Собор. Роман о петербургском зодчем Измайлова Ирина

IV

Лишь спустя три месяца, в середине октября, Огюст покинул госпиталь. Доктор Готье сказал ему, что головные боли, наверное, скоро пройдут, но с ногой дело обстоит несколько сложнее…

– Ходите побольше, хотя бы по комнате, – сказал Готье. – Ходите побольше, и понемногу нога разработается. Через несколько месяцев станет лучше. Хромать вы, возможно, будете… Но не отчаивайтесь, сержант: после ваших ранений остаться всего лишь хромым – счастье.

И вот с таким напутствием Огюст Рикар отправился в нелегкое путешествие из Неаполя в Париж. Ноша его была невелика: полупустая походная сумка, но передвигаться он мог только с помощью костыля. В почтовых каретах немилосердно трясло – дороги из-за осенних дождей были ужасны, и у раненого начались жестокие приступы лихорадки и головной боли. Однако, несмотря на все мучения, Огюст не сделал по дороге ни одной остановки: во-первых, денег у него было совсем немного, во-вторых, ему смертельно хотелось домой…

К концу дороги он был совершенно разбит. Последнее длинное путешествие от Лиона до Парижа едва не доконало его, во всяком случае, когда попутчики юного сержанта вынесли его из кареты, он был в жестоком жару. Из чувства сострадания пассажиры дилижанса поместили раненого в дешевом трактире, ибо никто не знал, куда и к кому он едет. Трактирщица, с жалостью глядя на покрытое потом лицо юноши, сказала:

– Бедняжка! Совсем ведь мальчик… Не умер бы…

Ночью у Огюста вновь была лихорадка и бред, и добрая трактирщица собиралась утром позвать к нему врача, но на рассвете жар прошел, юноша очнулся и, выпив стакан крепкого шабли, нашел в себе силы встать с постели. Он расплатился с трактирщицей последними грошами, что еще оставались в его кошельке, и отправился в Шайо, до которого было, по счастью, недалеко от трактира. Правда, подняться на холм ему оказалось не под силу, и его подвез на своей телеге ехавший с рынка мельник, давний его знакомый.

Тетушка Жозефина, увидев своего племянника с костылем, исхудавшего и смертельно бледного, подняла крик и едва не упала в обморок, но потом, уразумев наконец, что Огюсту нужны не изъявления чувств, а плотный обед и горячая ванна, принялась за ним ухаживать, и первый день его под родным кровом оказался безмятежно счастливым. Вечером пришли тетушка Лаура с дядюшкой Бернаром; они тоже принялись охать и ахать и потребовали от племянника военных рассказов, но Жозефина заслонила его грудью и сказала, что мальчику сейчас необходимы отдых и сон, а не досужая болтовня.

Однако утром следующего дня явился дядюшка Роже, и безоблачное настроение Огюста сразу было омрачено.

Старый адвокат был человеком решительным и после первых же объятий сразу приступил к делу.

– Раз ты отвоевался, племянник, – заявил он, – так надо тебе теперь по-настоящему устраиваться в жизни. Твое увлечение «домиками» мне никогда не нравилось, но теперь ты и сам понимаешь, что с ним надо покончить. Война идет уже черт знает сколько времени, когда она закончится, неизвестно, и Франция уже разорена настолько, что ей в ближайшее время будет не отдышаться. Строить будут очень мало… Так что оставь наконец свою архитектурную школу, то есть просто не возвращайся туда. Я уже договорился с добрым моим знакомым мсье Руссе, у которого, слава Богу, своя вполне процветающая нотариальная контора, чтобы он тебя взял к себе, пока что письмоводителем. Но у тебя неплохо работает голова, думаю, года через три-четыре ты сможешь стать помощником старика Руссе, подучишься и вскоре сам будешь нотариусом либо судьей. Пора наконец показать, что мы, Рикары, род дворянский и наши наследники чем попало не занимаются… Самое почетное в наше время ремесло – юриспруденция!

В этом убеждении дядюшка Роже был непоколебим, и никакие доводы племянника не могли его разубедить. Он мечтал видеть Огюста именно своим наследником. Поняв, что спорить бесполезно, Огюст просто заявил дяде, что ни к какому мсье Руссе не пойдет, а, полечившись месяц-другой, продолжит свои занятия в архитектурной школе.

– Что там будет потом, мы еще увидим, дядя, – резонно заметил он. – А из меня выйдет такой же нотариус, какой из осла исповедник.

Мсье Рикар-старший рассердился и вспылил. Дело дошло до ссоры, в разгар которой Роже, как всегда совершенно перестав себя сдерживать, обругал племянника упрямым остолопом и непрактичным фантазером, а затем, вскипев, закричал:

– Если ты не желаешь уважать моей воли, мальчишка, то и ступай вон из моего дома!

Огюст, у которого гордости было не меньше, чем у всех Рикаров, вместе взятых, подавил свою ярость и ответил надменно:

– Мсье, этот дом не только ваш. Вместе с вами им владели мой отец и моя мать, а мой отец, смею вам напомнить, был вашим старшим братом… Но ваш приказ для меня закон. Только имейте в виду: мне уже не пятнадцать лет, и я не позволю, как то было однажды, прогнать меня, а потом великодушно простить и позвать обратно. Я ухожу совсем и больше сюда не вернусь!

И он действительно ушел, несмотря на свою слабость, несмотря на слезы и уговоры бедной Жозефины, уверявшей его, что гнев дяди мигом пройдет, и он сам будет очень жалеть о ссоре, и его удастся легко убедить, что племянник прав и волен учиться там, где ему нравится. В душе Огюста вдруг поднялась истинная буря, ему припомнились все многочисленные обиды, нанесенные за много лет ему и его матери, и он сознательно первым пошел на этот разрыв: Жозефине удалось только уговорить его (и без особого труда, потому что он был совершенно нищ) взять у нее в долг пятьдесят франков в шелковом стареньком кошельке, и с этим кошельком, со своим костылем и со своей решимостью он бесстрашно переступил порог родного дома.

В тот же день он снял себе комнату на правом берегу Сены, на втором этаже маленького двухэтажного дома, крытого красной черепицей. По этой высокой черепичной крыше зачем-то тянулась наискосок узенькая лестница, огибающая конек и спускающаяся по длинному скату к более плоской крыше пристройки. Лестница была сооружена из той же черепицы, только изготовленной и уложенной не так, как обыкновенная, и сразу заметить ее было нелегко. Огюст, разглядывая дом, долго ломал себе голову над тем, кому и зачем понадобилась эта совершенно нелепая лестница на крыше, потом решил, что надо снять комнату в доме, а потом можно будет додуматься, для чего сие украшение.

Хозяева домика – семейство почтенного кожевника – занимали нижний этаж, а верхние три комнаты сдавались, но получилось так, что как раз в это время в двух соседних комнатах никто не жил, и юный сержант Рикар оказался единственным постояльцем семьи Леду…

Здесь и отыскал его на третий день Антуан Модюи, лучший его друг.

– Ну от тебя не знаешь, чего и ожидать! – возопил он, врываясь в комнату и заключая Огюста в объятия. – Твое письмо, от которого у меня волосы встали дыбом… потом известие, что ты вот-вот будешь в Париже, потом я прихожу к тебе в дом и узнаю, что ты передрался со стариком Роже и сбежал… И вот ты оказываешься в этом курятнике с дурацкой крышей…

– Ты на крышу обратил внимание? – с живостью спросил друга Огюст, горячо отвечая на его объятия. – Как ты думаешь, для чего там лестница?

– Что для чего? – не понял Антуан. – Ах, лестница! Мало ли какому олуху понадобилось прилепить ее к крыше просто для украшения?

– Но это же определенно дом буржуа, – возразил Огюст. – Середина прошлого века… Они просто для украшения ничего не делали: этот народ деньги считает.

– Тьфу ты, да ты и вправду помешался, твой дядя прав! – вскричал Модюи. – О чем ты думаешь? Думай, что тебе теперь делать, ведь ты, кажется, надолго прирос к месту… Бог знает, на кого ты сейчас похож!

– Я знаю, Антуан. – Юноша усмехнулся. – Но это не так важно. Ходить я уже скоро смогу получше. Отдохну неделю и опять начну учиться. А не то совсем от тебя отстану. Мало того что ты тремя годами меня старше и учишься уже давно, так вот еще и война мне насолила… А ты бы, может быть, приискал мне какой-нибудь заказ, а? Любой, хоть на рисунки для модного журнала. Мне совершенно не на что жить, а занимать бесконечно у Жозефины просто стыдно.

– Заказов я тебе поищу, – пообещал, подумав, Модюи. – Я бы и в долг тебе дал, но, понимаешь, пришлось во второй раз откупаться от военной службы, и на это ушло пять тысяч франков… Мой отец вне себя от злости, и я не могу сейчас просить у него денег.

– Понимаю, – кивнул, улыбнувшись, Огюст. – Помоги с заказами, и довольно. И не будем огорчаться из-за пустяков…

Они весело распили принесенное Антуаном вино и провели вечер, обсуждая будущее, учебу, возможные успехи. Как в самой ранней юности, оба великолепно понимали друг друга.

Второе появление Модюи оказалось неожиданным и невероятно бурным.

Это случилось через четыре дня, в воскресенье. Леду с утра отправились всем семейством к родне, и Огюст остался во всем доме один. Проглотив завтрак (весьма легкий, ибо от тетушкиных денег оставалось чуть больше половины, а работы пока что не было никакой), он взялся за свои книги, которые ему прислала из Шайо добрая Жозефина.

Около полудня снизу донесся дикий стук в дверь, и, выглянув в окно, юноша увидел под дверью Антуана, но в таком виде, в каком тот, наверное, еще ни разу в жизни не бывал… Он был без сюртука, в рубашке и съехавшем на одно плечо плаще, забрызганном грязью, волосы на его непокрытой голове были всклокочены, он шатался; вцепившись одной рукой в перила крыльца, другой рукой отчаянно колотил по двери.

– Антуан, ты что?! – крикнул в окно Рикар.

Молодой человек вскинул голову, и лицо его привело Огюста в ужас. Всегда такое красивое, тонкое, смуглое, оно было перекошено гримасой безумного страха и бледно как простыня. Над правым виском виднелась алая ссадина, кровь текла по щеке, капала с подбородка на воротник рубашки.

– Огюст, открой! Открой, ради Бога! – прохрипел он, увидев в окне своего друга. – Скорее открой или я погиб!

В его осипшем голосе было такое отчаяние, что Огюст, позабыв про свою больную ногу, живо вскочил и кинулся вниз. Потом он и сам не мог сообразить, каким образом сумел без костыля пересечь комнату, пробежать верхний коридор и одолеть два пролета лестницы. Он опомнился уже внизу, отпирая засов и чувствуя, что от невыносимой боли в бедре сию минуту упадет замертво.

Но оказалось, что падать в обморок нельзя, ибо влетевший в просторный коридор Антуан сам без сил свалился на соломенную циновку, простонав еле слышное:

– Запри!

Пришлось запереть дверь и задвинуть второй засов. Затем Огюст опустился на табурет и, подавив головокружение, спросил сквозь полусжатые зубы:

– Кой бес за тобой гонится, Антуан?

Молодой человек привстал и затравленным взглядом уставился на дверь. На его лице смешались пот, кровь, слезы и грязь.

– За мной гонится полиция! – прошептал он. – Ты… Кто-нибудь еще есть в доме?

– Нет, я один. Но почему?.. Но за что?

– Меня кто-то оклеветал! – воскликнул Модюи, вскакивая и кидаясь к двери, чтобы проверить прочность засовов. – Понимаешь, я насолил тут одному мерзавцу, верно, это он… Помнишь, четыре года назад мне пришлось по делам покойного кузена Мишеля побывать у генерала Пишегрю? Через год после того Пишегрю был арестован![3] Помнишь? Теперь нашлись какие-то бумаги… о заговоре… И кто-то донес в префектуру, что это я возил их генералу! Нас с отцом едва успели предупредить… Они ломились в дверь, когда я выскочил из окна… Они преследуют меня по пятам… деваться мне некуда! Ты не выгонишь меня, Огюст?

– Ты с ума сошел! – Рикар, морщась, растирал больную ногу. – Но послушай, ведь твой отец – друг префекта. Или нет?

– Да! – подтвердил Антуан. – Но префекта сейчас нет в Париже! На то и был расчет! Через две недели он вернется, и отец все уладит, но, если сейчас они меня сцапают, я за неделю буду отправлен на тот свет… Помощник префекта туп, как ослиная задница! Господи помилуй, я не хочу на гильотину!

Огюст содрогнулся:

– Ты думаешь… даже так? Но не без суда же! А ведь ты невиновен!

Модюи глянул на него и вдруг истерически расхохотался:

– А! Суд! Невиновен… Да-да! А Пишегрю, по-твоему, был виновен? Однако его не судили, а просто удавили в тюрьме! А герцог Энгиенский?[4] Генерал и герцог! А я кто? Букашка, с которой не станут и возиться! Может, меня и до тюрьмы не доведут, а пристрелят по дороге! Они же… О, что это?! Ты слышишь?!

С улицы отчетливо донесся приближающийся конский топот. Антуан побледнел еще сильнее и вдруг кинулся на колени перед своим другом.

– Огюст, не открывай им, заклинаю тебя! – задыхаясь, шептал он. – Вспомни, что сам недавно погибал, не дай им убить меня! Именем Божьим, душою твоих отца и матери, умоляю, не открывай!

– Встань, черт возьми! – закричал Рикар, вскакивая с табурета. – Встань, не будь девицей! Помоги мне подняться в мою комнату, оттуда видна вся улица. Ну! Скорее – они уже здесь.

Действительно, едва молодые люди вошли в комнату, снизу раздался резкий повелительный стук, и низкий мужской голос прокричал:

– Отворите!

– Почему они сразу стучат в этот дом? – хрипло прошептал Антуан.

– Потому что он крайний, – ответил Огюст и, подхватив свой костыль, подошел к окну.

Перед дверью домика он увидел пятерых спешившихся жандармов и какого-то человечка в поношенной одежде, который вертелся вокруг них и стрекотал:

– Я слышал, господа, слышал, я живу напротив… Он точно стучался в этот дом!

«Так! – подумал Рикар, ощутив в горле что-то холодное и липкое. – Кажется, скверно…»

– Конец! – как эхо его мыслей простонал сзади Антуан.

– Не торчи у окна! – прошептал ему Огюст. – С твоим-то ростом! К стене встань…

И, возвысив голос, крикнул в окно:

– Вам что тут надо? Хозяев нет!

– Откройте нам, мсье! – прокричал, задрав голову, жандармский офицер.

– На кой черт я буду вам открывать? И кто вы такие?

Говоря это, Огюст выдвинул свободной рукой ящик стола, вытащил оттуда коробку и раскрыл ее.

В коробке лежали его пистолеты – подарок полковника Шенье. Оба пистолета были заряжены.

– Мы – государственная полиция! – прокричал снизу жандармский офицер. – Именем закона! В вашем доме государственный преступник!

– Помилуй Бог, сколько всего государственного! – вскричал юноша. – Не пугайте меня, мсье. Этот дом не мой, я сейчас в нем один и даю честное слово, я не преступник.

– Это еще надо доказать! – Офицер свирепо усмехнулся. – Но вы нас не интересуете, молокосос! У нас есть свидетель, который видел, что к вам вошел опасный заговорщик.

– Нет, я не видел, но я слышал, я слышал! – запищал человечек.

– А может, ему приснилось! – насмешливо крикнул Рикар. – А может, этот преступник как раз в его собственном доме…

Внизу произошло замешательство, человечек что-то тараторил, жандармы что-то у него спрашивали.

– Огюст, что же делать? – одними губами спросил Антуан, прижавшийся к стене возле самого окна. – Как мне теперь выйти?

– Никак, – прошептал в ответ Огюст. – Окна все на одну сторону, даже если вломиться в соседние комнаты. Хотя… Хотя погоди…

Его взгляд оторвался от окна и скользнул куда-то вверх. Но тут снизу вновь прогремел голос офицера:

– Я требую, мсье, чтобы вы открыли, слышите! Или мы сейчас выломаем двери!

– По какому праву? – Голос юноши задрожал от негодования. – Повторяю, господа: дом этот не мой, я не могу впустить вас, когда хозяев нет. К тому же у меня нога искалечена, и спуститься к двери мне не так легко. Так стоит ли спускаться, чтоб вы, быть может, меня застрелили или зарезали?

Офицер потерял терпение:

– Наглый мальчишка! Да ты нам не нужен! Если ты в доме один, то и счастье твое. Но если ты спрятал у себя заговорщика…

– Разве с заговорщиками не было покончено три года назад? – наивно спросил Огюст, вновь переводя между тем взгляд на потолок своей комнаты. – Разве у императора так много врагов во Франции?

– А он болтлив! – Офицер положил руку на эфес сабли и махнул рукой жандармам. – Ломайте-ка дверь!

– Не советую! – воскликнул Рикар, наводя на них пистолет, и прошептал: – Еще минута, и я соображу…

– Огюст, они убьют нас обоих! – простонал Антуан в ужасе. – Все кончено… Лучше я выйду к ним… Может быть, хоть тебя они не тронут.

– Замолчи! – Юноша искоса глянул на него и заговорил скороговоркой: – Возьми-ка сундук и выдвинь его на середину комнаты, а на него поставь стул…

– Для чего? – ошеломленно спросил Модюи.

– Делай то, что я говорю! Скорее! А теперь становись на стул. Ты достанешь до потолка, да?

Ничего не понимая, но повинуясь энергичному тону своего друга, Антуан исполнил приказание Огюста. Встав на сундук, потом на стул, он легко дотянулся до деревянного потолка комнаты. Потолок был разбит на крупные светлые квадраты пересекающимися балками.

– Этот наглец совсем сошел с ума! – закричал между тем жандармский офицер. – Вы что же, будете стрелять в представителей закона, мсье? Вперед, жандармы! Вышибай дверь!

– Назад, господа, если вам дорога жизнь! – воскликнул Рикар.

И так как офицер, подскочив к двери, уже занес приклад ружья, юноша спустил курок. Пуля сшибла каску с головы офицера, и тот, яростно выругавшись, отбежал на несколько шагов.

– Следующим выстрелом я продырявлю вам голову, если хоть кто-нибудь из ваших людей прикоснется к двери! – отчетливо произнес Огюст, поднимая второй пистолет.

– Да вы мятежник! – взревел офицер. Четыре жандармских ружья при этих словах вскинулись и нацелились на окно.

– Огюст! – шепнул Антуан. – Впусти их, или…

– Тише, Антуан, – не поворачивая головы, сказал Рикар. – Отсчитай от стены четыре… нет, пять квадратов и сдвинь пятый в сторону… Ну, толкай!

Поняв наконец, в чем дело, Модюи напряг руки, толкнул деревянный квадрат потолка, и тот действительно отъехал в сторону, открывая неширокий люк.

– О Боже! – Голос Антуана задрожал и зазвенел восторгом и изумлением, он готов был зарыдать. – Откуда… откуда ты узнал?..

– Да залезай же, в конце концов! – прошептал Огюст, краем глаза наблюдая за тем, что происходило у него за спиной. – В черепице тоже есть люк, только найди его… он наверняка просвечивает… И по лестнице перелезь на ту сторону крыши, потом на пристройку и оттуда спустись в сад, он запущен, там никого нет… Когда услышишь, что они уехали, возвращайся через крышу сюда. Понял?

– Да, – живо ответил Модюи и в следующее мгновение исчез в люке.

– Послушайте, мальчик мой! – обратился в это время жандармский офицер к Рикару. – Или дайте честное слово, что сейчас откроете дверь, или я прикажу вас застрелить. Вы достаточно испытывали мое терпение, а сейчас совершили покушение на меня…

– О, только на вашу каску! – ответил Огюст. Его острый слух уловил шорох на крыше, и он понял, что Антуан благополучно перебрался через конек и спустился к пристройке.

– Если бы я хотел вас убить, мсье офицер, то попал бы не в каску, а в вашу голову, – сказал юноша, невольно переводя дыхание.

– Довольно! – прогремел офицер. – Именем императора, откройте, или…

– О, вот перед именем императора я сдаюсь! – Осажденный бросил на стол пистолет. – Сейчас я открою вам, мсье, хотя и не знаю, что вам от меня надо… Но придется чуть-чуть подождать: я с трудом спускаюсь по лестнице.

С этими словами он отошел к сундуку и совершил настоящий подвиг: стиснув зубы, чуть не плача от боли, влез на сундук и на стул и концом костыля задвинул деревянную крышку люка, которую позабыл задвинуть Антуан… Потом Огюст спустился на пол, подвинул сундук на место, поставил к стене стул.

С лестницы он спустился на этот раз очень медленно, и жандармы уже опять начали колотить в дверь прикладами.

– Да не стучите же, открываю! – закричал через дверь Огюст. – Только имейте в виду, господа: я доверяюсь вашей чести и отдаю себя в ваши руки. Если вы убьете меня, моя кровь навсегда запачкает ваши мундиры…

Он отодвинул оба засова. Створки двери тут же распахнулись, и офицер, первым вбежав в коридор, приставил острие сабли к груди юноши.

– Где ты прячешь его, негодяй?! Говори, или я…

– Клянусь вам, я один в этом доме! – В синих глазах Рикара, обращенных на жандарма, были недоумение и упрек. – Клянусь вам Божьей Матерью, мсье, я здесь один…

– Обыщите дом! – резко приказал офицер. – Но знай, висельник: если заговорщик все-таки здесь, ты живым отсюда не выйдешь!

Через пятнадцать минут, вломившись по очереди во все помещения дома и все в них обшарив, жандармы доложили командиру, что дом действительно пуст.

– Так какого же дьявола ты нам не открывал, негодяй?! – набросился офицер на Огюста.

– Откуда я знал, кто вы такие! – Молодой человек вытер ладонью пот с висков и тверже стиснул левой рукой костыль, ибо его пошатывало. – Мало ли кто наденет форму… Дом-то не мой, да мне и самому страшно стало… Простите меня, мсье!

Офицер минуту колебался, принимая решение, потом опустил саблю.

– Как ваше имя? – спросил он юношу.

– Огюст Рикар. С вашего позволения, отставной сержант 9-го Конногвардейского полка. Ранен во время боевых действий в Италии, в июле этого года.

– Хм! Герой… Ну ладно… Будем считать, сержант, что вы со страху наделали глупостей. Но впредь относитесь поуважительнее к представителям закона. Идем, ребята. И… Где этот сосед, что нам наболтал чепуху?

Но того уже и след простыл.

Побранившись, на этот раз в адрес соседа, жандармы уселись на коней и ускакали, подняв на узкой улочке тучу рыжеватой пыли.

Огюст поднялся к себе и в совершенном изнеможении упал на стул. Спустя некоторое время над ним заскрипел люк, и Антуан в полном смысле слова свалился ему едва ли не на голову. Он заливался смехом, хотя на щеках его все еще блестели дорожки слез.

– Уехали, убрались! – закричал он, обнимая своего друга и в бешеном порыве едва не опрокидывая стул вместе с ним. – Я спасен! Спасен!

– Только не пляши перед самым окном! – весело отбиваясь от его сумасшедших объятий, проговорил Рикар. – Как бы тебя опять не заметил этот соглядатай. Больше, кажется, в доме напротив никого нет: то ли на ярмарке, то ли Бог их знает где. И счастье: из-под двери-то нашей крыши не видно, а из окон этого дома – вполне.

– Ты спас меня, Огюст! Ты меня спас! Боже, Боже, я тебе обязан навеки, Огюст, навеки! Ах, Огюст… Но это какая-то чертовщина… Откуда ты узнал об этом люке?

– Я о нем не знал, – покачал головой Рикар.

Глаза Антуана округлились.

– Но…

– Ты же помнишь: меня мучила эта лестница… Я не мог понять, для чего она там, на крыше… И вот когда мы с тобой оказались в ловушке, вдруг сообразил. Жил здесь, должно быть, сто лет назад какой-нибудь ростовщик или ювелир, боялся ежечасно, что его ограбят или зарежут. Ну и придумал эти люк и лестницу. А едва я это понял, остальное было уже просто: я мысленно нарисовал разрез дома, рассчитал, от какого места начинается лестница, ну и высчитал, за каким квадратом потолка спрятан люк.

– Ты – гений! – закричал Модюи.

– Ага, признаешь! – Огюст расхохотался.

– Признаю! Признаю и скажу это кому угодно! Мой отец, поверь, устроит тебе нужные знакомства, а я…

– Знакомства я сам себе устрою. – Рикар озорно подмигнул товарищу. – Мне теперь есть что показать хоть самому Шарлю Персье[5]. Ну а ты, надеюсь, и так был мне другом.

– Да, Огюст, но теперь скажи только слово, и я отдам тебе свою жизнь.

– Мне она не понадобится, Антуан, мне хватит и своей… Надеюсь… Что теперь ты будешь делать?

Модюи вздохнул:

– С наступлением темноты выберусь из города и отправлюсь в Булонь, к родственнику отца. Покуда отец не купит в очередной раз благосклонности префекта, мне придется остаться там. Но потом… О, потом я во всем тебе помогу, можешь не сомневаться. И с заказами, и с деньгами. Уж теперь-то отец для тебя раскошелится.

Огюст опять засмеялся, на этот раз печально.

– Моя благосклонность будет стоить дешевле, франков пятьсот я, возможно, и возьму у него в долг. Ах, Антуан, как противно быть бедным… Тебе этого не понять… Впрочем, я обязательно разбогатею.

– С таким-то талантом! Я не сомневаюсь! Конечно!

Антуан готов был сейчас согласиться с любыми словами своего друга. Он все еще находился в состоянии, близком к истерике, но то была уже буйная истерика спасенного, истерика ликования, и Огюст, недавно испытавший страх смерти, понимал это состояние…

– Послушай, Антуан! – прервал юноша бурные речи товарища. – Окажи-ка мне одну услугу уже сейчас. Да и себе заодно. К вечеру вернутся мои хозяева, и тебе до темноты придется прятаться за шкафом – мадам Леду может войти и без стука… Потом уйдешь опять через крышу. Ну а пока надо подкрепиться. Спустись вниз, зайди на кухню и отыщи там большую корзину с бутылками.

– С бутылками?

– Ну да. Я видел их утром, когда хозяева уходили и я за ними запирал. По-моему, великолепное бургундское.

Модюи прищелкнул языком:

– Отлично! А что скажет хозяин?

– Что? – поднял брови Рикар. – Да проклянет и назовет последними словами жандармов. Это ведь они посшибали отовсюду замки и все перевернули в его доме. Ну вот, стало быть, и бутылку прихватили.

– О, конечно! Негодяи! А может быть, две? Их все же было пятеро…

Рикар слегка покраснел, но тут же кивнул:

– Да, пожалуй, скорее две. Ну и наверное, полголовки сыра, что лежит на полке, они тоже могли взять. И отрезать кусочек ветчины от здоровенного окорока… А вот есть ли там хлеб, не помню.

– Я найду! – пообещал Антуан, уже выскакивая на лестницу.

Когда он исчез, Огюст устремил взгляд на висящее в углу изображение Богоматери, перекрестился и прошептал:

– Прости меня, святая Дева Мария… Ей-богу, я понимаю, что это дурно. Но бедняга Антуан голоден. И я тоже. Я почти голодаю уже неделю, а ведь мне надо оправляться от ран… Да и после сегодняшнего приключения силы восстановить надо. Прости меня, Дева Мария!

V

Зимою 1812 года звезда Наполеона Бонапарта закатилась. Его роковой поход в Россию закончился страшным падением «великой армии» и предательским бегством государя и полководца от погибающих среди русских снегов солдат…

Париж был потрясен и растерян, Париж оплакивал своих воинов, даже не зная всей правды, всех ужасов, судьбы, постигшей их сограждан, не зная, сколь немногим из них суждено возвратиться домой и какими они вернутся… И никто не знал еще, что ожидает Францию в скором будущем, но оно уже никому и не представлялось полным светлых надежд… Многие твердили, правда пока совсем тихо, что лучше было бы императору давно прекратить эту бесконечную цепь войн…

Напечатанный в «Мониторе» шестнадцатого декабря 29-й армейский бюллетень поразил всех, как взрыв бомбы[6].

Наспех сколоченный из обломков французской революции, обитый потускневшим золотом версальского двора, трон Бонапарта затрещал.

Вечером двадцать четвертого декабря, накануне Рождества, по набережной Сены неторопливо шагали два человека. Вечер был холодный, временами, при резких порывах ветра, в лицо им летели залпы мокрого снега, и они заслоняли лица, жмурясь и плотнее кутаясь в шерстяные плащи. Но шагов не ускоряли: они были заняты своим разговором и не спешили расставаться.

Старшему из них было на вид лет пятьдесят, однако походка его была по-юношески легка, и сзади он казался куда моложе. Лицо, покрытое тонкой сеткой морщинок, тоже выглядело энергичным и очень живым, и только в темных внимательных глазах заметна была привычная мудрая усталость.

– Так вот, друг мой, – говорил он своему спутнику, помахивая изящной тонкой тростью, на которую и не думал опираться. – Я рад буду, разумеется, поздравить вас с окончанием школы, однако же, боюсь, новых удач вам ждать не следует.

– Из-за войны? – спросил его собеседник.

– Из-за поражения в войне, – уточнил первый.

– Вы уверены, мсье Шарль, что война будет проиграна?

– Пф! – В этом возгласе мсье Шарля послышалась нескрываемая досада. – Не надо прикидываться, мальчик мой, – я-то отлично знаю, сколь вы умны. Вы и сами понимаете, во всяком случае после издания этого несчастного бюллетеня, что русская кампания уже закончена, и закончена самым бесславным поражением. А за нею, надо полагать, последуют и другие поражения. Враги империи получают в свои руки слишком могучий козырь.

Молодой спутник мсье Шарля, зажмурив глаза при новом резком порыве ветра, повернулся и задумчиво посмотрел на темную, подернутую легким клочковатым туманом воду Сены.

– И как вы думаете, чем все это кончится? – спросил он.

Мсье Шарль пожал плечами:

– Я не пророк. Однако полагаю, империи придет конец. Надеюсь, что только империи, а не Франции, хотя, кажется, еще ни разу Франция не оказывалась над такою глубокой бездной, как ныне.

– Боже мой! Опомнитесь! Что вы говорите?! – вскричал молодой человек, вновь, и на этот раз порывисто и быстро, оборачиваясь.

На тонком лице мсье Шарля показалась улыбка.

– О, вы тоже патриот. Вы любите Францию, это видно, и вам не безразлична ее судьба, хотя и безразлична судьба императора.

Спутник мсье Шарля слегка вздрогнул:

– Я никогда ничего подобного…

– Не говорили, да! Но обмануть меня трудно, Огюст. Ваше настроение я давно понял. Вы же дворянин, стало быть, по убеждению – роялист.

– Нет! По убеждению я только архитектор! – решительно возразил молодой человек.

– Браво! – Мсье Шарль улыбнулся еще шире. – Сказано прекрасно, хотя, очевидно, не совсем искренно… Я тоже только архитектор, и ничего больше, и, хотя расцвет моей славы произошел с восхождением Бонапарта, в душе моей не кипит верноподданнической страсти. Я всю жизнь трезво смотрел на события, и потому величие нового трона меня не ослепило: я предвидел и возможность его заката… Поняв, что цель императора – завоевать мир, я увидел, сколь вероятно его падение, а вместе с ним падение Франции, ибо такие, как он, погибая, увлекают на дно и корабль, которым управляли: для такого человека мир существует до тех пор, пока в этом мире есть он сам.

– Да, овладеть миром никому еще не удавалось, и все дерзновенные безумцы погибали на этом пути… – прошептал Огюст. – Но Франция!.. Что же будет с нею, мсье?

– Не хочу об этом думать! – махнул рукою мсье Шарль. – Надеюсь, она выживет. А вы думайте, мальчик мой, что будет с вами. Вы начинаете свою карьеру в неудачнейшее время, и хотя я вижу в вас блестящие и даже гениальные способности… Да не краснейте, вы уже не ребенок, и вам можно это сказать. Вас дважды допускали к конкурсу на Большой римский приз[7], и в последний раз вы его едва не выиграли, а это о многом говорит. Так вот, вам же из-за этого-то и хуже, Огюст: в разоренной, проигравшей войну стране строить не будут, во всяком случае, храмы и пантеоны. И если найдется работа мелким ремесленникам, услужливым исполнителям, добросовестным и кропотливым труженикам, которым одинаково легко строить и дворцы, и винные склады, то таким, как вы, настоящей работы не будет. Это говорю вам я, Шарль Персье, милостью Господа Бога и его величества императора, – главный придворный архитектор.

– Что же мне делать? – печально усмехаясь, спросил Огюст.

– Прежде всего постараться снова не угодить в армию, ибо все идет к тому, что призывать начнут уже всех подряд.

Огюст сморщился:

– Господи помилуй! Но ведь я уже два года работаю у мсье Молино, и он… он мной очень доволен.

– Разумеется! – Персье пожал плечами. – Но это не значит, что он вас защитит, ему не до того, да и не привык господин главный архитектор Парижа оспаривать высочайшие повеления. И я не смогу вам помочь: официально вы со мною очень мало связаны, я не могу, к примеру, заявить, что вы мне непременно нужны. Ну а как сейчас ваше здоровье?

– К сожалению, мсье, великолепно. В последние три года я начисто перестал хромать, да, впрочем, и прежняя хромота мало помогла бы: я же кавалерист.

– Тем более. Думайте, как избежать призыва, а если все же вас призовут, умерьте свою отвагу: глупо умирать героем в заранее обреченной военной кампании. Ну а когда наконец все это кончится, чем бы оно ни кончилось, придется искать окольных путей к успеху.