Сбор клюквы сикхами в Канаде Толстая Елена

Предисловие

Сикх транзит. Он бросает душную Индию, где ему места нет, его гонят, ина студеных просторах Канады возделывает развесистые клюквенные плантации. Десятки алых, малиновых (фу! Но правда, цвет такой) миль во все стороны, куда ни глянь. Он ее сеет, он ипожинает специальными комбайнами – каждое плечо десятифутового размаха – апотом моет впросторных Великих озерах, илегкая клюква всплывает широкими коралловыми островами неземной красоты.

Асикх – вчалме как Тадж Махал, вбороде как уХоттабыча, вбелой пижаме-джавахарлалке, надеваемой под фосфорическую пластиковую непотопляемую жилетку – окружает веревкой береговую линию острова, скругляет ее, замыкает, тесня ее, чтоб клюква не отбилась от стада. Ивсасывает ее огромными насосами вхолодные, мрачные трюмы, воду сбрасывая обратно возеро.

На выручку сикх, возможно, покупает себе ностальгический финик. Аможет быть, наоборот, думает орасширении, задумывается, наводит справки оморошке, находит винтернете лопарей, разузнает ноу-хау, тайно готовит опытную делянку на дальнем болотце, и, наконец, сикхиха, то есть сикхиня – короче, сикха варит желтенькое варенье из морошки, прославленное врусской литературе.

Есть тут что-то, что говорит нам отекущем моменте, что-то вроде дорожной карты нового мира, который образовался кругом, покуда мы зевали.

1

МАКЕТ

Анекдоты, застольные истории, писательские пластинки, театральные байки, семейные легенды – все эти малые жанры устной литературы замечательно сохранялись вхолодном климате. Запретность их только полировала, устраняя случайное илишнее, как иполагается вбесписьменных жанрах. Один приятель спросил себя лет пятьдесят тому назад – что это унас собирают все фольклор крестьянский да городской? Надо воссоздать недостающее звено, дворянский фольклор! Унего получилось: «Не спи валетом сотставным корнетом». Типа Козьма Прутков.

Но на самом-то деле – бегство, изгнание, трогательные сцены величия внищете, неправдоподобные, отчаянно сентиментальные, но тем не менее правдивые отчеты осамопожертвовании иверности, из которых составилась после Великой революции французская история икоторыми кормилась европейская литература чуть ли не до конца XIX века, – что же это, как не фольклор?

Наше новое изгнание порождало сходные сюжеты. Всоветской России их записывали так, вэмигрантской – эдак. Взять, например, анархистку Ксению Ге. Вэмиграции верили, что добровольцы повесили ее как садистку иизуверку, авсоветской книге «Женщина вгражданской войне» (1925) она выведена мученицей. Некая девица, прототип «гадюки» А.Н. Толстого, иправда ушла на гражданскую войну, сражаться вместе сженихом – но только на стороне белых. Версии ипосейчас не сведены вместе, аэто значит, что до настоящей истории мы еще не дозрели.

Но соберем, что осталось. Запишем кое-как по памяти, хоть память, надо честно сказать, так себе. Но ведь не запишешь так иухнет сконцами. Наконец, из подручных материалов соорудим некое подобие мира, которого больше нет. Может быть, клея истрогая, мы что-то вдруг внем увидим, чего раньше не замечали, что-то сообразим, вчем-то разберемся?

…Ми-ми, Мимишка ипросто Мишка. Как-то из этого получилась Мика.

Мика вкроватке. Тут очень опасно. Сетка не защищает: она же дырявая! Не тугая, мягкая, акругом-то темно. Глаза закрыты, но что-то под веками зыблется, вертится – какая-то пирамида или спираль. Боже! Ведь она из черных ржавых гвоздей, они живые, копошатся, колют, язвят, это ужасно – ивдруг всередке ее беззвучным щелчком загорается страшно яркий свет ввиде большого электрического О! Это Орастет ипоглощает все вокруг себя ижужжит все громче. Мика просыпается оттого, что кричит. Появляется большое прекрасное мамино лицо. Мика говорит: «Автомобильное солнце!» Ну что тут можно объяснить?

…Потом образуется заводной механизм, внем крутятся маленькие куколки, имеханизм сними что-то делает, одинаковые повороты, одинаковые движения, иэто красиво, это завораживает. Но тут что-то не то. Нет, это не куколки, адети! Иэтих детей порют. Мика вледяном ужасе орет ипросыпается. Ей страшно игадко, потому что это было красиво ией нравилось. Мама дает ей микстуру. Голове теперь прохладнее…

…Появляется коробочка, открывается. Вкоробочке балерина, она принцесса, она стоит на одной ножке, она голубая, шелковая, серебряная, брильянтовая. Иэто сама Мика! Этот сон сбалериной ей часто снится. Иона рисует принцесс ибалерин. Ей говорят: «Балерина Фока! Прыгает высоко».

Всюду шерсть. Ее привозят из Риги. Она кусачая. Черный вманишке сибирский кот Васька играет склубком крашеной красной шерсти. На Мику надевают из этой шерсти колючие чулки, колючий джемпер иколючий капор исажают ввысокую красную коляску, куда-то привозят, там стоит карусель.

Карусель! Она огромная ипрекрасная, сгромкой музыкой, сзолотыми каретками иразноцветными машинками илошадками белыми, рыжими исерыми вяблоках. Мике очень нравится белая лошадка, вся взолотой упряжи. Ее сажают верхом, иона изо всех сил держится. Это иесть счастье! Карусель тихонько начинает двигаться, это замечательно, ветер вушах, быстрее, быстрее, искоро все вокруг уже мелькает иуже почти что невидимо, ничего, ничего, Мика держится… но вдруг вглазах темнеет, все исчезает, иона приходит всебя на грязном, мокром полу, джемпер ичулки изгвазданы. Поднимают, но тут ее начинает тошнить. Аона так любит карусель!

ВСортавала розовые валуны. Ввалунах сияют искры. Под ними радужное озеро. Приезжает папа, они стоят под сосной, иМика хочет ему сказать что-то вроде: «Давай ты будешь всегда снами, ты так мне нужен, ятебя безумно люблю. Ты огромный, мудрый ипрекрасный. Утебя такой красивый голос, что япросто умираю от счастья, когда его слышу. Вот только начни со мной говорить. Я-то хочу тебе столько сказать, но не могу. Почему ты меня не понимаешь?»

Но он не понимает. АМика-то даже заговорить сним не может. Потому что унее не получается правильный голос– такой, чтоб ее слушали. Всегда не тот звук. Опять, опять. Наверно, она бездарна. Иот этой печальной мысли она начинает кричать иплакать. Мика плохая девочка, вчетыре года это уже всем ясно.

Вшумный летний день завели Мику вкакое-то новое место. Внутри очень высоко ивсе золотое, ходят какие-то сбородами, как веник, вдлинных пальто. Игомон страшный, народу битком. Один такой сбородой, вроде Дед Мороза, но борода серая исовсем не добрый, начал ей врот силком пихать ложку смикстурой. Мика впанике забила ногами изаголосила. Стех пор, стоит проштрафиться, все разводят руками ипожимают плечами: «Ясно же – порченая!»

Ипапа серьезно озабочен. Как все.

УМикиной мамы мама бабушка Шура, аунее сестра Аня. Замужем за немногословным лысым человеком дядей Витей (он рисует самолетики впрофиль, чтобы не было видно крыльев). Там две дочки, они мамины кузины идружат сМикиной мамой, но ее моложе. Иуних увсех есть ухожоры. Это молодые люди, главным образом грузины иармяне, скрупными чертами лица, имеющие привычку виться вокруг девушек ишептать им на ухо. Очевидно, поэтому они называются ухожоры. Мики иее братика это не касается, они маленькие.

Их взяли вСигулду, на песчаные горы. Пока увзрослых был какой-то пикник иони куда-то карабкались сухожорами, маленькие катались кубарем спесчаных склонов. ИМике впервые было томительно, оттого что иона сама никому не интересна, ивсе кругом не по ней. Это было такое первое лето.

Все это происходило на Рижском взморье: долгое сидение вмелкой воде, мелкие ракушки, маленькие хорошенькие неопасные медузы сцветочками, крошки янтаря. Лучше, чем дрызгаться вФинском заливе вРепино: там море скучное, неподвижное, острая беловатая осока режется, там Микин папа заплывал так далеко, что делалось страшно. Он теперь сними не живет.

Он от них ушел, уехл на грузовике.

На даче на Всеволожской веранда сцветными стеклами, чтоб казалось, что солнце, но всегда дождик. Всюду лужи, кругом лес, авлесу папоротники игорькуши. Можно устроить домик из стульев ипледа, но только дома, потому что снаружи все время сыро. На веранде чай, остывает быстрое варенье из красной смородины. Прошло лето, как не было.

Начались ранние вставания. Не вшколу, аеще внемецкую группу. Вокруг яркой электрической лампочки внепроснувшихся глазах радуга. Мика болтает ввоздухе ножками, играет ими. Они спросонок как бы не ее – нет, ее, маленькие, веселые. Влезла всебя, побежала.

Микина первая любимая книжка – сказки Ирины Карнауховой. Марья Моревна вмалиновом кокошнике. Она ей снится как терем смалиновым верхом. М малиновое, самое лучшее. Рсине-зеленое, морское, бурлит, ревет. МоРЕВна! Бсине-черное сухое. Якрасное, нет, оранжевое! Л, конечно, розовое! Нголубое. А, понятно, белое. Ужелтое. Тзащитного или табачного цвета. Ч, Ш, Щ – оттенки коричневого, от густого кжидкому. Юсеребряное. Эзолотое, дорогое, не наше.

Мике лет пять, она читает встаром-престаром большом кресле Перро срисунками Дехтерева. Атам Мюнхаузен, рисунки Доре. Потом очень скоро Жюль Верн – «Пятнадцатилетний капитан», ее даже взяли на фильм по этой книге. Сеанс 8.30 утра – встали затемно. Сколько радости было! Какие были кораблики! Какие волны! Стех пор Мика была юнга по имени Джек.

А «Таинственный остров»! – Мы поднимаемся! – Нет, напротив, мы опускаемся!

Чемодан со старыми вещами спускают общими усилиями сантресолей, когда надо что-то сшить. Этот чемодан огромный иневподъемный. Он длиною счеловека, иунего поперечные бамбуковые ребра. Ручки унего спереди исзади, чтоб носить вдвоем. Он твердый ипри этом картонный. Даже кардонный! Называется «кофр». Кофр приехал сбабушкой из Берлина внезапамятном году вместе со швейной машиной «Зингер», которая скружевными ножками из чугуна.

Вот он открывается, иэто настоящий праздник. Из него достаются белые босоножки, почему-то пошедшие розовыми подпалинами. Рваное пестрое вязанье. Кусочки платья, врезкую черно-белую полоску, аповерх полосок – розы розовые, как живые, слистиками. Остатки креп-жоржета, жатого вдоль, слиловыми икоричневыми цветами, авнутрь им всердечки добавлен ичерный, иоранжевый, ичуть-чуть зеленого, так что дух захватывает от невиданной роскоши. Там же хранится икамень тигровый глаз, бесполезный, но изумительный: внутри живут золотые искры. Рубашка-бобочка, сузкими иострыми воротничками-язычками имолнией. Авот сиреневая юбка. Это клеш-солнце, брось ее на пол, иона ляжет полным кругом. Но на ней пятна, иона ждет, чтоб из нее что-нибудь сделали новое.

Иим, маленьким, ссамого начала ясно, что вот он – источник всего прекрасного, незнакомого, чудного. Такого сейчас не делают. Где такое найдешь. Где?

Мика скоро пойдет вшколу. Бабушка впервые берет ее вмагазин Дэ эЛ Тэ, где толчется страшно много людей игде всех этих людей на всех этажах видно одновременно.

Она покупает – покупает! Мике! Новое платье! Белое всиний горошек, ипарусиновые туфельки на резиновой подошве, белые ссиней каемочкой. Необычайное появилось тогда уМики новое чувство, что она не просто так – ведь ей покупают новые платья, значит, иона чего-то стоит.

Унее раньше было только одно платье навырост, для больших оказий – темно-синее из чего-то переделанное бархатное. Аубрата был сшитый всей семьей – мама, бабушка, няня итетя Зина – костюмчик сбрючками гольф, то есть три четверти, из перелицованного старого пальто, твидового взеленую искру.

Общими усилиями на большом столе стегали иодеяла. Купили темно-розовый шелк, легкую вату, тонкую розовую бумагу (то есть бумажную ткань) на изнанку.

Иногда увсех унас начинается гастрономическая ностальгия. Укаждого своя. Лимонные корочки. Клюква всахаре. Конфетки «Мечта» кубастенькие. Помадки сливочные. Ммммм. Курабье бакинское свежайшее, только что из той же подворотни, где варят козинаки. Роксы! То есть твердые душистые цилиндрические сосалки смуранским цветочком на поперечном срезе встиле mille fleurs.

Аиногда заедает ностальгия лингвистическая. По ситному хлебу ифранцузским булкам, по рольмопсу (что-то из селедки) ишнельклопсу (что-то из фарша).

Дом их вЛенинграде держался на основных русских стихиях, то есть на кислой капусте исоленых огурцах, но было иприсутствие некой немецкости (не тянутся ли исторические корни отечественной кислой капусты кSauerkraut’у – это отдельный вопрос). Ее, немецкость, внедряла ихняя злая домработница. Она вернулась из немецкого плена. Это она устроила на кухне полку, ана ней банки жестяные одинаковые для круп снадписями. Апо низу полки пущены были фестоны сурового полотна, вышитые красной ниткой. Все никак забыть не могла свой уютнейший немецкий плен.

Рольмопс иШнельклопс приснились Мике. Они были псы. Кругленький Рольмопс сбрылями ибыстроногий поджарый Шнельклопс. Немецкие псы, они же рыцари. Небогатые, скорее даже бедные. Они служили. Им кидали известное ленинградское блюдо «бедный рыцарь» – булку, размоченную вмолоке иподжаренную. Вудачные дни кмолоку добавляют яйцо. Когда на яйцо нет денег, наступает коллапс.

P.S. (сильно пост-) Сперва вЛенинграде забыли французский, он тут вблокаду вымерз ивымер. Немецкий был, да кконцу шестидесятых весь вышел. Зато теперь вся молодежь вПитере говорит снеопределенно иностранным акцентом, для самоуважения ичтобы иностранцы лучше понимали. И, роняя что-нибудь, восклицают: «Упс!»

Очень скучно быть ребенком. Это было летом, вКисловодске, никаких книг ссобой не взяли. Заняться нечем, Мика живет где-то сбоку, всем мешает, никто сней не разговаривает.

Одно было хорошо – после обеда нянька уводила их вближние горы, рано вечерело, исверху станица казалась розовой, зелень – бронзовой, анад ней пирамидальные тополя. На пирамиду, правда, не похожие.

На горе цвели дикие розовые гвоздики. Аглавное – запахи, ничего прекраснее их не было. Нянька эти травки вспомнила – шалфей ибазилик, раньше были такие пряности. Можно было сосать кашку ищавель, ацарапки она лечила тысячелистником-матрешкой. Улица встанице травой поросла, машин не было (еще), лошадей тоже не было (уже). Дома хозяин выращивал на продажу гладиолусы игеоргины – ненастоящие, без запаха.

Хозяйка сжалилась ипринесла Мике счердака старинные книжки, иона научилась читать сятем, со старинной буквой «источкой» иствердым знаком. Читали вечером всаду, при керосиновой лампе: светлый круг посреди круглого стола. Тургенев: невозможное, отвратительное – «Муму», чудесное истрашное – «Бежин луг», таинственное ижалостное – «Ася».

«Вешние воды» ссимпатичными итальянцами, куда уж лучше? Ивдруг коварно, откуда ни возьмись какая-то гадость, иничего не вышло. ИМика возненавидела такие книжки, вкоторых вывод тот, что ничего не выйдет ине должно выйти. Никогда.

Иногда они переходили речку Подкумок. Араз пошли вкино, ивыяснилось, что все здешнее, иПодкумок тоже, имело какое-то отношение кЛермонтову. Вкинофильме участвовали черешни, насыпанные вбелую фуражку: поэт, тоже весь вбелом, легкомысленно сплевывая косточки, весело шел навстречу смерти.

Вгороде Кисловодске была роскошь – нарзановые ванны, розы кругом, вкусная еда сострым соусом. Вот имама устроила званый обед: поставила на попа половинки огурцов, ана них напялила половинки помидоров, как шляпки грибов. Обед, ксожалению, имел успех, ивих жизнь вошел Сергей Горыныч. Ах, сколько раз Мика сбратом горевали, что мама не выбрала тогда другого, высокого ихудого, доброго ивеселого, который ходил за ней все то лето! Но Горыныч уже держал ее, как удав.

Братик-то был маленький, авот Мике стало не до скуки – Горыныч атаковал ее постоянно, придирался клюбой ерунде. Куда там Давиду Копперфилду! Кишка умистера Мордстона тонка! Горыныч ненавидел бдительно, угодить ему былонельзя, подчиниться, чтоб замирить его, не получалось. Слава Богу, он пока еще не жил сними.

Взять имя Стива. Сразу ясно: это отрицательный герой. Он расточитель, он безответственный. Он толстый иленивый, как Облонский иОбломов сразу. Авот Мике рассказали про другого Стиву. Положительного. Несмотря на сибаритское имя. Это был не баловень, а, наоборот, – стоик. Стойкий стоик, оловянный. Стоик истроитель.

Мика никак не могла запомнить, кому икак приходился этот другой Стива. Ей-то никем. Что-то давнее, вроде деду он был как бы брат. Дед-то помер еще до Микина рождения. АСтива сосредоточен был внепонятных тыща-девятисотых годах. Апотом куда-то делся. Имя Мстислав было необычайное, научно-фантастическое, ималенькая Мика сначала думала, что он улетел на Марс.

Рассказывала онем тетя Нюта. Она была очень высокая, всегда вчерном, сочень длинным, костистым лицом, ана нем огромные карие глаза. Она была Стивина дочка, Мстиславна. Как Ярославна. Не говорить же Яросла-вов-на! Нет, Вова здесь был бы лишний. Ее звали, когда Мика болела, потому что она была Сестра. Но не просто папина двоюродная, амедсестра, иполучше всякого врача. Иона сидела рядом, когда был жар. Няня-то сбратиком! Акогда жар спадал, рассказывала. Потому что по вечерам мама служила втеатре.

Так вот: Стива был несчастный мальчик. Потому что отец насильно записал его вморской корпус (Нахимовское училище – про себя переводила Мика), но Стива люто возненавидел этот самый морской корпус, потому что вдни парадов их выставляли на мороз, иони замерзали на ветру.

Мика этого не понимала, сама-то она мечтала стать юнгой иобожала голубое, веселое, как будто танцующее здание Нахимовского училища. Но Стива мечтал стать не моряком, аагрономом. Опять непонятно. Дома уних смеялись, увидев заголовок вгазете: «Твори, дерзай, колхозный агроном!» Вкино агроном был персонаж противный икомический, спровинциальными усиками. Врубашке спояском, над которым нависал толстый живот.

Но юный Стива думал отом, что уних заложено поместье под Самарой. (Вишневый сад – переводила себе Мика.) Есть, ана самом деле нет его. Ион хотел его выкупить. Апотом восстановить. Чтоб восстановить, надо было настоящему делу учиться, ане на парадах без толку простаивать…

Ивдруг – бац! Внезапно умирает его отец. Игардемарин Стива втот же день выходит вотставку. Не хочу служить во флоте! Он все начинает сначала. Аэто конец лета, все вступительные экзамены ввысших учебных заведениях давно кончились. Но оказывается, что вРижском политехническом на сельскохозяйственном факультете не закончен прием студентов (недобор, переводила себе Мика), иСтива тут же мчится вРигу. Ичерез три или четыре года он, наконец, получает профессию «агроном». Нанимается управляющим вчужое поместье ивсе заработанные деньги откладывает. Чтобы выкупить свое.

Итак проходит сколько-то лет. Деньги собраны.

Но тут происходит ужасное несчастье. Горит деревня при их, еще заложенном, поместье. Тетя сказала странную вещь. Что мужики выносили из горящих домов деньги ииконы. Ачто дети? – Что дети? Новых народить всегда успеем.

Тогда Стива – унего же собраны деньги – отстраивает деревню заново. Ипродолжает работать управляющим. Еще сколько-то лет.

Инаконец он выкупает имение изаводит культурное хозяйство. Молочную ферму, парники склубникой, большой фруктовый сад.

Вреволюцию все это разорили, но при Сталине привели впорядок иустроили совхоз: кто-то должен был снабжать начальство. Апоскольку устроено все было сумом, то иизгадить оказалось не так просто, совхоз этот так иостался образцовым хозяйством.

Нюта говорила, как все, но не совсем то, что все.

ИМирке всю ночь снился политехнический, научно-фантастический Мстислав: он восстанавливает Марс! Кругом сгоревшие деревни глупых марсиан, они ничего не успели… аон выращивает впарниках синеньких, как все на Марсе, коровок, кормит их клубникой… Огромный, беловолосый, прекрасный, он хохочет: «Не так-то просто!»

Ах, Карповка, черная, бурая, зеленая; говорят, аммиак полезен. Под деревянным зеленым мостом жижа, в ней родится только малявка-колюшка, по-скобарски «кобзда». На том берегу драная, желтая с колоннами, вся в черных ветлах больница Эрисмана, где все родились. И Мика тоже.

Стоит уводы малокровная, но злобная ленинградская малявка влыжном костюме вкатышках, смотрит нечеловечески чудными бело-голубыми глазами, как качается на воде скользкая радужная сетка поверх черной дряни. Если ему что нравится, говорит «нарський» – от «нарвский», что ли? Не понравится, пихнет локтем, обзовет психовной, ато потребует «Ответь за галстук». На это надо говорить:

Это Микину женскую-среднюю слили схулиганской мужской. Раньше вженской на переменках набегали друг на друга классы, стенка на стенку, пели: «Амы просо сеяли, сеяли» – «Амы просо вытопчем, вытопчем», но теперь запретили некультурные игры, теперь вкоридорах драки до крови, девчонок дергают за все места иругаются непонятными словами.

Классный руководитель оставила после уроков одних девочек иговорит: «Безобразие! Удевочек видны штаны!» Апотом созвала общее собрание иговорит: «Безобразие! Класс резко делится на мальчиков идевочек!» – ипосадила самых липучих подлиз ссамыми нахальными хулиганами. Теперь подлизы все время дают отпор: «Нехорошо тебе, Иванов!», ахулиганам все равно хоть бы хны, их могила исправит, уних чуб, оскал, прищур. Уних на все один ответ: «Отзынь на пол-лаптя!»

Страшно идти: могут побить. То ли дело раньше вженской: максимум проблема кос, косы обязательно, стрижка – вроде позора. Лиза Калитина по женской школе скучает.

АМику настигло, как мешком по голове тюкнуло. Почему-то она заобожала училку – их классную. Училка распределяла справедливость, хотелось быть кэтому поближе, иМика лезла выслужиться наперебой сдругими. Позже она поняла, что справедливость тут ни при чем. Потому что втой школе был один – всего один, но был – справедливый учитель, математик, который все ився видел насквозь. Это был бывший штурман авиации, контуженный на войне. Но он-то как раз ине возбуждал никакого обожания, поскольку был ясен, краток, строг иснисходителен. Аучилка, крашеная блондинка столстыми щеками кувшинчиком, практиковала сучениками непредсказуемость изагадочность: надо думать, что это была власть вчистом виде, иэта власть ей нравилась, поэтому так идействовало. УМики скоро прошло, амногие целый год ходили как зачарованные.

Тут было много нового.

Например, ужасные мальчики. Лбы уних низкие, учиться они не могут, неизвестно, знают ли буквы. Дерутся неукротимо, ходят всиняках ицарапинах, такие комки злобы, их все время ругают. Есть еще жуткий второгодник, мерзкий ижирный, он самый большой ибьет остальных. Всем им светит тюрьма, как твердит училка, хотя это четвертый только класс.

Аесть уютные фамилии – Подойницын, Гречишникова. Эти дети все тихие, белесые, толстоватые, смаленькими глазками. Такие же, впрочем, идети снемецкими фамилиями Хох иБрум. Ите идругие небогатые иневажно учатся. Зато они безмятежные. Сними ничего не случится, это тоже известно наперед. Поэтому они какие-то прочные.

Хорошо учатся только две девочки-отличницы, Берг иВайсберг, сидят они за передней партой, едят учительницу глазами, клеят переводные картинки втетрадки, ябедничают, ужасные дуры.

Авот дети поумнее – те учатся на четверку, ни вчем не участвуют, держатся всторонке, содним-двумя друзьями. Уних чистые руки иворотнички, высокие лбы, хорошая речь. Ничего лишнего – полная замкнутость инезаметность. Уних уже решено – этот будет математиком, ата – кораблестроителем.

Еще вклассе была большая еврейская фракция. Важнее всех – Володя Гордон, лохматый еврейский крохотный мужчина, сгорячим низким голосом, весь – сплошной горбатый профиль. Он один вклассе умеет отличиь добро от зла, его слово сильнее учительского, так что, если учитель потребует выдать виновного, никто не выдаст, даже толстый мальчик Боря, который от трусости заикается иунего дрожат губы (он потом станет актером). Но есть ихуденькая, ощетиненная Шварц, заранее негодующая вожидании, что ее будут дразнить, – иконечно, дразнят, куда денешься. Интересно – Гордона обожали, притом антисемитизм был. Он, антисемитизм, был узконаправленный – аименно на Шварц. Она как бы сама его порождала, как один полюс должен притягивать другой. Авот остальных евреев антисемитизм совершенно не касался. Например, обеих отличниц, любящих начальство, или рыжего Казовского, туповатого по части наук, но интригана своображением, ивоображением гадким (он-то потом действительно сядет). Или еще двоих ребят – те ни вчем не замечены, учатся никак, вчем-то похожи: взгляд уобоих совсем взрослый, иничего оних не известно. Как бы они не здесь.

Лиза куда-то переехала, теперь уМики были две другие подружки. Они играли так: написать фразу, потом наобум всем играющим накидать прилагательных ивставлять их по очереди вфразу. Получается смешно.

Веселый союз вороватых республик сплотила навек лошадиная Русь. Стоит ли нам, пористым, жить так ватно, болтать осиней женской доле, об узелковатом еврейском вопросе?

Стех пор так иприлипло – еврейский вопрос, действительно, он узелковатый…

Уодной из них троих замешалась четверть татаро-монгольской крови – на этом основании она была записана ивоспитана русской. Другая была стопроцентной еврейкой. Мика считалась, да ибыла чистой русской. Правда, полностью был вытеснен из памяти не столь давний визит впсихлечебницу вУдельное, где их сбратиком – правнуков – представили родоначальнице скарикатурно-антисемитским экстерьером. Впоследствии по кусочкам удалось установить, что прабабкиного отца вдетстве конфисковали уродителей икрестили, чтоб определить вцерковные певчие. Отпев свое, он открыл вВоронеже музыкальную школу, но дочерей выдал все же за богатых старообрядцев, ане за православных. Одна такая дочь, аименно Микина бедная пра, когда вконце двадцатых уних спрадедом отобрали дом ипустили их по миру, чего прадед не пережил, понимать происходящее встране наотрез отказалась иот греха сдана была детьми вдурку, где спокойно дожила до девяноста сгаком. Несмотря на черные мешки под глазами илиловый нос, норовивший заклевать подбородок. Ее же дочь, Микина бабушка, мамина мама, давно забыла первого мужа-фабриканта, Микина деда – его посадили еще вконце двадцатых.

Замужем она давно уже была за Соломоном Шапиро. Сего женской родней она состояла всложных соревновательных отношениях, восновном по кулинарной части. Запомнились знойные баклажанные рецепты инеимоверная рыба. Амасляное печенье, подобного которому нигде иникогда? Только много лет спустя Мика нашла его вАмстердаме, где оно так иназывается – «еврейское печенье», joodenkoeken! ОМокум! (Так амстердамцы называют Амстердам – по-еврейски город, буквально – место, място…). Ах!

Эта часть жизни была как-то втени. Но – была! Когда Микин братик пошел вшколу, няня устроилась домработницей кадвокатам – Анне Израилевне иМарку Израилевичу. Иони ее там навещали. Запомнилось братское отчество бездетной адвокатской пары, нечеловеческая чистота квартиры на Невском (аво дворе кинотеатр, где они сбратиком, да имы свами смотрели трофейный фильм «Королевские пираты») идва фотогеничных портрета – он иона – необычайной, напрасной красоты.

Или – была уМикиного дяди домработница, сектантка Маша, мастерица щей со снетками, селянок икулебяк сголовизною, что дядя по простоте объяснял аутентичным происхождением ее из старообрядческих поморских краев – пока она не выболтала, что раньше служила убогатых ленинградских евреев, тогда инаучилась готовить.

Или – однажды попала Мика, сопровождая свою маму ккакой-то шапировской свойственнице, совершенно мадонновской красоты (мама учила ее вязать ипривезла ей шерсть), вбогатые покои, завешанные темными бархатными шторами. Стоял крепкий валерьянский запах. Молочно-восковая свойственница, исама всумрачном бархатном салопе, невыразимо печально рассказала, как болеет ее маленький мальчик икак она завертывает его ввату.

Тут Мике безумно захотелось сорвать шторы, выкинуть вату иотправить мальчика (желательно смамой) вМатвеевский садик сгорки кататься (желательно на попе), но по малолетству пришлось помалкивать. Иногда она срывалась иобъясняла своей маме принципы правильной педагогики по «Книге для родителей», но это называлось «ужасный характер» икаралось строго инесправедливо.

УМики имелось необычайное обилие по всем линиям еврейских, полуеврейских ичетвертьеврейских дядь, теть, атакже двоюродных, троюродных исводных братьев исестер: все они произошли от предыдущих браков дедов ибабок, видать, более раскованных по матримониальной части. Имелись икакие-то совсем уже неопределимые родственники – ивсе это не считая уже упомянутого мощного клана свойственников, аоколлегах исослуживцах иговорить нечего. Лучше всех их, однако, рассказывал знаменитые лабуховские, то есть еврейско-музыкантские, анекдоты Микин русский папа, замечательно делая бровями. Еврейская тема считалась комической.

Еще он знал музыкантский тайный язык, для особо важных случаев. Как-то десятилетняя Мика что-то ляпнула ему отогдашних политических неожиданностях. Он побледнел, тряхнул ее изашипел:

– Кочумай!

Когда началась война, но не эта, аеще одна, та, что раньше, Стива открыл на Урале сукновальную фабрику – делал сукно для шинелей. Тогда многие наживались на военных заказах. Но Стива выпускал прекрасное шинельное сукно, мягкое, теплое иочень дешевое. Иоб этой фабрике узнали вПетербурге. Ицарь сказал: «Как это унас нет честных поставщиков? АСтива?» Иего вызывают вПетроград, тогда уже был Петроград, иназначают вице-губернатором по снабжению (это Нюта так сказала.) Так что тетя Нюта была губернаторская дочка, как в «Ревизоре». Но не совсем такая. Когда ей было восемь лет, она сказала матери, что хочет ухаживать за ранеными. Сшили ей халатик, повязку скрасным крестиком, косыночку. Поручили кормить-поить раненых, измерять температуру. Работала она упоенно. Так она сказала.

Вреволюцию дом благополучно спалили. Это был чудный светлый особняк согромными окнами. Специально подожгли, чтоб удобнее было грабить. Чудо был дом, ничего не было так жаль, как его.

Ивдруг тетя Нюта сказала: «Асейчас ядумаю, Бог сделал все правильно. Если бы яжила здесь, думая, что дом мой там…». ИуМики зашлось дыхание. Она представила, как это – смотреть на свой дом, авнем живут другие, атебе нельзя.

Раз Стива раньше был вице-губернатор, хотя бы ипо снабжению, ему нельзя было оставаться вПетрограде, его бы сразу арестовали – ведь здесь его все знали. Ивот всем семейством они перебрались вМоскву ипоселились вкакой-то брошенной квартире на Староконюшенном, но жить им было теперь не на что. Помог товарищ по рижскому политехническому – вызвал их вВоронеж, он там заведовал Центросоюзом итонул вделах. Московская квартира после них так иосталась Нютиной гувернантке-англичанке, она там устроила английский дом, апотом уехала.

Англичанка эта, наверно, была замечательная, потому что, когда Мика приходила, тетя Нюта всегда встречала ее, хохоча, – это она перечитывала Диккенса по-английски, чтоб не забывать язык. Только теперь Нюта стала маленькая ихуденькая, аМика вымахала, правда, английский ее продвигался так себе.

ВВоронеже становилось все опаснее, иСтиву послали вкомандировку вРостов. Туда они поехали на трех подводах, взяв все пожитки. (Мика, конечно, не понимала, что это они бежали из красного Воронежа вбелый Ростов.)

Вечером, когда дорога стала безлюдной, они услыхали, что за ними гонятся, исразу поняли, что это разбойники: тогда разбойники почему-то назывались «зеленые». Не красные ине белые. АСтива пока что отрастил бороду, иразбойники кричали: «Поп счестным семейством перебиратся». Ясно, что привлекла их поклажа – «наши потрошки на трех подводах», как выразилась тетя Нюта. Тут они увидели огоньки. Ина всем скаку, потому что разбойники уже догоняли, влетели всело, атам их ждали полицейские власти – другие ограбленные успели нажаловаться. За разбойниками погнались исхватили их. Соня увидела, как сних снимали показания, иразбойники сказали: «Эх, жаль, ушел поп счестным семейством».

Новая эпоха началась стого, что открыли на Льва Толстого бубличную. До того были сушки, которые нанизывались на веревку ивешались на крючок. Бублики были пышные, блестящие, белые смаком, заварные. Авподвальном Гастрономе был томатный сок из стеклянных конусов ссырой серой солью. Теперь Мика могла ходить одна, хоть инедалеко.

Иуж, конечно, теперь ей были под силу походы на Ситный рынок стетей Зиной. На рынке продается картошка. Еще клюква. Соленые огурцы. Капуста вбочках. Ваньтё иМаньтё вбелых нарукавниках ивчерных чесаных валенках.

Но ее больше завлекали красная калина, морозом битая, кучками, древесный гриб чага, лаковые коробочки, некрасивые каждая по отдельности, красивые все вместе, кружева полоской, машинная вышивка ришелье широкими полосами для подзоров, кружева грубые, вязанные крючком, икрасивейшие плетенные на коклюшках, всякое такое. Например, если утебя воротник на школьной форме ввиде стойки, ты можешь пришить кнему такую полоску, аназавтра другую. Акакие чувства возбуждали, например, клетчатые шелковые ленты вкосах! Их икупить-то было нельзя, можно было только завидовать. Ичтоб устранить повод для зависти, дирекция запретила все ленты, кроме черных икоричневых. Свечера их намачивали инаматывали на карандаш, чтоб разгладились. На праздник полагались белые.

Но глухое время оползает, тает снег, обозначаются подвижки; открывается светлое большое небо. Ленинград ложится белесыми, чуть подкрашенными перспективами: вот мясисто-розовый, развратно-потемкинский XVIII век, вот зеленый строгановский. За ним рыжая рустовка, дальше строгая шоколадная, рядом охра, атам лимонно-белые колоннады. Поверх налито бледно-голубое вино. На таком ветру хорошо поплакать – уж слишком зябкая это краса.

Несите, ноги, несите Мику кАртиллерийскому музею, где пушечки допетровские сидят рядком, как жабы, вдоль Кронверки, иснег уже сошел сжесткой мертвой травы, ипрутики верб стали вишневые.

Уже можно пойти одной на Ситный рынок, купить раскидай на резиночке, упругий иубогий, и, болтая им, бегом-бегом, мимо Монферрана иДобужинского, мимо Осмеркина, Белкина иПетрова-Водкина – туда, туда, ккино «Арс»! Ачуть вглубь Большого, кто помнит контуженного торговца тетрадками ускобяно-москательного подвала? – вероятно, приюта скобарей имоскалей? – откуда шел теплый дух мастики? Каждые две минуты этот продавец – чем было опалено его лицо, каким ужасом? – продавец этот содрогался, как будто недонадел свой ватник, итолчками все плотней вдвигался врукав, ихлопал по себе руками, как пингвин внаучно-популярном кино «Свет» или как оперный мужик.

После уроков Мика часами торчала вшкольной библиотеке – кней там привыкли. Про детские книги уМики была полная ясность. Самые гадкие инесправедливые были отом, как безнадежно страшна жизнь икак все должно кончиться худо: «Детство Темы», и «Гуттаперчевый мальчик», ибесконечная Уйда (потом выяснилось, что она англичанка – вот уж Мика удивилась! Англичанки, по ее представлению, должны быть как Бернетт – про то, как надо быть хорошей). Но и «Без семьи» тоже была опечальном, зато вней были любовь, идобро, ихрупкие собачки, иобезьянка, ичудесный Виталис вбархатной куртке, как упапы Карло. Нравилось, но инастораживало «Сердце» Де Амичиса, где показано, что иребенок может сделать что-то со своей жизнью, анеобязательно погибает. Позвольте, но это что-то буржуазное! Ведь их-то всех обучали беспомощности, аДе Амичис шел наперекор. Полюбились Маугли иРикки-Тикки-Тави счудными черными рисунками. Потому что там говорится об умном исправедливом мире. Иговорится так, что можно слюбого места наизусть, как стихи.

Хуже всех были «Очерки бурсы», аеще «Детство» Горького, со сладострастно размазанными садистическими эпизодами. (Не зря они так ненавидели друг друга сСологубом – два сапога пара. Та же садомазохистская отрава есть уНекрасова, уДостоевского, уЛескова, даже уТургенева в «Муму». Детям это давать вообще нельзя.)

Убабушки были зато «Уважаемые граждане» Зощенко, там Мике больше всего понравились сентиментальные повести. Мишель Синягин! Он стал ее героем. От няни перепадала Чарская. Мику увлекали асимметричные гирлянды из анютиных глазок. Зачерненные глазницы изаштрихованные щечки княжны Нины Джавахи-алы-Джамата. Пелеринки! Волнистые свободно лежащие волосы, перехваченные лентой: не косы – мерзкие, обязательные! Взрослые говорили оЧарской сбрезгливостью: «Дурной вкус!» Но все же там было про самое нужное – про потерянность иодиночество вшколе, про попытки инеудачи любви. УМики этих неудач накопилось уже порядочно.

Попозже самыми душевно изобильными оказались мелодрамы Гюго – Гавэн иСимурдэн в «Девяносто третьем годе», Жан Вальжан сепископом Мюриэлем в «Отверженных».

Асамой сладкой исамой сопливой из всех мелодрам был «Овод» Войнич. Но даже вочень скоро осмеянном «Оводе» были свои достоинства. Вот Артур просматривает вороха рукописных проповедей вбиблиотеке духовной семинарии вПизе, аза окном кричат: «Фрагола!» Солнышко, Италия, золотые вечные города, башни все падают (не путать сПадуей!), но так никогда ине упадут – акругом едят землянику, поют ибунтуют… Ичего бунтуют?

Подключался сюда иМакаренко с «Педагогической поэмой» – рукоприкладство героического педагога оказывалось таким же завышением человека впрок, как иподсвечники епископа Мюриэля. Акак Мика наслаждалась его играми сукраинским языком!

Сдругой стороны, упоительное чтение было «Гаргантюа иПантагрюэль» вобработке Заболоцкого, совершенно пристойное, невиннее Мюнхаузена, но полное целебных витаминов. Иеще отличный, замечательный был Уленшпигель. Какое-то издание конца сороковых. Да, впереводе Горнфельда.

Был тревожный, ненадежный Гайдар, не всегда понятный. Слова-то были обычные, но вроде как положены на какую-то другую музыку. Итакое же чувство возникало при чтении Фраермана – кстати, они ибыли приятели.

Она давно уже читала взрослые книжки, но не все они годились. Вдесять лет нужны приключения имелодрамы, Дюма иГюго, Брет Гарт и «Хижина дяди Тома». Но как-то не получалось полюбить русское. Только украинский Гоголь завораживал. Потом папа показал голосом, как читать ипетербургского Гоголя. Он делал голосом двусмысленную педаль, надо было насторожить ушки.

АкПушкину никто из их взрослых исам приучен не был. Ведь вся сила-то была втеатре. Атам Пушкин только ввиде либретто – да ито чужого. Графиня, ценой одного рандеву!

Можно читать историческое. Висторических романах были цвет, энергия, питательность. Даже всоветской литературе. Скоро стало видно, что чем раньше эта литература писалась, тем была лучше. Шел, между прочим, Ян, хоть ине вполне детский, истрашно нравился Леонид Соловьев с «Ходжой Насреддином», совсем не детским исовсем не историческим.

Любимые книги были пародии Флита иМалаховского, «Ибикус» с «Никитой» и «Аэлитой» (четвертый том Алексея Толстого), иот дружественной библиотекарши – запрещенная «Республика ШКИД». Еще «Два капитана» Каверина – сдлинными перечнями тем вподзаголовках глав: «Яне сплю, япритворяюсь, что сплю». От старших на слуху были Хармс иВведенский: караси итараканы. Попался Александр Грин виздании 30-хиочаровал. Его вроде уже ине издавали? Какое же это было издание?

Аеще была вшкольной библиотеке книжечка, почти брошюрка, которую Мика прочла религиозно, взахлеб, как подрывную литературу, истала ее тайной адепткой. Это был «451 градус по Фаренгейту» Брэдбери. Иброшюрка «Это не должно повториться» Марии Рольникайте. Ее она тоже прочла религиозно, иужаснулась, иуверовала, ипоклялась, что это не повторится.

Вту зиму Мика болела ветрянкой, потом корью, потом краснухой. Тетя Нюта приходила каждый вечер, поила Мику ирассказывала.

Добрались они, наконец, до Ростова иначали болеть. ВРостове уСтивы было подряд три тифа – брюшной, сыпной ивозвратный. АуНютиной мамы шесть воспалений легких – одно за другим. Она вообще не вставала ини вчем не участвовала.

Вэтот момент вступает вдействие Нюта. Одиннадцатилетняя, но свосьми лет вгоспитале. Ивот эта девочка решает, что няню идетей – ее самое сбратом Колей – надо отделить от родителей, чтобы иони не заразились. Иона распоряжается! Ихозяева ее слушаются! Идети сняней переезжают визолированное помещение втом же доме, сотдельным входом.

Родителей лечили военный врач идве сестры милосердия – никаких денег за помощь не брали. Сестры делали матери уколы. Шприцы они оставляли чистыми, готовыми купотреблению.

Раз вечером Нюта заходит кматери ивидит: мать вся синяя ини на что не реагирует. Нюта велит хозяйке нагреть воды – чтоб была все время горячая вода! Просит унее старые простыни иполотенца, бросает их втаз изаливает кипятком – спальцев долго потом сходила кожа. Горячими простынями обмотала тело матери, оставляя только место под левым плечом, ана сердце положила лед. Ивдруг слышит шелестящий шепот: «Нюрочка, кажется, яоживаю!»

Тогда она потребовала разогреть камфару, сделала инъекцию вплечо идолго растирала место укола ладонью – как кипятят шприцы икак разогревают камфару, она много раз видела. Так Нюта водиннадцать лет сделала первую вжизни инъекцию. Стива потом сказал жене: «Нюта будет врачом, мне это совершенно ясно».

Хозяйка дома была простая женщина. «Стех пор она перестала обращаться ко мне “Нюта”, астала называть меня “Анна Метистовна”», – гордо заключила тетя Нюта.

Так она спасла мать.

Атри года спустя спасла иотца.

Из Ростова они добрались до Алупки, там уних было имение. Но скоро все отобрали, ижить стало не на что. Мать давала частные уроки французского, она разбиралась во французском лучше всех. Но вАлупке ну один, ну два урока, даже для нее. Иона повезла их всех вЯлту.

Отец имать плохо понимали, что происходит, но зато Нюта иКоля (агод-то уже двадцатый, ей уже скоро четырнадцать) ходили вшколу изнали, что Стиве, не ушедшему сВрангелем, грозит арест: «Ты что, не понимаешь, что тебя могут арестовать? Ты должен бежать ипробраться вКонстантинополь».

ВЯлте оставались еще князь Путятин, придворный, икнязь Трубецкой, философ. Ивот все трое исчезли из города. (Нюта не знала, аМика много позже сообразила, что Е.Н. Трубецкой, видимо, именно тогда умер от тифа.)

Идолго ничего оних не было слышно.

Но тут «на телеграфе» – наверно, на телеграфном столбе вкаком-то центральном месте Ялты – появилась наклеенная бумажка: «Такие-то благополучно приземлились вКонстантинополе». ИМике долго снится, как она, юнга, ведет Стиву идвух князей, закутанных вплащи из серого солдатского сукна, вниз по каменным ступеням, уходящим вморе – там, на закате, пришвартована их маленькая шхуна. Сейчас она увезет их вКонстантинополь.

Литература ведь воспитывает? Это как же именно она их-то воспитала? Взять, например, Чехова. Чехов воспринимался как смешной писатель. Лошадиная фамилия. Ивдруг… Боже, какой неподдельный, какой взрослый ужас ощутила Мика вместе сКаштанкой вночь смерти ее коллеги-артиста, Иван Иваныча! Хотя этот Иван Иваныч был гусь, ну ичто стого? Но самое кошмарное то, что Каштанка от веселого иумного циркового мира во все лопатки удирает кродным садистам. (Как сама Мика исправно каждую неделю ходит вгости кродственным детям, которые ее мучают, икаждый раз срадостью иоткрытым сердцем.) АРагин сам оказывается сумасшедшим. АИоныч так ине женится, атолько все толстеет да берет на лапу. Итак оно должно быть, иначе ибыть не может. Ужас.

То же самое уЛермонтова. Что все ужасно ихуже не бывает.

Казалось бы, противоядие – это Лев Толстой. Мальчики читают про войну, девочки про мир. Как все устроено? УНаташи все, уМарьи ничего. Анатоль, яркое пятно, не для нее. Но уЛьва Толстого дело не безнадежно. ИМарья, настрадавшись спапашей, зато духовно растет иволшебным образом получает шанс захомутать Николая, который по всем параметрам ничуть не хуже Анатоля. Тоже красавец, идобрый, ивеселый, итакой же раздолбай (ведь вэпилоге есть намек, что иуМарьи сНиколаем тоже не так все прекрасно…).

Наташа, себя погубившая икругом виноватая… Зато она, опять-таки, духовно растет, спасает раненых иза это волшебным образом получает обратно своего Андрея. Пьер страдает вплену, но волшебным образом зато духовно вырастает иполучает вконце концов Наташу.

Авот романная Соня совершает подвиги любви, верности итерпения всю дорогу иза это получает шиш смаслом. Она, видите ли, пустоцвет! Чему же нас учит писатель? Что это потому, что она духовно не росла? Азачем ей было расти, если она ираньше была хорошая?

Опять же исвойной не так просто. Как надо воевать? Как Кутузов? Ничего не делая? Или как Андрей? Кончая посреди боя ссобой? Или как Пьер? Ничего не понимая ипутаясь под ногами? Аесли воевать хорошо, как Тушин, то тебя забудут на хрен ствоей батареей. Аесли ты поймаешь офицера, как Николай, то тебя век будет совесть мучить. Аесли махать знаменем, – мол, за мной! – то потом небо тебе скажет: «Все фигня». Спрашивается, зачем тогда все время там говорится, что на войне весело? Один Долохов воюет как следует, но он-то как раз отрицательный.

Кто же воспитывал?

Скажете, Пушкин? Да ведь после всей накопившейся советской литературы теперь уже нельзя было привязаться душевно кстрашному Пугачеву, стем чтоб тот взаимно полюбил ивсвою очередь помог, – не поможет ни за что, ему партия прикажет. Ты ему тулупчик, он тебе десять лет без права переписки. Пушкин воспитывал известно чем: «Медным всадником», стройной красотой. Лермонтов – ангельскими стихами. Гоголь – тем, что иначе не скажешь, впечатывался навек.

Погодите, акак же нравственные ценности? Как случилось, что дети выросли более-менее нормальными? Исоветская мерзость была им мерзка? Кто там под шумок их очеловечил? Несмотря на школу? На пионерскую организацию? На Союз советских писателей?

Приходится думать, что это были Пегготти, ибабушка Бетси Тротвуд, исудья Тэтчер, ивдова Дуглас. Перевод Чуковского-сына, но под ред., конечно, отца. Нет, подумать только. На Диккенсе, да на Гюго, да на Дюма, да на Марк Твене выросло третье поколение, которое знало только девятнадцатый век, но каким-то чудом получило иммунитет от двадцатого.

Потому так ужасно оскорбляли книжки, идеологически выверенные, то есть написанные нарочно криво, скаким-то гадостным отношением кодним, слебезящими приседаниями перед другими, сжульническим передергиваньем фактов, аглавное, сзавитушками. Из-за них Мика возненавидела постпозицию прилагательного! Она, постпозиция, хороша была только в «Тарасе Бульбе»! Астех пор – нет, голубушка! Устарела!

Хуже всех, кривее всех был Горький, но почему-то так же писали еще сто советских писателей, идаже когда все это проходили вшколе, читать это все равно было невозможно.

Аполюбились зато русские книги, написанные просто иумно, легко иэнергично, – Житков! Это часто были книжки научно-популярные. Перельман про физику, Ильин иСегал про историю вещей, Б. Казанский про древние языки. За ними просматривалась некая желанная, недостижимая нормальность. Никак эти авторы ибыли для Мики живыми источниками высшего разума, ккоторым она так тянулась?

Питер как-то держался вокруг своих театров, чего оМоскве не скажешь. Ипри театрах, ипри музыке служило много люду. Народ этот, даже если казался простым, был очень специальный. Ведь он потомственно жил при театрах уже две сотни лет. Как будто бы все вПитере, кого Мика знала, были из таких. Ее папа имама, ивсе подруги мамины жили Мариинским, даже новая папина теща при малейшей возможности убегала воперу: «Сегодня же “Пиквая дама”!» Театр всегда театр. Вгороде, может, все население поменялось, атеатр полон. Ложи блещут!

Может, отсюда эта питерская любовь кбутафории. Любимой народной забавой вЛенинграде были макеты: между рам, замазанных на зиму, клали вату, ана нее высаживали игрушечные елочки, гномиков изверюшек, маленькие домики, вокруг них целые сцены. ВМоскве таких не видно. Наверно, это потому, что Питер вообще-то город немецкий, всосавший немецкий уют. Смолоком матери-чухонки.

Ипотом, конечно, всеобщая страсть кИллюминации! Двести пятьдесят лет здесь устраивали иллюминацию – ибудьте добры. Ходили смотреть загодя, какие корабли вошли вНеву. Стаким же волнением ходили смотреть салют.

Вся жизнь крутилась вокруг театра. Микина мама служила вМариинском, поэтому их брали иногда вбалет. Вантракте Мику, крошечную, взяли за кулисы, иона была очарована нечеловечески сияющей улыбкой Феи Сирени, аглавное – ее великанскими, прекрасными ногами, которые только что летали по сцене. Мике сее от горшка двух вершков их было ближе илучше видно. Фея сидела, так их изумительно сложив, что Мика оторваться не могла – все глядела. Атюлевые пачки! Аогромные тупые атласные туфли! Мика бредила «Спящей» целый год. Но станцем унее ничего не вышло – она вдруг пошла врост истала дылдой.

Даже их нянька ходила втеатр Комедии на комика Беньяминова: обожала. Унее была приятельница билетерша. Обе вберетиках, платья из ткани «торшон». Агениальная учительница немецкого (шубейка из фальшивого волка), ккоторой они два года ходили вгруппу, на преподаванье плюнула, потому что ее все время гоняла истращала милиция. Аона: а) не хотела платить разорительный налог на частное преподавание, б) была лишенка – мужа ее куда-то девали, исама она не имела права жить вЛенинграде, ив) ко всему этому была еще иеврейка, ужас какой! Вобщем, она поступила втеатральную кассу распределять билеты по организациям. Вот так! Алучше нее Мика за всю свою последующую жизнь педагога не встречала. Бабушка же (чернобурка, глазки оранжевые стеклянные, лапки болтаются) везла их вТЮЗ на «Два клена» Шварца и «Волшебные кольца Альманзора» Габбе. Адругой-бабушкин (маминой мамы) Соломон Шапиро вообще был администратором выездных эстрадных концертов. Коричневый рябой пиджак вклетку «птичья лапа».

Отсюда имаскарады – платья вертели из креповой бумаги. Особенно волновали допотопные маскарадные костюмы, Снегурочка из какого-то пожелтевшего рыбьего меха вбертолетовой обсыпке. Вдовоенной шапочке. Взнак того, что театры, Снегурочка, Фея Сирени были тут всегда ивсегда будут.

На Новый год Мика братику склеила картонные латы (клапаны придали им объем), апоножи позолотила. Даже мама ее зауважала за эти латы, иони сней даже слегка подружились за этим делом. Мама покупала куски парчи ишила себе концертные платья, аМике сшила наряд «Царевна Лебедь» из старой занавески. Кокошник Мика сделала сама из дутого жемчуга, нашив на картон. Вдруг вдоме появился палантин из страусовых перьев, немного пожелтевший – мама его покрасила голубой краской вбирюзовый иочень полюбила. Авсе старое темное они красили вчерный. Так уМики возникло замечательное черное суконное платье для театра, бывшее мамино синее (она уже была ростом смаму! Это водиннадцать лет!) Вдруг мама увлеклась кружевами инакупила ветхих валансьенских воротничков, на которые идохнуть было страшно, – так она их отбелила, иничего.

АМика все делала макеты. Домики снастоящей мебелью (погубила суперобложку от собрания сочинений Гоголя), кусты из мха, деревья из веточек, бархатную травку, – инаверно, по ночам вэтих декорациях разыгрывали пьесы Тамары Габбе какие-нибудь мелкие детгизовские феи счеловечками из Бориса Житкова. Наверняка их не смущала четвертая стена. Во всех театрах играли так, что не смутила бы ипятая.

Макеты принесли ей легендарную популярность среди коллег брата – третьеклассников. Мика фигурировала влегенде под кодовым наименованием «Колькина сеструха». Однако всвоем отечестве, впятом классе, пророка не оказалось, если не считать лентяя игада Казовского, который попросил ему помочь смакетом, акогда Мика радостно откликнулась – готовую работу забрал, аее побил ипортфель закинул на шкаф.

Мика спросила однажды хулигана, что значит непонятное слово. Лиза Калитина ужаснулась, он побагровел, объяснять не стал, анаучил песенке: «Внеапольском порту, спробоиной вборту», – ивелел всегда отвечать так: «Верьте совести». Истех пор он Мику больше не бил – другие, правда, били.

Мика вырезала какие-то китайские прорезные узоры, копировала все рисунки откуда только можно – от репродукций из «Леонардо» Матвея Гуковского до обложек снезабудками Лидии Чарской.

Но папа принес Мике из букинистического магазина «Мир искусства» – все номера за 1904 год втолстенном кожаном переплете. Мика выучила его наизусть. Теперь надо было быть, как солнце, любить Чехова за грусть, а «Медный всадник» скартинками Бенуа, как написанный прямо сейчас испециально для нее, наконец влез вбашку навсегда.

Тут-то ей ипопались воспоминания Остроумовой-Лебедевой: картинки ее как будто проросли вМике иопределили ее жизнь. Отныне девизом стало благоговение. Оно перехватывало горло. Сним надо было что-то делать.

На реставрацию была положена жизнь. Наверняка именно Микина тяга креставрации овладела, как уМаркса, массами истала материальной силой. Весь воздух проникнут был этой тягой. Новых книжек пока что было мало – но одна из первых посвящена была реставрации Павловска. Весь город принимал душевное участие ввосстановлении своих дворцов.

Постепенно проклевывалась мемуарная эпоха, начались Гиляровский, письма Чехова ивоспоминания онем уже в1952-м, атам второе пришествие Клима Самгина и «Хождения по мукам». Топтались на подступах кСеребряному веку, потом прорвались «Тарусские страницы» и «Прибой», пошел потоп мемуаров вокруг да около – ностальгия по чеховской эпохе До ипо комиссарам вкаких-то немытых шлемах После. Реставрацией дышало все вплоть до детских передач: помните Клуб знаменитых капитанов? Имя Гумилев не произносилось, но было увсех на уме. Журнал «Костер» – детский, ленинградский – весь пропитан был неупоминаемым Гумилевым.

Наконец шлюзы открываются: выходят Ахматова иЦветаева. Потом приносят «Доктора Живаго» карманного формата на рисовой бумаге. (Это издание заграничное, контрабандное – сидиотским обозначением: «Земля ифабрика».) Еще немного – ипоявятся стихи Мандельштама всамиздате.

Ивот, ностальгия идет уже вразрешенном ключе: поднимается волна революционных фильмов, которые смотрят за костюмы иинтерьеры. Вшестидесятые ностальгия наступает по всему фронту, не различая право от лево, бога от черта, авангарда от арьергарда. Вособенности любят вещи: камера вфильме «Дворянское гнездо» полминуты не сползает скуска рокфора – пускает слюни.

Доходило до полного лакейства. Как та тетка, что охала от интерьеров фильма «Война имир»: «Убирать бы здесь!» Ностальгию теперь обслуживали целые полки – куда там, дивизии! – реставраторов: икон, украшений, картин, мебели, усадеб ицерквей. Везде специалисты по стилям иэпохам. Экскурсоведы иискусствоводы. Все это уже давно определилось по департаменту коммерции либо укатилось вбульварщину. Конец прекрасной эпохи.

Но это, слава Богу, было уже без Мики.

Теперь уже Мика почти большая исама ходит ктете Нюте. Тетя Нюта по-прежнему худая, спапироской. Унее как всегда – спартанская обстановка, несоветского только альбомы сфотографиями идивные старинные чашки – от матери. Угощение – вкуснейший самодельный творог исвежайший душистый хлеб. «Выпечка по методу дворян-лишенцев», – хвастается Нюта. Над кастрюлей скипятком на дне подвешивается дуршлаг, внего кладется черствый хлеб, завернутый всалфетку, иполучается чудо, объеденье.

Ивот Мика слушает, чем кончилась Нютина история.

Они радовались за Стиву, но жили вЯлте вужасном страхе: каждую минуту могли прийти за мамой. Она была теперь жена белоэмигранта. Имало того так ничего ине понимала, что творится. Дети зато понимали очень хорошо – им-то все время напоминали, что они классовые враги.

Первые годы они переписывались – находили пути. Когда стало ясно, что разлука их надолго, может быть, навсегда, Нютина мама сама стала подталкивать Стиву, чтобы он женился. Прошло время, иявился человек оттуда. Он сказал, что Стива просит ужены разрешения на женитьбу. Сам он боится писать, это может им навредить.

Вот какие были нравы. Мать как женщина разумная передала благословение. Больше она ничего оСтиве не слыхала. АНюта слышала уже потом, что Стива умер, что унего было двое детей ичто старший Паша выучился на дипломата. Амладшая девочка Вера жила вПариже.

Были они вЯлте очень бедны:

«Амы не знали, как пишется слово “хлеб”!»

Понятно, раньше-то писалось через ять. Анынче хлеба они ивглаза не видели.

Нюта работала санитаркой. Вмединститут ее не брали из-за дворянского происхождения. Ей удалось только попасть вмедицинский техникум ивыучиться на медсестру. Работала она вЯлте, вдетском костнотуберкулезном санатории. Оттуда ее постоянно пытались вычистить.

Но из России она не хотела никуда. Втридцатых вернулась под Ленинград, авпервые же дни войны ее мобилизовали на работу вгоспитале. Еще бы, сгоспитальным опытом с1914 года! Идали комнату, вот эту.

Теперь она преподает вПервом медицинском, хоть ине врач, но она столько знает про устройство полевого госпиталя, что ее слушать приходят врачи.

Аеще она хочет найти свою парижскую сестру.

2

ВСЕ ДРУГОЕ

Мика живет уже вМоскве, здесь все другое. Ихотя итут изрядно собралось Микиных родственников, трое- ичетверо- иболее -юродных, аседьмой воды на киселе ивовсе немерено, скоро выяснилось, что никому из них маленькая Мика не интересна. Так что рисовальная школа, ккоторой она пока привыкала, стала для нее всем на свете. Хотя приняли ее спревеликим трудом – ее мирискуснические вкусы вМоскве как-то не впечатляли, тут вэтом видели раскрашенную графику ибольше ничего. Тут все были живописцы. Высшей похвалой было «Красиво по цвету».

Когда Мику послали вшкольный лагерь – это называлось «на практику» – на все три летние смены, от Горыныча подальше, она была без ума от счастья. Ибо там будет ее четвероюродная кузина, старше на два класса!

Действительно, кузина оказалась мила ивзяла Мику всвою компанию кстаршим. Они рисовали целый день, авечером болтали, гуляли, пели. Вырезали шнуровку кедов, превращая их вбалетки. Намазывали мылом стекла, накатывали черную краску, вырезали рисунок ина бумаге печатали монотипию. ВЛенинграде-то они сЛизой на людях помалкивали, авновой школе девочки были интеллигентные идаже не скрывали этого. Они читали Бунина иМопассана. Это были почти готовые девушки, иувсех на глазах развивались их романы. Одна, самая крупная из них, была красива ангельской, совершенной красотой. Но унее была трагедия – ей приглянулся кто-то из сверстников. Потому что ее классическая, нестерпимая красота никому, конечно, из этих сверстников – пятнадцатилетних мальчиков – была невподъем. Иэта пятнадцатилетняя дура оплакивала свое безнадежное одиночество икрах всех надежд ирисовала гибнущих, изломанных, изуродованных женщин. Потому что хоть они были маленькие, но чувства-то ихние были настоящие.

Микиному тринадцатилетнему счастью это не мешало. Она полюбила красавицу – та была добра. Акак она пела!

Это была совсем новая песня, тогда она страшно нравилась:

Она пела глубоким сопрано, разочарованным голосом всезнающей, прожженной женщины из Мопассана, асама была маленькой растерянной девчонкой.

Но пели истарое – песенки кабаре, которые, наверно, запомнились еще их родителям:

Анаутро она вновь улыбалась…

Больше всех любили «Серенькую юбку»:

Лагерь был на крутой горке, внизу зеленый луг, по нему вилась речка, авдоль берега – редкие ветлы. Все рисовали эти ветлы, они образовывали ряд натуральных чисел, его трудно вспомнить, но легко узнать – дымные эти луга иизвилистая линия ветел, авверху размазана розовая пыль облаков. Вид после ужина.

Сутра все ходили вближнюю деревушку ирисовали пруд, старые избы исваленные много лет назад бревна перед избами. Кто-то привез, астроить не стал ичинить не стал, то ли не вернулся свойны, то ли заболел, то ли замели. Так они илежали горой, сохшие имокшие двадцать лет подряд, серебряные от старости. Время было для деревни плохое, хрущевское, иученики не знали, почему все дома старые, почему все разваливается. Бабы их шугали. Мужиков не было.

Надо сказать, что народные люди из деревни были непонятные, но не противные. Уних были скулы, надбровные дуги, сильно потрескавшаяся кожа, выцветшие глаза. Они были одеты вкофты поверх платья или черные рытого бархата жакетки, мужские туфли скалошами, на голове платок. Они иговорили-то не очень понятно. Ученики их стеснялись, только самая умная девочка вежливо попросилась порисовать визбе ивернулась спачкой узорчатых картинок: полосатые домотканые половики да лоскутные одеяла.

Поколение за поколением они рисовали бледный песчаный бугор инад ним пронзительно-желтый закат сквозь прорехи вчерном еловом рукаве. Рисовали глинистый обрыв над рекой, сверху поле, на нем стога. Рисовали кучевые облака на кубовом небе, на теплой подкладке, авнизу красноватая гарь, заросшая кипреем. Ивсе как один рисовали раздвоенную лишайную березу на крутом подъеме влагерь.

Им не мешали похабные учителя, полностью занятые такими же пионервожатыми. Один из них был вечно пьян. Другого звали Дрыгалин. Третий был физрук и, имея ввиду этюд, говорил «утюг».

Особенно хорошо было вдождик: все сидят впалате ипишут друг дружку, или грибы, или рябину, или ромашки. Ипоют хулиганские песни или списывают втетрадку песенные слова. Или придумают игру: ты описываешь кого-то иего одежду. Например: вошел Дрыгалин вновом галстуке. Апо игре это значит, что ничего другого, кроме галстука, на нем надето не было.

Акак-то они встали до рассвета, взяли этюдники и, дрожа от холода ивозбуждения, вышли вполе: хотели увидеть прославленный зеленый луч. Но сизое нежное поле иясное, еще никакое небо вмиг поменялись на розовое изолотое, аеще через минуту начался белый, синий, зеленый день, иони не успели ничего зарисовать, зря все измазали.

Раз посадили позировать маленькую Каплан соттопыренными ушами врозовом платье. Она сидела на толстом сером брусе, свесив ноги, виюньской зелени застревало солнце, свет дрожал радугами, какая-то мелочь летала ижужжала, иони рисовали солнце ивоздух счастья, ивэтом волшебном воздушном столбе – розовую девочку, дочь завхоза, которая рада-радешенька была, что сней общаются большие.

Это ибыло вшколе самое лучшее – ее воздух.

Вшколе все говорило отайном иблагородном замысле, он проступал сквозь общую зачуханность. Серый холст, аутентично пахнувший рядном игумном, мебель из простого дерева, старая, залосненная иизящная, жемчужно-серые стены… Навыки штриховки, уже не репинские ине чистяковские отнюдь, аугловатые, легкие… как сейчас понятно – английские, рескинские, воспринятые через Врубеля сСеровым. Тайное знание, полученное тихими некрасивыми училками, не скажут от кого, но тихо же передаваемое по эстафете: ничего, не бойся, не зализывай, пусть будет волосато-волохато, так тыверней поймаешь выражение…

Асамое главное, постоянное ожидание чуда. Потому что чудеса то идело происходили. Вот противный ругатель – тощий, капризный Саша. Ивдруг он выдает работы, похожие на россыпь драгоценных камней! Вот одутловатая деваха впрыщах из параллельного – ивдруг появляется ее акварель: город, пасмурный вечер, красный трамвай иего отражение вмокром асфальте. Втусклом мокром воздухе этот трамвай, дважды повторенный, вобрал все краски итеперь светился скрытым светом, это давало надежду.

Но потом чудеса проходили. Рисовать иписать красками все как-то научались, но…

Вромане британского японца Исигуро описана чудесная школа: дети там рисуют, пишут сочинения, играют. Они не сразу узнают, что они – клоны, искусственные создания; поскольку уних нет души, то, когда они возмужают, их распилят на органы. Асчастливое детство им дают просто чтоб они выросли здоровыми. Дама – патронесса школы собирает их рисунки, ившколе возникает поверье, что это затем, чтоб всем доказать, что душа уних есть.

Интересно, можно ли по работам сказать, что уавтора была душа? Поначалу вряд ли. Авот всредних классах, когда дети начинали раскрываться, она точно была. Но уже кстаршим классам становилось не так ясно.

Учился уних один мальчик, замкнутый, простоватый. Но когда он брал кисть! Раз летом они пошли на поле рисовать коров. Ну, все изобразили коричневых угловатых коров, сострой холкой, схвостом, сколенками назад, вразных позициях, пасущихся илежащих. Корова устроена сложно, это целая наука. Амальчик Петя без всякой науки залил квадрат ватмана глубоким, дрожащим изумрудным цветом, авсередке поместил двух крошечных изящнейших красных коровок, величиною сбожьих. Так сказать, вид сверху, из облака. «Иувидел, что это хорошо». Боже, как же это было хорошо!

Но встарших классах было уже не так хорошо, ипосле школы Петя пропал срадаров. Кому нужен гений? Что сним сталось?

Его бы вученики кмастеру, тер бы краски ивдруг превзошел бы учителя. Но учителя вшколе художники были никакие. Может, вэтом все дело?