Осколки разбитой кружки Тетаи Кристина

– Как делишки?

– Аран, чтоб тебя! Ты вчера так и не появился больше! – возмутилась Лора, когда он поравнялся с девушками.

– Неужто я пропустил что-то даже более интересное, чем мое выступление?

– Из-за тебя Новак был потом не в настроении, и нам всем досталось!

– Правда, – подтвердила Бейб, – он к каждому дебату потом прислушивался и встревал с вопросами. Гарду так вранье простили.

– Дебатам, а не дебату, – бездумно поправил ее Аран. – О, кстати, а про столовку вчера никто ничего не говорил?

– А что с ней?

– А, ничего, значит.

Все лекции Аран дрейфовал в своем пустом от мыслей сознании. Время от времени он чувствовал, что сидящая по соседству Лора начинает что-то конспектировать, и заставлял себя прислушиваться к преподавателю Правоведения, но лишь с тем, чтобы минуту спустя снова погружаться в туманный ступор. Даже во время перерыва он не стал по привычке сбегать из кабинета раньше всех, а уронил голову на руки, ожидая, когда проходы освободятся, и он сможет в одиночестве покинуть аудиторию. Несколько студентов все еще копошились на своих местах, когда Аран решил, что больше не в силах высидеть в аудитории ни минуты, и поднялся со своего места. Уже в дверях он закинул расстегнутый рюкзак за плечо, но лямка порвалась, и все его вещи рассыпались по всей округе, напомнив Арану большой снежный ком, который они с Симом пускали с горы, чтобы он, докатившись донизу, врезался в дерево и грандиозно разлетался на части в разные стороны. Глядя на сигареты, канцелярию, тетради и учебники, разбросанные по неровному периметру, он развел руки в стороны, ударил себя по бокам и громко возвестил:

– Ну твою жешь ты…!

Но затем резко набрал воздуха и, не закончив ругательства, молча выдохнул, обреченно нагнулся и стал собирать свои вещи в порванный рюкзак. Спихивая все резкими движениями, он про себя пытался подобрать подходящее слово для такого невезения. Ему показалось, что позади него кто-то нагнулся, чтобы что-то поднять. Не желая, чтобы ему помогали, все еще стоя на коленях, Аран повернулся и поднял голову. Артур Гард стоял в дверях перед Араном и задумчиво смотрел на него сверху вниз. Его лицо не выражало никаких эмоций, лишь намек на его привычное высокомерие и скуку проглядывался в его глазах. Не зная, ожидать ли от этой встречи новой потасовки после вчерашнего, Аран на всякий случай постарался стереть эмоции защитной агрессии, но почувствовал, как слегка стиснул зубы. От него не ускользнуло, что брови Артура Гарда чуть дрогнули и недовольно нахмурились, но ни один из них не произнес ни слова. Гард не смотрел ни на вещи Арана, ни даже на него самого, но был прикован взглядом к его глазам и нахмурился еще сильнее.

– Арти, мы идем? – выкрикнула Лейла, фамилию которой Аран не помнил. Ее практически всегда можно было увидеть с Артуром, и по общим теориям они были парой, хотя точно этого утверждать никто не мог из-за того, что Гард всегда был в окружении как минимум трех девушек и не всегда сокурсниц.

Гард ничего не произнес. После еще двух секунд он наконец скользнул слегка надменным взглядом в сторону, перешагнул через вещи Арана и не спеша направился к Лейле и ожидающей его группе почитателей. Аран мрачно проследил за ними, но задержал взгляд на правой руке Гарда. Закинув наискось через голову свой черный портфель, левую руку он сунул в карман брюк, задрав с одной стороны подол кашемирового полупальто, но в правой руке он прокручивал пальцами шариковую пластмассовую ручку Арана.

Толкнув дверь в подвальное помещение, он моментально прогрузился словно в уютную изолированную сферу с приглушенным светом, с запахом картофельных чипсов и сигарет и со странной, но успокаивающей музыкой. Почему этот бар стал прибежищем для Арана, он и сам толком не знал. Но с того самого дня, как он открыл для себя это местечко в подвале дешевого отеля, он навсегда отказался от всех заведений, в которых бывал раньше. Возможно, дело было в музыке, играющей в этом баре. Здесь ставили иногда диски, но чаще винил, чего уже не так часто услышишь. Аран никогда не разбирался в музыке, у него не было любимых исполнителей или стилей – в отличие от Овида, который по праву считался главным меломаном в семье Рудберг, – но на интуитивном уровне он ощущал, что музыка, играющая в этом баре, имеет особые свойства. Для начала, он не мог в уме воспроизвести практически ни одной мелодии и песни, которые слышал – настолько сложными и разнообразными они казались. А потом, не зная ни имен исполнителей, ни названий композиций, он уже убедился, что музыка именно в этом заведении его успокаивает и довольно часто совпадает с его душевным состоянием. Возможно, именно поэтому первое, что он заметил, как только появился в дверях бара, было то, что в эту минуту музыка была живая.

На импровизированной сцене в самой глубине зала за пианино сидела девушка и одной рукой вела соло под аккомпанемент ударника, который ненавязчивым фоном стучал кисточкой по тарелке. Их простой дуэт был настолько гармоничен в мелодии, что они импровизировали в композиции, даже не глядя друг на друга. Ударник вел ритм с закрытыми глазами, расслабленно и, будто не играя, а слушая их собственную мелодию. А на лице девушки время от времени проскальзывала улыбка, должно быть на особо звучных аккордах. Аран застыл на входе, зацепившись восхищенным взглядом за музыкантов, и только несколько секунд спустя заметил с краю на сцене еще одну девушку, разбирающую штатив с микрофоном.

– Котик, а захватишь, пожалуйста, еще и стойку? – громко сказала вторая девушка, и из двери с табличкой «Только сотрудникам» вышел еще один музыкант и подошел к ней, одарив ее мимолетным поцелуем:

– Да с удовольствием, солнце.

Он взял стоящую в углу гитару, прихватил штатив с микрофоном и снова скрылся за дверью.

Аран прошел внутрь и сел за барную стойку с самого края. Заказав себе пиво, он снова кинул взгляд на сцену, откуда два музыканта уже переносили ударную установку в подсобное помещение, и заметил официантку, которая со смехом о чем-то переговаривалась с двумя девушками. Он сразу ее узнал, потому что часто попадал на ее смены. Она стояла с пустым подносом в руке, уткнув его в свой бок, и с улыбкой кивала пианистке.

В баре стало непривычно тихо, когда музыканты перестали играть, и Аран тут же почувствовал дискомфорт при особо отчетливом звоне посуды или звучном кашле посетителей. Теперь было даже слышно шаги официантки.

Рядом за барной стойкой появился один из музыкантов и дал «пять» бармену:

– Ян, сделаешь нам чая, пожалуйста?

Аран с некоторым удивлением искоса взглянул на соседа.

– Без проблем, Серж.

– Кристи, ну надо больше Лину Хорн! Ты же ее раза три уже ставила! – неожиданно выкрикнул музыкант шутливым тоном, и до Арана донеслись звуки песни из колонок проигрывателя. Он проследил взглядом до музыкальной установки и увидел, как официантка подпевает с чехлом из-под пластинки в руках:

– Я лучше буду одинока, чем счастлива с кем-то еще!

Не глядя в ответ на музыканта, она лишь с улыбкой отрицательно подвигала пальцем, положила картонный чехол рядом с проигрывателем и направилась к столику забрать пустые бокалы мартини.

– Вы здесь играете? – вдруг спросил Аран, удивившись своему собственному вопросу, вернее, тому, что он что-то вообще спросил у другого человека. Однако музыкант вежливо посмотрел на Арана и спокойно ответил без тени снобизма, которым иногда страдают выступающие на сцене местные звезды:

– А, да. Мы здесь по средам и четвергам с семи до девяти.

– Да? Буду знать. Я всегда хожу сюда, но только обычно позже прихожу.

– Понятно. Тоже ценитель хорошей музыки?

– Э-э, ну… музыка здесь хорошая, да.

Он выпил немного пива и снова удивил себя собственным голосом:

– Я – Аран.

– Серж, – ответил музыкант и протянул руку для пожатия.

– Вы вчетвером, да, выступаете?

– Ага. Вон там с волнистыми волосами – Лина, моя жена и наш вокал, а рядом Моника, она на пианино играет. А где-то тут еще Матеуш бегает, муж Моники, он на ударных сидит.

– А вы?

– Я? Гитара.

– А где чай? – донесся чей-то голос. Второй музыкант появился рядом и положил обе руки на стойку.

– Уже на подходе, – ответил просто бармен.

– Мати, имей совесть.

– Ага, сам поди сидишь в очереди за чаем!

Они посмеялись, и Матеуш глянул через плечо Сержа на Арана, забывшего про свое пиво и бесстыдно рассматривающего четверку музыкантов. Серж чуть отодвинулся от стойки:

– Это Аран. Любитель хорошей музыки.

– Матеуш. Это хорошо, что любитель хорошей музыки. Может, хоть ты растолкуешь Сержу, что такое триольное исполнение, – он посмотрел на друга. – Я на соло Моники что говорил? Триолку давать. А ты как пошел…

– Так, стоп, стоп, – прервал его гитарист, подняв правую руку. – Я это помню. Но, во-первых, Моника вела тремоло, как мы могли перебирать вдвоем, если соло ее?

– Так ты же там вообще синкопу дал!

– Ну синкопа – это две ноты от меня, а не сто две, как в ее тремоло.

– И вот как раз ею ты и сбил ритм.

– Так, стоп, давай сначала разберемся, что есть синкопа. Ритм ведешь ты, значит, сбить я ничего не могу. Синкопа – это всего лишь смещение…

– Ой, все, понесло. О, чай! А где наши девчонки?

Аран так и продолжал с некоторым изумлением наблюдать за музыкантами. К ним присоединились две девушки, которым Ян уже протянул чашки с чаем. Они все переговаривались вчетвером, Матеуш много шутил, Серж больше молчал, Лина жестикулировала обеими руками, рассказывая о чем-то Монике, а Аран все еще сидел рядом и бессовестно разглядывал четверку друзей. Он никогда не встречал таких людей. Точнее, не людей, а их взаимоотношений. Они будто жили в совершено ином измерении, говорили на каком-то другом, понятном только им языке, шутили без обид, понимали друг друга с полуслова и могли неожиданно просто замолчать и уйти каждый в свои размышления, чтобы тут же начать и подхватить новую тему. Он подумал о том, как нереально потрясающа их жизнь. Они занимаются тем, что любят, получая удовольствие и от своего дела, и от общения друг с другом. Аран всегда полагал, что в реалии это невозможно. Ему всегда так говорили.

– Кристи! – снова выкрикнул Серж, и Аран понял, что она снова поставила песню на начало.

– Сейчас, сейчас, последний раз! Обещаю! – замахала руками официантка, стоя у проигрывателя.

– Так, заберите у нее кто-нибудь Лину Хорн, ради Бога! Пожалейте мои нервы!

– Ты мои лучше пожалей. Когда я прошу вести триольно, я имею в виду триольно!

– Нет, ну смотри… Ян, а можно листок бумаги, пожалуйста? О, салфетка тоже пойдет! И ручку, если не сложно. Благодарю! Синкопа у нас как строится? Удар, потом пауза на одну ноту…

– Моника, зая, давай местами пересядем?

Аран наконец отвернулся. Ему стало грустно. Возможно, от того, как потрясающе они смотрелись все вчетвером. Как одна семья. А иногда на слишком потрясающие вещи смотреть не хочется, потому что они принадлежат не тебе. Он достал по привычке пачку сигарет, но курить передумал и просто положил ее рядом на стойку. Бесцельно поведя глазами по помещению, он только сейчас понял, что картины на стенах на самом деле были черно-белыми фотографиями каких-то музыкантов. Здесь, видимо, действительно все крутилось вокруг музыки. Глубоко вздохнув, он снова выпил немного пива.

Четверка музыкантов скоро начала собираться уходить. Распрощавшись с барменом, они обнялись с официанткой, и уже в дверях Серж обернулся:

– Кристи, в воскресенье в три, не забудь!

– Да, да! А что с собой-то принести?

Моника ответила за Сержа:

– Ничего! Мы с Линой пирог испечем!

– Ладно, до воскресенья!

Кристи зашла за стойку бара и стала одной рукой выставлять грязные стаканы в раковину, второй уже открывая посудомоечную машину. В воздух поднялись клубы жаркого пара. Аран подпер подбородок кулаком и, постукивая краем стакана с пивом о верхние зубы, с непонятной грустью стал рассматривать завихрения пара в свете навесных ламп над барной стойкой. Он так ушел в свои наблюдения, что нечаянно дернул стакан и выплеснул немного пива на стол.

– А, черт, – тихо сругнулся он и обратился уже громче, – а можно, пожалуйста, салфетку?

Пока он легонько тряс пальцами, сбрызгивая с них пиво, рядом с ним водрузилась огромная пачка. Он удивленно усмехнулся и поднял глаза. Официантка, все еще занятая стаканами, не глядя, положила для него стопку салфеток.

– Спасибо, Кристи, – произнес он, не раздумывая над словами. Девушка резко обернулась и подозрительно посмотрела на него. А секунду спустя приподняла голову и, догадливо хмурясь, показала на него пальцем:

– А-а, это тебя я выпроводила как-то на днях.

– Ну я бы не сказал, что уж выпроводила…

– Ты извини, что я так грубо тогда. Мы с Яном решили, что ты был пьян в стельку…

– Вот только меня не надо примешивать, – с улыбкой покачал головой бармен. – Я всех посетителей люблю и уважаю и никому не грублю.

– Да бросьте, не в обиде, – с усмешкой ответил Аран, стянув одну салфетку и отодвигая оставшуюся стопку в сторону. Про себя он вспомнил свои собственные грубости, сказанные обидчикам и тем, кого хотел обидеть сам, и улыбка исчезла с его лица.

– И все равно, – посетовала девушка. – Нехорошо получилось. Ой, Ян, а давай, а?

– Хм… что с тобой поделаешь? Не вижу, за что надо извиняться, но давай. Только боссу не скажем, окей?

– Конечно, не скажем! – она посмотрела на Арана. – Только тебе придется отсюда отсесть.

Аран прыснул пивом:

– Это что, типа сейчас так извинились? Меня опять выпроваживают отсюда?

– Да нет, – рассмеялась официантка, – в смысле, я хотела сказать, пересесть. За столик.

– Зачем? Мне здесь, с краю уютно.

– Перебирайся, говорим тебе, за стол!

– Не говорим, а говоришь, – опять поправил ее бармен. – Послушай ее лучше, парень, а то хуже будет.

Ничего не понимающий Аран, все еще усмехаясь, стащил с соседнего табурета куртку и порванный рюкзак, прихватил стакан пива и направился к самому дальнему угловому столику. Он посмотрел на пустошь, где еще полчаса назад стоял микрофон и колонки, и попытался представить себе, каково это стоять на сцене перед незнакомыми людьми. Уже от мыслей об этом ему становилось неуютно.

Десять минут спустя он заметил направляющуюся к его столику девушку с гамбургером и картофелем на подносе. На его удивление она выставила все перед ним и показала на еду открытой ладонью:

– А вот это уже – наше извинение. Ну или мое, раз Ян в этом не участвует.

– Ты что, серьезно? – недоуменно спросил он.

– А что, говядину не ешь?

– Ем.

– Ну так ешь.

– Сп-спасибо, – он вдруг вспомнил Нэта Гоббинса и понял, как иногда бывает сложно не споткнуться на речи.

– Приятного аппетита, – похоже, она немного засмущалась, потому что тут же пожала она плечами и ушла к другому столику. Аран ошеломленно посмотрел на стоящую перед ним тарелку, сморгнул и взял вилку в руку. За всю жизнь Арана это был первый случай, когда кто-то перед ним извинялся. Он полагал, что никаких просьб о прощении он не заслужил, однако, не имея подобного опыта, совершенно не знал, как нужно реагировать на попытки другого человека извиниться, и слегка растерялся. Уже на половине гамбургера и почти пустой тарелке картофеля он все же почувствовал укол совести за незаслуженный ужин, но при этом был благодарен девушке за то, что она больше ни разу не затронула неловкую тему об их неудавшемся прощании два дня назад и его бесплатной еде. Собственно, их мимолетные разговоры, пока она пробегала мимо его столика, велись на отвлеченные темы и настолько легко и свободно, что Аран не сразу осознал, что ведет обычную беседу с незнакомым человеком.

– Может, хочешь попробовать сыграть на пианино? – спросила она, убирая пластинку в чехол и меняя ее на новую. – Все время смотришь на него.

– Сыграть? Если я тут начну играть, вы всех посетителей потеряете.

– Что, так плохо играешь?

– Не то чтобы плохо… я даже никогда за ним не сидел.

– Тогда откуда знаешь? Когда посетители уйдут, надо тебе попробовать. Вдруг, у тебя дар к музыке.

– Ага, хорошо пошутила.

Она убегала к барной стойке или посетителям, чтобы снова вернуться в дальний угол и снова перекинуться с Араном парой слов. В одно ее очередное появление он спросил про музыкантов.

– Я их несколько лет знаю. Отличные ребята. В общем-то, они мне не друзья. Они как моя семья.

– Семья? – переспросил Аран. Он подумал о том, как ему не хочется ехать в выходные к родителям, или о том, что сейчас он предпочитает сидеть в баре, чем поужинать дома с братом.

– Да. Ну, ты знаешь, люди, которые всегда рядом. Неважно, в ссоре вы или заняты чем-то – они всегда придут на помощь. Так только в семье бывает, наверное. Родных, вроде как, не выбирают, между родными уже есть связь, ее даже захочешь – разорвать нельзя. Как с моими родителями: они в другом городе, но я знаю, что они у меня есть, и я не одна. Так и с ребятами: я просто знаю, что они у меня есть.

Аран ни о чем подобном не слышал. И у него есть семья, однако каждый раз, когда случается очередная неприятность, или драка, или просто плохое настроение, он обращается к пиву и одиночеству.

– И что, вы все время вместе? – с недоуменным интересом спросил Аран. Девушка рассмеялась.

– В том-то и дело, что нет. Нам не нужно все время быть вместе. У них, в конце концов, уже семьи. Да и я днями на учебе – я на психолога учусь, – а вечерами здесь работаю, времени совсем свободного нет. Но при этом, как бы это сказать… Однажды у меня дома сломался замок, и я не могла никуда уйти. Ключ застрял в двери, когда я в университет уже уходила. Не закрывал, не открывал ничего – вообще не поворачивался и не вытаскивался. И первый человек, который мне пришел на ум, чтобы попросить о помощи, был не сосед и не владелец квартиры, а Серж. И он бросил свою работу, поехал домой захватить инструменты и уже полчаса спустя сидел возле моей двери и налаживал мне замок. Вот, что я хочу сказать. Мы не встречались тогда все вместе больше двух недель, но мои друзья – первые, о ком я подумаю в беду.

Аран чувствовал, как в нем нарастает шокированное любопытство. Так, должно быть, случается, когда вдруг обнаруживаешь редчайшее явление, о котором слышал, но которого никогда в реальности не встречал. Ему было действительно интересно слушать разговоры Кристи о ее друзьях. В какой-то момент в нем не осталось ни капли зависти, но вместо этого все его существо наполнилось восхищенным изумлением. Как же это приятно иногда просто наблюдать ради редкого разнообразия помимо людских разбирательств в суде простую человеческую дружбу.

Он был благодарен Кристи за весь этот вечер и за весь этот разговор. Благодарен за то, что она ни разу не затронула тему о его личной жизни. Она не выспрашивала, чем он занимается, где работает или почему просиживает в этом баре в полном одиночестве. Она говорила только на отвлеченные, но очень теплые, приятные темы: о таких вещах, о которых Аран не говорил ни с кем уже много лет. И ему особенно нравилось то, как она отзывалась о своей временной работе по вечерам: с некоторой гордостью и радостью от того, что она может заниматься тем, чем ей нравится.

– Здесь хорошие люди, хорошая музыка, и мне хватает на карманные расходы. И мне все равно, если кто-то считает работу официанткой унизительной. Ведь самое главное – получать удовольствие, иначе стрессы на работе угробят здоровье. Разве нет?

Он впервые о чем-то размышлял, пока брел домой. Пытаясь восстановить в памяти сегодняшний прожитый вечер, он отрешенно старался встряхнуть себя время от времени, чтобы убедиться, что это был не сон.

Он думал об этом вечере все последующие дни. С первого взгляда, не изменилось ничего. И отчасти это было верно: не изменилось ничего внешне. Он так же выкуривал сигарету возле университета, так же шутил над Нэтом Гоббинсом, предлагая ему закурить, отсиживал занятия и выполнял ту же рутинную работу. Но каждый раз, когда ему не приходилось отвечать на чьи-то вопросы или вдумываться над заданием, он непроизвольно уходил в свои мысли о Кристи, о музыкантах, о людях, «на которых можно положиться». Это родило в нем новые чувства. Он не сразу распознал в них любопытство и интерес. Удивление. Никогда ничем не интересовавшийся, сейчас Аран мог часами дрейфовать в своих размышлениях о людях, которых совершенно не знал. Однажды на последней лекции в пятницу он неожиданно задумался над тем, что до сих пор толком не знает, как выглядит Кристи. Быть точнее – как она выглядит при дневном свете. Он видел ее только в затемненном баре и никогда бы не смог сказать, какого именно цвета ее волосы и какой они вообще длины, потому что на работе она их собирала в хвост. Он не знал цвета ее глаз и в повседневной одежде, без фартука ни разу ее не видел. Если бы ему довелось встретить ее на улице, он ни за что бы ее не узнал. Она со всеми ее разговорами о человеческой дружбе и о мелких удовольствиях жизни была для него некой абстракцией, и ему так не хотелось терять этот фантомный прообраз идеального человеческого существования, наполненного маленькими радостями.

Никогда еще до этого один вечер в жизни не давал ему столько внутреннего беспокойства и столько поводов для раздумий. Одна мысль цеплялась за другую, и вот он уже размышлял не о музыкантах и не о том, как выглядела Кристи в дневном свете, а о самом чувстве любопытства, которого он не ощущал много лет. Ему было любопытно от любопытства. Любопытно испытывать это чувство.

Однако насколько бы приятным ни было чувство интригующего интереса к его прошлому, к музыкантам из бара, к официантке, все же оно до сих пор пока оставалось неудовлетворенным. В ту пятницу после работы Аран больше не смог бороться с неизвестностью и решил начать с познания самого себя. Он направился к своей давней школе, где когда-то проводил с Симом большую часть своего времени. Она находилась довольно далеко от его нынешнего места обитания, и пришлось ехать на автобусе сорок минут. Однако, углядев уже издалека даже при отсутствии освещения старое пошарпанное кирпичное здание средней школы, он не почувствовал ничего, кроме легкого отвращения и желания уйти оттуда как можно скорее. Средняя школа была словно его обличением. Воспоминания о том, сколько слез, расстройств и недовольства он доставил семье в школьные годы, не оставляли желания хранить события тех лет в памяти. И пусть сегодня он не помнил причин всех ссор, чувство вины до сих пор его не покидало. Он простоял напротив здания не больше десяти секунд, после чего не выдержал и развернулся, направившись вдоль улицы, по которой когда-то проходил дважды в день. Смотря под ноги, сунув руки в карманы куртки, он угрюмо брел по давно забытой, но при этом слишком знакомой дороге. Пока не оказался на перекрестке улицы Озаровской и Магистральной. Движимый чутьем, он замедлил шаг и поднял глаза, упершись взглядом в пиццерию на углу улицы. Что-то было в этом месте не то, и буквально мгновение спустя Аран осознал, что в его школьные годы на месте этой пиццерии располагался магазинчик масок и костюмов. Витрина раньше всегда пестрила разноцветными масками в венецианском и бразильском стиле, и Аран так сильно хотел зайти в магазин, но за всю свою жизнь он ни разу на это не решился. Не решился? Нет, он побоялся. Прямо на этом перекрестке раньше сидел бездомный человек, который призывал всех «найти Господа». Аран боялся его настолько, что всегда низко опускал голову на этом месте и старался пробежать этот участок как можно скорее. Поговаривали, будто этот человек, облаченный в рваные одежды, на самом деле когда-то давно сбежал из сумасшедшего дома в соседнем городе и в приступе неистовства, бывало, нападал по ночам на прохожих. Здесь его все знали и называли Сумасшедшим Иоанном.

Аран уже прошел перекресток, но остановился и зачем-то вернулся к пиццерии. Сейчас он стоял на тротуаре и смотрел на фонарный столб, под которым Иоанн расстилал коробки и сидел там и что-то говорил прохожим. Вытащив сигареты, Аран закурил, все еще неотрывно глядя на пустое и уже чистое место под фонарем. Почему-то ему хотелось вспомнить, как выглядел этот бездомный, но в памяти всплывали не образы, а слова и поступки Сумасшедшего Иоанна. Откуда-то Аран знал, что сам нищий не считал себя бездомным. Он говорил, что вся планета – его дом.

Часы на башне пробили десять вечера. Машин практически не было, люди давно сидели в своих домах в кругу семьи, и даже ветер уже стих, оставляя быстро понижающейся температуре самой делать свое осеннее дело. Аран прошел до фонаря и сел на корточки, опершись стеной о столб. Он курил и смотрел на пиццерию с вывеской «Закрыто» поперек двери, пытаясь представить себя Иоанном, рассматривающим витрину магазина масок. Какие-то обрывки из воспоминаний яркими и короткими вспышками ослепляли его сознание. Он вспомнил, как однажды, проходя мимо, услышал совсем близко с собой тихое «И тебя тоже любит». А чуть погодя понял, что Иоанн говорил всем прохожим: «Господь тебя любит». Тогда он ускорил шаг, поторапливаясь к школе.

Все еще сидя у столба, Аран повел глазами по асфальту, бездумно рассматривая сорванные листья тополя, разбросанные по тротуару, и взял один лист двумя пальцами, поднимая его высоко над головой к свету уличного фонаря. Что за странное рефлекторное движение его собственного тела? Дело было не в листопаде, а в отдельных листьях. Что же было такого в листьях?

Его память поддалась, словно запертая дверь: она больше не выдерживала натиска любопытства и с появившейся щелью между створками больше была неспособна оставаться закрытой. Арану показалось, что его сигарета выскользнула из пальцев, но он даже не успел среагировать, потому что замер в страхе, что начавшие обрисовываться картинки из прошлого снова могут ускользнуть. Он боялся закрыть глаза, чтобы не упустить образы, ища взглядом любую зацепку и напоминание о прошлых событиях. Аран даже не имел понятия, что и на каком именно временном участке своей жизни должен искать. Однако ответ пришел сам. Стремительным потоком нахлынул на все его сознание с такой силой, что теперь он уже закрыл глаза и коснулся асфальта кончиками пальцев, чтобы удержать равновесие. Так неожиданно и долгожданно он, наконец, увидел себя в двенадцатилетнем возрасте на этом самом месте.

Аран шел по дороге, обивая своими уже поношенными красными кроссовками лежащие вдоль дороги камни и насвистывая себе под нос незатейливую песенку. Стоял теплый сентябрь, и он нравился двенадцатилетнему Арану всем, кроме того, что летние каникулы закончились, и уже нужно было ходить в школу. Больше всего он не любил зиму из-за того, что приходилось носить одежду, из которой уже вырос Овид. Как бы мала она ни была старшему брату, но все же она еще не подходила по размеру Арану, а играть во дворовые мальчишеские игры очень неудобно, когда все время нужно подворачивать рукава или штанины. Зато зимние ботинки Арана, доставшиеся ему от Овида, выглядели на порядок лучше его нынешних красных осенних кроссовок. Аран был полузащитником в команде Львов, и пинать мячи ему приходилось часто, что неизменно сказывалось на состоянии его обуви. Он не слишком расстраивался из-за того, что некоторые ребята над ним подшучивали из-за его одежды, но неизменно огорчался, если одежда становилась помехой в важном матче. Вот и в тот день все, о чем думал мальчик, были не старые кроссовки, маячившие прямо под глазами как два ярких пятна, а предстоящий в четверг матч с Ястребами, потому он не сразу заметил, как подошел к перекрестку Магистральной. Спохватившись, он прекратил свою насвистываемую песенку и ускорил шаг. Однако сегодня что-то отличалось. Он не слышал голоса Сумасшедшего Иоанна, потому с подозрением поднял глаза. Иоанн все же был на своем привычном месте, сидя на коленях на сложенных и расстеленных картонных коробках, но сегодня он молчал и даже не замечал прохожих. Аран, полный изумления, выпучил глаза, глядя на Сумасшедшего Иоанна, стоящего на коленях и на вытянутой руке зачем-то рассматривающего осенний лист тополя, сорванного с растущего напротив через дорогу дерева. Позабыв о предосторожности, мальчик остановился и наклонил голову набок. Возможно, в глубине души он чувствовал себя задетым, что этот нищий старик смог однажды найти что-то, что сейчас представляло для него больший интерес, чем его будничный моцион говорить непосредственно Арану «И тебя тоже Любит».

Он подошел чуть ближе к старику и встал позади него с намерением остаться незамеченным, но при этом подсмотреть, что есть такого необычного в этой маленькой частичке флоры. Ему не нужно было даже приседать, чтобы закрыть солнце листом в руках старика: так высоко он поднял свою руку.

– Деревья – удивительные создания. Некоторым из них несколько тысяч лет, – неожиданно заговорил Сумасшедший Иоанн. Аран моментально перевел боязливый взгляд на его седой затылок и напрягся всем телом, готовый броситься бежать, но старик, будто, разговаривал сам с собой и не слишком интересовался мальчишкой, стоящим за его спиной. – Они растут тут, в этом городе, каждую осень сбрасывают листья, которые никто особо не замечает. Что есть такого особенного в листьях?

Сумасшедший Иоанн повернул голову к Арану, но вопреки ожиданиям чего-то пугающего мальчик встретился взглядом с большими блестящими голубыми глазами. Лицо Иоанна светилось доброй улыбкой, он говорил очень спокойным негромким и ровным голосом, и Аран не испугался. Он посмотрел на старика в ответ своими детскими большими глазами, полными интереса, что же такого есть в листьях. Иоанн снова повернулся и принялся разглядывать лист на фоне солнечного свечения.

– Если посмотреть на листья, то никогда не встретишь одинаковых. Каждая прожилка, каждая пора, каждый сосудик у разных листьев уникальны. Похожи, но не одинаковы. Столько листьев на дереве! Ради жизни всего лишь в несколько месяцев они проходят такой удивительный путь, от почки, до полного цветения. А что самое интересное, они не умирают там, где рождаются. Они пускаются в путешествие. Листья не исчезают на ветке, они с нее спадают. Кто еще из существующих природных чудес умирает не там, где родился? И рыба принадлежит воде, и животные – земле, а листья с деревьев уходят.

Аран вовремя спохватился, чтобы остановить себя от слов. Он хотел возразить, что листья потому и опадают, что с приходом осени умирают. Но старик будто почуял несогласие своего юного наблюдателя, потому что снова заговорил:

– Деревья растут под открытым небом и каждое лето вбирают в себя лучи солнца. Каждый листик пропитан солнечным светом. Он пахнет солнцем, излучает солнце. Те, кто внимательно смотрит на листья, могут увидеть этот свет. И когда они отрываются от ветки, они все еще живы, потому что можно почувствовать в них этот свет, запах, увидеть, как жизнь течет в их прожилках и сосудах. Они самые настоящие живые существа. Даже когда уходят, чтобы умереть.

Иоанн снова повернулся и с улыбкой на сияющем лице протянул ему желтый и еще теплый лист тополя. Аран сморгнул и аккуратно взял его двумя пальцами, боясь его сломать. Живой, подумал Аран, а затем посмотрел в глаза старику и вместо слов благодарности сказал:

– Вы вовсе не сумасшедший.

С того самого дня Аран стал внимательным к опадающим с деревьев листьям. Он полюбил наблюдать за тем, как они трепыхаются на тонком стебельке, будто большие красно-оранжевые бабочки, а потом резким рывком отрываются от ветки и уже спокойно опускаются, ловя потоки ветра. Мальчику стало казаться, что он становился свидетелем какого-то особого, очень личного момента. Жизнь листа, переполненного солнечным светом, отягощающим его собственное тельце, чувствуя перемены, вступала на стадию неистовства и заставляла лист метаться и рваться в поисках успокоения. И только с получением свободы, наконец оторвавшись от дерева, лист утихомиривался и в изнеможении и эйфории плыл по воздуху, носимый самим небом.

Аран открыл глаза. Ночная прохлада обволакивала собою все: здания, дороги, скамьи, автомобили, его тело; она заполняла все пространство, забираясь даже в легкие. Пиццерия своей сонной вывеской уныло смотрела в ответ на Арана. А он ничего не замечал. Он размышлял над тем, сколько за свою жизнь он собрал их, живых листьев. Подбирая их на улицах, во дворе школы или дома, в парках, он всегда сохранял самые яркие и мягкие, бережно кладя в карманы куртки или вкладывая в страницы учебников. Поначалу он еще гадал, кого Сумасшедший Иоанн любит больше: людей или листья деревьев. Но потом он почему-то пришел к выводу, что, рассказывая об отрывающихся от дерева листьях, он на самом деле имел в виду людей. Если к ним присмотреться внимательнее, то можно увидеть свет, который они излучают. Так однажды листья деревьев стали олицетворять для Арана живых людей, с которыми он мог разговаривать, гулять после школы и быть всегда вместе. Наверняка многие дети находят вымышленных друзей в неодушевленных предметах.

В настоящем он совершенно позабыл об этой привычке – подбирать и сохранять осенние листья. Но сейчас в нем родилось еще и непонятное ощущение, будто он нарочно пытался вытравить из своей головы воспоминания о желтовато-красных спутниках, но не мог объяснить себе причину. Это было так безобидно: воспоминания о листве и о Сумасшедшем Иоанне, который вовсе не был сумасшедшим. Но на удивление воспоминаний об этом почти не осталось.

Почувствовав и усталость и облегчение одновременно, Аран сунул лист в карман куртки, поднялся на ноги и направился на остановку. На сегодня хватит.

Как с ним это обычно происходило, он чувствовал нервозность, пока настраивался на обед в родительском доме. Он ходил по комнате взад-вперед, трепал свои волосы, пил кофе с книгой в руке в надежде отвлечь себя от мыслей. А когда стрелки часов поползли правее от полуденной отметки, он открыл свой шкаф, хмуро выбирая взглядом рубашку для семейного обеда.

– Не будь скотиной, это ведь твоя семья, а не интервью на работу, – укорил он самого себя, вытаскивая лучшую и самую новую темно-бордовую рубашку. Это была единственная вещь, принадлежащая безраздельно только ему одному. Ее подарили ему бабушка с дедушкой по материнской линии в честь поступления в университет. Он берег ее на самые важные случаи, из-за чего ни разу ее не надел. Несмотря на то, что она ему не слишком нравилась, самое важное заключалось в принадлежности, а не в ее цвете или фасоне. Аран признавал – хотя об этом ему говорили все и открыто, – что это была только его вина, что он никогда не мог выбрать себе одежду. В школьные годы он так безалаберно обходился с одеждой, которая доставалась ему от Овида, что мама не успевала штопать дыры и прорезы, появлявшиеся во время его уличных игр или драк, а отец по нескольку раз проклеивал и прошивал его обувь. И было неудивительно, что при покупке одежды для сыновей всегда учитывалось по большей части только мнение Овида. Сейчас, когда они жили отдельно от родителей, пытаясь самостоятельно организовать свой быт, безответственное отношение Арана к одежде стало причиной того, что Овид перестал считаться с выбором Арана, который бросал рубахи где попало, не стирал носки, предпочитая просто брать новые из комода старшего брата, и никогда из принципа не гладил футболок. Так однажды Овид заслуженно объявил, что раз следит за одеждой только он один, то и покупать будет ее только он. Лишь пару раз Аран пытался втолковать, что очень сложно заставлять себя ухаживать за одеждой, которую не любишь и которая толком не принадлежит тебе, но движимый упреками или, вернее, логичным объяснением Овида, признался самому себе, что брат прав, и если бы не его равнодушие к вещам, за которые они отдают свои заработанные деньги, то учитывались бы и вкусы Арана тоже. Сейчас Аран не мог уже даже сказать, какие вещи ему вообще нравятся. Лишенный возможности выбора, он потерял и собственный стиль, и собственные предпочтения, а винить за это оставалось только себя.

– Ты зачем надел эту рубашку? – удивленно спросил Овид, когда Аран вышел к нему в коридор, уже натягивая куртку.

– В смысле? – он не остановился и сейчас уже застегивал замок на куртке.

– Она же совсем новая.

– Потому и новая, что я ее никуда не ношу, – с очевидностью пожал он плечами и двинулся к выходу, где стоял брат. Однако Овид встал на месте и упрямо покачал головой.

– Аран, переоденься, пожалуйста, иначе испачкаешь ее или испортишь. Она дорогая.

– Она не дорогая, а просто новая. И она моя.

– Никто у тебя ее не забирает. Просто научись уже быть ответственным, – стоял он на своем. – Прибереги ее на действительно важный случай.

– Обед с семьей – случай важный, – проговорил Аран в свою защиту, хотя и не столь отважно.

– Ты знаешь, что я имею в виду. Ты ведь ее уже сегодня уделаешь за столом и не потрудишься почистить. Бабушка полпенсии отдала за эту рубашку, имей совесть.

Аран в раздражении открыл рот, чтобы резко ответить или по обычаю нагрубить, но в тот же миг почувствовал уже привычный укол вины в глубине души. Он знал, что Овид прав, но его при этом злило, что он не может даже просто одеться, чтобы при этом не почувствовать себя в чем-то виноватым.

Переодеваясь, он не преминул отметить неосознанные действия, когда, сняв темно-бордовую рубаху, бережно повесил ее на плечики, а не бросил на стул по привычке.

Рудберги жили в часе езды от центра города, в тихом дешевом районе. Их деревянный дом по первоначальному строительному плану подразумевал две спальни, однако с появлением маленькой Руви мужская часть семейства разделила главную спальню родителей на две, сделав в ней небольшую пристройку для комнаты Руви. Спальня сыновей была заставлена лишней мебелью, игрушками, книгами и учебниками, моделями самолетов и прочим, что ни о какой перегородке для девичьей комнаты там речи не велось. Со временем как-то уже позабылось, что родительская спальня когда-то была просторнее, да и говорить было приятнее, что жили Рудберги в трех, а не двухкомнатном доме, потому, даже после того, как Овид и Аран переехали, все по негласному уговору решили оставить все как есть.

Как только братья оказались на пороге дома, из кухни сразу пахнуло заманчивым ароматом жаркого и выпечки.

– Ну наконец-то! Я уж запереживала, куда пропали, – из кухни вышла женщина около сорока или сорока пяти с мелкими трещинками и морщинками вокруг глаз и губ. Она на ходу вытерла руки полотенцем и обняла сыновей. – Совсем дома не появляетесь. А что так долго добирались? Уже обед готов давно, стынет все.

– Это у нас Аран, – незлобно усмехнулся Овид. – Копошился долго.

– Угу, все я опять, – пробормотал Аран.

– Дорогой, тебе подстричься надо, – провела она рукой по голове младшего сына. Он лишь дернул головой от ее прикосновений и, сбросив ботинки при входе, прошел в гостиную. Мать не обиделась. – Смотри, волосы совсем на глаза лезут, ну что это?

– Я потом. А где пап?

– Он в ванной трубу чинит. Она сегодня утром потекла. Филип! Дети приехали!

Аран стоял в холле и покусывал нижнюю губу, хмуро рассматривая торцы полного собрания Драйзера на полке.

– Ну чего вы так долго, я уж есть хочу! – звонко и деловито произнесла юная особа с вьющимися и черными, как смоль волосами. Ее большие черные глаза делали худое вытянутое лицо очень выразительным и контрастным. Шестнадцатилетняя Руви вышла из своей спальни и, бросив взгляд на Арана, который лишь поднял правую руку в молчаливом приветствии, скрылась на кухне, присоединяясь к Овиду и маме.

Он тяжело вздохнул и снова повернулся к книгам. Он чувствовал себя виноватым от того, что не мог найти общего языка с родной сестрой. Когда ему было только десять, а ей шесть, она все время за ним бегала, и мама ласково называла ее «хвостиком Арана». Но он всегда старался сбежать от нее с соседской ребятней, чтобы она, устав и сдавшись, со слезами на глазах возвращалась домой одна. Бывало, часто после его учебных занятий она без спроса появлялась в его комнате с логичным объяснением, что спальня принадлежит еще и Овиду, а он всегда разрешает ей там бывать, но, как правило, Аран пережидал там очередную бурю: либо заново вспоминая утреннее наказание учителя, либо обиженно уединившись после трепки родителей. И, конечно, самое последнее, что ему хотелось при его испорченном настроении, это выслушивать радостное щебетание сестры о том, что она получила пятерку по чистописанию, и что за это мама ей вручила самый большой кекс на обед. Обычно после этого от Арана следовало какое-нибудь язвительное замечание, затем очередные слезы Руви и, как правило, новая трепка от родителей или укоряющее молчание Овида. Много лет спустя Руви сама стала сторониться общения с Араном. Собственно, она просто выросла в очень независимую и немного горделивую девушку, и ей было важно завоевать авторитет среди подруг и просто одноклассников. При таких важных задачах и приоритетах было уже не до брата, с которым и без того разговора без ругани не получалось.

– М, Аран, – услышал он позади себя и повернулся, чтобы увидеть отца. Филип Рудберг был чистой еврейской внешности, с черными, но с проседью на висках кудрявыми волосами и большим носом.

– Здравствуй, пап.

– Вы опоздали. Мать обед приготовила еще полчаса назад.

– Да, прости. Моя вина.

– А где Овид?

– С мамой.

Он тут же направился на кухню, оставляя Арана с удручающей мыслью о том, как быстро и без тени удивления отец принял факт вины младшего сына, словно ожидал именно такого объяснения.

Спустя пару минут Аран последовал за всеми на кухню, где уже все сидели за столом, пока мама стояла у плиты и раскладывала обед по тарелкам. Руви что-то оживленно рассказывала Овиду, и Аран тут же подметил ее привычку часто повторять: «Нет, ну ты представляешь!». Он сел с края, положив оба локтя на стол, и стал наблюдать за мамой. В семье Рудберг только у них с мамой волосы были каштановые и прямые, в отличие от отца, Овида и Руви, обладающими типично еврейской внешностью кудрявых брюнетов. Мать была полячкой и передала свои европейские черты младшему сыну. Однако, выделяясь из всех трех детей, Аран чувствовал себя не особенным, а скорее просто другим, пусть и не чужим. Бывало, при встрече с давними друзьями или знакомыми родителей, взрослые сразу подходили к Овиду и без сомнений в голосе восклицали:

– Ты, должно быть, сын Филипа. Вылитый отец!

И это неизменно вызывало тень горделивой улыбки на лице Филипа Рудберга. А затем переводили вежливый и вопросительный взгляд на Арана, пытаясь разглядеть в нем если не ответы, то хотя бы подсказки к ответу на вопрос, почему он тоже с семейством Рудберг.

Хотя причина отчужденности была не только в отсутствии еврейского сходства, потому как семья Рудберг вообще не была особо еврейской или тем более особо верующей. Несмотря на то, что – по настоянию дедушки по отцовской линии – киддушин, церемония бракосочетания родителей Арана, была проведена по всем еврейским обрядам, и дедушка Йосий очень любил рассказывать внукам веселую историю, как пугалась новоиспеченная жена, когда ее поднимали на стуле в воздух над радостными празднующими, но приверженность к еврейским обычаям на том и заканчивалась, ограничиваясь еще разве что поучительными цитатами из Торы или традиционными еврейскими блюдами на праздники, вроде форшмака, который мама готовила в качестве запеканки из рубленого мяса сельди, или запеченного мяса хамин, из ингредиентов которого она предусмотрительно исключала, конечно, свинину, или фаршированной рыбы гефилте, которую в семье Рудберг использовали только в качестве закуски и никогда не главного блюда. В девятилетнем возрасте Аран на протяжении многих месяцев слышал горячие споры его дедушки Йосии с отцом о церемонии бар-мицвы для Овида, когда он в свои тринадцать лет достиг еврейского совершеннолетия. Отец не считал нужным проводить обряд посвящения, на что дедушка пылко возмущался, и споры продолжались и продолжались, и все уже даже как-то привыкли к постоянным разговорам на повышенных тонах. Тогда и проявился мироискательный характер Овида, когда он решил сам покончить с руганью в доме. Аран стал видеть брата, по ночам старательно переписывающего странные слова на кусочки кожи и по истечении нескольких дней трудоемкой работы вложившего эти обрывки кожи в небольшие коробочки из-под спичек. Когда дедушка Йосий появился в очередной раз с намерением повлиять на своего сына, Овид вышел к ним и заявил, что сам проведет обряд бар-мицвы, если они навсегда перестанут ругаться. Его взрослое, мужское, отношение к семье вызвало слезы радости на глазах дедушки и настоящую гордость в глазах отца. Дедушка Йосий сам прочел благословение и помог Овиду прикрепить эти коробочки с письменами – тфилин, – повязав их ему на левую руку и на голову. Обычные шнурки от кроссовок заменили ремни рецуот, а спичечные коробки – байт, куда Овид тщательно и очень аккуратно свернул кожаные ленты с письменами.

После того случая еврейство в семье Рудберг уже никогда не навязывалось. Дети по желанию могли сопровождать дедушку в синагогу, и по желанию могли пойти с матерью в католическую церковь. И даже никто не обмолвливался ни словом, если вместо и того, и другого, они просто бегали по двору с соседской ребятней. Должно быть, и отец и дедушка ждали такого же взрослого решения и от Арана по наступлении его тринадцатилетия, вот только к тому времени отношения Арана с родителями были настолько натянутыми, что вопрос о церемонии празднования его совершеннолетия звучал бы как насмешка над смыслом бармицвы: возраст принятия ответственности за свои поступки.

За обедом он старался быть тихим, лишь время от времени отвечая на вопросы родителей о его учебе или работе.

– Ты закрыл свои прошлые долги? – спрашивал отец.

– Какие долги? – непонимающе нахмурился Аран, водя ложкой в краплахе.

– Те, которые успел насобирать по учебе. Овид нам рассказывал, так что не делай вид, что не знаешь, о чем я.

Аран кинул на брата быстрый взгляд исподлобья.

– Да пап, это когда было-то, – с усмешкой вступил в разговор Овид. – Он уж с теми делами давно покончил, ведь так, Аран? Ты ведь сдал вроде юриспруденцию?

– Сдал, – угрюмо пробормотал он, снова перебирая ложкой пельмени в тарелке.

– Дорогой, как вообще твоя учеба? – негромко и ласково спрашивала мама, чуть подаваясь вперед к столу.

– Нормально, – не отрывая глаз от тарелки, равнодушно отвечал он ей.

– Я надеюсь, ты прилагаешь хоть малейшие старания, Аран, – сурово произнес отец, – так не бывает, чтобы все хорошее падало с небес. Если ты не будешь учиться, знания сами по себе к тебе не придут. Это не какое-нибудь божественное откровение. Хорошим адвокатом тебе нужно стать, а не случиться по воле случая.

Аран машинально открыл рот, чтобы поправить отцовскую тавтологию, но вовремя среагировал на свою ненамеренную дерзость и промолчал.

– Ты хоть осознаешь, как тебе повезло, что смог поступить в такой университет?

– Филип, ну не надо сейчас…, – заговорила мама Арана, сжав руку мужа своей правой рукой. Аран предпочитал молчать, уткнувшись носом в тарелку и подперев щеку кулаком.

– Я понимаю, что ты не хочешь ссориться за столом, но я просто хочу напомнить Арану, как ему все это досталось. Многие семьи не могут позволить своим детям того, что есть у тебя, Аран. Ты никогда не был голодным, раздетым, и теперь у тебя такая возможность получить отличную профессию, а до меня доходят слухи, что ты совершенно не хочешь учиться.

Отец немного разгорячился, и чтобы успокоить себя, набрал воздуха и помолчал. Затем он снова вернулся к обеду, негромко и уже спокойнее сказав:

– Сын, передай, пожалуйста, перец.

Аран поймал себя на мысли, что в этот момент сразу догадался, что отец обращался к Овиду, и подумал, преувеличивает ли он, полагая, что в свой адрес он слышит всегда только «Аран» и почти никогда «сын».

Воспользовавшись тем, что про него на некоторое время снова забыли, Аран отодвинул тарелку с недоеденными пельменями и встал из-за стола, чтобы наложить себе рагу на второе.

– Ты что, больше не будешь? – похоже, Руви спросила это пока еще без упрека и беззлобно.

– Я же не очень краплах люблю, все ведь знают…, – монотонно ответил Аран, доставая чистую тарелку из навесного шкафа.

– Ну и зачем надо было столько тогда накладывать? – а вот сейчас упрек послышался в ее тоне.

– Руви, всем накладывала я, – остудила ее мама, но при этом повернулась к Арану. – Дорогой, может, все-таки еще немного поешь? Ведь так вкусно. Так только дома можно попробовать. Руви сама вчера вечером их делала специально к вашему приезду…

Обычно Руви вместе с мамой часто лепили краплах, заворачивая в особое тесто кусочки мяса, чтобы потом выставить выложенные в ряды на противнях пельмени на улицу на подоконник. Так они, замерзая, затвердевали, и их можно было собрать в пакет и переложить в холодильник, чтобы приготовить на следующий день в специальном бульоне.

Аран без особой причины на мгновение закрыл глаза и ткнулся лбом в шкаф, слушая окончание маминого обращения:

– …и она ведь так старалась.

Он отставил в сторону чистую посуду, снова сел за стол и придвинул к себе тарелку с краплахом. Овид начал рассказывать о своем повышении на работе, которое лично Аран рассматривал просто как рост обязанностей при прежней зарплате. Но брат гордился тем, что начальник отдела стал больше доверять новому работнику и добавлять новые задания. Овид и правда был очень трудолюбивым, и его в компании ценили, хотя начал он там работать относительно недавно. Он был помощником бухгалтера в компании, где раньше проходил практику во время своей учебы, и было вполне ожидаемо, что с получением диплома уже зарекомендованный и проверенный на деле работник без труда найдет себе занятие при этой же фирме.

Всё в сегодняшнем семейном обеде подтвердило ожидания Арана, кроме того, что последовало после рассказа старшего брата о его работе. Еще до приезда домой к родителям, он знал, что будут расспросы о его учебе, будут упреки о его провалах в прошлых экзаменах, возможно, будет напутствие касательно подработки в нотариальной конторе, куда смог пристроить его отец через работающего там своего знакомого. И он уже решил, что на сегодня все самое неприятное закончилось, пока Овид вдруг не сменил тему с работы на некую Мари, «с которой он хочет всех познакомить».

– Давно пора! – воскликнул отец.

– О, я испеку цукер-леках! – обрадовалась мама.

– Наконец, ее увидим. Она красивая? – спросила Руви.

– Что за Мари? – произнес Аран, пережевывая краплах.

В воздухе повисла тишина, и все взоры неожиданно обратились к нему. Он едва не подавился краплахом и тут же понял, что сказал что-то не то.

– Ты это серьезно? – вскинула брови Руви. – Нет, ну правда, серьезно? Аран, ну ты вообще даешь.

Он методично, будто секундные стрелки часов, перевел непонимающий взгляд по цепочке с сестры к Овиду, затем к матери и остановил его на отце.