Почти счастливые женщины Метлицкая Мария

На посту вчерашней Лели не было – вместо нее сидела и что-то писала полная женщина средних лет в высоком, сильно накрахмаленном, в синеву, колпаке.

Увидев девочку, нахмурилась:

– Тебе чего? Посещения с двенадцати! Давай отсюда!

Аля упрямо и твердо, безо всяких сомнений, сказала:

– Я к бабушке. К бабе Липе. К Олимпиаде Петровне. Мне необходимо ее увидеть. Прямо сейчас.

Удивившись ее напору, медсестра посмотрела в журнал, нахмурилась, покраснела и подняла глаза:

– Девочка, – тихо сказала она, – иди, милая, домой. К родителям. Пусть они придут, слышишь? А ты иди. Иди, милая. Здесь взрослым надо, поняла?

Аля ничего не поняла. Стояла молча, как истукан. Сил пошевелиться не было. И голос, казалось, пропал. В горле пересохло – не проглотить. Да и нечего было глотать – слюна тоже исчезла.

Спустя минуту она все поняла. Больше нет бабы Липы…

Хоронили Олимпиаду Петровну через три дня. Похоронами занимались соседи и почтальонша Лена. Под матрасом нашли деньги – похоронные, как сказала Лена. Тонкая пачечка, завернутая в газету и перетянутая черной аптечной резинкой. Там же, под матрасом, лежали и бабушкины богатства – золотые сережки с красными камушками, часики на браслетике и цепочка с крестиком.

– Твое, – кивнула Лена. – Забирай. Память о бабке.

– Мне не надо. Себе возьмите. А бабушку я и так не забуду.

Удивленно вскинув брови, Лена сказала:

– Ну тогда по-честному: мне сережки, тебе крестик. Ты, чай, крещеная?

– Кажется, нет – ответила Аля. – Я не знаю.

– Все равно забирай. Пригодится.

На кладбище Аля не плакала. Не было слез. Стояла как каменная, застывшая. Громче всех рыдала Клава, страшно, с подвываниями, как волчица. Аля морщилась, словно от зубной боли, – вряд ли дебильная женщина понимает, что произошло. Впрочем, какая разница. Похоронили бабушку в одной могиле с мамой.

И все повторилось – несколько человек, включая соседей, почтальонша Лена и больная уборщица Клава пришли к ним домой на поминки. На кухне стояли миски с винегретом, картошкой и блинами. Соседка Михална принесла селедку и миску с холодцом – хорошо, что сварила. Как чуяла!

После ее слов Аля впервые заплакала.

После поминок Лена осталась с Алей:

– Пока с тобой разберутся, побуду здесь. А то ведь в приют увезут.

Рано утром Лена, надев ватник и резиновые сапоги и подхватив черную, потертую, огромную сумку, уходила на почту. Аля укутывалась в одеяло и отворачивалась к стене.

В школу она не ходила. После занятий приходила классная, уговаривала пойти в школу, говорила, что так будет легче, да и вообще надо учиться и жить дальше, жизнь, она ведь продолжается.

Аля не слушала, затыкала уши, отворачивалась и мертвым голосом, монотонно, обещала прийти завтра, точно зная, что не придет.

Через два дня явились женщины из опеки, уже знакомая Але инспекторша с башней на голове и в фиолетовом костюме и еще одна, молчаливая, хмурая, болезненного вида, с очень бледным, словно сырое тесто, рыхлым, отечным лицом.

Фиолетовая дама радостно доложила, что московская бабушка отозвалась.

– Ты даже не понимаешь, Аля, какое это счастье! Бабушка обещала приехать сюда через пару дней. Поедешь в Москву, счастливица! Эх, меня бы кто в столицу забрал! – пошутила она, но, поймав взгляд девочки, быстро умолкла. – А пока, Алечка, детка, придется в приют!

Весь разговор Лена стояла, молча прислонившись спиной к печке. На фиолетовую смотрела с ненавистью. Потом процедила:

– Пока я здесь с ней поживу. Здесь, дома. – И вышла в сени.

Фиолетовая, кажется, растерялась. Но странное дело – не возразила.

Московская бабушка действительно появилась через три дня. Рядом с ней радостно щебетала разрумянившаяся фиолетовая инспекторша.

– Девочка замечательная! – тараторила фиолетовая в сенях. – Вам очень повезло! Скромная, тихая, прилежная. Учится на «отлично», успевает по всем предметам, без исключения, поет в школьном хоре, записана в библиотеку. Опрятная и спокойная, не очень контактная, но вполне дружелюбная. Знаете, ведь ей тоже досталось! Не дай бог, как досталось! Ну, вы понимаете.

Аля сидела на аккуратно заправленной кровати у себя в комнате и глядела в стену, удивляясь собственному безразличию. Накануне фиолетовая инспекторша уговаривала ее надеть самое нарядное платье, повязать белые банты, чтобы произвести на московскую бабушку впечатление.

– Ты должна ей понравиться, – говорила она. – По одежке, как говорится, встречают! Ну и вообще. Будь начеку. Ведь в Москву едешь, Алечка! Хватит тебе тут с этой Леной, тупой деревенщиной, жить.

И платье, и белые банты Аля проигнорировала. Сидела в своем домашнем застиранном сереньком байковом платьице.

Дверь отворилась, и раздался сладкий голос инспекторши:

– Алечка, детка! Посмотри, кто за тобой приехал!

Аля медленно повернула голову и увидела худощавую пожилую даму с гладко причесанными темными волосами и ярко накрашенными губами. В ушах у нее были длинные серьги, пальцы унизаны кольцами. На тонких, иссохших запястьях позвякивали браслеты. Одета она была в строгий, но очень красивый костюм из синего джерси. Из-под пиджака виднелась красивая, яркая полосатая блузка. По комнате поплыл запах французских духов.

Дама стояла в проеме и пристально, с прищуром разглядывала девочку. Под ее строгим взглядом Але стало неловко.

– Ну здравствуй, Алевтина! – хрипловатым голосом произнесла московская дама. – Будем знакомы. Я Софья Павловна, твоя родная бабка. Ну же, Аля. Будем знакомы?

В Москву они уехали через три дня. Новая опекунша подписала бумаги – а их было море, – потом забрали документы из старой школы и собрали нехитрые Алины вещи.

Софья Павловна приговаривала:

– Господи, ну какое же старье! Куда это в Москву, Аля?

Аля хватала небрежно отброшенные вещи и принималась рыдать.

– Это мама купила, – кричала она. – А это мне подарила бабушка!

Софья Павловна смотрела на нее с сожалением. Именно так – не с жалостью, а с сожалением.

– Хорошо, – наконец сказала она. – Бери что хочешь. Набивай чемодан. Только зря, поверь. В Москве такое не носят. А все, что тебе нужно, я в состоянии купить.

Накануне отъезда поднялся страшный, пронизывающий ветер и началась густая метель.

Аля собиралась на кладбище, попрощаться с мамой и бабушкой. Софья Павловна, зябко ежась и кутаясь в платок, идти отказалась.

– Да и тебя не пущу! – решительно заявила она. – Глянь в окно. Ты что, сошла с ума?

Девочка упрямо надевала рейтузы.

– Я не пойду, – ровным голосом повторила Софья Павловна, – и тебе не советую! Ну раз уж ты такая ослица, иди с этой, твоей… письмоношей! Ну теткой этой странной, в кирзе и в ватнике. А одну я тебя не пущу, ты меня слышишь?

Аля молча натягивала валенки.

– Алевтина! – Софья Павловна вышла в сени и пыхнула голубоватым дымом. – Ты что, оглохла?

– Слышу, – тихо ответила девочка. – Я не глухая. А за Леной зайду. Она тут, рядом, через три дома.

– Не дерзи, Аля, – посоветовала Софья Павловна. – Ни к чему нам ссориться. Поверь, ни к чему.

Ничего не ответив, Аля выскочила на улицу. Сердце стучало от ярости. «Никогда ее не полюблю, никогда! Потому что я ее ненавижу!»

Три часа дня, а серо, темно. Небо низкое, тяжелое, вот-вот рухнет на голову. Ветер воет страшно, по-шакальи. Густой снег метет в лицо, залепляет глаза, нос и рот. Дышать трудно, слезы из глаз.

Добрела до Лениного дома, постучала в окно. Та выглянула, удивилась, выскочила на крыльцо. Испугалась:

– Как на кладбище? Сейчас? Ты что, девка? Как дойдем-то? А там? Как проберемся?

– Тогда я одна, – твердо сказала Аля и развернулась в сторону калитки.

– Погоди ты, чокнутая! – выкрикнула Лена и через минуту догнала Алю на улице.

Кое-как добрались. Наломали еловых веток, положили на могилу. Аля не плакала – слезы закончились. Их и так было много. Может, все выплакала? Да и слова тоже… закончились. Хотела прошептать что-то, а горло словно заледенело, будто туда засунули кусок острого, колкого льда.

Попрощалась про себя, мама и бабушка все равно услышат.

Лена проводила ее до дома, неловко чмокнула в ледяную щеку, провела ладонью по голове.

– Давай, девка, бывай! Ты здесь того, не волнуйся, за могилками я послежу! Сама знаешь, Петровна для меня была заместо матери! А ты не дрейфь! И столицы не бойся! Подумаешь! Везде люди живут. Эх! А эта твоя… ну в смысле бабка. Может, и ничего окажется, а?

Отвернувшись, Аля промолчала.

Хотелось прижаться к Лениному потертому бушлату, пахнувшему дымом и старьем, к ее рукам, грубым, шершавым, со стесанными от работы ногтями. Прижаться и упросить Лену оставить ее, не отдавать. Потому что не хочет она ни в какую Москву, ни в какую отдельную квартиру, пусть даже с центральным отоплением и горячей водой. И к бабушке этой родной она тоже не хочет. Пусть та красивая и похожа на даму из фильма, и кольца у нее красивые, и шуба. И пахнет от нее хорошо. Только она ей чужая, чужая!

Вслух она ничего не сказала – понимала, что бесполезно. Лене ее не отдадут. Да и вообще все решено. И завтра они с Софьей Павловной уедут в Москву.

В электричке Аля уснула и проспала почти до самой Москвы.

На вокзале было шумно и суетно, повсюду сновали толпы – люди с вещами и без, носильщики с лязгающими металлическими тележками, милиционеры со свистками, толпа золотозубых, орущих цыганок в пышных разноцветных юбках, пьяные с фингалами и отекшими лицами – не только мужчины, но и женщины.

В здании вокзала пахло кофе и выпечкой, Аля сглотнула слюну и посмотрела на бабушку.

– Что ты! – брезгливо сморщилась Софья. – Есть на вокзале? Чтобы потом загреметь в больницу? Нет уж, потерпи. Приедем домой, бросим вещи и пойдем в нормальное место. Туда, где проверено.

Про «нормальное место» Аля не поняла. Но переспрашивать не стала.

Очень хотелось в метро. Удивилась, когда Софья Павловна решительно направилась на стоянку такси. Разочарованная, она шла сзади.

– В метро? – нахмурилась Софья Павловна, услышав ее робкий вопрос. – С вещами в метро? Нет, дорогая. Годы у меня не те. А метро, Аля, поверь, тебе еще надоест. – И она, хитро подмигнув, добавила: – Ты же теперь москвичка.

Аля оглядывалась по сторонам и удивлялась. Всему удивлялась: и бесконечному, непрекращающемуся, как полноводная река, потоку спешащего, бегущего народа, и высоченным зданиям, и широким улицам, и резким сигналам машин, и свисткам милиционеров. Нет, ей не нравится эта Москва.

«Как все громко, – подумала она. – И как ко всему этому можно привыкнуть?» Вспомнился родной городок, тихая Лесная улочка, палисадник у дома, бабы-Липины астры. В глазах закипели слезы. Все чужое. И город чужой, и звуки. И запахи. И эта красивая старуха в широкой каракулевой шубе и в кольцах – тоже чужая. И никогда Аля ее не полюбит. Никогда.

Такси остановилось в узком переулке, у красивого шестиэтажного дома с выпуклыми полукруглыми окнами.

Софья Павловна рассчиталась с водителем, и, почтительно поклонившись, он донес чемодан до дверей подъезда.

– До лифта, голубчик! – Софья Павловна вскинула голову.

И тот, как ни странно, мелко и радостно закивал.

«Какие все вежливые, – подумала Аля. – Даже шоферы такси».

Подъезд с мраморными, слегка щербатыми ступеньками и высоченным сводом и лепниной на потолке Алю потряс. Чугунные витые перила с гладкими, отполированными, блестящими деревяшками, высоченные, метра в три, темные квадратные двери квартир, солидные, с латунными кнопками звонков и такими же ручками. И лифт – уютная коробочка с потрескавшимся зеркалом и затертым донельзя красным ковриком.

Шофер почтительно поставил чемодан в лифт, чуть поклонился бабушке и, как военные, смешно отдал честь.

– Нажимай третий, – скомандовала Софья Павловна, и Аля осторожно нажала на кнопку.

Лифт ехал медленно, чуть постанывая и покрякивая, как древний старик. Впрочем, и был он возраста очень почтенного.

Софья Павловна достала связку ключей, провернула один, потом другой. С усилием толкнула тяжелую дверь.

– Ну, Аля, заходи. Мы дома.

Аля осторожно зашла вслед за хозяйкой.

Вспыхнул свет, теплый, неяркий, желтоватый, и осветил широкую, просторную прихожую. Аля застыла, оглядываясь по сторонам. Ну и потолки! Таких она еще не видела. Вешалка-рогатка с бронзовыми крюками, тяжеленная даже на вид. На ней несколько вещей и две шляпы. Сундук с резной крышкой, узкое длинное зеркало над такой же узкой, в размер, тумбочкой. На тумбочке телефон и пара длинных перчаток.

И пол – темно-коричневый, из деревянных планок, местами потертый, с растрескавшимися швами, поскрипывает и постанывает – странный пол, чудной! «Кажется, это называется паркет», – вспомнила Аля.

– Раздевайся, что ты застыла? – Софья Павловна сбросила шубу и платок, присела на сундук с коваными углами и стала снимать сапоги.

Аля сняла пальто и потянулась к крюку. Еле достала. Сняла ботинки и аккуратно поставила их к двери, чтобы не так бросались в глаза. Ботинки были сиротские, коричневые, потертые. Из детского магазина. Но ехать в валенках было куда хуже – совсем стыдоба.

Софья окликнула ее откуда-то из глубины квартиры.

– Аля, ну где ты застряла? Иди сюда! Покажу тебе наше хозяйство.

В квартире оказалось четыре комнаты. Гостиная, спальня Софьи Павловны и бывший кабинет Алиного деда, известного драматурга. Ну и так, четвертая.

– Там сейчас, – Софья Павловна запнулась, – там сейчас ничего.

Аля потом поняла, что та, четвертая, и была комнатой ее отца. И именно туда, в эту комнату, ее принесли из роддома.

– Здесь ты и устроишься, у деда, – сказала бабушка, распахнув перед Алей тяжелую дверь.

Аля стояла на пороге и молчала.

Комната была узкой и удлиненной. Тот же темный, паркетный пол, книжные шкафы вдоль стены, диван с подушками, тумбочка у дивана, настольная лампа, застывший будильник.

Но главное – стол. Огромный письменный стол у окна. Массивный, широкий, со столешницей в зеленом сукне.

На столе аккуратно разложены книги и блокноты, в зеленом стакане карандаши и ручки, чернильница с остатками засохших чернил.

– Остатки прежней роскоши, – проговорила Софья Павловна. – Здесь работал твой дед, Лев Николаевич. Почти как Толстой, – усмехнулась она, – но не Толстой! И зачастую здесь ночевал. Пока все не закончилось. Ну, что замерла? Ничего, освоишься. Давай тащи сюда свои манатки. И пошли дальше.

Комната Софьи Павловны оказалась напротив – кровать с высоченной деревянной спинкой, шелковое, царское, покрывало, две тумбочки, на одной настольная лампа с молочно-синим стеклом. Верхний светильник с синими хрустальными подвесками, изящное кресло в шелковой цветочной обивке, коврик у кровати, темно-вишневые шторы. «Как в замке, – подумала девочка. – Красиво и полутемно».

Гостиная оказалась совсем волшебной – диван на гнутых ножках и парные кресла, полукруглое окно, золотистые легкие шторы, огромная хрустальная люстра с мутноватыми подвесками, большой полукруглый ковер с немного стертым рисунком, комод – нет, буфет, – набитый посудой. На комоде-буфете две высокие узкие вазы с затейливыми птицами и картины на стене. Разглядывать их было неловко.

«Еще успею, – подумала потрясенная Аля. – Неужели это мой дом и я буду здесь жить? Нет, не верится. Нет, не мой. Мой дом там, в Клину, а здесь я всегда буду гостьей. К тому же – незваной. И вовсе мне не повезло. Совсем. И зря мне завидовали девочки в классе. Подумаешь – Москва! Я сюда не стремилась».

Кухня оказалась маленькой, обычной, запущенной и довольно обшарпанной. Большой деревянный буфет, старая плита, старый холодильник. Обшарпанные стулья и шаткий стол.

– Ох, ты же голодная! – вспомнила Софья Павловна. – А холодильник у нас пустой.

На всякий случай она открыла холодильник и убедилась, что права, – там было пусто.

– Ну что? В ресторан? – спросила она.

Аля не знала, что сказать, и промолчала.

– А может, сейчас просто чаю с печеньем и отдохнем? Я очень устала. А после можно и в ресторан. Как думаешь?

Аля кивнула. Чувствовала, что и сама не прочь отдохнуть.

Печенье нашлось, варенье тоже. Чайник закипел быстро, Аля едва успела переодеться и вымыть руки.

Выпили чаю и разошлись по своим комнатам.

По своим! У Али есть своя комната. Странно, правда? И очень чудно.

Чемодан разбирать на хотелось, и она прилегла на диван, накрылась пледом, выданным бабушкой, и закрыла глаза.

Началась новая жизнь. Какой она будет? Страха, кажется, не было. Софья Павловна оказалась невредной и с юмором.

Но Аля заплакала, сама не понимая почему. Все вроде бы складывалось удачно. Но почему на сердце такая тоска?

Вечером собрались в ресторан. Отдохнувшая Софья Павловна оживленно примеряла наряды.

Все ее наряды были прекрасными, но немного старомодными, что ли. Как будто их достали из костюмерного цеха.

Перехватив внучкин взгляд, она усмехнулась.

– Вот-вот. Каков поп, таков и приход. Реликвия, да? И мои наряды, и я сама. Верно, Аля?

Аля смутилась и покраснела как рак.

«Да, парочка из нас! – подумала девочка. – Софья Павловна в доисторических нарядах и я, бедная сиротка из глухой провинции в платье из местного «Детского мира». А про ботинки и говорить нечего. Не ботинки – позор. Есть охота, а в ресторан страшно, потому что неловко. Может, нажарить картошки и уговорить Софью Павловну остаться дома?»

Предложить Софье Павловне остаться дома она не решилась, и они пошли в ресторан, находившийся неподалеку. Усатый, важный охранник, швейцар, как сказала бабушка, галантно поклонился им и приложил руку к козырьку.

– Добро пожаловать, Софья Павловна!

Ничего себе, а? Выходит, она здесь завсегдатай?

Так же почтенно и вежливо их сопроводили до столика, стоящего в дальнем углу, – самого уютного, как показалось Але.

Софья разрумянилась и оживилась, даже помолодела.

«А она ничего, – подумала Аля, – красивая. А в молодости, наверное, вообще была красавицей».

Вежливый официант осведомился:

– Меню или как всегда, Софья Павловна?

Вальяжно откинувшись в кресле, она закурила и небрежно махнула рукой:

– Как всегда, разумеется! Вкусы мои ты, Антон, знаешь. А вот юной леди, – бабушка посмотрела на красную Алю, – меню. Что будешь, Аля?

Впавшая в ступор Аля молчала.

– Ничего, попривыкнет, – улыбнулась Софья Павловна. – Неси девушке бульон с пирожком, котлету по-киевски и на десерт самое большое мороженое.

Аля не поднимала глаз от стола. Ну хорошо, бульон с пирожком – это понятно. Сто раз она ела и бульоны, и пирожки. Бабушка Липа пекла пирожки с чем угодно – и с капустой, и с повидлом, и с картошкой, и с рисом, и с зеленым луком. За луком на огород бегала Аля. Липины пирожки были огромными, с тарелку, плотные и неровные, даже кривые. Да и начинки в них было немного.

«Еда бедных, – грустно говорила мама. – Сытно, и ладно». Почему для бедных, Аля не понимала: очен ведь вкусно!

А вот что такое за зверь котлета по-киевски? Котлеты давали в школе: серые, в подгоревших сухарях, твердые, словно каменные. После них долго оставался неприятный привкус прогорклого жира – хотелось прополоскать рот. И тут, в ресторане, тоже котлеты? Разве это праздничная еда? По-киевски… Ну ладно, увидим. Наверняка в Киеве едят обычные котлеты, почти такие же, как везде.

На маленькую эстраду вышла молодая женщина в очень узком серебристом переливающемся платье-чешуе. Позади нее встал мужчина с гитарой. Софья Павловна вытянула шею, чуть привстала и помахала певице, та послала ей воздушный поцелуй.

– Слушай, – сказала Софья Павловна Але. – Лилька поет бесподобно! Сейчас получишь такое удовольствие!

Аля послушно кивнула.

Певица долго настраивала микрофон, что-то говорила, обернувшись к гитаристу, кажется, они даже о чем-то поспорили, но наконец заиграла музыка, и она запела.

Аля застыла от неожиданности и захватившего ее восторга – такого она еще не слышала. Голос звучал хрипловато, приглушенно, завораживающе. Это была песня на иностранном языке, Аля догадалась, что на французском.

Раньше она слышала звонкие, сильные голоса. Например, у Зыкиной или Воронец. Или вот Шульженко – мама ее любила. Еще Аля слыхала, как поют Лев Барашков, Майя Кристалинская, Эдита Пьеха. Но это было не то. Эта Лиля… вроде и не поет, а нашептывает. И голоса звонкого нет. Микрофон она обнимала как мужчину, глаза ее были прикрыты. Она слегка покачивала бедрами, чуть поводила плечами, иногда вскидывала белую полноватую обнаженную руку, закрывала глаза, опускала голову. Это был целый спектакль, разыгранный необыкновенным, очень талантливым актером. И ничего, что Аля не знала французский, – все было понятно и так. Молодая женщина любила, страдала, скорее всего, ее покинул возлюбленный, и она пыталась жить со своим горем, но у нее, кажется, не получалось.

Песня закончилась, и Лиля немного небрежно поклонилась публике. Раздались аплодисменты, яростные, громкие, послышались крики «браво».

– Ну как тебе, а? – спросила бабушка. – Фантастика, правда? Лилька – огромный талант! А ведь представь – нигде не училась. Да и при чем тут учеба – талант либо есть, либо нет. Но ее никуда не берут – никто этого не понимает. Говорят, «что вы там шепчете?». Идиоты. За границей ее бы рвали на части – была бы миллионершей. А здесь нужны песни другие, увы. Хорошая она девка, только дурная, – добавила Софья Павловна и, будто спохватившись, не стала продолжать: – Ну да ладно, ее жизнь.

Официант принес заказ. Бульон был обычный, ничего особенного. Правда, подали его не в тарелке, а в маленькой круглой мисочке с двумя ручками. Мисочка стояла на тарелке, а сбоку на салфетке лежал пирожок, маленький, с небольшой огурчик, смуглый, румяный, вытянутый и очень ровный. «Не пирожок, а смех, – подумала Аля и осторожно надкусила. Пирожок таял во рту, растворяясь божественным вкусом. Нежнейший, чуть хрустящий – одна сплошная начинка. Но… на один укус! Аля чуть не заплакала – таких пирожков она умяла бы штук двадцать, не меньше! Мальчик-с-пальчик, а не пирожок. Но просить еще было неловко.

Бульон был обычный, только пах укропом и еще какой-то травкой.

Софья Павловна резала ножом огромный кусок еще шипящего мяса. Поймав недоуменный взгляд внучки, она усмехнулась:

– Знаю, что вредно, но иногда, – она подмигнула, – надо баловать себя, запомни! Доставлять себе удовольствие.

Аля нерешительно кивнула.

А вот котлета по-киевски оказалась совсем не котлетой! В сооружении золотистого цвета, похожем на небольшую ракету, торчала палочка с кружевной салфеткой-бумажкой.

Аля не могла понять – взять котлету за кружевную ножку и надкусить? Или разрезать ножом? Ведь не зря на стол был положен нож?

В растерянности она посмотрела на Софью Павловну.

– А, – сообразила та, – учись! Ножом, ножом. Только крайне осторожно – внутри горячее масло! Тихонько режь, плавно и нежно. Давай, не робей! Но осторожно, – повторила она.

Осторожно не получилось, горячее масло брызнуло на платье. Аля расстроилась до слез.

– Не ты одна, – улыбнулась Софья Павловна. – Лиха беда начало. А платье твое все равно на помойку! Ешь и не обращай внимания.

Аля осторожно попробовала. Ах какой нежный вкус!

Котлету съела до последней капельки, запивая клюквенным морсом.

Софья Павловна управилась с мясом, допила остатки коньяка и, откинувшись на спинку стула, блаженно закурила.

– Хорошо, – улыбнулась она. – Вот теперь хорошо. Понравилось? Вкусно?

Аля выставила большой палец.

– Еще как! Ну и вообще, – она оглянулась и кивнула на певицу, – здорово!

Певица Лиля продолжала петь. Все песни были на иностранных языках, и все печальные, даже немного тоскливые.

– Вы понимаете, о чем она поет? – спросила Аля.

– Кое-что. По-французски почти все, по-английски частично. А вот итальянского я не знаю, увы. И, Аля! – Софья нахмурилась. – Хватит мне выкать!

Ничего себе! По-французски все, по-английски частично.

Аля с восторгом и уважением посмотрела на Софью Павловну.

После очередной песни и объявленного перерыва певица Лиля подошла к их столику. Бабушка предложила ей присесть.

Аля жадно разглядывала певицу. Вблизи она оказалась не такой молодой, как на сцене. Морщинки под глазами, грустная складка у губ. Усталые и грустные глаза.

Лиля выпила рюмку и закурила.

– Ну как ты? – спросила бабушка. – Впрочем, и так вижу.

– Все так же, тетя Соня. Все так же. И ничего, ни-че-го не изменится!

Софья Павловна строго на нее посмотрела:

– Все зависит только от тебя, девочка. И ты это знаешь.

Лиля ничего не ответила, загасила сигарету, усмехнулась, встала, одернула узкое платье.

– Ладно, тетя Соня. И вы, и я все понимаем.

И, чуть покачивая бедрами, направилась к сцене.

Аля сидела как завороженная. Ничего себе, а? Ее родная бабушка знакома с известной певицей, и эта певица называет ее тетя Соня. И бабушка знает про нее что-то такое… Ах как все интересно и как хочется об этом спросить! Но неловко, Софья Павловна подумает, что Аля слишком любопытная.

Вышли на улицу. Под фонарями плясал мелкий снежок. Было тепло, и Аля стянула шапку.

Бабушка глянула коротко.

– Зря. Простудишься. Чай не лето. Лучше надень. Давай пройдемся, а? Такой чудный вечер!

«Да с радостью!» – хотела выкрикнуть Аля. Пройтись по Москве! По вечерней Москве, по самому центру! Под светом фонарей и реклам, под звуки проезжающих машин. По Москве! Неужели это все происходит с ней, с Алей Добрыниной, простой провинциальной девчонкой, сиротой, которая чуть не попала в детдом?

И идет она рядом с родной бабушкой Софьей Павловной Добрыниной и держит ее под руку, чтобы та не упала. Бабушка пожилая, но странно так ее называть – она еще очень бодра, у нее ярко накрашены губы, ходит она на каблучках, пусть небольших, но все-таки. И пахнет от нее не хозяйственным мылом, а французскими духами. И на шее у нее модный шарфик из голубоватого шелка. И маникюр. И довольно длинные ногти. А на пальцах столько колец! Еще у нее стройные ноги и очень прямая спина. Да и вообще она не похожа на бабушку. К тому же она знает французский, понимает по-английски и знакома с настоящей певицей. Выходит, Але страшно повезло?

Аля рассматривала близстоящие дома, а Софья рассказывала ей про Москву. Родилась она до революции, в девятом году. Была коренной москвичкой, в третьем поколении, из когда-то большой и небедной семьи. Старый дом на Ордынке, где прошло ее детство, Софья помнила плохо. Родителей потеряла рано, в молодости. Гимназию окончить не успела, революция. В семнадцать окончила курсы секретарей, работала при важном начальнике. Потом сошлась с ним.

Сошлась? Что это значит? Аля не понимала, но ей казалось, что догадывалась. Спросить она не решилась.

Роман был тяжелым, но, по счастью, недолгим. Потом встретила Алиного деда, Льва Добрынина.

Добрынин был старше ее на пять лет и работал корреспондентом в газетах, а по ночам писал пьесы, мечтая стать известным драматургом.

Он влюбился в Софью Павловну, тогда она была ого-го, и женился. Довольно скоро мечта деда сбылась, и его пьесы гремели в театрах молодой Советской республики. Появились деньги, знакомства, богемный круг и – развлечения. Жили они богато и весело: большие компании, премьеры, санатории, рестораны. Через несколько лет у них родился сын Саша, Александр, Алин отец.

– И вскоре веселье закончилось. Навсегда.

Они дошли до дома.

– Все, отдыхать, Аля. Все остальное оставим на другой раз. Сразу всего не расскажешь. Такая большая жизнь, девочка. – Софья горестно махнула рукой. – Завтра у нас много дел, – раздеваясь, объявила она. – Привести в порядок твою комнату, чтобы тебе было удобно. Отнести документы в новую школу. Съездить на рынок – у нас с тобой пусто. Кстати, вызвать Машу! Это домработница, подробности не сейчас.

Аля послушно кивала. Софья Павловна пошла к себе – спокойной ночи.

– Да, – она обернулась, – и обязательно Стефу. Да-да, Стефу. И как я забыла? Такой суматошный день, – бормотала она. – Стефе позвонить с самого утра! Иначе сбежит, я ее знаю!

– А кто это – Стефа? – осторожно спросила Аля.

– Стефа? – удивилась Софья Павловна. – Портниха! Будет тебе собирать гардероб. Стефка обшивает весь бомонд. Вернее, обшивала. Ну не в «Детский мир» же нам ехать, правда?