Бумажная оса Акампора Лорен

«Если сон – это переход к жизни, то будущая жизнь – это переход ко сну».

Рене Магритт

«Темная сторона есть у каждого человека, и в ней таятся вещи, о которых мы ничего не знаем».

Карл Гюстав Юнг

Lauren Acampora

THE PAPER WASP

Перевод Анны Осыкиной

Впервые опубликовано Grove Atlantic.

Опубликовано на русском языке по договоренности с AJA Anna Jarota Agency and The Clegg Agency, Inc., USA. Все права защищены.

Данное произведение является художественным вымыслом.

Любое сходство с реальными людьми, компаниями, событиями или местами случайно.

THE PAPER WASP

Text copyright © 2019 by Lauren Acampora

© Анна Осыкина, перевод, 2021

© ООО «Феникс»,оформление, 2022

© В оформлении книги использованы иллюстрации по лицензии Shutterstock.com

Глава первая

Я сидела в самолете. На мне были короткие брюки красного цвета. С того самого момента, как я решила отправиться к тебе, я не могла представить себя в чем-то другом. В красном я чувствовала себя смелой и дерзкой, словно матадор. Всю ночь я не смыкала глаз, и было еще совсем темно, когда я поднялась с постели и сложила в чемодан свою летнюю одежду. Несмотря на лихорадочное состояние, я смогла собраться с силами, чтобы затолкать в рюкзак старые фотографии, карандаши, чернила и лучшие из моих рисунков.

Соседнее место в самолете пустовало, и я спокойно разложила около себя рисунки. Вот ты на диване в своем роскошном платье, с огненной копной волос, перекинутых через плечо. Твои глаза – зеленые, словно заброшенное озеро, твои сладкие губы слегка изогнуты. Моя фигура выглядела слишком невзрачно на твоем фоне. Возле дивана стояла настольная лампа с основанием из переплетенных медных змей. Рядом – орхидея в горшке, как будто высунувшая язык. Стену украшали гравюра с изображением кардиналов и картина с палатками в пустыне. Внезапно ты оказалась так близко. И я вновь ощутила энергию и любовь, незримо клубящиеся между нами. Этот момент остался навсегда в моей памяти.

Рассматривая свои зарисовки, я почувствовала покалывание в кончиках пальцев, будто бы их пронзал разряд электрического тока. И мне вдруг захотелось вскочить со своего места и побежать по проходу самолета. Но вместо этого я убрала рисунки и выплеснула оставшийся бур-бон в стакан с колой. Биение сердца участилось, двигатель самолета заработал. Я так долго ждала это чувство, этот невероятный подъем и была безумно горда собой, что правильно все сделала, сев в самолет. Состояние экстаза, разливавшееся сейчас по моему телу, стоило всех тех мрачных дней, когда моя жизнь катилась под откос.

Я пролистала страницы журнала Dwell[1], купленного в аэропорту. Мне всегда нравилось рассматривать красивые комнаты. Глубоко дыша, я с жадностью втягивала воздух, циркулирующий в салоне самолета. Разумеется, я летала и раньше, будучи ребенком, но состояние страха перед полетом перекрывало слепое детское доверие. Теперь я отчетливо понимала, что самолет может разбиться в любой момент. Я знала, что в каждом новом мгновении есть такая вероятность, хотя из-за воздушной дымки она казалась несбыточной. Меня пленило могущество Создателя, обладающего властью над прошлым и будущим и способного создавать новые миры.

Постепенно вид за моим окном превратился из похожей на плоскую шахматную доску местности в экзотический рельеф розовых и красных гор. Это был Запад. Бескрайняя пугающая пустота. Не было видно дорог. Ничто не цепляло мой взгляд, вокруг были лишь скалы и редкая поросль травы тут и там. Возможно, здесь водятся змеи и койоты, а в норах копошатся грызуны. Внезапно горы как будто преклонили колени и сплющились. Последний неглубокий хребет, и вот она – цивилизация. Дороги, словно паутина, тянулись к долине. Автострады, точно артерии и разветвленные капилляры, вели к каждой клеточке, к каждому дому и прилегающему к нему бассейну синего цвета. И наконец, точно капля с самого края земли – океан. Я никогда раньше не видела его. И никогда раньше я не была так далеко от своего дома, от своей спальни и коробки с вырезками из журналов. Самолет стал снижаться, и у меня возникло тревожное предчувствие, что больше никогда не переступлю порог своего дома.

Прошло всего пять недель с тех пор, как я узнала о встрече выпускников. Однажды вечером мама пришла домой еще более измученная, чем обычно. Ее куртка, все та же тускло-коричневая парка, которую она носила вот уже десять лет, пролетев мимо крючка, упала на пол. Она посмотрела на меня, стоящую у плиты, где я жарила курицу и готовила запеканку из зеленой фасоли. В нашей семье готовила я, хотя мой отец весь день проводил дома. После череды увольнений мужчины в нашем городе вдруг превратились в бездельников. Уделом машинистов, инспекторов и технологов стало сооружение оленьих стойл и распивание шлитца[2], и спустя годы они все еще болтались без дела.

– Как прошел день? – рискнула спросить я, взбивая молоко и яйца в миске.

– Как обычно, – последовала долгая пауза. В маминых глазах было что-то пугающее. – Я видела Лесли Ломакс в офисе. Она приходила за маммограммой.

– Серьезно?

– Ты помнишь Лиз Ломакс из твоего класса?

– Конечно помню.

– Так вот, Лесли сказала, что Лиз собирается на встречу выпускников старшей школы. В среду. В ночь перед Днем Благодарения. Ты знала об этом?

Я бросила взгляд на кастрюлю, стоящую передо мной на плите, и тихо сказала:

– Знала.

– Лесли интересовалась, не собираешься ли ты пойти туда. Похоже, многие из твоего класса там будут, – она на секунду замерла. – Может быть, там будет Элиза Ван Дейк.

Мое сердце обливалось кровью.

– Я надеюсь, ты как следует об этом подумаешь, Эбби, – сказала мама. – Было бы неплохо, если бы ты поехала.

Я продолжала взбивать яйца. Наконец мой голубиный инстинкт взял верх, и я кивнула:

– Спасибо, что сообщила.

После обеда я собиралась делать то, чем занималась всю эту неделю, – пересмотреть «Живую планету», но вместо этого я открыла шкафчик с памятными вещами и достала наш выпускной альбом. На глаза сразу же попалась страница с твоей фотографией. Электрический разряд пронизал мое тело. Время словно повернулось вспять.

В твоей внешности не было ничего смущающего или старомодного: белоснежный верх с глубоким декольте, волнистые волосы. Ты была роскошна, неподвластна времени. Под фотографией красовалась цитата Боба Дилана: «Вам не нужен прогноз погоды, чтобы знать, в какую сторону дует ветер». Тогда я крайне пренебрежительно отнеслась к выбранной надписи. Теперь же была поражена столь точным, опережающим время предсказанием и девушкой, чей открытый взгляд не оставлял сомнений, что она точно знала, в какую сторону дует ветер, и остановилась лишь на мгновение, чтобы попрощаться.

На задней обложке альбома была твоя надпись, до боли сухая: «Эбби, мне жаль, что мы больше не близки, но я надеюсь, что когда-нибудь все изменится. С любовью навсегда, Элиза».

Часто мне снился один и тот же сон про диван. Он повторялся каждую неделю. Во сне я пыталась позвонить тебе, но мои руки так тряслись, что я не могла правильно набрать твой номер. Я пыталась несколько раз, прежде чем мне удалось это сделать и ты наконец взяла трубку и произнесла: «Я здесь, я иду». Я неслась по узким улочкам чужого города, в растерянности бегая по кругу, пока все-таки не нашла то здание – каменное сооружение, увитое плющом, похожее на английскую усадьбу, – и поднялась по покрытой ковром лестнице. И вдруг дверь в комнату распахнулась. Дальше мы с тобой сидели на диване, держась за руки. На тебе было платье, расшитое стразами. На мне – облегающее черно-фиолетовое платье с вертикальной белой полосой по центру. Мы разговаривали и смеялись, наслаждаясь общением. Отчаяние словно улетучилось. Сожаление о наших потерянных годах исчезло. Все вокруг нас излучало свет.

Я проснулась на пике любви. Этот сон был настолько подробным и явным, что каждый раз, когда я его видела, я была уверена, что это действительно ты, Элиза. Иногда ты приходила ко мне вот так. У меня не было доказательств, но я была убеждена, что сон снился нам обеим. Я так и не смогла точно вспомнить слова, которые мы говорили друг другу, но, когда я просыпалась, в моей голове были четкие образы: витое основание настольной лампы, орхидея в горшке, изображение кардиналов на стене, картина с видом пустыни и палатками, написанная акварелью.

Я села за туалетный столик и оторвала длинный лист от рулона бумаги для рисования. На мгновение закрыла глаза, а затем, открыв их вновь, начала делать наброски карандашом. Наши тела на бордовых подушках, твоя копна рыжих волос, свет лампы…

Мое дыхание участилось, пульс замедлился, и я точно впала в наркотический экстаз. Будто карандашом управляла некая внешняя сила, и иллюстрация на картине была предопределена. Это могло означать лишь одно: ты вернешься за мной, и я всегда это знала. Мы снова будем вместе. Все эти годы, проведенные дома в Мичигане: сновидения, рисование, просмотр фильмов Перрена, работа кассиром в «Мейере»[3], топтание на одном на месте, – все это вело меня к тебе. Я долго вынашивала в себе подозрение, что я изгой, не потому, что была хуже, а потому, что я была особенной. Словно, чтобы достигнуть цели, мне был нужен некий сигнал Вселенной, просто нужно было время. А теперь как будто открылась музыкальная шкатулка, и мое время настало.

Никогда, даже позже, в моменты близости, я не говорила тебе, что многие годы, еще со старших классов, я искала тебя взглядом на обложках журналов. Все это время я жаждала доказательств твоего существования, хотя бы упоминания о тебе, хоть словечка в обзоре фильмов или маленькой фотографии где-нибудь. Осознание того, что ты жива, что у тебя все хорошо, помогало мне выбросить дурные мысли из головы. Тщательно вырезая фотографии и статьи из журналов, я хранила их в розовой тканевой коробке под кроватью. Этот ящик был для меня самой ценной вещью, первой, которую я спасла бы при пожаре.

После окончания рабочей смены в ту пятницу я подошла к стойке с журналами у кассы. К горлу подступил ком. Это мгновение, перед тем как взглянуть на обложку журнала, всегда было самым мучительным. А потом внезапно отпустило, и я снова могла дышать. И вот передо мной стоишь ты, роковая женщина, с уложенными локонами, в красном платье с глубоким вырезом на спине, твоя рука лежит на бедре. Игриво улыбаясь, ты смотришь прямо на меня.

Когда я взяла журнал People со стойки, мне захотелось забрать все выпуски себе. Одна мысль о том, что эти журналы могут попасть в руки к тем, кто интересовался тобой просто из любопытства, а то и из зависти, вызывала у меня отвращение. Я пристально смотрела на тебя, и мы не могли отвести взгляд друг от друга. Я вспомнила наши пижамные вечеринки – как мы втискивались в один спальный мешок, когда остальные девчонки спали, и твои волосы закрывали наши лица. А теперь я стояла в очереди с журналом, как рядовой покупатель, как обычный прохожий. Позади меня стояла женщина в футболке с изображением белоголового орла и полной тележкой корма для домашних животных, и мне хотелось сказать ей, что я знаю эту девушку с обложки журнала People.

Я знаю ее. Я знала ее.

Вместо этого я схватила журнал и показала его кассиру, тощему, шмыгающему носом подростку. Но, чтобы не дать ему лапать журнал своими руками, сама быстро провела им по сканеру.

После этого я обогнула супермаркет «Мейер» и подошла к магазину под названием «Гудвил». С витрин на меня смотрели белые манекены в строгих платьях с лампами и книгами у подножия. На мгновение я остановилась у входа, собираясь с духом, чтобы войти, затем поднесла руку в перчатке к дверной ручке.

Внутри магазина располагались крайне непривлекательные стеллажи с одеждой, набитые свободного кроя блузками сельского типа и брюками на резинке. Я осторожно пощупала вещи на первой стойке, а затем повернулась, встретившись взглядом с девушкой-продавцом. На ней были очки в форме кошачьих глаз, которые казались устрашающими и совсем не уместными в этом магазине.

– Мне нужно что-нибудь, чтобы надеть на встречу выпускников старшей школы, – откашлявшись, резко выпалила я.

Продавщица бросила холодный взгляд, сканируя меня вдоль и поперек. Я была уверена, что она сможет прочитать все мои мысли: какой дурой я себя считала, что решила открыться и что вообще посмела думать о встрече выпускников. И правда, для меня это было безумством. Долгие годы я усердно совершала одни и те же действия. Я тратила тридцать минут, чтобы добраться до работы, не встретившись ни с кем из знакомых. Я предпочитала не знать ничего о своих одноклассниках и сама оставалась в тени. Пусть и дальше копаются в своих социальных сетях. У меня не было даже компьютера или смартфона, да я и не хотела. Всеобщий информационный бум. А я прекрасно себя чувствовала в своей маленькой вселенной, где только моя бумага для рисования и карандаши, фильмы и журналы. И пусть каждый думает, что ему угодно. А как там наша лучшая уче- ница в классе? Зачем же сводить все прекрасные возможности к одному негативному факту? Эбби Грэйвен, простая, немного полная, полностью лишенная внешнего лоска, эмоционально неуравновешенная, прямо здесь, перед вами.

Вдруг из глубины одного из неприметных стеллажей для одежды я вытащила платье: наполовину черное, наполовину фиолетовое с белой полосой посередине. У меня перехватило дыхание. Это было то самое платье из моего сна – как гром среди ясного неба. Платье было необыкновенное – дерзкий фиолетовый, запретный черный, разделенные полосой от воротника до подола. Оно стоило четыре доллара девяносто девять центов. Я вышла из магазина с ощущением, что все пазлы сложились в единую картину. Я и раньше видела вещие сны, но никогда они не были такими явными. Ни один человек не мог бы сказать, что это просто совпадение. Ни один доктор не мог бы убедить меня, что это признак галлюцинации, связанный с перепадом настроения. С годами я поняла, что я не такая, как все. Я знала, мои видения были связаны с чем-то гораздо большим, словно существовала некая гигантская сцена, предназначенная только для меня, отдельные участки которой я могла видеть лишь мельком, поднимаясь по ней шаг за шагом.

Вернувшись домой, я повесила платье в шкаф и снова вытащила выпускной альбом. А вот и я: пухленькая, в черной водолазке, как будто остолбеневшая, мои глаза прикованы к одной точке где-то над головой фотографа. Мои угольно-черные волосы вяло спадали на плечи. Ниже были слова Эмили Бронте:

«Мне снились в жизни сны, которые потом оставались со мной навсегда и меняли мой образ мыслей: они входили в меня постепенно, пронизывая насквозь, как смешивается вода с вином, и постепенно меняли цвет моих мыслей[4]».

И все-таки, если нужно, я могу привести себя в порядок. Я отнюдь не некрасивая. Во мне, возможно, даже есть что-то привлекательное, если вы являетесь тем самым человеком, который может правильно посмотреть. Мои глаза – большие желто-карие, как у кошки. Окрашенные волосы, черные как смола, оттеняют мою бледную кожу, а небольшие следы от прыщей можно легко замаскировать консилером. Я всегда была небольшого роста и страдала от лишнего веса, но в то же время это придавало моему телу дополнительные округлости. Именно поэтому, глядя на себя в липкое от старых наклеек зеркало в день встречи выпускников, я не была недовольна собой. Расправив плечи, я немного попозировала. Платье оказалось немного грубее, чем я думала, но, может быть, это и к лучшему. Оно будет моей броней.

На нервной почве у меня расстроился живот, и я сделала глубокий выдох, чтобы полностью опустошить легкие. «Тебе нечего бояться», – заверила я себя. Ты тоже там будешь сегодня. Я знала это. Ты будешь ждать меня, точно как в моем сне. Я спокойно пошла за помадой. Если и существовал какой-то особый случай для красной помады, то сегодня определенно такой день.

Внизу стоящая у раковины мама мыла посуду.

– Я еду на встречу выпускников, – объявила я.

– Едешь? Это здорово, Эбби! Я так рада.

Когда я подходила к двери, она улыбнулась мне, и я вдруг увидела, что в этом доме, состояние которого с каждым годом становилось все хуже, мама была как будто в заточении, ежедневно добираясь на работу в своей грязно-коричневой куртке и дыша выхлопными газами на шоссе.

– Пожалуйста, будь осторожна! – крикнула она мне вслед. – И обещай, что дашь нам знать, если будешь дома позже полуночи. Ты взяла с собой телефон?

– Да, конечно, – ответила я, стараясь скрыть свое раздражение. – Скоро увидимся.

– Обещай, что позвонишь.

– Хорошо.

Когда она смотрела, как я уходила, в ее взгляде читалась мольба о чем-то большем, чем просто уверенность в том, что я позвоню, что я вернусь домой. Я пыталась подобрать слова, чтобы сказать что-то еще, что она хотела услышать, но ничего не пришло мне в голову. Я вышла, и она заперла за мной дверь.

Обычно, когда я ездила по городу, я выглядела как знаменитость – в солнцезащитных очках и шляпе с широкими полями, хотя в помятой родительской «Шевроле-Импале» на самом деле я выглядела как полная противоположность знаменитости. Я слушала спокойную музыку – «Флитвуд Мэк»; Кэт Стивенс, Дэвид Кросби, Стивен Стиллз и Грэм Нэш[5] – это напоминало мне об эпохе проводных телефонов и рукописных письмах.

Тем не менее временами машины на дороге превращались в чудовищ. В самые худшие дни, когда я была наиболее уязвима, даже деревья, казалось, склоняли ко мне свои ветки, похожие на клыки и когти. В то время я не могла ручаться даже за свою собственную ногу на педали газа, нейроны моего мозга бушевали. Я с трудом отрывала взгляд от других водителей на дороге – они, будто приговоренные к смерти, двигались к своим могилам. Тогда казалось чем-то естественным резко выкрутить руль в сторону реки. За рулем своей машины я отчетливо рисовала в воображении этот момент. Я была очевидцем этой странной голограммы, на которой моя машина съезжала с дороги и исчезала из виду.

К счастью, сегодня этого видения не было. Поскольку вскоре я должна была оказаться в окружении своих одноклассников, можно было свободно и открыто бродить по Мэйн-стрит. Огромное количество магазинов здесь пустовали, а витрины были закрыты упаковочной бумагой. Большая часть домов на маленьких улочках превратились из ухоженных уютных жилищ в неопрятные развалюхи. После закрытия автомобильных заводов средства массовой информации писали, что талантливые молодые кадры утекают из штата, но я знала, что большинство моих одноклассников остались именно здесь, заводя несчастливые семьи в этих обветшалых домах.

Миновав школу Эвертс Элементари и бетонную скамейку, на которой мы с тобой часто сидели, я открыла окна в машине и вдохнула холодный терпкий воздух. У обочины виднелись полосы черного снега, оставшиеся после первого в этом сезоне урагана. Я повернула на запад, прочь от города, к дюнам, в сторону твоего дома.

Я так любила твой дом, Элиза. По сравнению с огромным количеством хибар в нашем городе это был настоящий дворец. Я любила бродить по его гостиной, в другую эпоху она могла бы называться салоном – с ее бежевым ковром, тяжелым стеклянным столом и стульями с подушками на пуговицах. Мне нравилась изобретательность твоих родителей, которые, добавив верхний этаж и черные ставни, сделали свое ранчо похожим на колониальное здание Новой Англии. Терраса, пристроенная к дому, простиралась в сторону озера Мичиган, являясь для меня символом внутреннего стремления человека, словно некая взлетная полоса. Стоя на ней, любуясь на воду и маяк, я чувствовала, что движение будущего уже во мне, будто ветер готов поднять меня и унести в любую точку мира.

Мы играли часами. Ты носила ночную рубашку с оборкой на подоле и рукавах, с изображением сердец, вырывающихся из облаков. Я помню, как ты сидела на крышке унитаза в ванной с пластиковым посохом в руке в этой самой ночной рубашке, а я встала на колени перед тобой на коврике для ванной, раздавая указания. Резиновые лягушки, утки и крабы окружали нас со всех сторон. «Вокруг сада!» – выкрикнула ты в ответ на мои указания, и животные ожили.

А ночью луч от маяка проникал в спальню, проходя полосой по твоему спящему лицу, и снова уносился прочь, а я лежала на выдвижной кровати рядом с твоей, считая секунды до его возвращения. Находясь в твоей комнате под белым одеялом с люверсами, я чувствовала себя в абсолютной безопасности. На следующее утро после завтрака я старалась оставаться у тебя как можно дольше, пока твоя мама деликатно не намекала моим родителям, что пора забирать меня домой.

Остальные девчонки сгорали от зависти. Ты была красива, а я нет. Во мне не было ни остроты ума, ни подлости. Тем не менее именно меня ты приглашала домой с ночевкой каждую субботу. Наша дружба была настоящей и глубокой, а наши игры такими чудесными. Я знала, что, как бы невероятно это ни звучало, я делала твою жизнь ярче, так же, как и ты мою. Как сестры Бронте, мы создали собственное лоно воображения. Уже тогда я понимала, что не у всех есть такая привилегия. Нам посчастливилось долгое время оставаться в своих мечтах. Вдвоем это было легче сделать.

Я не хотела, чтобы ты видела меня, когда я грустила. Но зато, когда мне становилось хорошо, ощущая радость, я появлялась перед тобой. Я любила рисовать экстравагантные фрески по мотивам своих рассказов. Однажды ты взяла мою руку и сказала: «Когда-нибудь ты станешь великим художником, Эбби». Я не спорила. Я позволяла тебе верить, что мир ждал меня так же жадно, как и тебя. Но вся правда в том, что ровно как ты была рождена, чтобы быть на виду, я была рождена, чтобы прятаться в тени. Я была как будто скрытым кукловодом, нашептывающим тебе, что делать дальше. Я знала это, хотя до конца и не осознавала особенности своего дара.