уверен, что попал на пасеку по чьей-то воле. Кто-то невидимый пожелал, чтобы «рыбак-отпускник» оказался под покровительством Петра Григорьевича, и шофер лесовоза не случайно несколько раз упомянул о пасеке, будто подталкивая Русинова сюда. А пчеловод, этот актер, философ и бард, наверняка знал, кого пригрел. Русинов доставлял ему неудобство, а если вспомнить вчерашнюю встречу его с Раздрогиным, то и вовсе тяжкие хлопоты. Однако Петр Григорьевич даже виду не показал, и это его терпение значило очень многое. Кто-то вел с Русиновым игру, контролировал всякий его шаг, держал под надзором.