Сбор клюквы сикхами в Канаде Толстая Елена

Короче: вшколе они выучились много чему, но ктому, чему именно их учили, приобрели стойкую аллергию.

Все же им сильно повезло: снаружи что-то уже менялось.

Библиотека иностранной литературы была раньше вЗарядье, почти на самой набережной, вжелто-белой сколоннами бывшей церкви. Там устроили выставку рисунков Матисса: год еще был пятьдесят какой-то. Мика смальчиком Володей из класса – маленькие, лет по четырнадцать – на нее пошли. Небо уже налилось сизо-розовым, хотя всего часов пять – дело было вдекабре. Ина этом небе классическое здание церкви казалось лимонным, аколонны бирюзовыми. Этот вечерний эффект просто сума сводил – так было нарядно.

Ивот они – плотный Володя вшкольной гимнастерке ивысокая, нелепая Мика вкоричневой форме – вот они поднимаются вочень теплые, очень ярко-белые маленькие залы. Итакая красота были эти рисунки одной гибкой линией.

Но тут на них, видно, подействовал этот внезапный нагрев после двадцатиградусного мороза, иочень скоро они сним начали сопеть, сперва исподволь. Ничего не помогало: платка не было ни унего, ни унее. Вскоре они уже сопели вслух, громко, вунисон.

Пришлось им позорно ретироваться.

Декабрь, Москва, Матисс. Оттепель.

Мика оторвалась от старой семьи – от того, что для себя она определяла как несправедливые преимущества, за что было стыдно. За раннюю грамотность, например. Оторвалась от папы сБабушкой итетей Нютой, которые остались вЛенинграде. Но она продолжала быть зависимой от чужого мнения. Просто сейчас это было мнение уже не папы сБабушкой, амамы сГорынычем.

Горыныч состоял из длинной толстой шеи. Она оканчивалась небольшой головой свысоким, но, увы, – чисто декоративным лбом иплоскими щеками. За очками маленьких бесцветных злых глазок было не видно, рот был безгубая щель. Ниже шея разветвлялась на накачанные загребущие руки, асама бочкообразно утолщалась, иэто тулово бегало на коротеньких кривых ножках. Он был представительный илюбезный, замечательно одевался вателье – его можно было перепутать счеловеком.

Начал он сискоренения папы иБабушки. «Все это пропахло нафталином», «Да кто это теперь читает», ит.д. Ачто же нужно? Горыныч утверждал культурные преимущества Москвы. Ладно! Тогда как раз выходили Паустовский, Бабель, Олеша. Это было упоительное чтение, иМика полюбила «Золотую розу» иКавалерова. Но все же все это было ничуть не менее нафталинное. По сравнению стем, что читал иписал Горыныч.

Сам Горыныч читал советские шпионские романы икнижки про спецслужбы. Он смотрел телевизор: «Ядолжен смотреть то, что смотрит народ». Он восхвалял выступавших по телевизору представителей народа. Ему нравились широкие скулы, он ценил открытые незамысловатые лица. Ему писали сельские учительницы. Он читал вкаких-то клубах. Он снаслаждением купался вглупости, иглупость была ему благодарна.

Но вдальнем ящике под ключом унего были Сельвинский и «Мена всех». Когда же Мике чудом вывалился из какого-то второго ряда ранний Пастернак – «Поверх барьеров», она была потрясена. Вот оно, то, что нужно! Зачитала до дыр, переписала втетрадку, выучила наизусть игундела вметро ипо дороге вшколу. Содрогаясь от счастья впредвкушении того, что еще должно последовать. Как впулю сажают повторную пулю! Почему тогда было это ощущение, что вот-вот – ибудет счастье? Без осечки?

Так что Горыныч кое-что знал. До того, как попал втридцать пятом под покровительство своего покровителя исделал карьеру. Он мог процитировать икирсановский «Бой быков»:

Бык по какому-то поводу говорил «Му!», адальше шло так:

Неужели Горыныч когда-то был человеком?

На самом деле Горыныч был персонаж вбуквальном смысле слова феерический: он разбогател, поставив вцирке феерию. Феерия шла во втором отделении. Вначале пограничники ловили шпионов на суше. Потом цирковая арена заполнялась водой ипревращалась вморе, ипреследование шло вплавь, затем наступала ночь, ионо продолжалось вполной темноте, только по рядам зрителей ходили тревожные прожекторы ивысвечивали то тут, то там возникающие очаги шпионажа иизмены. По цирковому морю носились моторные лодки идаже что-то над водой летало. Все это кончалось полным посрамлением Запада, стоило несметных денег исобирало полный цирк.

Действие проходило под оглушительное пение армянской певицы. Если бы она была мужчиной, такой акцент сочли бы издевательством иисполнителя раньше (ну не сильно раньше) немедленно расстреляли бы.

По утрам Горыныч победоносно пел вванной: «Любо, братцы, любо…» – любил себя.

«Жалко только детушек… Матушку-старушку…». Но, конечно, никого ему жалко не было. Он во всем был свеком наравне. Насчет матушки-старушки: на похороны матери он не поехал. Сбежал из родных краев вначале тридцатых иотрезал, со своими видеться не хотел. Взял русское имя, женился на поповне – иустроил ей ад.

Хотя нет, все-таки ион пожалел – один-единственный раз. Мика это видела. Год был пятьдесят седьмой. Откуда-то взялся ссыльный старик Штраус ипринялся умолять опомощи. Старик носился по Москве всвоей страшной шубе, из нее торчали клочки, склеротические глаза выскакивали из орбит, красные исиние жилки пульсировали. Надо было его вытащить из Александрова, где он со своей старухой мучился на сотой версте без воды исвета. Они были возвращенцы из Харбина: там уего жены была вышивальная мастерская. Работали китаянки.

Видно, обезумевший от репрессий Штраус что-то Горынычу напомнил из его детских или юношеских впечатлений. Насчет своего происхождения Горыныч глухо молчал, но вряд ли оно было пролетарское.

Кого напомнил? Да кого угодно. Собственного Горнычева еврейского деда? Или отца?

Когда это могло быть? Да когда угодно. Начало двадцатых, реквизиции ирасстрелы? Или их середина – конец НЭПа, выпихивание из жизни? Или конец – обостренье иповторные аресты? Или ито, идругое, итретье?

Как бы то ни было, Штраус со своими жилками, видно, дотронулся до чего-то, что было внем еще живо. Потому что сутра Горыныч помчался вСоюз – помогать!

Вернулся он расстроенный ииспуганный. На него нацыкали. Оказалось, что помогать «таким» не только нельзя, но инебезопасно.

Но он ведь подумал, что уже можно быть нормальным! Ибегом побежал! Игоревал, что нет, вишь, нельзя…

Через несколько дней сообщили, что Штраус вернулся ксебе вАлександров иумер. Его страшенная рыжая старуха привезла исилой всучила Микиной матери огромную скатерть на двенадцать персон, каких теперь не бывает, из ажурной льняной мережки китайской ручной работы, скупидонами инимфами (Нимфы? вХарбине?) безумной, совершенно ненужной красоты. Мать Мики этой скатерти боялась – не заразиться бы через нее несчастьем. На самом деле скатерть, которой никто никогда не стелил на стол икоторую нельзя было продать, потому что никто не покупал, действительно внушала оторопь. Она была из другого измерения. Сделанная вдурацком, на сто лет запоздалом стиле ислишком хорошо, как уже никто нигде не делает, даже вКитае, она пережила их всех, переживет ивсех нас иокажется через тысячу лет вмузее – неизносимая, неистребимая, вечная. Никто ине вспомнит, что это китч.

Мика все еще была маленькая, но Горыныч устал ждать иприступил кполному иокончательному ее уничтожению.

Дома Микина жизнь ибез того была плотно схвачена, без зазора, машиной «преступление-наказание». Самоходная эта машина не остановится испути не свернет – что ни делай, только крутит колесо вперед да ходу поддает.

Теперь надо было убедить Микину мать вМикиной закоренелости. Алгоритм был такой: придраться клюбой мелочи иначать изрыгать оскорбления. Вкакой-то момент Мика не выдерживала иначинала кричать. Умело ведя свою партию, Горыныч развивал скандал, не давая ему затухнуть, только чтоб не дать Мике смириться. Например, уже когда все тихо и, кажется, хорошо, вдруг опять на что-то бешено, страшно отреагировать, аесть повод, нет ли, поди потом разбирайся. Вобщем, раздувать Микину ненависть, язвить водну точку, апри этом все время повышать ставку. Иочень скоро Микину мать он убедил. Затем иМика сама должна была всвою собственную порочность поверить. Иона поверила, конечно, – была мала. Ну ичто? Это же не приближало его кокончательному решению. Тогда пошли разговоры отом, как он сам вшестнадцать лет ушел из дому. Ивсего добился сам! Человеком стал! (Ну, тут он преувеличил.) Ясно было, он хотел убрать ее из дома. Аей было только четырнадцать.

Тут ипроявилась Б.О. Их школьная учительница Б.О. Бывшая комсомольская богиня, анынче рыжая, полноватая, вялая тетенька стихим голосом. Но вней тлело то самое пламя, ивремя от времени оно возгоралось из искры, ислабый голосок креп, ивсе кругом дрожало вужасе. Вней одной хватило бы пороха на целую боевую организацию.

Ей почему-то было не все равно, иона не дала Горынычу угробить Мику, угрожая сообщить вихнюю пыр-тыр-ганизацию, что он выделывает спадчерицей. Трус Горыныч испугался огласки ипритих.

Это Б.О. сказала, что Мика имеет право на существование. Что не обязана им верить, будто она такая плохая: «Не слушай их, ты нормальный ребенок, утебя своя планида, ивсе утебя получится». Это было главное – своя планида. Своя отдельная жизнь. Это было настоящее спасение, иза это Мика полюбила Б.О., ко всеобщему конфузу инеудобству. Девочка. Тетеньку. Хотя вспомним, как все тогда были свирепо невинны!