История пчел Лунде Майя
— Мы же именно поэтому живем в мотеле, понимаешь? А не в палатке, — добавил я.
Он опять кивнул.
Я сжал его плечо. Мне ужасно захотелось прижать его к себе, я был нужен ему. Я по-прежнему был ему нужен. Но тут к нам подошел Ли.
— Три улья, — сообщил он. — Это будет… двести сорок долларов?
Я отстранился от Тома и кивнул, но, увидев, как физиономию Ли перекосило отчаянием, сказал:
— Двести сорок? Нет. Пусть будет двести.
— Но, Джордж, ты же…
— И говорить не о чем. Считай, что это я тебе одолжил.
Ли отвернулся и сглотнул. Том все еще смотрел на меня. Он молчал, но глаза говорили за него. И они ничего не забывали.
Это случилось, когда я впервые приехал к Ли. Я тогда вообще в первый раз вывез пчел с пасеки. Мы взяли с собой всего несколько ульев — сколько поместилось в пикапе. Я считал всю эту затею экспериментом и думал, что если все пройдет удачно, то можно потихоньку заняться опылением. Но в основном я относился к этой поездке как к отпуску. Потому и взял с собой Тома, которому тогда было всего пять лет. Лишь мы с ним вдвоем, а вокруг — бескрайний лес. И ни души. Будем ловить рыбу, пить воду из ручья, жечь костры. Мы беспрерывно болтали с ним, планируя, чем займемся.
Поставив ульи, мы отыскали неподалеку холмик, всем неплохой: от ветра защищен, земля ровная и без кочек, еще и вид оттуда открывался отличный. С палаткой возился несколько часов, каждый колышек вбил как следует, проверил, чтобы стенки нигде не провисали. В этой палатке нам предстояло прожить три недели, поэтому я постарался.
Тома я попросил разложить спальные мешки. Он тоже подошел к заданию со всей ответственностью — дома он не раз видел, как Эмма застилает постели. От работы Том не отлынивал и без умолку болтал — похоже, по маме еще не скучал. «Ничего, — думал я, — мы и вдвоем с ним прекрасно справимся. Три недели пролетят — и глазом моргнуть не успеешь, а поездку эту он на всю жизнь запомнит».
Мы разожгли костер, прижались друг к дружке и жарили маршмеллоу. Том немного дрожал, и я обнял его за худенькие плечи. Мы разглядывали небо, я показывал ему знакомые созвездия. Сперва я нашел только Большой ковш и Орион, но, присмотревшись, отыскал еще парочку.
— Смотри, вон там — Змея.
— Где?
— А вон!
Он посмотрел туда, куда указывал мой палец, а я ткнул пальцем еще в несколько звезд.
— А почему оно называется Змея?
— Оно не просто так называется, оно и есть змея. И я рассказал ему про змею. Вообще сказочник из меня хуже некуда, но на этот раз я придумал такую сказку, что закачаешься. Может, потому что под боком у меня сидел Том, может, отсутствие телевизора и других развлечений разбудило во мне какие-то древние навыки, а может, меня подстегнула радость от того, что мы с сыном проведем целых три недели вдвоем.
— Змея жила в расщелине скалы, рядом с небольшой деревушкой, — начал я, — и была эта змея самая злая в мире и жутко голодная. Что бы ни попалось на ее пути — она все пожирала. Сперва она сожрала лес, потом — урожай на полях, а следом добралась и до огородов. Фрукты, овощи, ягоды — ничем не брезговала и становилась все толще и толще. Когда она съела все кусты, выкопала каждую картофелину, даже самую крошечную, и в окрестностях не осталось ни травинки, змея принялась за людей. На завтрак она лопала детей, а на обед — стареньких бабушек. И все росла и росла, а в конце концов стала такая огромная и толстая, что обернулась вокруг деревни кольцом. Лежала и заглатывала местных жителей, одного за другим. Люди сидели по домам, прятались в шкафах, под кроватью и в погребе. Но змея и туда умудрялась добраться, она заползала в каждый угол и съедала бедняг, так что никому не было от нее спасения.
Я почувствовал, что Том дрожит, и понял, что не только холод этому виной. Я крепче обнял его, а он сильнее прижался ко мне.
— Как избавиться от змеи, никто не знал. Люди были перед ней бессильны. Вот и смерть пришла, думали они, скоро нас съедят. И все старались спрятаться получше. Все, кроме одного мальчика.
— Какого мальчика? — спросил Том, тихо и с неподдельным интересом.
— Это был… о-о нет, это был довольно необычный мальчик.
— Почему?
— Этот мальчик был пчеловодом.
— Понятно, — быстро проговорил Том, как будто боялся, что скажи он еще хоть слово — и я перестану рассказывать.
— У него был большой и красивый улей, и пчелы там жили — мечта, а не пчелы: никогда не болели, работали много и жалили редко. Матке уже исполнилось три года, а яиц она отложила великое множество. И вот пошел этот мальчик к своему улью, открыл его и шепотом попросил пчел помочь ему. — Я театрально умолк. Окончание сказки я уже придумал и был ужасно доволен собой.
Том ждал, но я не торопился. Он буравил меня круглыми от нетерпения глазами, однако мне хотелось немножко помариновать его.
В конце концов он не выдержал:
— А дальше что было?
Я медленно заговорил:
— Пчелы выслушали и задумались, а змей уже шипел совсем рядом, подбираясь к мальчику. — Том глядел на меня, открыв рот. — И как раз в ту секунду, когда змей уже разинул пасть и собирался проглотить мальчика, на помощь подоспели пчелы! Огромный их рой набросился на змею, они жалили и жалили, в голову, в шею, в хвост, в глаза, все туловище искусали, змея не выдержала и уползла прочь.
Том сидел у меня под боком, сжавшись и не смея дышать.
— И все спаслись? — тихо, почти неслышно спросил он, явно боясь услышать ответ.
Я еще немного помолчал, а потом ответил:
— Ну да.
Том радостно выдохнул.
— Но пчелам этого показалось мало, — сказал я.
— Мало? — Том даже хихикнул.
— Они гнали змею все дальше и дальше.
— Совсем далеко, да?
— Ага, дальше и не придумаешь.
Том наконец расслабился. Его тело напоминало мягкий теплый комочек.
— Они прогнали ее на небо, — сказал я, — там она и живет. По сей день.
Том кивнул, задев головой мой локоть.
— Вон он, — добавил я, — а вон там — ульи.
— Где?
— А во-он там. Вон — один, второй и третий. — Я нарисовал пальцем в воздухе три квадрата.
— А пчелы где?
— Пчелы? — Я задумался, а потом на ум мне пришел ответ, от которого я сам себе показался гением: — Все остальные звезды на небе — это и есть те пчелы.
«Целых три недели вместе, — думал я, — какое же счастье!»
Вскоре мы легли спать, и Том заснул почти сразу, а я лежал и прислушивался к его дыханию. Нос у него был слегка заложен, и оттого Том посапывал. Он завозился в спальном мешке, укладываясь поудобнее. А вскоре заснул и я.
А потом пришел медведь. Нас разбудил стук — это упал на землю висевший над костром котел. И звездных пчел заслонил черный силуэт. Под его лапами затрещали кусты, так близко, что слышно было, как шерсть цепляется за ветки. Я обнял Тома, но теперь толку от меня было мало. Широко распахнув глаза, Том не мигая вглядывался в темноту.
Медведь хозяйничал возле палатки, а мы слушали. Вот он разорвал пакет с маршмеллоу. Разломал поленницу, которую я так старательно укладывал. И застучал лапой по переносному холодильнику.
А потом все стихло.
Мы еще долго так сидели. Шелохнуться боялись. Я погладил Тома по голове, надеясь, что он повернется и посмотрит на меня, но он смотрел перед собой, в пустоту. Как же мне его успокоить? И что теперь скажет Эмма? Я не знал и поэтому молчал, лишь крепче прижимая Тома к себе. Однако тело его было как взведенная пружина.
В конце концов я набрался храбрости и выглянул наружу. Похозяйничал медведь на славу, маршмеллоу съел все до одной, но самого его видно не было. У меня будто гора с плеч свалилась.
Я заглянул в палатку:
— Все хорошо, он ушел.
Но Том не ответил. Он по-прежнему сидел, сжав губы и уставившись перед собой. Я поднял его и отнес в машину, а на следующий день отправил на автобусе домой. Что еще мне оставалось? Мы договорились, что Эмма встретит его на вокзале. Том без малейших колебаний согласился в одиночку проделать такой длинный путь. Прежде он ни за что бы на это не решился.
Когда я рассказал Эмме о случившемся, голос ее в телефонной трубке зазвучал сухо и неласково. Я знал, что она думает, пусть даже она и ограничивалась «да» и «нет». Надо было заранее проверить — вот что она думала. Надо было местных расспросить. Надо было поинтересоваться, нет ли в округе медведей. От смерти вас отделял тоненький брезент — повезло тебе, дураку, не по заслугам.
Автобус тронулся с места, а я смотрел на белевшее в окне личико Тома. В его глазах, огромных и испуганных, читалось облегчение.
Больше он никогда не ездил со мной в Мэн.
До этого раза — никогда.
Когда мы сели в машину, погода еще не испортилась. Ли уехал раньше — сказал, что хочет написать жалобу на производителей электрических изгородей.
По дороге в мотель Том ни слова не проронил. Может, ждал, когда медведь выскочит на дорогу, кинется на нашу машину, расколошматит капот, выбьет стекла и вытащит нас, как мышей из норы.
В мотеле он бросился собирать вещи — сгреб со стола фломастеры, запихнул в сумку книгу с Биг-Беном на обложке. Я стоял посреди комнаты и наблюдал за ним.
— Ты куда торопишься-то?
— Хочу заранее собраться, — пробормотал он, даже не оглянувшись на меня.
На меня он посмотрел, только когда застегнул молнию на сумке. К тому времени я сидел на кровати и делал вид, будто читаю газету.
Том стоял возле сумки, явно не зная, куда девать руки. Он было засунул их в карманы, но потом опять вытащил. Глаза у него как-то странно блестели.
— Ты чего? — не выдержал я.
Он не ответил, но, похоже, какая-то мысль никак не давала ему покоя.
— Ну как хочешь, дело твое. — Я уткнулся в газету и слегка нахмурился, будто зачитался чем-то особенно увлекательным.
— Зачем ты это все делаешь? — выпалил вдруг он.
Я оторвался от газеты:
— В смысле? Ты о чем это?
— Зачем ты их таскаешь по всей стране?
— Чего-о?..
— Я про пчел. — Он вздохнул. — Сегодня ты потерял три улья. Три пчелиных роя лишились дома. — Его голос окреп, глаза широко раскрылись, и он обхватил себя руками, словно пытаясь удержаться за самого себя. — Они же полжизни трясутся в грузовиках. Ты вообще задумывался, каково им это?
Совсем малец, а трагедию развел как взрослый. Мне стало смешно. И я засмеялся. Губы скривились в усмешке, а из горла вырвался хриплый смех, получившийся, однако, каким-то неестественным.
— Ты что, не любишь чернику? — спросил я.
Том оторопел:
— Чернику?
Я смотрел на него, снисходительно улыбаясь, — пытался спрятаться за этой улыбкой.
— Если бы не пчелы, то черники в Мэне было бы намного меньше.
Он сглотнул.
— Папа, я знаю. Но сама система — почему ты поддерживаешь ее? Сельское хозяйство… каким оно стало…
Я сложил газету и, стараясь не сильно размахивать руками, бросил ее на стол. Спокойно — главное, говорить спокойно и не сорваться.
— Если бы сын Гарета задал этот вопрос своему папаше, я бы понял. Но я — не Гарет. И я веду дела не так, как он.
— По-моему, ты на него равняешься, разве нет?
— Я равняюсь на Гарета?
— Ты же говорил, что хочешь больше ульев.
Он не спрашивал, а утверждал. И вроде как не обвинял, хотя если это не обвинение, то что?
Я опять рассмеялся. Получилось невесело.
— Ну да, конечно. Еще я вступил в гольф-клуб. И заказал кучу табличек с моим именем.
— В смысле?
— Ничего, забудь.
Он глубоко, полной грудью вдохнул и посмотрел в окно. Дождя по-прежнему не было.
— Пойду все-таки погуляю, — сказал он куда-то в сторону.
И ушел.
Все мои великие планы просто открыли обшарпанную дверь и ушли прочь. Бросили меня.
Уильям
— Но куда же он подевался?
Мы были на кухне — я и Тильда с девочками. Я наконец решился показать им то, чему посвящал в последние дни все свое время. Я собирался отвести их к улью и, оставив на безопасном расстоянии, чтобы пчелы до них не добрались, планировал осторожно открыть улей и объяснить его устройство. Чтобы и они все, и Эдмунд поняли, какое изобретение должны благодарить, когда их жизнь изменится, какое изобретение прославит нас и навсегда увековечит наши имена.
Солнце уже уткнулось в раскинувшиеся за нашим садом поля и теперь словно бодалось с горизонтом и наступавшими с запада темными облаками. Совсем скоро солнце сядет, и, возможно, ночью прольется дождь. Я хотел показать родным улей прямо сейчас, потому что именно в предзакатный момент пчелы собираются внутри.
— Он предупредил, что к ужину не придет, — сказала Тильда.
— Вон оно что. И какова же причина?
— Об этом я не спрашивала.
— Но ты сказала ему, что сегодня я собираюсь вам кое-что продемонстрировать?
— Он молодой мужчина, и у него своя жизнь. И где он сейчас, я не знаю.
— Ему следовало бы быть сейчас здесь!
— Он устал, — не уступала Тильда. Она говорила о нем как о грудном младенце, со слащавым сюсюканьем, хотя его даже не было рядом.
— А если он не способен выполнять обязательства, то как же он будет учиться?
Ответила она не сразу — сперва хорошенько все обдумала, шмыгая носом.
— По-твоему, это ему нужно?
— О чем это ты?
— Лучше ему еще годик побыть дома. Пусть отдохнет как следует. — Она говорила, раздувая ноздри, к горлу у меня подкатила тошнота, и я отвернулся.
— Разыщите его, — сказал я, не глядя на нее.
Восемь пар глаз неотступно следили за мной, но никто из присутствующих и с места не сдвинулся.
— Разыщите его! — повторил я.
Наконец мои слова возымели действие: одна из них в конце концов поняла, кто здесь глава семьи. Шагнула к двери и сняла с крючка капор:
— Я сбегаю.
Шарлотта.
Мы все сидели на кухне и ждали его, а темнота постепенно выползала из углов и обнимала нас. Лампу никто не зажигал. Каждый раз, когда кто-то из девочек открывал рот, Тильда шикала, и та умолкала. В окно было видно небо, однако облака давно уже закрыли солнце, да и сами почти слились с сумеречным небом. Вскоре ночь лишит нас способности видеть и будет чересчур поздно что-либо показывать.
Куда же он подевался?
Я вышел на крыльцо. Атмосферное давление упало, воздух был липким и тяжелым, ни ветерка. Над деревней повисла тишина. Пчелы давно уже вернулись в улей, я не слышал даже их жужжания.
Где он постоянно бродит? Разве есть в мире что-то важнее изобретения, которое я так жаждал показать ему?
Я вернулся в дом. Тильда с трудом сдерживала зевоту, Джорджиана уснула, положив голову на колени Доротеи, а близнецы, кренясь друг к дружке, сонно моргали. Они сильно припозднились — им давно уже следовало лечь спать. Мне стало вдруг неловко, и я отступил в сторону. На столе стоял кувшин, я налил себе воды. Под ложечкой неприятно засосало, а в животе тихо заурчало. Я торопливо выдвинул стул в надежде, что этот звук заглушит урчание, и сел, надавив обеими руками на живот и чуть склонившись вперед. Урчание стихло.
Дверь неожиданно распахнулась. Я вскочил. Первой вошла Шарлотта — опустив голову и глядя в пол. За ней виднелся темный силуэт. Эдмунд. Она все-таки разыскала его.
— Дорогой мой, да что же это?! — Тильда метнулась к нему.
С него капала вода. Пошатываясь, Эдмунд сделал несколько шагов. Волосы и куртка насквозь промокли, но брюки были сухими — его словно окатили водой из ведра.
— Шарлотта?.. — начала Тильда.
— Эдмунд… он…
— Я упал в ручей, — медленно проговорил Эдмунд и, спотыкаясь, сделал еще несколько шагов.
Я подошел к нему и положил руку ему на плечо. Мне хотелось поскорее отвести его к улью, чтобы он наконец понял. Но тело его под мокрой одеждой дрожало, а зубы стучали от холода.
— Эдмунд?
— Я… я хочу спать… — не оборачиваясь, тихо пробормотал он и, стряхнув мою руку, зашаркал к ведущей на второй этаж лестнице.
Тильда засеменила следом, вылитая наседка, даже заквохтала, совсем как курица:
— Мальчик мой милый… Пойдем, пойдем, я тебе помогу… Ох, осторожнее, не споткнись. Я тебе уже и постельку приготовила… Обопрись на меня… Вот так, да.
Его сгорбленная фигура скрылась в темноте лестницы, а я посмотрел на свою руку, мокрую, оттого что я прикасался к его одежде. Я торопливо вытер ладонь о брюки.
Черная меланхолия, так беспощадно мучившая меня, — быть может, она проснулась и в моем сыне? Быть может, вместе с моей кровью ему передался и мой недуг? Бывают ли такие заболевания наследственными? Может статься, именно поэтому Эдмунд никогда не раскрывал передо мной своей души?
Сдавило грудь. Нет, только не он. Не Эдмунд.
Я очнулся и заметил окруживших меня девочек. Некоторые из них покачивались от усталости, однако все они смотрели на меня и молча ждали. Все, кроме Шарлотты — та упорно отводила взгляд, хотя лицо ее тоже были бледным и усталым.
Я вздохнул.
— Завтра, — тихо сказал я. — Покажу вам все завтра.
Тао
— Вы не подскажете, как мне туда добраться?
Я стояла в безликом и обшарпанном гостиничном фойе и показывала администратору точку на карте. Эта больница была одной из последних в моем списке. Все остальные я уже проверила и вычеркнула.
— Раньше сюда можно было доехать на метро, — ответила женщина за стойкой, показав на карту, — с пересадкой вот здесь. — Ее палец отполз в сторону и остановился совсем рядом с потрепанным краем карты.
Администратор была высокой и худой и по малейшему поводу разражалась неестественно громким раскатистым смехом. Она работала круглосуточно, потому что всех остальных, по ее словам, заставили переселиться, а для нее и для ее дочери эта гостиница, с трудом державшаяся на плаву, — единственный источник дохода. Дочка — девочка лет десяти — приходила каждый день после школы, садилась в фойе и делала уроки. Лишь в это время матери и дочери удавалось побыть вместе.
— Но сейчас эту ветку метро Городской комитет не рекомендует использовать, — добавила администратор. Я вопросительно посмотрела на нее. — В этих районах опасно. Они оккупированы. Хотя нет, что это я. Оккупированы — это я неправильно сказала. Но там живут те, кто потерял все. И надзора над ними нет.
— Что это за люди?
— Те, кто отказался переселяться, и их оставили здесь. Сначала они прятались, а потом было уже поздно. Может, потом кто и передумал, вот только ничего не изменишь. — Она сглотнула и отвернулась. Возможно, ее история была похожей на ту, что рассказал мне мальчик из ресторана, но расспрашивать я не стала — еще одного такого рассказа я бы не выдержала.
Мне хотелось побыстрее выйти из гостиницы, отправиться на поиски, как отправлялась я ежедневно с того самого дня, как оказалась здесь. Мой сын где-то в этом городе — значит, я его найду. Я вставала на рассвете, клала в сумку деньги и несколько сухих хлебцев и шла искать. По одному району и одной больнице на день. В некоторые из них я уже звонила — еще из дома или отсюда, из отеля, а потому мне были известны названия отделений и имена врачей. Сейчас я осаждала их уже лично. Мне казалось, что лицом к лицу со мной им будет труднее отмахнуться — сложно отказать матери, когда та стоит прямо перед тобой. Некоторые помнили меня и разговаривали с явной неохотой. Но были и те, у кого хватало смелости взглянуть мне в глаза и сказать, что они понимают мое отчаяние.
Однако результат был повсюду одинаковым: имени Вей-Веня в больничных записях не встречалось. Никто из врачей о нем не слышал. И меня отправляли дальше: вы ездили во Фенгтаи? А в центральной детской больнице Чаоянг узнавали? Возможно, вам следует обратиться в Центр лечения заболеваний дыхательных путей в Хаидане?
В каждой больнице я старалась дойти до главврача, не довольствуясь объяснениями первого же доктора, изъявившего готовность поговорить со мной. Приходилось ждать. Часами. Я сидела, стояла, бродила — вдоль окон, в темных коридорах, залитых холодным светом залах, со стаканом воды в руках, с чашкой чая из автомата, чаще всего одна, но иногда меня отправляли в приемную, где сидели еще люди. Посетителей было мало, и тем не менее меня словно сдвигали в самый конец списка, очень часто нужный врач соглашался поговорить со мной лишь под самый вечер. Порой я замечала раздражение на лицах собеседников: что же ей дома не сидится? У нас столько больных, каждый третий страдает от истощения, а тут всего лишь ребенок, когда же она наконец уймется, у нас и так времени не хватает. Но я не уходила. Не скандалила, а тихо ждала и в конце концов добивалась своего. Не раз меня принимал сам главврач. Тогда меня проводили в кабинеты — просторные комнаты, уставленные массивной мебелью, когда-то роскошные, но сейчас обветшавшие. Я представлялась и излагала свою просьбу, и ко мне всегда относились с пониманием. Они сверялись с архивами, звонили в другие больницы. Старались. Но помочь никто из них не смог. Вей-Вень исчез.
Сперва я звонила Куаню каждый вечер. Но слов друг для друга у нас почти не находилось. Я говорила, что ничего важного не узнала, а он отвечал, что ему тоже никто не звонил. Наши сухие деловые беседы с каждым вечером становились все короче и короче. Еще он спрашивал о деньгах — сколько я уже потратила и сколько осталось. Я врала, боясь признаться, что только билет на поезд обошелся мне в пять с половиной тысяч юаней. Однажды вечером я решила не звонить ему. Сам он тоже звонить не стал. Рассказать нам было не о чем, мы оба знали об этом и без слов договорились, что первым позвонит тот, кто о чем-то узнает.
По ночам я спала крепко, без сновидений; как только голова моя касалась подушки, кто-то будто набрасывал темную тряпку на клетку моего сознания. Я делала все, что было в моих силах, и осознание этого придавало мне спокойствия. Я не сомневалась, что в конце концов отыщу его. Главное — не останавливаться. Но дни шли, и моя уверенность таяла. С количеством галочек, которыми я отмечала проверенные больницы, крепла тревога. Потому что Вей-Веня нигде не было и никто о нем не слышал. А деньги таяли быстрее, чем я ожидала, коробочка уже почти ничего не весила. Теперь в ней лежало всего семь тысяч юаней. У нас с Куанем оставалось в запасе еще два года, и постарайся мы как следует — накопим столько, сколько требуется. Но еще билет домой — за него тоже придется заплатить.
— Я давненько из тех краев ничего не слышала, — тихо проговорила администратор, сворачивая карту. — Возможно, там больше никто не живет. Нам не рекомендуется посещать эти районы.
— А как же больница?
— Она прямо на границе. — Женщина ткнула в карту. — А неконтролируемые районы начинаются вот тут. К югу от них находиться можно. Но… вам точно туда надо?
Я кивнула.
Она посмотрела мне в глаза. Она поняла. Ей было известно, что я разыскиваю сына, но не более того. Впрочем, этого было достаточно. Те, у кого есть дети, понимают, что этого достаточно. Что какая бы опасность ни угрожала тебе самому, ты просто отодвинешь ее на второй план.
Я запрокинула голову и посмотрела вверх, на крышу. Красная черепица, с которой время и ветер обошлись со всей суровостью, когда-то была блестящей и яркой. Такой покрывают крыши храмов. Стены поблекли, краска облупилась. С неба донесся тихий ровный гул. Там что-то двигалось. Я сощурилась, но источник гула исчез за крышей.
Надо мной нависало непроницаемое серое небо. Когда я вышла из гостиницы, светило солнце, но здесь все укрывал туман, словно поторопивший наступление сумерек.
На дорогу я потратила четыре часа. Мне пришлось сделать порядочный крюк и трижды пересесть с одной линии на другую, но за пределы районов, которые администратор назвала спокойными, я не выходила. Тем не менее поезда и станции были такими обшарпанными, а пассажиры — такими молчаливыми, что я то и дело подозрительно озиралась.
Прежде я несколько раз связывалась с этой больницей, но ответ их ничем не отличался от других: о Вей-Вене они ничего не знают и помочь мне не могут. А в последний раз, позвонив туда, я наткнулась на автоответчик с бесполезным голосовым меню.
Первое, что я увидела, когда вошла внутрь, была засохшая цветочная композиция. Лампочка на потолке озаряла коридор тусклым светом, а значит, электричество в больнице еще не отключили. В просторном фойе никого не было. Я подошла к темной деревянной стойке регистратуры, но и там не обнаружила ни души, но зато возле стойки стоял древний аппарат для регистрации поступивших больных, вероятно поставленный здесь еще до Коллапса. Я нажала на кнопку, экран вспыхнул, но тут же погас.
Я бесцельно двинулась по коридору. Сначала свернула было направо, но наткнулась на запертую дверь. Слева обнаружился лифт. Я нажала по очереди на несколько кнопок, но безрезультатно, и я двинулась по бесконечным темным коридорам. Дергала за ручку каждой двери, но все было заперто.
Наконец я отыскала дверь, ведущую на темную лестницу. Я поднялась на второй этаж, но и там меня встретила запертая дверь. А вот на третьем этаже оказалось открыто, и я вновь очутилась в коридоре, таком же пустом, как и все остальные. Я сделала несколько шагов, отдававшихся глухим стуком по каменному полу, и остановилась возле окна. И увидела. В одном больничном крыле горел свет. Я зашагала в том направлении, надеясь, что коридор приведет меня туда.
Впереди послышался какой-то звук, царапанье металла о линолеум.
— Эй! — тихо окликнула я.
Одна дверь была открыта. Двойная стеклянная дверь. Но что находилось внутри — этого я не видела.
Сердце вдруг заколотилось. Что-то было не так. Наверное, надо побыстрее проскочить вперед, к светящемуся крылу больницы, но тогда придется пройти мимо дверей. Я прибавила шагу.
Опять звуки. На этот раз шарканье.
А потом передо мной возникло это существо. Сперва мой взгляд упал на босые ноги. Отросшие ногти на скрюченных, морщинистых пальцах. Она — а судя по всему, это была женщина — едва шагала, толкая перед собой стойку с капельницей. Стойка и издавала позвякиванье. Но резервуар на капельнице, в который обычно наливают лекарство, был пуст. Седые волосы торчали клоками, а на затылке свалялись в большой колтун. На женщине была лишь длинная больничная сорочка, грязная и заляпанная, а под ней угадывался подгузник. Лишь когда я разглядела его, в нос мне ударил запах.
Бедняга смотрела на меня так, будто забыла, что умеет говорить.
Я отшатнулась.
Она открыла рот и зашипела, а потом опять. Хотела что-то сказать мне.
Я постаралась взять себя в руки. Вздохнула. Бросать ее было нельзя.
Я шагнула к ней. Она пошатнулась, и мне показалось, что сейчас упадет.
— С-с-с… — едва слышно выдохнула она, — смотри…
Она опять пошатнулась, и я подхватила ее под локоть. Зловоние разъедало глаза, рука была худенькой, как у ребенка. Она тянула меня в палату, откуда вышла.
Я толкнула дверь, та бесшумно распахнулась, и мы вошли внутрь. Я не выпускала локоть женщины, боясь, что ноги ее не удержат. К горлу подступила тошнота, зловоние навалилось плотной непроницаемой массой, высасывая из груди воздух.
Палата была огромной. Вдоль стен выстроились кровати — блестящие стальные больничные кровати, застеленные когда-то белыми простынями. Посчитать их мне не пришло в голову, но кроватей было не меньше сотни.
На кроватях лежали люди. Пожилые, старики и совсем дряхлые старцы. Они всхлипывали, стонали, цеплялись за кровать, моргали и поднимали вверх руки. Иные лежали неподвижно, с закрытыми глазами. Будто спали. Заметив меня, многие приподнялись. Невероятно худые, истощенные и все одинаково неухоженные. Как и та, что привела меня сюда. Старики принялись сползать с кроватей. И вот уже не меньше двадцати человек, пытаясь побороть собственное тело, преодолеть силу тяжести, медленно двигались вперед, ко мне. У некоторых не выдерживали ноги, и старики падали на четвереньки. И все твердили одно и то же.
Помоги. Помоги мне. Помоги нам.
Снова и снова.
Но спящие так и не пошевелились. Не открыли глаза. Несмотря на поднявшийся шум, на вскрики вокруг. Лишь сейчас я поняла, что не сон приковывает их к кроватям. А смерть.
И тогда я развернулась и побежала.
Я кричала. Кричала без слов. Надеялась, что кто-нибудь откликнется, но ответа не было.
Почти в полной темноте я неслась к противоположному крылу, туда, где горел свет.
Топот собственных ног по линолеуму, мое дыхание — и никаких других звуков.
Я завернула за угол и увидела прямо перед собой освещенные палаты. Подбежав к одной из дверей, я распахнула ее и увидела женщину в белом — врача или медсестру, — укладывавшую в большую коробку постельное белье. Заметив меня, женщина выпрямилась:
— Вы кто?
Лишь сейчас я заметила, что плачу. Я вытерла слезы и попыталась заговорить, но слова застревали в горле.
— Сядьте, сядьте. — Она подтолкнула меня к стулу.
— Нет. Нет! Старики… Им надо помочь.
Читать бесплатно другие книги:
