Обителей много Небелицкая Ольга

Вейск, 11 мая 2012 года

Всё началось с того, что не приехала Дина.

Нет, конечно, всё началось с этих чертовых снов, думал Колька, сдирая корочку с зажившей ссадины на колене, и как было бы здорово сейчас отмотать назад, отказаться от снов и сказать, заберите, не хочу, не буду. Да кому сказать-то?

Колька сидел, прислонившись к побеленному стволу тополя у остановки. Он прибежал сюда заранее, знал расписание, конечно, и знал, что пузатый автобус часто опаздывает, но больше не мог высидеть дома. Дурное предчувствие накатывало волнами с раннего утра. Как бывает, когда съешь какую-то гадость: голова кругом, в животе тянет, ноги становятся ватными, сердце вдруг норовит заколотиться о ребра. Раз – вроде отпускает, и самому не верится, что только что было плохо. Но копится где-то под горлом очередная порция дурноты, чтобы навалиться в самый неподходящий момент.

Еще с утра Колька предчувствовал, что день пойдет не по намеченному плану, но гнал от себя плохие мысли и до последнего пытался объяснить дурноту чем-то съеденным накануне.

Когда пару лет назад от Одессы в сторону курортных поселков на побережье пустили новые резвые «газели», к Вейску по-прежнему сворачивал дважды в день только один старый желто-белый автобус. Кольке он напоминал шмеля. Шмеля было слышно издалека: заранее, еще до того, как автобус выглядывал из-за поворота, раздавалось его мерное гудение. Затем маленький и усталый автобус подползал к остановке и, напоследок фыркнув, глушил мотор.

Дина обычно выскакивала первой. Она мчалась к тополю, под которым сидел Колька, с такой скоростью, что мальчик едва успевал подняться на ноги. Дина хватала его в объятия – маленькая, но сильная! – отрывала от земли и сжимала до реберного хруста. Водитель тем временем уже доставал Динин лакированный чемоданчик – ну и странно он смотрелся рядом с клетчатыми сумками и базарными тележками вернувшихся с добычей бабок – и отходил в сторонку покурить перед отправлением обратно. Последней из автобуса неизменно вылезала бабТома, отдыхая почти на каждой ступеньке и тяжело дыша.

Колька любил эти редкие вечера, когда запах Дининых духов – мята и еще какая-то горькая трава, полынь, что ли, – смешивался с запахом нагретой пыли и автобусных выхлопов. Это значило – Дина приехала, Дина с ним рядом, и они сейчас неспешно побредут от автостанции домой. Колька, конечно, отберет лакированный чемодан – он же мужчина! – а Дина будет смеяться и хмуриться, когда чемодан запнется нелепыми своими колесиками о придорожные камни. Они пойдут дальней дорогой – в обход площади, чтобы подняться на тропинку над морем, чтобы Дина могла раскинуть руки, сбросить узкие туфли, пробежать босиком по траве, чуть не скатиться с обрыва – Колька отбросит чемоданчик и вовремя схватит Дину за руку. Потом они все-таки скатятся – вместе. И Динина белоснежная блузка будет вся в желто-глинистых пятнах, и в волосах тоже будет желтая глина, и сережку она наверняка там потеряет – в высокой траве или в песке, и за чемоданчиком придется ползти обратно, хохоча и цепляясь за клочки травы. А потом они придут – со стороны моря – домой, и там их будут ждать родители, и свет на веранде уже будет гореть – ночь здесь падает быстро, как одеялко на клетку с канарейкой, – пока они будут идти к дому, уже стемнеет. Так будет.

Так было раньше.

Дина не приехала, и Колька понял это, еще заслышав шмелиное гудение автобуса за поворотом. И дело не в том, что он так и не получил от Дины смс, и даже не в том, что, когда он стиснул зубы и все-таки позвонил, механический голос ответил ему, что «абонент находится вне зоны доступа к сети». Просто он знал, с самого утра знал, что так будет.

И все-таки он подождал, пока из автобуса выгрузятся бабки и разберут свои тележки и сумки. Он дождался бабТому и подбежал предложить помощь, зная, что она откажется, как всегда. Но бабТома его удивила: с тихим свистящим выдохом она оперлась на Колькину руку и сделала последний шаг со ступенек. Потом подняла на мальчика глаза и почему-то виновато сказала:

– Дины-то нема сегодня, да? Не було дивчинки нашей. На работе затрималася?

Колька пожал плечами. Ему не хотелось делиться своей тревогой с бабТомой, и уж точно он не хотел, чтобы она немедленно побежала обсуждать с кумушками пропажу «дивчинки». Поэтому он постарался, чтобы его голос не дрогнул:

– Да, бабТом, она, может, завтра попробует вырваться.

Потом он брел домой дальней дорогой. Сжимал мобильник влажной ладонью и еще несколько раз без особой надежды набрал Динин номер. Кольке хотелось разреветься во всё горло и побежать к маме с папой. Нельзя терять ни минуты, нужно звонить в милицию; ну хорошо, для начала – Дине на работу, бабушке, потом уже в милицию, но в любом случае нужно что-то делать, а не брести под темнеющим небом по берегу моря, слушая механический голос из телефонной трубки.

– Это я виноват, – вдруг сказал Колька и сам вздрогнул от своих слов. Тут же втянул голову и торопливо огляделся – нет ли кого рядом. Огромная чайка зыркнула на него – не покушается ли он на ее пестрых неуклюжих птенцов – и сердито заорала. Колька пошел дальше, убыстряя шаг. Да, он виноват, скорее всего, и только он может попробовать разобраться, слишком много странного происходило в последнее время, чтобы можно было втянуть в это родителей. Да и поверят ли они?

Колька почти побежал в сторону дома.

На поселок спустились плотные сумерки.

Из дневника Кольки

18 января 2011 года

Меня зовут Коля Левандовский, мне девять лет. Дина сказала вести дневник. Она считает, что это мне поможет запомнить странные сны. Я тоже считаю, что лучше записывать, потому что их много и они интересные. Может быть я смогу написать книгу, когда вырасту. Папа читал мне много интересных книг. И я люблю читать истории про то, как люди попадают в сказки. Мне кажется, что я тоже попадаю в сказки и по ним путешествую.

Я запишу первый сон из тех, которые я помню. Это было давно. Мне было семь лет.

Мне приснилось, что я в лесу с огромными деревьями. Я видел разные деревья. У нас есть акации и тополя, а еще вишни, абрикосы, яблони, а еще недалеко есть роща с дубами и с соснами. Я люблю сосны, у них прямые стволы, и вокруг них вкусно пахнет.

Но в том сне деревья были твердыми и ничем не пахли. Я видел только стволы и корни. Стволы были такими толстыми, что мне не получалось обнять дерево, я только раскидывал руки, но наверное надо было два или три таких мальчика, чтобы мы могли охватить его целиком. А корни уходили в землю, они были толстые, как удавы, и много. Земля была пустая, без травинок или цветов. Корни красиво переплетались. И я не мог видеть верхушки этих деревьев. Стволы уходили очень высоко вверх, и там терялись, и они были совсем гладкими. Я не смог залезть ни на один ствол, мне было скользко. Они были такими твердыми, как камень. Я трогал деревья руками, даже лизнул, но не почувствовал ничего. Потом я ударил по дереву кулаком, и мне было больно, как будто я ударил булыжник. Я ходил между стволами, там было тихо и ужасно красиво. Когда я сказал про это Дине, она удивилась, почему может быть красиво среди одинаковых гладких стволов. Но они не были одинаковыми! Я не знаю, как ей объяснить. Как будто каждый ствол был живым существом, и они все отличались, я не знаю чем. А тишина там тоже была живая, не такая, чтобы было страшно. А такая, как бывает, когда мы с Диной сидим вечером дома, и она читает, и я тоже читаю. Когда не надо разговаривать, когда ты с лучшим другом. Или когда мы с Йосей утром едем с дядей Федором рыбачить и еще холодно и темно, только плещет вода, а Йося сидит и улыбается. И я знаю, что сейчас будет хороший день и мы поймаем много рыбы. Вот такая была в том лесу тишина. Как будто я пришел в гости к друзьям, и они мне рады.

Я не нашел выхода из того леса, но мне не хотелось, чтобы он заканчивался. Когда я проснулся, я долго лежал и радовался, что у меня случился такой хороший сон. И потом я весь день был счастливым.

Вейск, октябрь 2001 года

Колька появился на свет осенним вечером.

Когда Алиса позже вспоминала роды, у нее перед глазами вставали толстые струи воды, стекающие косо по оконному стеклу. Она тогда еще подумала, что могла бы вышить этот узор, вышить осенний дождь, который рисует на стеклах не хуже мороза, просто его узоры слишком мимолетны. Хлестало в тот вечер знатно. Казалось, что дом превратился в маленький лайнер посреди бушующего океана, в ковчег, возможно в тот самый Ковчег, который один-одинешенек в целом мире.

Алиса не сразу заметила, как мягкие схватки перешли в самые настоящие потуги. Вот она еще сидит в кресле у окна и смотрит на мокрое стекло, вот она с тревогой прислушивается к дыханию дома: не вырубит ли снова от грозы электричество, а вот она уже стоит на коленях перед креслом и с шипением выпускает из себя воздух. В ритме с домом, с дождем, с океаном, со всем миром. Алиса помнит, как от хлесткого удара ветра чуть не распахнулось окно. Окно выдержало, но в комнате почему-то все равно на миг запахло озоном и водой. А потом электричество все-таки вырубило.

Пока Игорь бегал включать генератор и договариваться с соседями насчет машины, Алиса почувствовала, как внутренности ее охватило огненное кольцо. И Игорь ворвался в комнату как раз вовремя: чтобы подхватить на руки возмущенного младенца.

Позвали соседку Тому, опытную мать пятерых и бабушку бесчисленного количества отпрысков. Та с несокрушимым спокойствием помогла оглушенному Игорю перерезать пуповину проспиртованными ножницами, закутала младенца в папину футболку и приложила к Алисиной груди. Когда Алиса родила плаценту и привела себя в порядок, когда младенец сменил возмущение на милость и спокойно задремал у груди, Тома хотела удалиться, решив, что ее миссия завершена. Но Игорь настоял на том, чтобы она все-таки помогла им собраться и поехать в роддом.

– Ви що, диты, хочете народити його ще раз, – звучно хохотнула Тома, – щоб уже цього разу правильно?

Алиса мягко улыбалась, Игорю казалось, что в комнате два источника света: настольная лампа и лицо жены, которая смотрит на их новорожденного сына.

– Документы надо, – сказал Игорь. – Так полагается… наверное.

Тома, которая сама родила пятерых дома и в баньке, немного посмеялась блажи «городских», но собраться помогла. «Слава Богу, вернулись назавтра, и хлопчик вроде славный вийшов, и мамка начебто в порядку», – говорила потом Тома кумушкам.

Так Левандовских стало трое.

Вейск, 11 мая 2012 года

Колька свернул с тропинки над обрывом в сторону дома и припустил бегом. Чуть не упал, когда нога неловко скользнула по какой-то каменюге, почувствовал, что ремешок сандалии лопнул, не выдержал рывка. Это остановило мальчика: он присел у обочины, снял сандалию и стал рассматривать ремешок.

Воздух вокруг сгустился, стал плотным. И вдруг у мальчика прямо над ухом раздался звук, заставивший его вздрогнуть и выронить сандалию. Так могла бы скрежетать циркулярная пила. Если бы Колька уже дошел до поселка, звуки пилы не удивили бы его, но он находился в самом начале тропы, которая только позже обернется неширокой улочкой.

Кто может пилить в сумерках в зарослях над морем? И что тут пилить?

Колька с облегчением расхохотался, и на короткий миг даже отступила тревога, связанная с Диной.

Цикады. Ему же дядя Федор, Йосин папа, прошлым летом рассказал, что обычно самцы цикад стрекочут в самую жару. Тепло – источник энергии, которую они тратят на пение. Колька вспомнил вейский полуденный зной: высокую траву, в которую можно рухнуть с высоты роста, раскинув руки, и лежать, слушая бешеное стрекотание вокруг.

Но дядя Федор говорил, что когда-то при строительстве пробкового завода в Одессу с корой пробкового дуба завезли новый вид цикад – певчих. Эти почему-то пели именно в сумерках. Они, видать, привыкли к местному климату и распределились по области, хотя как именно их занесло за сотню километров от Одессы, Колька понятия не имел. Его завораживал мощный звук, исходящий от небольшого насекомого. Дядя Федор рассказывал, что у цикад есть специальные полости внутри тела, резонируя в которых металлический звук нарастает и достигает большой громкости.

От цикад и Йосиного папы мысли перескочили на Йосю, и Колька почувствовал, словно внутри его собственного тела образовалась гулкая полость. Как будто он цикада. Только хотелось не петь, а выть. Снова накатила дурнота.

Уже несколько дней он не вспоминал о Йосе.

Приближались каникулы, а с приходом лета он навсегда попрощается с этой школой. И больше никогда не увидит бывшего друга. Но иногда одного звука, одного крошечного воспоминания достаточно, чтобы лавина покатилась по склону памяти, превращая крошечный камешек в валун. Как же больно, черт. Колька поморщился.

И как не вовремя эти мысли – о прошлом лете, о Йосином папе, о Йосе.

Он кое-как приладил ремешок сандалии на место и встал. Как бы хотелось остаться здесь, лежать в траве, слушая цикад, вдыхая волны запахов – соли и моллюсков со стороны моря, и цветущих садов – со стороны поселка. Но надо идти.

Из дневника Кольки

2 февраля 2011 года

Мне кажется, есть обычные сны, а есть не просто сны.

После тех, которые другие, я просыпаюсь и ищу у себя на теле царапины, если там что-то трогал или меня что-то царапало. Иногда мне кажется, что у меня на обуви и одежде обязаны остаться следы, потому что, когда я просыпаюсь, у меня внутри как бы остается запах того места. Как объяснить. Я выдыхаю воздух после пробуждения, и мне кажется, что я всё еще узнаю запах. При этом я его не знаю, в моей настоящей жизни ничто так не пахнет. Но царапин на руках нет, и на обуви тоже ничего нет, хотя последний раз во сне я упал с большой высоты.

Это тоже был лес, но совсем не такой, как каменный. Этот лес больше напоминал джунгли, и я сначала подумал, что мне снятся джунгли, про которые недавно рассказал папа. Он читал историю про девочку, которую родители потеряли в американских джунглях, и она росла с обезьянами. Это почти как история про Маугли, но она настоящая, она была в самом деле. А эта девочка давно выбралась из джунглей, выросла и теперь живет с людьми! Но до сих пор любит лазать по деревьям – вот дела1!

Но я хотел рассказать про джунгли. Мне сначала показалось, что они обычные и что я сейчас увижу обезьян. Но потом я увидел под деревом, как голубой ком шевелится. Я подошел ближе и увидел, что ком развернулся в животное, и это была не обезьяна, а такое животное, которое я никогда не видел. У него по всему телу были лапки с перепонками, как у белки-летяги, только лапок много. А морда вытянутая, с хоботком. И оно увидело меня и стало издавать звук как птица, очень красиво. Это даже было похоже на музыку. И мне сразу захотелось подойти ближе и взять его на руки, потому что у меня как бы в голове зазвучало «помоги мне, помоги мне, помоги мне», как будто оно поет, а у меня в голове перевод его песни. И я думал, чем ему помочь, а потом посмотрел вверх и увидел, что там на дереве мохнатое гнездо, большое. Я подумал, что оно, наверное, выпало оттуда и хочет вернуться. Мне было нестрашно взять его на руки, я взял его, а оно продолжило петь. Ствол дерева был шершавый, и от него отходили выступы, на которые можно было ставить ноги. Поэтому я снял куртку (во сне я был в куртке), я положил туда существо и привязал его к себе, как делала мама, когда носила меня, маленького. Оно было теплое и продолжало петь. Мне было очень хорошо, но волнительно. Я полез вверх, цепляясь за выступы, это было несложно. Когда долез до мехового гнезда, там был вход. Я осторожно отвязал существо, и оно вкатилось внутрь. А там были другие! И они все повернули ко мне хоботки и запели, а у меня в голове появилось «спасибо, спасибо, спасибо», и я улыбался им, и мне казалось, что они тоже улыбаются, хотя по мордам было не видно.

А потом я оступился и упал с высоты вниз и проснулся. Мне было больно, но совсем недолго, потому что я сразу проснулся. И как я испугался, что сломал себе спину или что-то еще! Но нет, я себя ощупал, у меня всё целое. И я пошел смотреть на свою куртку, мне по-серьезному казалось, что на ней может остаться шерстинка от того животного. Но ничего не было. И все равно эти сны очень настоящие, потому что я до сих пор помню, как те существа пели, я помню мелодию. И руки очень хорошо помнят, как я трогал дерево и как лез.

А еще в таких снах яркие цвета. Я пробовал нарисовать это существо, с лапками. У него мех такого цвета, которому я не могу найти название. Не голубой, не синий, а совсем другой. Мама, наверное, могла бы найти подходящий цвет. У нее так много ниток для вышивки. Если соединить нитки разных оттенков синего и голубого, может получиться что надо.

Иногда мне кажется, что мама может вышить всё, что угодно. Даже такое, что не существует в настоящем мире. Интересно, если я расскажу маме про голубое существо, она поможет мне найти цвет?

Ладно, мне пора, сегодня мы договаривались с Йосей идти на карьер.

Одесса, лето 1984 года

– Ханночка, а шо я посмотрю, Алиса ваша глазки свои портит дома, лето же на дворе, отпустили бы доню на село к бабушке, как нормальные родители, или пусть на пляж бы пошла с ребятишками?

– Да вы, Таня Павловна, свои глазоньки бы поберегли, таки неровен час выкатятся… – Полная женщина в переднике перегибается через перила балкона и говорит что-то еще, но последние слова тонут в звучном мяве сцепившихся внизу котов. – А ну брысь, шалава хвостатая, кому говорю, куды поперла! – И женщина, переходя от угроз к делу, неожиданно проворно сбегает по ступенькам со второго этажа. – Ша, я сказала! – Она ловко хватает за шкирку облезлую худую кошку. Та пытается извернуться и вцепиться в руку когтями, но женщина отшвыривает кошку прочь. Второй участник драки, небольшой рыжий котенок, уже с достоинством вылизывается, словно это не он только что получил изрядную трепку.

Белая кошка убегает, поджав хвост.

Женщина вытирает лоб и поворачивается к собеседнице. Глаза у той и впрямь навыкате, как у пекинеса. В глазах сверкает жадное любопытство.

– Таня Павловна, идите-таки живите свою жизнь, а за чужие глазки не изводите себя, – уже мягче говорит женщина, вытирая рукой лоб и начиная обратный подъем по лестнице. Подъем дается труднее. Жарко.

Летом 1982 года Алисе Стояновой исполнилось 10 лет, и о том, что она талантлива, знали соседи со всего квартала.

Первое платье Алиса сшила в пять лет.

Она выпросила у мамы два лоскутка ткани и лихо обернула их вокруг куклы Ривки. Потом при помощи иголки с ниткой из маминой шкатулки соединила изящными – и откуда только научилась! – стежками ровно в тех местах, чтобы две тряпочки превратились в лихой и авангардный наряд. Алиса не знала, что такое авангард, но соседка Нахамкис-жена зацокала языком и позвала Алисину маму, чтобы та посмотрела на дочкино творчество.

У Алисиной мамы было два нарядных платья: золотое, которое она надевала на Новый год, когда наряжали елку и ждали полуночи, чтобы запускать во дворе петарды, и голубое, с вышитыми по подолу колокольчиками, которое скрадывало природную полноту Ханны и превращало ее в почти юную барышню.

Алиса обожала мамино голубое платье. Она садилась рядом с мамой, брала подол и аккуратно водила пальцем по вышитым колокольчикам. Алису завораживало то, что вышивка – это рисунок, но без красок или карандашей. И без бумаги.

Когда в школе Алиса увидела объявление о наборе в кружок по вышивке, она заканчивала второй класс. В кружок приглашали девочек от десяти лет, но Алиса после уроков пошла и сама поговорила с учительницей. С собой она прихватила пару кукол в самодельных нарядах и очень убедительно говорила о том, что не может оставить их в таких «простых» платьях без вышитых цветочков. Обязательно должны быть цветочки, как у мамы на нарядном платье.

Аргумент сработал, и Алису взяли в кружок.

Теперь, в десять лет, она дважды в неделю бежала в швейную мастерскую, где с девочками занималась пожилая ЛарисАндревна, а потом возвращалась в школу, где Ванда Валерьевна обучала их вышивке крестиком, гладью, швом вперед-назад, и многим другим способам создавать картины без бумаги и красок.

Летом, когда почти всех одесских детей отправили по селам к бабушкам, Алиса сама захотела задержаться в городе, потому что и ЛарисАндревна, и Ванда Валерьевна были готовы позаниматься с маленькой рукодельницей сверхурочно.

И теперь она сидела за столом у распахнутого окна и что-то сосредоточенно вышивала.

На поверхности стола подрагивала тень от старого каштана, и Алиса время от времени замирала, глядя на очертания листьев. Ни соседка Таня, ни даже мама не догадывались, что девочка во время работы с тканью и нитками погружалась в транс. Она впитывала солнечный свет, замечала мельчайшие зазубринки на тени каштанового листа, слышала звуки и чувствовала запахи. Стоило задать ей вопрос, Алиса смотрела на собеседника пустыми глазами только что проснувшегося человека.

За окном продолжали яростно орать коты: на безответного Рыжего, кажется, напал кто-то еще. Мама вернулась с улицы и, судя по звукам, принялась за приготовление обеда. Сегодня суббота, значит, папа принес с Привоза свежую камбалу. Алиса уловила запах нагретого растительного масла и сразу вслед за этим услышала сочный плюх, с которым панированная в муке рыбка соприкасается с поверхностью сковороды.

В родительской комнате включили радио, и сквозь приоткрытую дверь до Алисы долетело дребезжащее:

Хотя б чуть-чуть со мной побудь,

Ведь я иду в кругосветное странствие.

В твой дальний край идет трамвай,

Весь твой рейс до шестнадцатой станции2.

Со двора донесся хохот и вслед за ним – смачная брань: Нахамкисы начали выяснять отношения. Алиса знала наперед, что хохот будет становиться всё звучнее, брань – всё тише и беззлобней. А затем и то, и то прекратится и сменится на такие же, как в их кухне, звуки жарящейся рыбы и стук ножа по разделочной доске: Нахамкисы славились икрой из синеньких и готовили ее по субботам.

Алиса смотрела на ткань. Спроси ее в тот миг, где заканчиваются солнечный свет, ветер, тень от старого каштана, запах жареной рыбы, хохот, кошачьи вопли и голос певца, который уже допел про Одесский порт и начал серьезно выводить про «сееееердце тебе не хочется покоя» – говорили, что пару лет назад он умер в преклонном возрасте, наверное, сердцу наконец захотелось покоя, – Алиса не смогла бы ответить наверняка. Она стала и музыкой, и светом, и звуком, и запахами, и всем миром сразу. Она была – и ее не было. Если бы в этот миг сторонний наблюдатель посмотрел на иглу в Алисиной руке, он бы заметил, что она странно вспыхнула, хотя солнечный свет уже сместился в сторону.

Алиса вышивала.

Алиса вышивала свет, запах, музыку.

Вейск, 11 мая 2012 года

Колька уже не бежал, а шел по дороге прихрамывая.

Сандалию все-таки пришлось снять и нести в руке, и Колька ступал по гравию осторожно. Он старался не наступать на острые камешки. Чуть позже, летом, он будет бегать босиком без разбору по траве, песку и камням, а в этом году весна выдалась холодной. Пару дней как наконец перестали идти дожди.

Их дом был предпоследним на Придубкиной улице.

Смешное название – Придубкина – жители Вейска связывали с растущей неподалеку дубовой рощицей. Но маленькому Кольке слышалось «Придумкина», и название его устраивало, потому что ему очень нравилось придумывать всякие истории. Вроде тех, которые он читал в книгах, переведенных папой.

Дом Левандовских принадлежал когда-то прабабушке Кольки, Марии Исхаковне Баумейстер. Алиса и Игорь переехали в него после свадьбы, года за два до Колькиного появления на свет.

Двухэтажный светло-зеленый дом едва можно было разглядеть с дороги: он прятался за кустами сирени и роз. Колька обернулся и не увидел уходящий к морю конец улицы: тот окончательно потонул в чернильных сумерках. Пугающее «пиление» певчих цикад осталось позади, и Кольку встретили более привычные деревенские звуки: лай собак, стук топора в отдалении, звуки работающей пилы, уже настоящей, и, конечно, тоненькое гудение комаров. Комары ждали мальчика рядом с зелеными зарослями. Ветер от моря сюда почти не долетал, и насекомые роились плотной завесой. Колька привычно поморщился.

Он толкнул скрипучую калитку и вошел в сад. В доме были освещены почти все окна, кроме его окошка на втором этаже и его же крохотной каморки для химических опытов внизу. Мама, наверное, приготовила ужин и накрывает на стол – знает, что вот-вот они с Диной ввалятся в дом, хохочущие и перемазанные травой и глиной.

Колька вздохнул.

Он зашел в небольшой коридор и привычно провел руками по волосам и телу: нужно согнать комаров, которые надеялись проскочить в дом на одежде. Колька не стал тратить время на то, чтобы дотянуться до выключателя – в коридоре он ориентировался на ощупь, – поэтому вздрогнул, когда из темноты на него внезапно уставилась чья-то взъерошенная голова. И сразу вслед за этим раздалось хриплое ворчание из глубины коридора. Секунда понадобилась Кольке на то, чтобы понять, что ворчат и хрипят перед тем, как начать бить, старые настенные часы. В свое время их потому и выселили из гостиной, что они пугали и раздражали кашлеобразными звуками. А лохматая голова, напугавшая Кольку, была, конечно, его собственная. Рядом с часами висело старое зеркало.

Колька с шумом выдохнул воздух.

Да что же это такое! Он поднес пальцы к глазам и в неплотном сумраке коридора разглядел, что они дрожат. Где-то в середине груди появился противный ком, какой бывает, когда Хая Карповна вызывает к доске или когда надо – слава Богу, редко – разговаривать еще с кем-то из школьных учителей или с завучем. Ноги превратились в две огромные непослушные вареные сосиски, сосисы, подумал Колька, плюхаясь на жесткую банкетку рядом с корзиной с луком и все-таки включая свет. Бессмысленные сосисы, и мне надо хотя бы минуту посидеть, потому что, кажется, я сейчас свалюсь прямо на пороге и не смогу объяснить маме и папе, что произошло.

Знать бы еще, что именно произошло.

Колька поднял глаза и хмуро уставился на свое отражение. Косая челка прикрывала один глаз, а второй выглядел нездоровым и воспаленным, словно мальчик полвечера проплакал, да еще и растер глаза грязными руками. Под глазами синело. Уголки тонких губ были опущены вниз, а родинка на щеке – мама всегда говорила, что она придает мальчику а-рис-то-кра-ти-чес-кий вид – почему-то именно сейчас казалась чужой и неуместной на осунувшемся от тревоги лице. Колька уставился на заостренные скулы и синячищи под глазами. Кажется, он только сейчас понял, как много всего навалилось на него за последние месяцы.

Он вытер щеку и зажмурился. Вдох. Надо набрать в грудь как можно больше воздуха и почувствовать, как воздух наполняет живот, а потом, хотя это невозможно с точки зрения анатомии, и руки, и ноги. Как будто ты огромная надувная кукла. Потом надо представить, будто тебя проткнули иголочкой, и воздух будет выходить медленно, со свистом. Вот так. И снова – вдох. Выдох.

Это Йося научил Кольку так дышать. При мысли о бывшем товарище у Кольки снова сжалось сердце, и ровный свист выдоха на долю секунды споткнулся на полувсхлип, но потом мальчик выровнял дыхание и постарался взять себя в руки. Плакать – потом. Сейчас надо сделать так, чтобы голос не дрожал, а голова не кружилась до тошноты, когда он войдет в дом и расскажет родителям, что Дина потерялась.

Из дневника Кольки

3 мая 2011 года

Сегодня Карцеровна снова поставила мне двойку, хотя я сделал доклад по окружайке.

Я читал всё по этому уроку в учебнике и в энциклопедии, а еще мы посмотрели фильм про Гагарина и папа нашел мне крутые видео про космонавтов и конструкторов космических кораблей. Мне не хотелось писать про Гагарина, потому что все решили писать про Гагарина, даже Йося. Он правда классный. Юрий Гагарин, я имею в виду, а не Йося. Йося тоже классный, сегодня мне трудно формулировать, потому что я очень расстроился и сейчас переживаю. Попробую подышать и успокоиться, а то сейчас хочется реветь.

Дописываю позже. Так вот, я хотел сделать доклад не про Гагарина, потому что про него и так много статей и фильмов и все будут писать о нем. Я решил рассказать про Валентину Терешкову, потому что про нее знают меньше, а еще она девчонка, ну то есть женщина, но женщина, которая летала в космос – это так круто! Интересно, знает ли сама Карцеровна про Терешкову? Мне иногда кажется, что, хотя она и считается нашей учительницей, она умеет только орать и лупить линейкой по столу так, что получается противный звук, от него ушам больно. И мне становится стыдно, потому что ведь это взрослый человек, она должна учить детей так, чтобы им было интересно, а она только орет.

Я написал доклад, папа мне помогал, и мне было ужасно интересно это делать. Нам ведь задавали доклады про космонавта или про конструктора кораблей НА ВЫБОР!!! А не только про Гагарина. Так было задано! И когда Карцеровна меня вызвала, я заранее дышал, мне так хотелось смочь прочитать то, что я подготовил, я надеялся, что ребятам тоже будет интересно про женщину в космосе. Но всё вышло как всегда. Мне снова стало плохо, так плохо, что я думал, Карцеровна отведет меня в медпункт, как в тот раз, чтобы мне там дали подышать из вонючего флакона. Лучше бы она отвела. Потому что в этот раз она только сказала, вот, Левандовский снова ничего заданного не сделал, и посадила меня с двойкой на место. Она сама взяла мой доклад, посмотрела на начало и начала орать, что почему там про какую-то Терешкову, хотя она задавала про Гагарина. А ребята загоготали, когда Карцеровна отвернулась, в меня снова полетела жвачка, и потом они на перемене ржали на всю школу, что Левандовский написал про тетку, хотя надо было про великого космонавта Юрия Гагарина. Мне так обидно это вспоминать, и я знаю, что всё сделал правильно, и я знаю, что двойка это неважно, потому что я теперь все равно знаю больше них, и мне хотелось бы, чтобы женщины были такими, как Терешкова, или как мама, или как бабушка Ханна, а не как Карцеровна.

И потом Йося меня утешал, когда нас отпустили. Он попросил мой доклад прочитать и сказал, что он все равно классный. И что когда все смеялись, он не смеялся, даже когда Вадик ткнул его ручкой в спину и сказал ему что-то обидное про то, что Йося дружит с аликафреном или как-то так. Я не помню слово, Йося сказал, что ему необидно, что мальчики говорят дурацкие вещи. За меня обидно, а за себя не обидно.

Йося тихий и тоже любит жуков и цветы, и это наш с ним секрет.

Мы подружились, когда в конце первого класса столкнулись на перемене за школой, где розы. Я помню, что пришел туда побыть один, а там сидит Йося на корточках и разглядывает розу. Йося только одну неделю в том году у нас учился, они тоже переехали из Одессы, как когда-то мама и папа. И я не знал, что у меня будет друг, потому что я привык, что у меня здесь нет друзей в школе, только Дина мой друг, но Дина всегда занята в Одессе.

Я стоял и смотрел, как Йося сидит рядом с розой, а он посмотрел на меня и сказал, ты знаешь, сколько у роз лепестков? Он сказал, что пробует посчитать и понять, у всех одинаково или нет? И мне тогда стало тепло внутри, я подумал, что мы можем с ним поговорить про розы, и это стал мой первый друг в школе. Потом начались каникулы, и мы стали гулять вместе, и я показал ему карьер. И ручей. И секретное дерево, куда можно залезать.

А про розы мы потом вместе узнали. Оказывается, есть куча разных сортов, и лепестков может быть от пяти до 128!!! Там за школой росли простые розы, не очень махровые, а у нас в саду есть другие сорта, где прямо очень много лепестков.

Вот я вспомнил, как мы подружились с Йосей, и мне сейчас уже не так грустно. А еще я знаю, что мама и папа всё знают про то, что я сделал хороший доклад и что я просто плохо себя чувствую, если надо читать вслух. Они не расстроятся двойке, а папа вообще сходит к директору и опять скажет, что Карцеровна дура. То есть он не скажет, что Карцеровна дура, но, наверное, попробует это вежливо объяснить. Но он уже пытался, а другой училки здесь пока нет. Вот бы Карцеровну поменяли на новую училку! Можно ведь как-то по-хорошему. Пусть Карцеровна поедет поработать в другом городе. Например, в столице! А к нам приедет кто-то новый, и пусть это будет такая женщина, как Терешкова. Ведь люди переезжают в разные города и пробуют разное.

Мама мне рассказывала, что она сразу после училища уехала в столицу, чтобы стать лучше и научиться еще всяким классным вещам. Карцеровна могла бы тоже поехать в столицу поучиться обращаться с школьниками.

Всё, мне пора!

Одесса, июль 1998 года

На первый взгляд кажется, будто время не заглянуло в этот двор ни разу за четырнадцать лет.

Солнечный свет так же неспешно проходит свой путь – от увитой виноградом стены к лавочке в углу, где вечером соседи, которые днем успели побыть – кто таксистом, кто портовым рабочим, кто продавцом, а кто – ишь, Наум-заум – лаборантом в химфарминституте, – начинают веселую перебранку под стук пивных бутылок и костяшек домино.

На почтовых ящиках, местами облупившихся и поржавевших, выведены всё те же фамилии. Всё так же сушится белье на веревках, натянутых поперек двора, словно кто-то специально хотел создать замысловатый лабиринт из сорочек, семейных трусов и простыней.

По лабиринту семенит Таня Павловна: ей приходится вставать на цыпочки и даже иногда подпрыгивать, чтобы снять прищепку с верёвки. С бельэтажного балкона Нахамкисов доносятся те же хохот и брань… Но вот и что-то новое: в паузы между смехом и низкочастотным ворчанием встревают детские голоса. Можно различить неловкий мальчишечий басок – кажется, у кого-то начинает ломаться голос, – и причитание потоньше, и, наконец, младенческий требовательный крик. Этот младший, кажется, решил, что имеет право самого громкого голоса не только в семье, но и во всем дворе, а то и во всей Одессе. И с ним все согласны: остальные голоса сменяются на воркование, и наступает кратковременная идиллия. Идиллия длится примерно две минуты сорок секунд. Потом Таня Павловна наступает на хвост рыжему коту, и двор оглашается утробным воплем.

Презрев сорочки, трусы и Таню Павловну с бельевой корзиной, прямо сквозь лабиринт, чудом не запутавшись в белье, проносится мальчишка в драных джинсах, футболке adidas и с маленьким магнитофоном в руках. Из магнитофона кто-то хрипло агонирует под визг электрогитары. Таня Павловна качает головой, фыркает и наконец направляется к своей двери, смешно прижимая к животу бельевую корзину. Поднимает голову и кричит:

– Ханночка! – Ханна кивает ей с балкона. – А таки Алисонька вернулась, я слышала? Да еще с таким огромным чемоданом, шо ви его аж вдвоем поднимали? Нагулялася доня и прибежала к мамке с подарками?

– И за какие подробности вы в курсе, Танечка, шо у вас таки в пять утра беспощадно бессонница? – Ханна держит в руке зеркальце – она вышла на балкон накрасить ресницы, – и ее подмывает пустить в выпученные глаза соседки солнечного зайчика.

– Нет, ви таки посмотрите на них, – не унимается Таня Павловна, – они думают, шо если чемоданом проехать по чужой голове, то у нормального человека не случится бессонница? Таки Алиса приехала, чи шо?

Ханна не отвечает, сосредоточенно красит ресницы и уходит с балкона.

Таня Павловна внезапно взвизгивает, корзина гулко падает на землю. С того же балкона, откуда только что скрылась Ханна, доносится победный детский хохот.

– Шоб тебя, малявка паршивая, вот я сейчас поднимусь и патлы повыдергаю! – Пока Таня Павловна, кряхтя, поднимает корзину, по лестнице скатывается дьяволенок. Или домовой. Черные волосы всклокочены, щеки изгвазданы сажей или краской, некогда розовая футболка с блестками (божечки, кому в голову пришло надеть на это чудовище девочковую одежду?) тоже чем-то вымазана спереди, а сзади болтается хвостом здоровенный лоскут.

Чудовище убегает прочь из двора, сжимая в руке зеркальце.

– Ханна Борисовна! – Голос Тани Павловны эхом отражается от стены дома. Пригревшиеся на солнце дворовые коты бросаются врассыпную, даже солнечный свет вроде бы на долю секунды замирает. – Ваша Дина натворит себе на колонию, помяните мое слово!

Солнечный свет добирается до Алисиного окна. Он соскучился.

Два года назад Алиса Стоянова закончила высшее профессионально-техническое училище по специальности «модельер-конструктор». Сразу после этого она, к огромному удивлению родителей и соседей (и знакомых родителей и соседей, то есть, выходит, к удивлению всего города), уехала в Киев. Сказала, что хочет учиться дальше, что для того, чтобы заниматься по-настоящему любимым делом, ей надо закончить еще какие-то хитрые курсы по вышивке.

Алиса к тому времени уже обшивала не только себя, двор и соседние кварталы: к ней полгорода в очереди стояло за красивыми платьями. Стояновы в толк не могли взять, чему тут еще учиться, когда вся Одесса хвастается друг перед другом Алисиными нарядами. Но поддержали решение дочки и помогли деньгами, пока та снимала с подружкой комнату в столице.

И вот Алиса вернулась домой. Огромный чемодан, плотно набитый тканями и нитками, действительно пришлось волоком втащить по лестнице, а на следующий день Стояновым привезли новенькую вышивальную машину. Весь двор сбежался посмотреть на чудо-аппарат, который умеет вышивать сам.

– Фи, – вынесла вердикт Таня Павловна, почесывая за ухом разомлевшего на солнышке кота. – Это шо, машина работает, а ты таки сиди себе рядом и поплевывай… ровно эльфа какая? – закончила она, покосившись на странного кроя Алисино платье, по подолу которого вились то ли стебельки растений, то ли буквы неизвестного алфавита. Волна увлечения фэнтези уже давно прокатилась по одесским дворикам, и ушей Тани Павловны не миновали детские игры в орков, гномов и эльфов.

Но представление о последних у нее было весьма смутное.

Следующие два дня Ханна разрывалась между кухней и Алисиной комнатой.

Строго говоря, комната уже десять лет как – с рождения Дины – не была только Алисиной. За два года отсутствия сестры Дина успела завалить комнату своими вещами, игрушками, рисунками и красками. Всем пришлось изрядно попотеть, прежде чем пространство было заново распределено между двумя дочками. В одном углу обосновались стол и швейно-вышивальное оборудование Алисы, в другом – Динин стол и мольберт, который Юрий Викторович выпилил из фанеры. Он же спешно соорудил навесные полки и пару стеллажиков.

На кухне Ханна хлопотала по случаю возвращения дочери домой: ей хотелось закатить пир на весь двор. Не обошлось без фаршированных куриных шеек по рецепту Марии Исхаковны. В свое время та добавляла в начинку печенку и сердечки, но сейчас Ханна готовила по-простому, с вытопленным куриным жиром, луком и мукой. Даже бюджетный вариант блюда получался фантастически вкусным, и соседи подолгу гадали, какой секретный ингредиент начинки знают Стояновы.

Икру из синеньких на общий стол традиционно делали Нахамкисы. Юрий Викторович, не выпуская из зубов папироску, сидел на подоконнике и прокручивал через мясорубку свежепосоленную сельдь, а дочек Ханна попросила замесить тесто для яблочной вертуты. И пока Дина, успевшая опрокинуть на себя кадку с мукой, подметала пол и переодевалась, а Стоянов вышел на балкон передохнуть после сражения с тугой мясорубной ручкой, Алиса улучила момент и негромко сказала:

– Я в Киеве, мама, кое с кем познакомилась. Он хочет приехать. Ко мне… к нам.

Вейск, 11 мая 2012 года

Колька распахнул дверь и вошел в гостиную.

Желтый торшер мягко светил из угла, на диване лежал небрежно брошенный плед в клетку, но в комнате было пусто. Папа, конечно, у себя: из кабинета доносились стук пальцев по клавиатуре и музыка. Залихватские гитарные рулады. Колька представил, с какой скоростью должны бегать по струнам пальцы невидимого гитариста, и у него аж заложило уши. Несмотря на тревогу, он помедлил на пороге, с восторгом вслушиваясь в музыкальные пассажи. Папа всегда работал под музыку. У него в комнате стоял огромный стеллаж с компакт-дисками – еще с тех времен, когда музыку было нельзя скачать из сети. И Колька никак не мог привыкнуть к тому, что из кабинета отца слышится – всякий раз – новая музыкальная тема.

Из кухни головокружительно пахло. Перед тем, как бежать на автостанцию за Диной, Колька помогал маме лепить котлеты, и теперь они, судя по аромату, были почти готовы.

Дверь кабинета приоткрылась, и отец выглянул в гостиную. Длинные волосы он убрал в хвост, а подбородок был чисто выбрит – видимо, по случаю пятницы.

– Пришли?.. – Игорь осекся на полуслове, когда увидел, что Колька один.

Колька понял, что ноги едва его держат, и разозлился. Он не на уроке, в конце концов, он не перед злобной Карцеровной или одноклассниками. Он дома, черт подери. Нужно положиться на предков, они помогут, они сейчас всё разрулят, нужно только сказать!

– Дины нет, па. – Губы слушались плохо, но он сказал это вслух: – Я думаю, что-то произошло. Что-то… нехорошее.

В глазах отца промелькнуло непонятное выражение. Будто он хочет что-то сказать, но медлит и не может подобрать правильных слов. Наконец Игорь быстро махнул рукой – мол, сейчас, – повернулся и скрылся в кабинете. Через мгновение музыка смолкла. Игорь вернулся. Колька заметил, что он нервным движением поправляет хвост, подталкивая волосы ближе к резинке – папа делал это всякий раз, будучи озадаченным или расстроенным. Мама обычно сердилась и говорила, что к концу рабочего дня голова Игоря начинает напоминать гнездо с торчащими во все стороны патлами, а ей потом приходится вычесывать ему колтуны.

Игорь обнял Кольку за плечи.

Колька услышал торопливые шаги, и на пороге возникла Алиса.

У Кольки тепло заныло в груди при взгляде на маму: такой хрупкой и безмятежной показалась она ему в тот момент. Длинные светлые волосы уложены высоко на затылке, рукава платья закатаны до локтей. Несмотря на то, что Алиса провела последние пару часов у плиты, она напоминала принцессу на светском приеме. Даже случайно выбившаяся прядь волос выглядела изящно закрученным – к месту – локоном.

Алиса вытирала мокрые руки о льняной передник с вышитыми маками. С кухни доносилось многоголосое шкворчание – симфония пятничного ужина. Это тоже музыка, как у папы в кабинете, мелькнуло в голове у Кольки. Он не сомневался в том, что на плите в кастрюле булькает молодая картошка, а мама наверняка прямо сейчас мелко рубила укроп и прочую свежую зелень – вон, травинка прилипла к ладони.

Кольке захотелось разреветься от обиды на то, что такой восхитительный вечер сейчас превратится черт знает во что. Уже превратился. И это мгновение – с симфонией котлет – как бы хотелось его продлить, поставить на паузу.

У Кольки заурчало в животе так громко, что Алиса засмеялась.

Но в следующее мгновение она увидела опрокинутое лицо сына.

Колька поднял глаза на папу. Накрыл маленькой ладошкой его большую руку у себя на плече. Потом снова перевел взгляд на застывшую в дверях Алису.

– Надо искать Дину, – он снова с огромным усилием выговорил нужные слова. Но теперь стало легче. Волна тошноты отступила, даже не поднявшись высоко к горлу, головокружение прошло.

Он аккуратно убрал с плеч отцовские руки и пошарил у себя в кармане. Потом в другом. Достал и протянул папе мобильник, словно тот был доказательством случившейся беды.

– Вот. Я даже… звонил, – он сглотнул. – Но она вне зоны этого… сети. А сообщения не доходят. Она не приехала, в автобусе ее не было! Позвоните тоже! – Он умоляюще смотрел на родителей.

Алиса рывком подняла Кольку и прижала к себе. Он обнял маму за шею, уткнулся носом в ямочку над ключицей – здесь пахло лавандой, хлебом и укропом – и, наконец, разрыдался.

Игорь уже отходил в сторону, доставая из кармана собственный телефон и набирая чей-то номер.

Из дневника Кольки

11 мая 2011 года

У меня сегодня плохое настроение и тяжелый день.

Сложно понять, что случилось и что происходит со мной в снах. Может, у меня болезнь мозга? Я знаю, что бывают разные болезни, и такие, когда болеет не тело, а то, чем мы думаем и чувствуем. Может, я становлюсь сумасшедшим?

И тяжелый день, потому что я думал, что я могу доверять Йосе, а я не смог ему доверять, и мне сейчас стыдно и грустно.

Мы хотели после уроков пойти вдвоем за ручей, в дальнюю рощу. Мама разрешает мне туда ходить, если не одному, да мы уже и раньше вместе ходили. Туда всего час идти вдоль берега, и там вообще удобная тропа. Я взял хлеба с сыром, а пить можно воду из ручья. И там у нас есть дерево с удобной развилкой, чтобы забраться и сидеть, смотреть вниз. Там никто не ходит, но с дерева немного видно море, и там лодочки и корабли на горизонте. И чайки орут по-особенному. Я не знаю почему, но мне кажется, что наши чайки всегда издеваются, как будто они между собой тебя осуждают. Вроде как ребята в школе. Ты идешь мимо, а они: «ха-ха-ха», и как будто знают между собой что-то такое, что тебе обидно. А чайки у того берега не осуждают и не смеются, они делятся секретами, вроде как тоже знают что-то, чего ты не знаешь. Но тебе не обидно, а интересно. И кажется, что вот-вот поймешь.

В общем, я хотел побыть с Йосей там и думал, что, наверное, уже расскажу ему про сны. Потому что я еще ни разу никому не рассказывал, даже Дине. И маме не рассказывал. Мне очень страшно, вдруг взрослые, а ведь Дина тоже взрослая, скажут, что я болен и мне надо к врачу или даже ехать в больницу на исследования. А Йося так не скажет, потому что он тоже мальчик, и вдруг ему тоже иногда снится странное. Вдруг это, ну я не знаю, переходный возраст и гормональное, про которое говорила Дина. Что-то, что должно во мне меняться с возрастом. Тогда у Йоси тоже может быть так.

Но я так думал до сегодня, а сегодня я уже думаю по-другому, я не буду Йосе рассказывать про сны. Сейчас пойду обедать, потом допишу, что случилось сегодня.

Дописываю.

Мы сидели на дереве и разговаривали, как всегда, а потом вспомнили парк аттракционов в Одессе. Это парк, в котором есть разные штуки – карусель, качели и колесо обозрения. Йосе больше нравятся машины, на которых можно ездить туда-сюда и даже врезаться в другие машины. Но это не страшно, там к бортам привязаны специальные шины для мягкости. А я больше всего люблю колесо обозрения. Йося говорит, что ему там скучно, но мне не скучно, ведь с колеса видно весь город и море. И видно дом, где теперь живет Дина! Даже видно ее балкон и окно.

Но я в этом году еще не был на колесе обозрения. В этом году я в конце апреля болел и не поехал с мамой в город на пасхальную ярмарку. А Йося ездил. И когда мы заговорили про аттракционы, он стал рассказывать, как ему было здорово, а потом вдруг сказал, что они случайно там встретились с нашим Вадиком. И потом замолчал и весь покраснел. А я не заметил сначала, что сказал Йося, я бы и дальше не заметил, но он покраснел и стал быстро говорить, что на самом деле он, конечно, с Вадиком не общается, ведь он дружит только со мной. И что в парке аттракционов так вышло, что их было всего двое на машинках, и они потом разговорились и вместе ели мороженое.

Я даже не понял, почему Йося так странно себя ведет, потому что мне все равно, если он с кем-то еще будет кататься на машинках или даже дружить. Ведь он мой друг. Если бы у меня был еще друг, я бы все равно дружил с Йосей, какая разница, кто у меня еще. Ведь когда приезжает Дина или когда я езжу к ней, я не бросаю в тот день Йосю.

А Йося странно говорил про то, как они с Вадиком пообщались в Одессе. Получается, это было еще до того, как Вадик тыкал Йосю в спину на уроке и шептал гадости про меня и мой доклад. Но как можно сначала есть с кем-то вместе мороженое и гулять, а потом обижать его? Я не понял.

Но в тот момент мне больше не хотелось рассказать о моих снах. Мне почему-то стало страшно. Как будто у меня есть что-то очень хрупкое, что может разбиться. И есть только одна попытка передать это хрупкое другому человеку. Но Йося непонятно себя вел, и я испугался, что разобью свое хрупкое, если начну его передавать. Вот так.

А потом я посмотрел с дерева вниз и увидел, что там туда-сюда ходят чайки. Они почему-то тихо ходили и не кричали, как будто сторожили нас. И мне стало еще страшнее.

А еще, когда мы вспоминали аттракционы и колесо обозрения, у меня в голове появилась на секунду ужасная картинка. Бывает, что сон вспоминаешь не сразу, как проснешься, а позже, когда что-то тебе о нем напомнит. Я в тот момент вспомнил, что мне снилось похожее колесо. Но оно было пустое и не работало, и часть кабинок была сорвана. Как фотография в голове появилась, и мне очень не хочется ее помнить, это ужасно неприятно. Но я теперь не могу забыть.

В общем, сплошные непонятности про этот день. Как будто ничего плохого и не случилось, но все равно мне страшно. Пойду после школы к отцу Дмитрию помогу на огороде. С ним рядом всегда становится легче, даже если не исповедоваться и ничего не рассказывать, а просто быть.

Киев, август 1997 года

Игорь хотел жить с Алисой, а Алиса хотела жить у моря.

Он впервые увидел Алису на книжном рынке на Петровке. Сначала боковым зрением заметил взметнувшийся в воздух рукав платья. Подумал еще: птица. Потом подумал – всё это пронеслось в голове за доли секунды – ну какая птица, там что-то светится, то ли лампа, то ли блик в отражении – и повернулся. И замер. Рядом стояла девушка в бежевом платье с длинными расширяющимися рукавами. Одной рукой она прижимала к груди стопку книжек, а другой пыталась поправить выбившийся из прически локон.

Алиса оступилась, и книги посыпались на землю. Как банально, думал потом Игорь, какой сюжетный ход, сам тысячу раз перекладывал человеческими словами с языка на язык подобный эпизод: она роняет книги, он помогает. Или наоборот. Какая разница. Он еще наклонялся, чтобы помочь Алисе собрать книги, – мельком увидел английские наименования, нет, не художественная литература, что-то связанное с рукоделием, – а кровь уже прилила к щекам, сердце затрепетало. Игорь снова обреченно подумал: птица. Белая птица поселилась внутри грудной клетки и бьет крыльями о прутья.

Сколько себя помнил, Игорь читал и пересказывал сказки. Мальчиком он последовательно прочитал все книжки, до каких дотянулся сначала дома, потом – в школьной библиотеке. Потом из желания прочитать все сказки мира на всех языках Игорь проявил небывалую способность к языкам.

Игорь оказался тем самым счастливчиком, кто сумел превратить свою одержимость в хорошо оплачиваемую работу. Он переводил детские и подростковые романы с английского, французского и итальянского языков, был жаден до новинок, а его ангел-хранитель – видимо, в особых случаях выделяемый для переводчиков, – уберегал его от всевидящего ока советской цензуры. Каким-то образом Игорь проскользнул по краю бездны, за которую падали некоторые его сотоварищи, пренебрегшие строгими правилами партийной идеологии. Бум фэнтези в девяностых обернулся для него большим количеством заказов от издателей, и Игорь временами сам не очень-то осознавал, на каком свете и в каком мире он находится. Реальность была для него временным пристанищем, которое безусловно проигрывало фантастическим сюжетам книг.

Пока он не встретил Алису.

Алиса словно шагнула ему навстречу из тех самых фэнтезийных романов, и оставалось – буквально – подхватить ее на руки. И помочь собрать рассыпавшиеся книги.