Наследник Булычев Кир

Глава 1

Август 1913 г

Тетя Маня проявляла настойчивость.

– Не мне же ехать к Сергею Серафимовичу. Я ему никто. А тебя он хочет видеть. Ты читал его письмо.

– Я поеду в субботу.

– За день до поезда? Это легкомысленно. Разговор будет касаться твоего будущего. Такое за полчаса не делается.

– Зачем нужны эти церемонии? Если человек хочет мне помочь, можно сделать это без Каноссы.

– При чем тут Каносса? Ты обязан проявить уважение к человеку, который столько для нас сделал.

– Я ему благодарен, да, благодарен! – сказал Андрей с вызовом.

Одна оса, поумнее, снизилась к блюдечку с медом и без помех сосала, приподняв полосатое брюшко. Вторая, глупая, вилась перед лицом Андрея, норовя вцепиться в ломоть намазанного медом хлеба. Мед стекал с ломтя, и приходилось крутить хлеб в руке, чтобы подхватывать языком капли, готовые упасть на колени. Солнце било в маленькое окошко, отражалось от самовара и от стеклышек пенсне тети Мани. Пенсне удивительным образом не шло тете, противоречило ее полному красному лицу и носу-картошке. Но тетя Маня полагала пенсне непременным атрибутом интеллигентной дамы, служащей по симферопольскому ведомству императрицы Марии Федоровны.

– Я вчера поговорила с Керимовым, – продолжала тетя, игнорируя возмущение Андрея. – Все складывается как нельзя лучше. Ахмет сегодня едет в Ялту. Он захватит Колю Беккера. Вы сложитесь, выйдет совсем недорого.

– Ты уже и это организовала? – Андрей хотел скептически усмехнуться, но мед все же капнул с ломтя, к счастью, на скатерть. Андрей взял ложку, чтобы подобрать каплю со скатерти, а глупая оса спикировала вниз, полагая, видно, что капля предназначается ей. – А почему Коля едет в Ялту? – спросил Андрей.

– Об этом спросишь у него, – резонно возразила тетя. – Ты еще будешь пить чай?

– Жарко.

– За перевалом куда прохладнее. Ирина Тимофеевна провожала вчера в Гурзуф Барятинских. Там просто рай земной. Я уложила желтый чемодан.

Андрей поморщился. Его жизнь была предусмотрена тетей в малейших деталях, и Андрей даже опасался, сможет ли управлять ею сам в Москве. Весь восьмой класс он сладостно мечтал о том дне, когда сядет в поезд и свергнет гнет тетушкиной предусмотрительности. А теперь, когда до отъезда остались считаные дни, он начал малодушничать, так как не знал, как сдают белье прачке и что следует говорить кондуктору в поезде.

– Ты отвезешь Сергею Серафимовичу банку моего черешневого варенья, – сказала тетя.

– Еще чего не хватало!

– Он специально просил меня об этом в письме. Ты же знаешь, что мама всегда варила это варенье.

Тетя Маня поглядела на мамину фотографию, висевшую на стене в черной рамке. Мама была в большой шляпе с цветами, и оттого лицо ее казалось маленьким, хотя Андрей запомнил ее как нечто большое и теплое – ему было три года, когда мама умерла. Тетя Маня забрала его из Ялты, где они жили последние годы, потому что у мамы была чахотка. Сергей Серафимович остался там. Настоящего отца Андрей не знал.

Все это было странным. Нина, сестра Коли Беккера, как-то сказала ему:

– Ты, Андрэ, такой загадочный. Я не удивлюсь, если окажется, что твой настоящий отец – Великий князь.

Андрей знал, что маму обесчестил Некто, а Сергей Серафимович женился на ней, когда Андрей был грудным младенцем, но почему-то в отличие от иных семей Сергей Серафимович, дав ему свою фамилию, не пожелал считаться его отцом. Тетя Маня говорила, что эта жестокость по отношению к сироте была одной из причин, приведших маму к ранней смерти. Андрей тоже был обижен на отчима.

…Ему было лет семь, и на лето, как обычно, он поехал к отчиму. В доме были гости. Андрюшу ласкали душистые дамы, а толстый бородатый поэт качал его на упругом колене. В саду, у столика, стройный седой Сергей Серафимович разливал по бокалам шампанское. Андрей увидел, как через дорожку к отчиму семенит громадный тарантул. Андрей испугался, что тарантул укусит Сергея Серафимовича. И он закричал:

– Папа! Папа! Смотри!

Он побежал к тарантулу, чтобы прогнать его, – совсем не испугавшись за себя. Сергей Серафимович подхватил Андрея, держа его на руках, шагнул к тарантулу и быстрым движением раздавил его. Потом сказал:

– Я не твой папа. Ты же знаешь.

Вряд ли многие слышали эти слова, дамы заверещали, поэт пожал Андрюше руку и сказал, что он – наш маленький герой. Но Андрей полагал, что эти слова были громче грома, и возненавидел отчима. Той же ночью он ушел пешком в Симферополь. Он шел всю ночь, а с рассветом заснул у нижней дороги, чуть не доходя до Ай-Даниля. Там его нашли татары, которые ехали в Ялту на базар. Он проснулся, стал вырываться и не хотел никому рассказывать, кто он и как его зовут. Татары смеялись. Один из них, усатый, крепкий, от него пахло луком и потом, держал Андрея на руках. Они довезли его до городового, что стоял у въезда в город, а тот узнал мальчика. Вышла дополнительная обида, потому что никто Андрея не хватился. Сергей Серафимович еще спал, а его экономка Глафира кормила на дворе кур. Она думала, что мальчик в своей комнате.

Глафира начала причитать, куры закудахтали, Сергей Серафимович вышел, кутаясь в длинный халат, дал городовому полтинник и пожал ему руку. Когда городовой ушел, он сказал:

– Мне неприятно думать, что я тебя обидел. Прости меня. Я хотел тебе сказать об этом еще вчера ночью, но решил, что ты ушел спать. Но если бы я позволил тебе называть меня отцом, это была бы неправда.

– Я хочу домой, – сказал Андрей.

– Я не волен тебя задерживать, – сказал Сергей Серафимович. – Глаша, покорми Андрея, а потом позови извозчика. Андрюша возвращается в Симферополь.

Глафира стала спорить, она даже топала крепкой загорелой ногой. Глафира была молодая и красивая, и Андрей был благодарен ей за то, что она ругает Сергея Серафимовича. Но тот закурил свою длинную темную трубку и ушел в кабинет…

– Ты задумался? – спросила тетя Маня. – Ты меня не слушаешь.

– Я слушаю, – ответил Андрей. – Ты сказала, что на перевале может быть дождь.

– Я сказала, чтобы ты взял с собой зонт. Я бы не хотела, чтобы ты простыл перед самым отъездом в Москву.

– Я не простыну.

– Я написала письмо Сергею Серафимовичу, – сказала тетя Маня. – Этим я избавляю тебя от необходимости самому поднимать вопрос о деньгах, так как полагаю, что тебе это неприятно.

– Спасибо.

Все-таки тетя – замечательная женщина.

Андрей допил остывший чай. Солнце поднялось выше, и квадрат света переместился со стены на пол. У Сошинских, за невысоким каменным забором, лаял Булька. Тетя Маня встала из-за стола и пошла собирать Андрею чемодан. От ее шагов вздрагивали и скрипели половицы. Осы улетели, а над блюдечком вилась муха. Вдруг стало очень тихо. Светло и тихо. Словно закончилась глава и пора перевернуть страницу.

Оставалось занести книги в гимназическую библиотеку. Тетя Маня аккуратно завернула их в голубую бумагу и перевязала шпагатом.

Андрей пошел по Госпитальной, столь многократно исхоженной и избеганной, что сделало ее незамечаемой и будто невидимой. Но тут, расставаясь с ней, Андрей увидел улицу будто впервые.

Улицы в той части Симферополя были схожими, Госпитальная – не исключение. Они состояли большей частью из приземистых одноэтажных домов, сложенных из ракушечника и оштукатуренных, выходивших фасадами в три-четыре окна на тротуары, под сень акаций. Среди этих домов не было особенно богатых или очень бедных: бедность угадывалась по осыпавшейся штукатурке или покосившимся воротам, достаток – по колоннам в два метра высотой, приклеившимся к фасаду. Настоящая жизнь домов скрывалась за высокими воротами, за узкими калитками, в глубине, в садике за домом, куда выходила веранда, где по траве бродили куры, там устраивали стирку или выносили большой стол для свадьбы. Андрей не мог бы сказать, красива улица или нет.

Перистая тень редких акаций не давала прохлады. Дождей давно не было, и город был покрыт серо-желтой пылью, от которой свербило в носу. Улица была пуста: все, у кого были в городе дела, старались сделать их пораньше, по холодку, и уже спрятались в садиках или комнатах.

Ближе к центру, на Екатерининской, вид города изменился. Появились дома в два и даже три этажа, совсем европейского вида. Первые этажи многих домов были заняты магазинами, витрины которых были укрыты от солнца полосатыми, с фестонами, маркизами. Привычному взору Андрея магазины казались бедными и скучными не потому, что были такими на самом деле, а потому, что в мыслях он гулял уже по Тверской или Никольской и симферопольское благополучие было провинциальным и мелким по сравнению со столичной жизнью, которая ожидала Андрея.

Народу и в центре было немного. Редкие покупатели брели от витрины к витрине, скрываясь порой в недрах магазинов.

Андрей зашел в кондитерскую Циппельмана – там всегда было прохладно и подавали кофе глясе со льдом. В кафе было пусто, толстенькая Фира, дочка Циппельмана, обрадовалась Андрею. Они были знакомы – ее младший брат Илья учился в одном классе с Андреем.

Она не спрашивала, что ему подать, – сразу принесла высокий бокал с кофе и отдельно на блюдце наколотого льда.

– Только не глотайте помногу, – сказала она, – может быть ангина. Я слышала, что вы уезжаете в Москву? Это так? Вы будете адвокатом? Мне рассказывал Илья, что вы будете адвокатом, как жаль, что вы нас забудете, но когда вы откроете свою практику, то я буду к вам ходить и жаловаться на соседей.

Андрей смотрел на раскаленную улицу. Как быстро течет жизнь, думал он, не прислушиваясь больше к милой болтовне Фиры, да та и не претендовала на его внимание – был бы слушатель, а слушает он или нет, разве это так важно? Через несколько дней он уже будет в Москве – предусмотрительная тетя сговорилась о недорогой комнате с полным пансионом у своей бывшей сослуживицы, это было правильно, но как бы продолжало тетину опеку даже на расстоянии. Бывают моменты, когда человек в восемнадцать лет чувствует себя страшно старым, прожившим столь долго, что непонятно, зачем жить дальше.

Это не значит, что такие настроения были свойственны характеру Андрея, – еще вчера он находился в возбуждении от предстоящей свободы и новых событий. Но то ли сегодняшняя жара, то ли нужда ехать в Ялту к отчиму стерли завтрашнюю радость. Оказалось, что расставание с Симферополем не столь радостно.

По улице проехал черный длинный открытый автомобиль с такими большими фарами, будто произошел от стрекозы. В автомобиле сидели две немолодые дамы в широкополых белых шляпах и оживленно разговаривали. Еще в прошлом году в гимназии соревновались: надо было угадать, кому из именитых людей принадлежит автомобиль или экипаж. Автомобили стали частыми гостями в городе – их приобрели многие знатные семейства, имения и виллы которых были в Ялте, Гурзуфе, Ливадии, но этот автомобиль был новым, его Андрей раньше не видел. Правда, дама постарше показалась ему похожей на императрицу Марию Федоровну – милое, доброе, домашнее, совсем еще не старушечье лицо.

Андрей подошел к стойке и положил мелочь.

– Ну как вам не стыдно, Андрюша, – сказала Фира. – Завтра вы придете к нам домой и станете давать мне на чай.

– Так вы разоритесь, – сказал Андрей. – Пол-Симферополя будут пить и есть у вас бесплатно.

– Ах, оставьте, – сказала Фира жеманно и сделала ручками движение, как в последней синефильме, которую показывали на той неделе в «Орионе».

Шагая по Екатерининской, Андрей издали увидел купол гимназической церкви, а затем белый фасад Александровской гимназии. Двухэтажное здание было погружено в летнее оцепенение.

Андрей толкнул тяжелую дверь, и она заскрипела. Он подумал, что никогда раньше не слышал, что дверь скрипит, – не было нужды подходить к этому зданию в одиночестве и тишине.

Внутри было прохладно и пусто. Справа собранием рогов охотника на оленей тянулась пустая раздевалка, дверь в швейцарскую была открыта, но комната пуста. Андрей поднялся на второй этаж, заглянул к себе в класс. Его парта была второй в дальнем ряду. На черной доске почему-то написано «Кроликъ опочилъ». Может, пройти и сесть за свою парту? Глупо – а вдруг кто-нибудь зайдет и увидит.

Андрей прошел дальше, заглянул в актовый зал. От пола до потолка возвышался портрет Александра Благословенного, именем которого была названа гимназия. Александр был в высоких ботфортах, белых лосинах и без головного убора. Вид у него был глуповатый, о чем раньше Андрей никогда не смел догадываться. Андрей непроизвольно взглянул вверх. Там висела громадная тяжелая люстра. Именно с ней было связано его преступление в третьем классе. Тогда в зале заседал учительский совет, решавший вопрос об исключении Коли Беккера, друга Андрея, который учился классом старше и был пойман на тяжкой гимназической провинности – он подделал подпись классного наставника в дневнике, потому что трепетал перед своим отцом. Надо было совет сорвать, и они с Колей не придумали ничего лучше, как забраться на чердак, потому что знали, что один из болтов, крепивших люстру к металлической пластине, выпал и сверху можно заглянуть в зал. С собой они взяли пакет нюхательного табака и высыпали его в зал, полагая, что расчихавшиеся педагоги сами прервут роковую встречу.

Именно в тот момент сам директор, толстый низенький Федор Федорович Карабчинский, поднял, скучая, голову и увидел, как порошок тучей опускается вниз. Злоумышленников поймали, а так как Коле Беккеру и без того было достаточно неприятностей, Андрей взял всю вину на себя. Директор отвез его на извозчике домой и, стоя в воротах дома и держа Андрея за руку, кричал выбежавшей тете Мане:

– Больше он в мою гимназию ни ногой!

А отважная тетя отвечала, блестя пенсне:

– Простите, господин Карабчинский. Это не ваша гимназия, а казенная. Я оставляю за собой право обращаться к попечителю…

Андрей вежливо поклонился лукавому императору и сказал:

– Боюсь, что больше нам с вами не встретиться.

Император не ответил. Да и будет ли император отвечать вчерашнему гимназисту?

Андрей прошел в конец коридора и толкнул дверь в библиотеку.

Грудзинский был у себя. Его шаткий стол был придавлен двумя стопками книг, в ущелье между которыми блестела его склоненная лысина. Андрей поздоровался.

– Здравствуйте, Берестов. Я убежден, что ваша тетя заставила вас принести книги. Иначе бы я вас так и не увидел.

Грудзинский поднял голову, отложил школьную ручку и рассмеялся. Кончики длинных усов колыхались от смеха. Грудзинский был из ссыльных поляков, он говорил с мягким польским акцентом и был так стар, что гимназисты верили, будто он стоял когда-то во главе мятежа 1863 года.

Андрей положил книги на стол.

– Вы подали в университет? – спросил Грудзинский.

– В Московский.

– Похвально. На юриспруденцию?

– На исторический.

– Вдвойне похвально. История – мать всех наук, хотя философы рассуждают иначе. Вы будете у Сергея Серафимовича?

– Я сегодня еду в Ялту.

– Тогда не откажите в любезности, передайте ему журналы, которые я обещал, да все нет оказии.

Грудзинский поднялся из-за стола, захромал к полкам, скрылся из глаз, принялся шуршать журналами.

– Я отношусь с почтением к Сергею Серафимовичу, – слышен был голос Грудзинского. – С его умом и образованностью было преступлением заживо похоронить себя в нашей глуши.

– Вы его давно знаете? – спросил Андрей.

– Мы учились вместе в Гейдельбергском университете. В отдаленные времена.

«Странно, – подумал Андрей, – еще вчера Грудзинский был для меня одним из Взрослых. Отныне мы просто знакомы. Отчим никогда не рассказывал, что учился в Гейдельбергском университете».

Грудзинский вынес стопку журналов. Журналы были на немецком языке. В серых шершавых обложках.

– Я завидую вам, – сказал Грудзинский, – что вы имеете возможность беседовать и пополнять свои знания путем общения с паном Берестовым.

– Я пойду, – сказал Андрей. – Ахмет Керимов отвезет нас в Ялту вместе с Беккером.

– Коля Беккер здесь? Жаль, что он не зашел. Я всегда предсказывал ему большое будущее.

Старик проводил Андрея до дверей, словно принимал его в родовом замке.

– Кланяйтесь отчиму. Нижайший поклон.

Андрей вернулся домой, взял чемодан, собранный тетей. Тетка перекрестила его, передала письмо для Сергея Серафимовича. И тут как раз вошел Ахмет. Он был одет в костюм шоффэра, вернее, костюм, который должен носить шоффэр в понимании Ахмета: кожаная черная куртка, фуражка с очками, прикрепленными к тулье. Но брюки у него были, как у Андрея, – гимназические, правда, заправленные в сапоги.

– Господа, – заявил он с порога, – мотор подан!

– Ахмет, – сказала тетя, – в этой компании я доверяю только вам. Держите корзину. В ней продукты на дорогу. Андрей обязательно что-нибудь разобьет.

– Я в этом уверен, Мария Павловна, – сказал Ахмет, показывая очень белые зубы. Ахмет всегда кого-то играл. – Твоя моя мало-мало пожевать давай, барыня! – Сегодня он был татарским извозчиком.

– Поезжайте с Богом, – сказала тетя. – А то на перевале ночевать придется.

Пролетка стояла у ворот. Андрей дал Тигру кусочек сахара.

– Вы его балуете, милорд, – сказал Ахмет. Он забрался на облучок и передал Андрею корзину. – Беречь пуще ока. Особое задание Ея Императорского Величества. Надеюсь, там нет свинины, которую не переносит моя исламская честь?

– Трогай, – сказал Андрей. – Только не тряси. А то молоко свернется.

Сиденье было раскаленным. Ахмет забыл поднять верх. Андрей поднял верх и стал укреплять его. Ахмет увидел, что он привстал, и стегнул Тигра. Тот сразу взял с места, Андрей упал на сиденье, полотно накрыло голову. Ахмет расхохотался.

Коля Беккер стоял в тени акации у своего дома, держа в руке новенький саквояж. Он был в форме института путей сообщения, полупогончики надраены до блеска, белый китель излучал особое сияние.

– Господам кавалергардам наше почтение! – закричал Ахмет издали.

Коля поднял руку в белой перчатке, принимая парад.

За зиму он отрастил небольшие усики и баки. Андрей полагал, что в Коле появилось нечто фатовское, он всегда был склонен к внешним эффектам. Но человека надо принимать таким, какой он есть. Иначе растеряешь друзей. Это были слова тети, и Андрей сразу угадал их в собственных мыслях.

Коля Беккер тратил немало усилий, чтобы никто не догадался, как он жестоко, катастрофически беден. Хотя все об этом знали. Его отец работал кондуктором на железной дороге, попал лет пять назад под поезд и остался без ноги. Мать часто хворала. Существовали Беккеры на отцовскую пенсию.

Андрей своей бедности никогда не стеснялся. Может, потому, что она была умеренной бедностью. Вот если бы он сейчас разорвал брюки, это не трагедия. Для Коли такое событие было бы катастрофой.

Андрей учился с Ахметом в одном классе, Коля годом старше. Обычно дружат в своем классе, следующий год скрывается, как за пропастью. Но все трое жили в Глухом переулке, знакомы были с раннего детства. И в их отношениях – может, это и льстило Коле – табель о рангах вовсе не зависела от имущественного положения. Коля был умнее, смелее, элегантнее приятелей. У него были лучше манеры, нежели у сына разбогатевшего возчика Ахмета и обыкновенного Андрея.

С перевала спускались быстро, пока море еще светилось вечерней синью, а чем ниже, тем более воздух густел и становился парным и шелковым.

Их обогнал автомобиль. Сначала сзади ударили лучи больших фар, затем взвыл клаксон. Автомобиль был длинным, открытым, Андрей успел увидеть двух дам в белом на заднем сиденье и офицера рядом с шоффэром.

– Я знаю, кто это, – сказал Коля.

– И я узнал авто, – сказал Ахмет. – Только ты не прав, думая, что это сама вдовствующая императрица. Это ее фрейлины. Я их видел в городе. Они покупали что-то у Фока.

– А я и не говорил, что это Мария Федоровна. Я бы ее узнал.

Спор был пустым, потому что в темноте нельзя рассмотреть, ехала ли в автомобиле сама императрица. Коля был монархистом, пожалуй, единственным в их классе. Многие, как и Андрей, выступали за парламентаризм и даже склонялись к социализму. Но не Беккер. Политическая позиция Ахмета была неопределенной, то есть ее попросту не было. И Ахмет отлично без нее жил. В классе Андрея было два татарина. Но Исламов был крещеный, а Ахмет – магометанин, что вызывало в младших классах глубокую зависть Андрея, потому что Ахмет не ходил на закон Божий.

За поворотом открылись, потом снова пропали тусклые уютные огоньки Алушты.

– У дяди переночуем, – сказал Ахмет. – Он ждет.

Видно, скрип колес в доме угадали издали, потому что пролетка еще не успела остановиться, как ворота распахнулись и с фонарем в руке появился хромой дядя Махмуд, за ним пятеро его сыновей, а в глубине двора, за платаном, выстроились, щебеча, женщины и девочки этого семейства, число их превышало всяческое воображение. Ахмет серьезно утверждал, что у дяди три жены и он присматривает себе четвертую, ибо это разрешено Кораном, от всех жен есть дети, к тому же в доме живут вдовая племянница, дальние родственники и, уж конечно, сам Керим-Оглу, общий дедушка в зеленой чалме, потому что он хаджи.

Семейство было бедным и относилось к младшему брату, отцу Ахмета, который занимался в Симферополе извозом и имел каменный дом, с почтением, но, если верить Ахмету, никогда не просило денег, все там трудились – кто на маленьком винограднике, кто торговал, кто разносил фрукты и овощи по виллам и пансионам.

Молодым людям постелили на плоской крыше. Звезды были иными, чем в Симферополе, – ярче и ближе. Воздух был напоен забытыми за год влажными запахами.

К утру стало прохладно. Андрей проснулся от шума прибоя. Он спал на спине, потому, открыв глаза, увидел светлое небо, лишенное еще цвета, но легкие, как рваное кружево, облака уже начали розоветь, подкрашенные невидимым солнцем. Конечно же, подумал Андрей, потягиваясь и ощущая силу и стремление к движению, прибрежным жителям трудно поверить в шарообразность Земли – они ведь ясно видят с берега край моря, обрыв, в который проваливается солнце, чтобы, проплутав ночь в темных подземельях, снова взойти над краем мира.

Коля Беккер еще спал – лишь прямой нос и прядь светлых волос были видны из-под кошмы. А Ахмет уже поднялся – его голос был одним из негромких голосов, гортанно и мягко сплетавшихся внизу, во дворе.

Через час, позавтракав легко – татарской простоквашей с теплыми лепешками, снова пустились в путь. Дорога сначала шла берегом моря, потом поднялась выше, влилась в недавно законченное верхнее шоссе. С его покойным строителем, скандально популярным среди молодежи романами «Гимназисты» и «Студенты» писателем Гариным-Михайловским, дружил отчим.

Верхняя дорога, прямая и широкая, прорезала, не жалея, татарские деревни, виноградники и сады. Деревни еще не пристроились к дороге, словно не заросли рубцы. Зато те, что жили у нижней, теперь значительно опустевшей дороги, остались как бы не у дел. Все, кроме приезжих, были недовольны.

Говорили мало – наговорились вчера. Когда проехали Гурзуф, Ахмет вдруг спросил:

– Коля, а ты чего в Ялте потерял?

– Ничего. – Коля было задремал, привалившись к Андрею.

– Я еду в Ялту по делу, Андрей по делу. А ты почему без дела?

– Отдохнуть хочу, проветриться… Вечером приглашаю. Познакомлю с дамами.

– Ротшильду некуда деть миллион, – сказал Ахмет. – Давай лучше я его в дело вложу.

– В восемь у гостиницы «Мариано», – сказал Беккер. – Форма одежды – выходная.

– Я не смогу, я на службе, – сказал Ахмет.

Дорога стала оживленней. Приближались к Ялте.

У Массандры съехали вниз, почти к самому морю. Среди виноградников мелькали татарские домики.

Ахмет высадил Андрея у порта.

Андрей пошел не вверх, а по берегу моря, вдоль подпорной стенки за портом. Он смотрел на пароходики и шхуны. Далеко по морю шел миноносец. Андрей когда-то хотел стать гардемарином.

Затем он свернул от моря вверх. Сразу, за первым же поворотом, стало жарче, ветерок не мог одолеть подъема. Андрей остановился и поглядел на экипажи на набережной. В порт входил пароход.

Зеленая, вогнутая, грандиозная, подобная театральному занавесу стена Ай-Петри превращала Ялту в бело-розовую бахрому, лежавшую там, где занавес касался моря.

И тогда Андрей радостно понял: он вернулся. Он и не подозревал о существовании в себе этой радости, а если она возникала в подсознании, гнал ее, стыдясь.

Наверху, замыкая кривую улочку, возникла над темной зеленью черепичная крыша белого дома.

Андрей не был у Сергея Серафимовича больше года, а казалось, что ушел отсюда только вчера. Незыблемость, постоянство этого дома выражались не в стенах или даже растениях сада – они виделись Андрею в деталях, словно он снова, через годы, поглядел на знакомую картинку волшебного фонаря, изображающую ялтинскую набережную с извозчиком, едущим мимо гостиницы «Франция», и той же дамой в черной шляпе, сидящей у чугунной решетки, что отделяет набережную от моря.

Прежде чем одолеть последний крутой подъем улички, Андрей, уморившись, поставил чемодан на плоский камень. Он уже знал, что сейчас в щель под воротами протиснется белый мохнатый Филька и помчится к нему, вертя хвостом так, что хвост станет подобен пропеллеру летящего аэроплана.

Филька выскочил из-под ворот, подбежал к Андрею и принялся прыгать вокруг, стараясь дотянуться языком до лица гостя. Ввиду малого своего размера допрыгнуть он не мог, бил передними лапами по пряжке гимназического ремня и заливался, лаял так, что звенело в ушах. Андрей подобрал чемодан и пошел к калитке. Он знал, что калитка сейчас растворится и в ней появится Глаша, темно-рыжая, белокожая, несмотря на то что весь день проводила на воздухе, налитая здоровьем и спокойным весельем. И скажет…

Калитка распахнулась. Глаша стояла в ней, держа в руке миску с размоченным хлебом, которым кормила кур.

– Андрюша, – пропела она. – Счастье-то какое!

Если тетя Маня Андрея любила, потому что ей больше некого было любить и именно он был центром и смыслом ее жизни, то Глаша видела Андрея, дай Бог, раз в год, но каждая новая встреча начиналась так, словно Андрей вышел на минутку, но даже это минутное расставание для нее – искреннее горе.

Глашу Андрей помнил с раннего детства – когда мать умерла, ему было три годика, и потому он не был уверен, воспоминания о женских белых руках и нежной ласке – воспоминание ли это о руках матери или Глаши, которая тогда была совсем еще юной девушкой, младше, наверное, чем Андрей сегодня. Но за пятнадцать лет, прошедшие с тех пор, она почти не изменилась – только стала статной и даже царственной, если в доме были посторонние. А для своих осталась прежняя Глаша – юбка подобрана, чтобы не испачкать подол в хозяйственной беготне, икры крепкие, ступни широкие, все налитое, круглое, все выпуклости тела норовят разорвать ситцевое платье. Андрей подозревал, что Глаша сожительствует с отчимом, но ревности не испытывал и обиды тоже. Мать умерла слишком давно, и отчим – свободный человек.

– Андрюша, – пропела Глаша. – Заходи, чего ты стоишь.

Она поставила миску на землю и схватила чемодан – Андрей даже не успел удержать его. Свободной рукой притянула к себе его голову, наклонила, поцеловала его в щеку, с чмоком, весело. От нее пахло здоровым телом, солнцем, травой.

– Ты языческая богиня, – сказал Андрей.

– Языческие голые бегали, – засмеялась Глаша. Зубы у нее были ровные, белые, молодые. – А нам нельзя.

– А хотелось бы?

– Андрюша, как не стыдно! Я же старая женщина, я свое отбегала.

Они шли рядом по широкой дорожке. Куры семенили за ними белой процессией, Филька на кур внимания не обращал, он носился вокруг. Сергей Серафимович вышел из двери, остановился на верхней ступеньке. Он держал в зубах длинную трубку, словно не выпустил ее за прошедший год.

– Наконец-то, – сказал он. – Я уж боялся, что ты укатишь в Москву, не попрощавшись.

Сергей Серафимович тоже не изменился. Андрей так и не знал, сколько ему лет. Что за шестьдесят – это точно. Сергей Серафимович совершенно сед, хотя волосы не поредели и даже чуть вьются. А усы, как ни странно, темные, в желтизну, от постоянного курения. В отличие от белокожей Глаши он смуглый, но это от солнца – потому что в глубоких морщинах, идущих от углов рта, и у глаз кожа светлее. Сергей Серафимович всегда чуть щурился, и лицо его было склонно к улыбке, правда, улыбка эта холодная, как бы формальная. По крайней мере Андрею она не нравилась.

На Сергее Серафимовиче была, впрочем как всегда, свободная светлая толстовка и холщовые брюки, однако он умудрялся носить эту цивильную одежду словно мундир преображенца.

– Здравствуйте, Сергей Серафимович.

Глаша рядом горестно вздохнула. Она все надеялась, что любимые ее мужчины сблизятся, найдут нужные слова, чтобы понять – ведь они самые близкие на свете! Глаша покорно и с готовностью подчинялась любому мнению или слову Сергея Серафимовича. Лишь в одном ему перечила вслух: в холодности к пасынку.

Сергей Серафимович пропустил Андрея в дверь. Но следом не пошел, а сказал:

– Иди вымойся, приведи себя в порядок. Жду тебя на веранде.

С широкой веранды второго этажа открывался удивительный вид на Ялтинскую бухту. Правда, сейчас, к середине дня, солнце немилосердно светило с зенита, отчего море выцвело, а дома на набережной скрывались в дымке. С обрыва Ай-Петри выбегали маленькие, робкие, шустрые облачка и тут же таяли от страха, увидев такой жаркий простор. Белый пароходик ошвартовался у мола. Видно было, как муравьишки-матросы сбросили трап и пассажиры спускаются на мол.

– Ну что ж, – сказал Сергей Серафимович, выходя на веранду. В руках его был поднос, на нем серебряная ладья со льдом, в которой покоилась бутылка шампанского, и два бокала. – Давай сначала отметим твое вступление в самостоятельную жизнь.

На веранде стояли плетеные низкие кресла и под стать им круглый стол. Андрей подумал, что и год, и три назад они стояли точно на тех же местах. Только шампанского ему не предлагали.

Отчим ловко открыл пробку и разлил шампанское по бокалам, не пролив ни капли. У него были большие крепкие руки с длинными пальцами. Тетя говорила, что у Сергея Серафимовича руки хирурга.

– Прозит! – сказал Сергей Серафимович.

Шампанское было холодное, шипучее, кислое. Словно специально придуманное для такой жары.

– Теперь давай письмо Марии Павловны, – сказал отчим.

– Как вы догадались?

– Догадываться не надо, – ответил Сергей Серафимович, – надо немного знать людей. Твоя тетя преисполнена гордыни разночинки. И она полагает, что ты также должен быть подвержен этой болезни. Поэтому, чтобы избавить тебя от нужды обращаться ко мне с вопросами имущественными, она предпочла пойти на жертву.

– Я также подвержен этой болезни, – сказал Андрей.

– Следует избавляться, – сказал отчим, принимая узкий голубой конверт.

Он вытащил письмо из конверта, мгновенно пробежал его глазами. Андрей отвернулся к перилам.

– Я мог бы выиграть у тебя пари, – сказал Сергей Серафимович, – пересказав содержание письма, даже не разворачивая его.

– Это нетрудно, – сказал Андрей.

– Могу заверить тебя, – сказал Сергей Серафимович, – что и без трогательного послания Марии Павловны я бы предпринял те шаги, к которым она меня призывает. Если тебя не коробит, давай обговорим эти проблемы, а потом уж с чистым сердцем приступим к обеду.

Андрей кивнул. Сергей Серафимович, который, как понял Андрей, тоже чувствовал себя неловко, старался говорить иронично, как бы показывая, что все это мелочи, не стоящие внимания.

– Мало ли что может со мной случиться, – сказал Сергей Серафимович. – Я немолод и не так здоров, как хотелось бы. К тому же, заглядывая в будущее, я вижу в нем трагические события и перемены.

Андрей удивился, и удивление было очевидно.

– Не поднимай бровей, – холодно улыбнулся Сергей Серафимович. – Я умнее тебя.

Люди в разговоре не говорят таких слов, тем более столь уверенно и просто. Андрей и без того допускал, что отчим умнее его, но тем неприятнее показалась реплика.

– Вы имеете в виду Балканскую войну? – спросил Андрей.

– Глупости, – сказал Сергей Серафимович. – Я имею в виду большую войну, которая начнется не позже чем через год.

– Кого с кем? – спросил Андрей. – Франция с Англией вроде бы поделили свои колонии.

– Это будет мировая война. Но никто не хочет и не может осознать масштабов этого бедствия.

– Для мировой войны, – сказал Андрей, впервые услышавший такое словосочетание, – требуется Наполеон.

– Идиотизм мировой войны заключается в том, что для нее не понадобится Наполеон. Ее будут вести банальные генералы, а в самом деле воевать будут Крупп с Путиловым.

– У нас в классе был Горяинов, – сказал Андрей. – Он называл себя эсдеком, даже ходил на собрания. Он был бы вашим союзником.

– Через год ты будешь шагать по Красной площади с трехцветной кокардой и искренне вопить: «Смерть бошам!»

– Сергей Серафимович, – обиделся Андрей, – вопить вообще не в моих правилах.

– Прости, вопить будет толпа, ты будешь сочувствовать ее позывам.

– Надеюсь, что ваше предсказание не сбудется.

Сергей Серафимович наполнил бокалы. Шампанское уже немного согрелось.

– Каждый остается при своем мнении, мой мальчик, – сказал Сергей Серафимович. – Я делюсь с тобой своими тревогами, но ты вправе счесть их стариковской воркотней.

Андрей вдруг увидел, что у Сергея Серафимовича старая шея. Кожа была не человеческой, а как у пресмыкающегося – словно у исхудавшего хамелеона.

– Я обязан думать о твоем будущем, – продолжал старик, – так как ты пока думать о нем не способен. Ты вообще бы предпочел сейчас фланировать по набережной со знакомой восьмиклассницей семнадцати лет от роду. Год в твоей жизни – дистанция экстраординарная. Для меня это – минута.

– Честное слово, я не могу встать на вашу позицию, – сказал Андрей. – Хоть у меня и нет на примете восьмиклассницы, я бы предпочел сейчас фланировать по набережной.

Возможно, это прозвучало вызовом, но Сергей Серафимович вызова не заметил.

– Не исключено, – сказал он, – что ты изменишь свою точку зрения куда скорее, чем предполагаешь. А я постараюсь тебе помочь.

– Как? Состарив меня?

– Поток времени скор и непостоянен, – сказал Сергей Серафимович, словно не обращался к Андрею, а подумал вслух.

Андрею хотелось еще шампанского, но неловко было самому взять бутылку. А Сергей Серафимович словно забыл о ней.