Механика вечности Прошкин Евгений

Сквозь затемненные стекла город выглядел по-вечернему умиротворенным. Его жителям не было никакого дела до черной «Волги», несущейся по полосе для спецтранспорта.

– Не жмет? – Участливо поинтересовался веселый опер. Он поднял левую руку и потряс ей в воздухе – вслед за ней потянулась и моя правая, и до меня дошло, что я сижу на коротком хромированном поводке наручников. – Браслеты не жмут, говорю? – Гаркнул Орехов мне в самое ухо. Он отчего-то заржал, хлопая себя по ляжкам твердыми блинами ладоней, и моя кисть угодливо задергалась в такт.

Поездка закончилась во дворе большого желтого дома на Петровке. Из машины мы вылезли втроем: я, Орехов и его шеф. Зайдя в здание через скромный, явно не парадный вход, мы поднялись по лестнице, и коричневый пиджак предъявил вахте удостоверение. После гудящего томления в лифте я очутился в начале длинного коридора с вытоптанной дорожкой. По обеим стенам шли ровные шеренги одинаковых дверей с латунными номерами и картонными табличками. Шрифт на них был таким мелким, что ни званий, ни должностей я разобрать не мог.

Дойдя до середины коридора, Лысый остановился. Карточка с фамилией на двери отсутствовала.

Комната смахивала на подсобное помещение – она казалась слишком неодушевленной даже для милицейского кабинета. Между казенными шкафами из ДСП был втиснут письменный стол, покрытый слоем пыли; сбоку, на свободном пятачке примостился стул с так называемым мягким сидением из грубой ткани. На широком подоконнике загибалось какое-то растение в треснувшем пластмассовом горшке. Под самым потолком на стене явственно проступал светлый прямоугольник от недавно снятого портрета.

За столом восседал грузный мужчина предпенсионного возраста с отечным лицом.

– Федорыч, забирай, – сказал Лысый, и Орехов расстегнул браслеты – сначала свой, потом мой.

Провожатые удалились, оставив меня наедине со следователем. Ожидая начала беседы, я неловко встал в центре комнаты, но Федорыч не торопился. Он продолжал сидеть, уставившись на мои ботинки, и, чтобы как-то о себе напомнить, я переступил с ноги на ногу.

– Знаешь, на кого руку поднял? – Вкрадчиво произнес он.

– Это какая-то ошибка.

– Плохо играешь, – помедлив, заметил Федорыч. – Что в чемодане?

– Рукописи.

– Показывай.

Он брезгливо потрогал папки и бросил их обратно. Потом осторожно, как сапер, простучал стенки кейса.

– А здесь? – Спросил он, встряхнув дискеты.

– То же самое.

– А в тетрадке?

– Сюжеты для будущих книг.

– Ташков, ты что, писатель?

– Балуюсь.

– Понятно. А в свободное от баловства время тачки уводишь, – сказал он с такой уверенностью, что мне стало тоскливо.

Миша – угонщик? Чушь. Он не способен, да и не было такого в моей биографии. Но что это за странный арест? Почему меня не допрашивают, не заполняют никаких документов? Будто с Петровки я прямиком поеду в лагерь.

Машинка лежала с самого края. Эту проблему она могла бы решить одним махом: прыг, и я дома. И Миша расплачивается за свои грехи самостоятельно.

– Ничего я не увожу, – заявил я, однако следователя это, похоже, не убедило.

– Конечно. Особенно вчера. Не увел красный «ЗИЛ-917», не разбил ему левый бок, а вечером не бросил его на улице Андреева.

– Я вчера с женой был. Весь день.

Следователь смерил меня взглядом и многозначительно улыбнулся.

– Если бы я вел твое дело, я бы тебе этого не сказал, по крайней мере, не сейчас. А так скажу. Вчера вечером тебя, пьяного в тесто, видели у метро «Коньково».

– Не может быть.

– Само собой, – дружелюбно отозвался Федорыч. – Я бы удивился, если б ты что-нибудь запомнил. По рассказам свидетелей, гражданин Ташков обливал прохожих шампанским и предлагал им взять у него автограф.

Ну, Мишаня! Все-таки не удержался, сволочь. На подвиги потянуло! И ладно бы еще нахамил кому-то, а то покататься захотелось! На чем? На спортивной тачке, ценой в добрую квартиру!

Я робко присел на стульчик. Машинка по-прежнему лежала на расстоянии вытянутой руки. Смываться нужно было прямо сейчас, пока меня не отправили в камеру. Я незаметно повернулся, чтобы схватить машинку одним движением. Потом надо успеть набрать дату и время. Если у толстяка хорошая реакция, то максимум, на что он способен, – это прыгнуть за мной, но дома, в две тысячи шестом, хозяином положения буду я, и уже ему придется доказывать, что он не верблюд.

Да, я успею. Пока он опомнится, пока обойдет свой необъятный стол…

А еще он может выстрелить. Не сигать через мебель, а натравить на меня маленькую стальную пиявку, при его комплекции это намного логичней. Но, даже если он и промахнется, я перемещусь в точно такой же кабинет на Петровке. Вот будет потеха, когда через пять лет мы с ним встретимся вновь! А к посягательству на автотранспорт мне припаяют еще и побег.

Дверь широко открылась, и я остро пожалел о своей нерешительности.

Вошедший в кабинет занял остатки свободного места. Мне стало нечем дышать, будто своим телом незнакомец вытеснил из помещения весь кислород. Его торс распирали тугие мышцы, а голова была большой и круглой, но мне показалось, что внутри его черепа находится не мозг, а негодование, вскипевшее и застывшее в таком состоянии навсегда – как пенопласт.

– Здорово, Федорыч!

– Он? – Довольно спросил следователь.

– О-он, – протянул амбал, медленно и страшно надвигаясь.

– Коля, не здесь! – Предостерег его Федорыч.

– Вы ошиблись! – Воскликнул я. – Вы что-то перепутали!

– Щас я тебя, падла, перепутаю! О-он, точно он, – сказал могучий Коля следователю и снова повернул свой глобус ко мне. – Вчера, гаденыш, на моих глазах! И еще ручкой вот так!..

Этот симбиоз мяса и злобы вряд ли был старше меня, но обращение «гаденыш» звучало из его уст вполне обоснованно.

Коля показал, как я махал рукой, садясь в шикарный автомобиль, и я заразился его яростью.

– Решай быстрее, что с этим говнюком – тебе оставить или оформлять, – поторопил следователь.

Амбал, покачивая головой, внимательно меня осмотрел, производя в уме какую-то калькуляцию.

– На хрена он мне сдался? Раскручивай его по полной, Федорыч. Почем у нас угон?

– Трешка от силы, – скривился тот. – Тем более, тачка вернулась. Год – полтора. И условно.

– Моральный ущерб? Представляешь, я за ним бегу, а он мне ручкой!

– Не канает. Только материальный. За железо и два литра бензина.

– Да ты знаешь, сколько у девятьсот семнадцатого одно крыло стоит? Больше, чем вся его жизнь! Он до пенсии не выплатит! Ты же, гнида, небось, на голое пособие существуешь! – Проревел Коля в мою сторону. – Ну ничего, на бензин наскребешь как-нибудь. Ты у меня эти два литра выпьешь, понял? Без закуски!

– Погоди, до суда время есть, – сказал следователь. – Я тебе, Ташков, такую камеру сосватаю…

Они переглянулись и захохотали – злобно и многообещающе.

Дверь снова открылась, и появился знакомый опер в коричневом пиджаке.

– Федорыч, ты будешь смеяться.

За ним вошел Орехов, привычно тянущий кого-то за наручник. Он повел рукой, и в кабинет, споткнувшись на пороге, влетел Миша-младший.

– Ташков номер два, – пояснил Лысый. – Если еще найдем, везти?

Следователь промолчал, гримасой показывая, что оценил шутку.

– У тебя же нет братьев, – сказал он, глядя куда-то между Мишей и мною. – Откуда второй взялся?

Коля тоже не мог ничего понять. Он, как заведенный, вертел своей примечательной головой, пытаясь угадать, кто же из нас двоих махал ему из машины.

Первым, как ни странно, пришел в себя Миша.

– Сволочь, вот ты кто, – сказал он мне. И, обращаясь к человеку за столом, добавил. – Я не виноват. Это он.

– Молчать! – Неожиданно крикнул следователь. – Отвернуться друг от друга! Ни звука!

– Ты чего, Федорыч? Даже я шуганулся, – озадаченно проговорил амбал.

– Иди, Куцапов, не до тебя. Чует мое сердце, здесь кое-что посерьезней угона. Гляди, как похожи, прямо близнецы. Их сейчас по разным кабинетам надо, пока договориться не успели. И допросец по полной форме, – он аппетитно потер ладонями.

– Федорыч, когда раскроешь международный заговор, не забудь и мне медальку отписать. Если б не моя тачка, гуляли бы они себе спокойно и горя не знали. Хорошо хоть, из бардачка ничего не пропало. Бошки бы на месте пооткручивал!

Куцапов вышел, однако через несколько секунд появился вновь. За это время он вряд ли успел дойти до конца коридора, но с Федорычем он поздоровался так, будто они не виделись целую вечность.

В ответ на его приветствие следователь недоуменно вскинул брови и спросил:

– Ты когда это переодеться успел?

Действительно, внешность человека-горы претерпела какие-то неуловимые изменения. Я хорошо помнил, что еще минуту назад он выглядел иначе. Кажется, на нем были брюки другого цвета. Или ботинки?

– Федорыч, я их забираю, обоих, – по-хозяйски распорядился Коля.

– Да пошел ты! У меня на них теперь свои виды.

– Отпусти по-хорошему. Или я сейчас таких адвокатов приведу, что на пенсию пойдешь в звании ефрейтора. У тебя же на них ничего нет.

Следователь, зло щурясь, поиграл карандашом, потом зажал его в кулаке и с размаху воткнул в стол.

– Ну ладно, – насупился он. – Придешь ко мне в следующий раз! Катитесь!

Куцапов ненавязчиво, но цепко взял нас под руки, и мы выкатились. Одинаковые двери взирали на нас с высокомерным равнодушием, и искать за ними защиты было делом безнадежным.

– Я тут ни при чем, – заканючил Миша-младший, пытаясь высвободиться.

Коля сжал губы и сильнее дернул его за локоть. Влекомый Куцаповым, Миша то и дело бросал на меня укоризненные взгляды, и мне вдруг захотелось дать ему по морде.

Куцапов провел нас через пост – вместо того, чтобы потребовать пропуск, милиционер лишь поправил фуражку. Когда мы вышли за ворота, Коля убрал руки и с неожиданной почтительностью сказал:

– Ты не серчай. Так уж получилось. У следака ничего не оставил? Все забрал?

Я взмахнул кейсом и позвенел ключами в кармане.

– Хочешь, подвезу? Тебе куда сейчас?

– Спасибо, я как-нибудь сам.

– Что, все уже? – Не поверил Миша. – Можно идти?

– Нужно, – презрительно ответил Куцапов. – Не просто идти – бежать. Со всех ног.

Он различал нас без особого труда, хотя этого не удалось даже Алене. У меня возникло подозрение, что Куцапов знает, кто я такой.

– Не трогал я твою машину.

– Дело прошлое, – миролюбиво отозвался Коля. – Тачка что – железо! Правда, я тебя из-за нее чуть не… А, нет, это же… – Он замотал головой и что-то пробормотал себе под нос. – Это же не ты был.

Он вел себя так, будто нас связывало что-то большее, чем якобы угнанный мною «ЗИЛ». Но что? Я видел его первый раз в жизни. Уж не из того ли он будущего, откуда явился Мефодий? Не его ли, кстати, рук дело то письмо, так смутившее меня своей бессмысленностью?

Куцапов перешел на другую сторону, где, презрев вопли запрещающих знаков, стоял ярко-красный «ЗИЛ» с большой вмятиной на левом боку.

– Этот тоже? – Поинтересовался Миша-младший. – Тоже из ваших? Ты извини, что я все валил на тебя. Мне показалось, вести себя нужно естественно. Представляешь, взяли прямо у магазина, я даже моргнуть не успел. Зачем тебе понадобилась его машина? У него же все схвачено, разве не ясно? Даже на Петровке.

– Возвращайся к Люсьен.

– Нет, я к ней больше не поеду, – запротестовал Миша. – Довольно и одной ночи. Кошмар! Как бы мандавошек домой не принести! Я тебе и так помог, хватит.

Мне стало настолько противно, что захотелось расстаться прямо здесь, однако на Мише оставалась моя одежда, а на мне – его. Выбрав дворик потише, мы зашли в темный подъезд и переоделись. Я молча протянул руку. Он пожал ее вяло и нехотя.

Я пошел к метро, с каждым шагом ощущая все большее облегчение. Я боялся, что ему придет на ум меня догнать, но обернувшись, увидел, как он сворачивает в первый попавшийся переулок.

Время близилось к четырем, и в «Реку» я еще успевал. Мне не терпелось поскорее отсюда убраться, и откладывать возвращение еще на один день было незачем.

Я проверил, на месте ли машинка – страх ее потерять уже успел превратиться в навязчивое состояние. А ведь ее запросто могли прикарманить Орехов или Куцапов, или, еще хуже, Федорыч от нечего делать взял бы и ткнул в какую-нибудь кнопку.

На «Третьяковской», где я собирался сделать пересадку, народу, как всегда, было полно. Около лестницы, ведущей на «Новокузнецкую», меня кто-то схватил за рукав. Это был Кнутовский.

– Чего тащишь? – Спросил он, указывая на кейс.

– Рукописи, – кисло ответил я.

– Да? Интересно. Рассказы?

– Роман.

– И о чем вещица?

– Саша, может, потом как-нибудь? Уже начало пятого, я не успею.

– Ты в «Реку»? Они до шести.

– А ты откуда знаешь?

– Повесть недавно возил.

– Ну и как?

Собственные произведения для Кнута были темой особой, и я рассчитывал отвести разговор подальше от чемодана.

– Как-как… Вернули! Есть там один… Хоботков, представляешь? Специально придумаю какого-нибудь урода и назову в честь него.

– Тебя опередили, – огорчил я Шурика.

– Вот, черт! Жалко. А кто?

– Забыл.

Я и правда не помнил, где читал про некоего Хоботкова, но мне показалось, что это было совсем недавно.

– А у тебя что? Колись, я ведь не отстану.

Я слишком хорошо знал Шурку – он действительно не отстанет. Мне пришлось открыть чемодан и, держа его на весу, чтобы Кнут не заметил остальных романов, достать верхнюю папку.

– Силен, – ухмыльнулся Кнутовский, взвешивая рукопись. – Отойдем, что ли, в сторонку.

Мы расположились у лестницы, и Кнут, кряхтя от удовольствия, развязал короткие тесемки.

– Ты что, читать его собрался? – Возмутился я.

– Хотя бы страниц десять, по диагонали. Нет, ну ты и жук! Такую глыбу скрывал!

Я попытался проследить за его реакцией. Как ни крути, Кнут был моим первым читателем и критиком. Вскоре его лицо посерело. Кнутовский резко захлопнул папку и гадливо, как дохлую кошку, бросил ее мне.

– Что тебе сказать? – Процедил он, когда грохот отъезжающего поезда утонул в тоннеле. – Что ты вор? Это грубо. Что ты пакостник? Слишком мягко. Ты просто ничтожество, Миша, вот и все. Это то же самое, что жрать чужие объедки, за это не ругают.

Услышав такое от Кнута, я почему-то разволновался. Не было ни злости, ни обиды, только желание узнать, почему единственный друг, теперь уже, понятное дело, бывший, так со мной разговаривает.

– Я и предположить не мог, что ты на это способен, – сокрушался он. – Неужели ты себя по-прежнему уважаешь?

– Саша, на дуэлях нынче не дерутся, так что я просто сброшу тебя под поезд.

– Меня-то за что?

– За «ничтожество» и за все остальное.

– А, дурака включаем? Ну-ну. Еще спой, что это всего лишь недоразумение.

– Да о чем ты?

– О романе твоем. Хоботков просыпается на чердаке. Какое совпадение, у меня он делает то же самое! Кстати, знакомый персонаж, ты не находишь?

Точно. Вот откуда я знал этого проклятого Хоботкова – я же утром читал о нем в собственной рукописи. «Теория вероятности плюс ловкость рук». Лихая формулировка Мефодия-старшего вдруг перестала мне нравиться.

– Да если б только фамилия! Мне что, жалко? Чеши Хоботкова в хвост и в гриву, от него не убудет! Но ты же у меня все начало передрал.

– Начало чего?

– Не знаю еще. Вернулся я тогда из редакции и настрочил пару страниц. Думал, сгодятся куда-нибудь. Теперь вижу: сгодились.

– Саша, посмотри на папку, она рвется. Я ее еле тащил, что мне твои две страницы?

– Это правда. У меня было только начало, и то набросок, а у тебя уже роман готов. Но сцену на чердаке я помню до последнего слова. Хочешь, скажу, что там дальше будет? Хоботков допьет остатки одеколона, потом споткнется и упадет. Еще там есть такое: горки голубиного помета он сравнит со сталагмитами. Ну что, проверим?

Вырывая друг у друга папку, мы принялись просматривать текст, и чем дальше я читал, тем большую испытывал тревогу. Когда я нашел то место, где герой давится лосьоном после бритья, сомнений уже не оставалось: будет там и про помет, и про все прочее. Я выпустил листы из рук. Сейчас Кнут отыщет упоминание о сталагмитах, и тогда я провалюсь сквозь землю.

Шурик продолжал читать, снова и снова переворачивая страницы. Я глянул через его плечо: сцена на чердаке давно закончилась. Кнутовский оторвался от романа и отрешенно уставился на стену.

– Начало ты спер у меня, сомнений нет. Но я думал, ты его механически вставил в свою вещь, а у тебя все развивается естественно. Такое впечатление, что роман ты написал за неделю.

– Послушай, мы с тобой не вчера познакомились. Неужели я способен на такую подлянку? Не видел я твоих черновиков, чем хочешь поклянусь!

– А как же тогда все это объяснить?

– Ума не приложу. Мистика, да и только.

– Начало, между прочим, ничего. Нет, я не про чердак, а про то, что идет дальше. У меня этого не было… Но как же ты мог, Мишка? – Спросил он с горечью. – Я бы тебе сам отдал, если б ты попросил.

– Ну не брал я!

– Ладно, будем считать совпадением. Тебе куда, в «Реку»? Давай, а то опоздаешь.

Кнут развернулся и не прощаясь направился к выходу. Я долго смотрел ему в спину, пока он не затерялся в толпе пассажиров, высыпавших из подошедшего поезда.

И зачем я показал рукопись? Могу я хоть раз поступить так, как хочется мне, а не как от меня требуют?

Зато теперь я знал, что спросить у Мефодия. Неужели на старости лет я опущусь до такого? Хотя… на чужих черновиках долго не протянешь, имени на них не сделаешь. Может, Кнут действительно презентовал мне свой никчемный отрывок? У него он валялся крошечным файлом в забытой директории, а я заставил его ожить. Но теперь эпизод на чердаке выйдет вместе с моим романом до того, как Шурка мне его подарил. Что это, если не кража?

Сегодня меня дважды назвали вором. Загадочный миллионер Куцапов, ногой открывающий двери на Петровке, и Кнут. Никакой связи. Ну и не надо. Пускай над этим Федорыч голову ломает, ему по должности положено. А я поеду в «Реку». Пять остановок до «Динамо», и десять минут пешком. Из всех путей к славе этот – самый короткий.

Хмурый вторник застал меня в чужой постели, рядом с чужим человеком – в чужом времени.

Вчера я был уверен, что воспользуюсь машинкой сразу же, как только отдам рукописи. И я почти сделал это: подвывая от радости, предвкушая скорый успех, забился в какой-то глухой двор и даже набрал на пульте дату – тот самый день и час, в котором меня ждет Мефодий. Однако на ребристую кнопку я так и не нажал. Что-то мне мешало. В своем возвращении я увидел не победный марш, а постыдное, мальчишеское бегство. В прошлом я оставлял множество вопросов. Почему ушла Алена? Откуда взялся мой новый знакомец Костик? Что за идиотская история с угоном «ЗИЛа»? За трое суток, прожитых в две тысячи первом, я вдруг почувствовал, что причастен к такому, о чем раньше и не догадывался. Я дал себе еще одни сутки.

К ночевке у Люсьен я готовился серьезно: четыре бутылки водки должны были снять вопрос о нашей близости. Но человек, как известно, лишь предполагает.

Меня разбудило не сентиментальное пение соловья, не постукивание ветки о раму, а глубокое омерзение к самому себе. Время шло к полудню. Когда спишь так долго, то события, произошедшие накануне, обычно превращаются в путаные обрывки.

На сей раз я помнил все, вплоть до мельчайших деталей: неудобство от свалявшегося кочками матраса, Люсины сальные волосы на своем лице, тихий плач девочки за стенкой. То, что вчера, несмотря на полное затмение рассудка, я все же выпроводил Оксану на кухню, позволяло верить: во мне еще осталась капля человеческого. Ее еще можно найти – если как следует поковыряться.

Когда водка кончилась, мы с Люсьен отволокли друг друга в комнату и рухнули на продавленную кровать. Люсьен упала на меня сверху, и я с брезгливым ужасом отметил, что ее тело почти невесомо. Она тут же завертелась, пытаясь добраться до моей ширинки. Слепой инстинкт, вышедший из водки, как ископаемая рыбина из океана, заставил меня вцепиться в Люсину прелую одежку. Вдвоем мы справились с тряпками и, раскидав их по полу, обнялись. Позвоночник Люсьен прощупывался лучше, чем на анатомическом муляже. Она откинулась назад, и перед моим лицом заболтались две иссохшие, выжатые груди. Всякий раз, когда они подпрыгивали, до меня доносился резкий, приторный запах.

– Помнишь, как ты мне делал раньше? – Прохрипела Люсьен.

– Не надо, молчи, – взмолился я.

– Боишься кончить раньше времени? Ты так завелся?

Боюсь, что меня вырвет, чуть не сказал я.

Проснувшись, я с радостью обнаружил, что мне ничего не приснилось. Судьба иногда делала такие подарки, но сейчас я оценил ее великодушие особенно высоко.

На кухне было холодно, и Оксанка уснула, клубком свернувшись на столе. Я осторожно взял девочку на руки и, не дыша, отнес ее в комнату. Еду, принесенную с собой, я трогать не стал и позавтракал бутылкой пива.

– Сегодня придешь? – Игриво спросила Люсьен.

– Если я тебе денег дам, можно надеяться, что ты не все пропьешь, а хотя бы половину? А на оставшиеся купишь продуктов?

Вопреки моим ожиданиям, блеска в ее глазах не появилось. Равнодушно отвернувшись к окну, Люсьен коротко и жестко ответила:

– Нет.

– Ну, сама смотри.

Покинув Люсьен, я решил, что пора, наконец, прояснить ситуацию с Аленой. И заодно разобраться с Кнутовским.

Я выскочил из подъезда и замер. На лавочке, покачивая ножкой, сидела жена.

– Не удержался, значит?

Скучный диалог «она обвиняет – он оправдывается» мгновенно пронесся в сознании, словно я только и делал, что попадался на измене. Все реплики этой пьесы известны наперед, озвучивать их было бессмысленно.

– У тебя есть маникюрные ножницы? – Спросил я, не позволяя Алене начать наступление.

– Хочешь сделать себе харакири? – Усмехнулась она. – Только пилка.

Я взял пилку для ногтей и приложил ее к левой ладони.

– Смотри сюда, – предупредил я, прочерчивая острым концом длинную царапину.

– Ты что? Зачем?

– Кровь видишь? Настоящая. Когда я приду домой, обрати внимание на мои руки. Только не забудь, прошу тебя.

– Что ты несешь?

– Запомни: царапина на левой руке. Вечером ее не будет.

– Ну и что?

– Это не я. То есть я не твой муж, а другой. Совсем другой.

– Миша, ты меня пугаешь. Ты слишком увлекся своими фантазиями.

– Понимаешь, Алена, врать я тебе не хочу. А рассказывать правду…

– Не надо. У меня есть глаза и уши.

– Алена, все не так.

– Ты хочешь сказать, что не был у этой сучки?

– Был, но…

– Не на улице, ладно? – Она нетерпеливо оглянулась, опасаясь, что нас услышат.

– Хорошо, вечером. Только не забудь, – я разжал кулак, и с ладони сбежало несколько капель крови.

– Психованый, – прошипела Алена и рассерженно зацокала каблуками в сторону дома.

Не стоило мне оставаться. Вернулся бы вчера, выбросил из головы все эти приключения. Да какие там приключения! Так, набор заморочек.

Скверная бабья черта – любопытство. Из-за него многие девушки попадают в беду, но я-то какого хрена не удержался? Хотелось узнать причину нашего развода. Да вот же она, на ладони! Алена застукала меня у Люсьен. Почему бы ей не уйти, я и сам на ее месте не простил бы.

Ну уж нет, такой финал меня не устраивает. Эта история может закончиться и по-другому.

Звоня в дверь, я молился только об одном: чтобы Миша-младший был дома. Если Алена увидит нас обоих, она все поймет сама.

На Алену мой визит не произвел никакого впечатления, и это было плохим знаком. Она с преувеличенным вниманием осмотрела мою ладонь и победоносно улыбнулась.

– Ты похож на шкодливого пацаненка. Взрослеть надо.

– Подожди, сейчас придет настоящий…

Алена достала с антресолей пустой чемодан и молча отнесла его в комнату. Она даже не успела переодеться с улицы. Зачем я поперся прямо за ней? Нужно было выждать хотя бы пару часов.

– Алена, постой!

Все это я уже видел – пять лет назад. И молчаливые сборы, и лживое «пока», сказанное без всякого выражения. Так говорят, когда уходят на пятнадцать минут.

Я вошел в спальню и вывернул чемодан. Блузки, юбки и кофточки рассыпались по полу праздничной аппликацией.