Комната бабочек Райли Люсинда

Дневная бабочка-адмирал (Vanessa atalanta, лат.)

Июнь 1943

– Помни, радость моя, что ты фея и бесшумно летаешь над землей на легчайших крылышках, готовая поймать свою добычу в шелковый сачок. Смотри! – прошептал он мне на ухо. – Вон она, прямо на кончике листочка. Ну, давай, лети!

Я послушно закрыла на несколько мгновений глаза и поднялась на цыпочки, воображая, как мои ножки отрываются от земли. Но вот я почувствовала, как папина ладонь слегка подтолкнула меня вперед. Открыв глаза, я пристально взглянула на лазурно-голубые крылышки бабочки и, стремительно сделав два шажка, накинула сачок на хрупкий длинный лист куста буддлеи, где как раз сидела голубянка арион.

Волна воздуха под опускавшимся шелком насторожила голубянку, она расправила крылышки, намереваясь взлететь. Но опоздала, ведь я, Поузи, принцесса фей, уже поймала ее. Разумеется, ей не причинят вреда, просто Лоренс, король нашей Волшебной страны – а также мой отец – изучит ее и отпустит на свободу после того, как она вдоволь насладится лучшим нектаром в большой стеклянной банке.

– Какая же умница, моя Поузи! – воскликнул папа, когда я, пройдя обратно по траве, самодовольно вручила ему сачок. Он присел и склонился ко мне так, что наши взгляды – все говорили, что у нас с ним одинаковые глаза – встретились, сияя общей восторженной гордостью.

Я внимательно следила, как он, склонив голову, разглядывал пойманную бабочку, она сидела совершенно неподвижно, уцепившись крошечными лапками за белый шелк своей тюрьмы. Свои волосы темно-каштанового цвета папа смазывал маслом, чтобы они выпрямились, и потому они блестели на солнце, как столешница нашего длинного обеденного стола, старательно отполированная Дейзи. От его волос исходил изумительный запах – уютный и домашний папин запах, ведь папа и воплощал в себе понятие «дом», и я любила его больше всех во всех моих мирах, как человеческом, так и волшебном. Маман я тоже любила, конечно, но, несмотря на то что она почти всегда находилась дома, я чувствовала, что знаю ее не так хорошо, как папу. Из-за странных мигреней она проводила много времени в своей комнате, а когда выходила оттуда, то обычно бывала так занята делами, что не могла уделить мне ни минуты.

– Ты знаешь, милая моя девочка, что тебе попался идеальный экземпляр! – воскликнул папа, взглянув на меня. – Подлинная редкость на наших берегах, и, безусловно, благородного рода, – добавил он.

– Может, он принц королевства бабочек? – спросила я.

– Вполне возможно, – согласился папа. – Мы должны обходиться с ним с крайним почтением, как того требует его королевский статус.

– Лоренс, Поузи… обедать! – позвал нас донесшийся из-за кустов голос.

Встав с корточек, папа поднялся над кустом буддлеи и махнул рукой в сторону темневшей за лужайкой террасы Адмирал-хауса.

– Идем, милая, – крикнул он в ответ довольно громко, ведь мы находились далеко от дома. Я заметила, как заискрились улыбкой его глаза при виде жены: моя мать не ведала о своем царственном положении Королевы Волшебной страны. Мы с папой никого больше не посвящали в нашу игру.

Взявшись за руки, мы прошли по газонам, вдыхая запах свежескошенной травы, он ассоциировался у меня с веселыми праздниками в саду: с друзьями маман и папы, все с шампанским в одной руке и крокетным молотком в другой, ударяют по шарам, они проскакивают через воротца на крокетном поле, траву на котором как раз по таким случаям и скашивал сам папа…

С начала войны такие веселые дни случались редко, что делало воспоминания о них еще более драгоценными. Из-за этой войны папа стал прихрамывать, поэтому мы с ним теперь гуляли совсем медленно, хотя мне такая замедленность как раз нравилась, ведь она означала, что папа будет дольше принадлежать мне одной. Правда, ему уже стало намного лучше, чем в тот день, когда его привезли домой из госпиталя. Поначалу он передвигался в кресле на колесиках, как старичок, и его глаза тоже смотрели уныло и грустно. Но благодаря уходу маман и Дейзи и еще тому, что я старалась изо всех сил, читая ему книжки, он быстро пошел на поправку. Последние дни он уже даже не брал с собой на прогулку трость, если мы ходили только по нашему саду.

– А теперь, Поузи, беги в дом и вымой руки и лицо. Да скажи маме, что мне еще надо найти местечко для новой гостьи, – велел мне папа, взмахнув сачком, когда мы достигли крыльца, ведущего на веранду.

– Хорошо, папуля, – ответила я, глядя, как он удаляется по газону и скрывается за высокой самшитовой живой изгородью. Он направился к нашей Башне из желтых песчаных кирпичей, к нашему прекрасному сказочному Замку для волшебного народца, где радушно принимали залетевших в гости бабочек. Папа проводил там массу времени. В уединении. Когда маман просила меня позвать папу к обеду, мне удавалось лишь украдкой заглядывать в округлое помещение, что находилось сразу за входной дверью Башни – там было очень темно и пахло какой-то плесенью.

В этом нижнем помещении хранилось «садовое оборудование», как называл его папа; теннисные ракетки теснились рядом с крокетными воротцами и испачканными землей резиновыми сапогами. Меня никогда не приглашали подняться по ступенькам винтовой лестницы, которая вела все выше и выше, под самую крышу (хотя я побывала там, тайно забравшись наверх, когда маман позвала папу домой к телефону). К моему крайнему разочарованию, я обнаружила, что папа успел запереть массивную дубовую дверь наверху. И дверь даже не шелохнулась, несмотря на то что я изо всех своих детских сил крутила ее круглую ручку. Я знала, что, в отличие от нижнего зала, в верхнем имелось много окон, поскольку видела их из сада. Наша Башня отчасти напоминала мне саутволдский маяк, только Башню увенчивали зубцы короны, а на верхнем ярусе маяка горел яркий свет.

Поднявшись по крыльцу на террасу, я радостно вздохнула, увидев красивые стены нашего большого дома из розового кирпича, с рядами высоких подъемных окон, обрамленных зелеными плетями глициний. Я заметила, что на веранде накрыт для обеда позеленевший кованый железный стол, потерявший от старости свой исходный черный цвет. На столе лежало только три салфетки, а на них стояло столько же тарелок и стаканов для воды, то есть обедать мы собирались втроем, что было на редкость необычно. «Как замечательно, – подумала я, – что мне достанется все внимание маман и папы».

Войдя в дом через широкие двери, я прошла по гостиной между обитыми шелковым дамастом диванами, стоявшими вокруг огромного мраморного камина – такого большого, что в прошлом году Санта-Клаус умудрился на Рождество спустить туда блестящий красный велосипед, – и пробежала по лабиринту коридоров до туалетной комнаты нижнего этажа. Закрыв за собой дверь, я обеими руками открутила большой серебряный кран и тщательно вымыла руки. Мне пришлось встать на цыпочки, чтобы увидеть в зеркале свое отражение и проверить, не осталось ли грязи на лице. Маман очень придирчива к внешнему виду – папа говорит, что это все из-за ее французских предков, – и горе любому из нас, если мы не явимся к столу безукоризненно чистыми и опрятными.

Однако даже маман не удавалось справиться с пружинистыми завитками моих темно-русых волос, они упорно вырывались на свободу из туго заплетенных кос, вились сзади на шее и, выскальзывая спереди, окружали мой лоб пышным ореолом. Однажды вечером, когда папа укладывал меня в постель, я спросила, не может ли он одолжить мне немного своего масла для волос, вдруг оно мне поможет, но он только посмеялся, накрутив себе на палец один из моих локонов.

– Ничего подобного тебе не нужно. Мне нравятся твои кудряшки, радость моя, и будь на то моя воля, они целыми днями могли бы свободно струиться по твоим плечам.

Возвращаясь обратно по коридору, я в очередной раз сокрушенно вздохнула из-за того, что мне не достались по наследству мамины гладкие и прямые как палки, густые светлые волосы. По цвету они напоминали белый шоколад, который она подавала к кофе после ужина. Моя же шевелюра, по крайней мере, по словам маман, скорее напоминала caf au lait[1]. Я же лично определяла свой цвет волос как серо-буро-малиновый.

– Наконец-то, Поузи, – сказала маман, когда я вышла на террасу. – А где твоя шляпа?

– Ой, должно быть, осталась в саду, где мы с папой ловили бабочек.

– Сколько раз мне еще повторять, что кожа на твоем лице может сгореть и быстро сморщиться, как сушеный чернослив, – укорила меня маман, когда я устроилась за столом. – И в сорок лет ты будешь выглядеть, как шестидесятилетняя старушка.

– Я постараюсь не терять шляпку, маман, – покладисто ответила я, на самом деле думая, что сорок лет – тоже почтенный возраст, и к тому времени вид моего лица вряд ли будет волновать меня.

– Как нравится моей старшей любимой девочке нынешний чудесный денек?

Появившись на веранде, папа заключил маман в объятия, и часть воды из графина, который она держала, выплеснулась на серые каменные плиты пола.

– Осторожнее, Лоренс! – сердито воскликнула маман и, высвободившись из его рук, поставила графин на стол.

– Разве это не славный, вселяющий надежды денек? – Папа улыбнулся, садясь за стол напротив меня. – Причем прекрасная погода, видимо, продержится до выходных, и, значит, нашим гостям тоже повезет.

– К нам приедут гости? – спросила я, когда маман села рядом с ним.

– Да-да, моя радость. Твоего отца признали достаточно здоровым для возвращения на службу, поэтому мы с маман решили повеселиться напоследок, пока есть возможность.

Сердце у меня ёкнуло, когда Дейзи, наша единственная служанка, поскольку все остальные слуги ушли на военную службу, подала на стол мясо и редис. Я терпеть не могла редиску, но на этой неделе в нашем огороде осталась только редиска, а все остальные овощи тоже отправились на военные нужды.

– И надолго ты уедешь, папа? – спросила я тихим напряженным голосом, чувствуя, как плотный комок в горле мешает мне говорить, словно в горле уже застрял кусок противной редиски. И еще я вдруг поняла, что вот-вот разревусь, как маленькая.

– О нет, солнышко, теперь, должно быть, не слишком надолго. Всем известно, что этот Варвар обречен, но ты же понимаешь, я должен помочь нанести финальный удар. Не могу же я подвести своих друзей, верно?

– Верно, папа, – удалось мне выдавить дрожащим голосом. – Но ведь у тебя больше не будет ранений, правда?

– Нет-нет, chrie, – воскликнула маман. – Твой papa[2] способен выдержать любые удары, верно ведь, Лоренс?

Я заметила, как натянуто улыбнулась моя мать, и подумала, что она, должно быть, так же, как я, беспокоится за папу.

– Способен, любовь моя, – ответил он, накрыв ладонью ее руку и крепко сжав ее. – Конечно, способен.

– Папа, – сказала я на следующее утро за завтраком, осторожно окуная в яйцо хрустящий гренок, – сегодня так тепло, может, мы сходим к морю? Ведь мы так давно не гуляли по взморью.

Я видела, как папа глянул на маман, но она, казалось, ничего не замечая, пила caf au lait, читая свои письма. Маман постоянно получала множество писем из Франции, написанных на тончайшей бумаге, даже тоньше, чем крылышко бабочки, и их тонкость вполне гармонировала с обликом маман, поскольку все в ее натуре выглядело на редкость хрупким и утонченным.

– Папуля? Взморье… – с нажимом повторила я.

– Прелесть моя, боюсь, что взморье сейчас не подходящее для прогулок местечко. Там же натянута колючая проволока, и к тому же сам берег заминирован.Помнишь, как я объяснял тебе, что случилось в Саутволде в прошлом месяце?

– Да, папуля. – Я опустила взгляд на свое яйцо и вздрогнула, вспомнив, как Дейзи тащила меня в бомбоубежище Андерсона[3] (тогда я подумала, что его так назвали по нашей фамилии – и пришла в страшное недоумение, когда Мейбл сообщила, что у них в семье тоже есть бомбоубежище Андерсона, хотя их фамилия Прайс). Небо тогда словно ожило от грома и молний, однако папа сказал, что эту грозу наслал на нас не Господь, а Гитлер. Спрятавшись в бомбоубежище, мы все жались друг к другу, а папа сказал, что нам лучше притвориться ежиным семейством, и предложил мне свернуться клубочком, как маленькому ежику. Маман явно рассердилась, услышав, что он назвал меня ежиком, но я действительно притворилась ежонком, представив, что зарылась в норку под землю, пока над ней воевали люди. В конце концов оглушительные взрывы затихли. Папа сказал, что нам всем можно возвращаться в кровати, но я расстроилась, что мне вновь придется спать одной в своей человеческой постели, ведь в убежище нам было так хорошо всем вместе.

На следующее утро я застала Дейзи на кухне, она плакала, но не захотела говорить, что случилось. В тот день к нам не приехала тележка с молоком, и маман сообщила, что в школу я больше не пойду, потому что ее больше нет.

– Но, маман, как же ее может не быть?

– В нее попала бомба, chrie, – ответила она, выпуская сигаретный дым.

Маман курила и сейчас, и за обедом, иногда я даже беспокоилась, как бы не загорелись от сигареты ее письма, ведь, читая, она подносила их почти к самому лицу.

– А что сейчас в нашей пляжной хижине? – спросила я папу.

Я обожала наш пляжный домик – его покрасили в маслянисто-желтый цвет, и стоял он в самом конце ряда подобных домиков, поэтому если посмотреть в правильную сторону, то можно представить, что мы одни на всем побережье, хотя, оглянувшись в другую сторону, совсем неподалеку сразу увидишь и пирс, и симпатичного мороженщика рядом с ним. На берегу мы с папой обычно строили из песка разные затейливые замки с башенками, окруженные рвами с водой, достаточно глубокими для обитания в них крабиков, ежели они решатся заползти в них. Маман не любила ходить с нами на берег; она говорила, что там «слишком много песка», хотя, по-моему, это все равно что сказать, что океан слишком мокрый.

А мы, гуляя там, постоянно встречали одного старика в широкополой шляпе, он медленно бродил по берегу, тыкая в песок длинной палкой, но не такой, с какой иногда ходил на прогулку папа. Тот старик ходил с большим мешком и, то и дело останавливаясь, принимался копать.

– Пап, а что это он делает? – спросила я.

– Он живет на пляже, милая. И зарабатывает себе на пропитание продажей того, что найдет, копаясь в песке, – ракушки или какие-то чужеземные ценные вещи, упавшие с кораблей и вынесенные морскими волнами на наш остров.

– А-а, ясно, – задумчиво произнесла я, осознав, что у этого старика явно нет расчески, и, уж конечно, ему не понравился бы тот частый гребень, которым Дейзи каждое утро расчесывала мои волосы. – Ты думаешь, он хочет найти закопанные сокровища?

– Ну, если он будет упорно копаться в песке, то однажды наверняка что-нибудь найдет.

С растущим интересом я наблюдала за стариком, когда он вытащил что-то из ямки и, стряхнув мокрый песок, обнаружил, что нашел всего лишь старый эмалированный чайник.

– Ах, какое разочарование, – со вздохом протянула я.

– Запомни, радость моя, то, что один человек считает хламом, другой может счесть сокровищем. Вероятно, все мы в каком-то роде искатели, – прищурившись на солнце, заметил папа. – Мы постоянно что-то ищем, надеясь найти эфемерные спрятанные сокровища, которые обогатят нашу жизнь, а если мы найдем простой чайник, а не сверкающую драгоценность, то нам надо продолжать поиски.

– Неужели, папа, ты тоже ищешь сокровища?

– Нет, моя волшебная принцесса, я уже нашел их. – Он улыбнулся, взглянув на меня, и поцеловал в макушку.

После долгого ворчания папа наконец сдался и решил отправиться со мной на речку поплавать, поэтому Дейзи помогла мне надеть купальный костюм и натянула на мои вьющиеся волосы шапочку, после чего я забралась в папину машину. Маман заявила, что она слишком занята подготовкой к завтрашнему приему, однако я только обрадовалась, поскольку тогда мы с Королем Волшебной страны сможем обогатить наш двор, наловив в реке самых разных тварей.

– А выдры там живут? – спросила я, когда мы уже ехали по проселочной дороге между холмистых зеленых полей в противоположную от моря сторону.

– Чтобы увидеть выдру, придется затаиться и сидеть очень тихо, – ответил папа. – Выдержишь ли ты, Поузи, полную неподвижность?

– Конечно!

После долгой езды я наконец увидела голубую ленту реки, ее змеящиеся извивы прятались за камышами. Припарковав машину, мы вместе направились к речному берегу, папа тащил с собой все наше научное снаряжение: фотокамеру, сачки для ловли бабочек, стеклянные банки, лимонад и сэндвичи с солониной.

Над самой водной поверхностью скользили стрекозы, но мгновенно исчезли, когда я вбежала в речку. Вода была восхитительно прохладной, но голова и лицо под шапочкой вспотели и чесались, поэтому я оставила шапочку на берегу, где папа уже тоже успел переодеться в купальный костюм.

– Если здесь и плавала только что выдра, то уже явно смоталась подальше от твоего шума и плеска, – заметил папа, войдя в реку.

Вода едва доходила ему до колен, такой он был высокий.

– Ну-ка, взгляни на эту пузырчатку, не стоит ли нам пополнить ими нашу придворную коллекцию?

Вместе пройдя к этим водным растениям, мы взялись за один из стеблей с желтыми цветочками и вытянули ее луковичное корневище. На этом растении жило множество мелких насекомых, поэтому, наполнив банку водой, мы поместили наш экземпляр внутрь для сохранности.

– А ты помнишь его латинское название, дорогуша?

– Utri-cu-la-ria! – гордо выговорила я, выбравшись из воды и усевшись рядом с папой на травянистый берег.

– Умница. Мне хочется, чтобы ты пообещала пополнять нашу коллекцию растений. Если увидишь интересное растение, то засуши его для гербария, как я тебе показывал. Ты же понимаешь, Поузи, что, пока я буду в отъезде, кому-то нужно продолжать помогать мне с собиранием экземпляров для будущей книги.

Открыв корзинку для пикников, папа протянул мне сэндвич, и я взяла его, пытаясь принять серьезный и научный вид. Мне хотелось дать понять папе, что он может доверить мне свою работу. До войны он изучал ботанику и, наверное, с тех пор как я появилась на свет, писал книгу. Он частенько запирался в своей Башне, говоря, что ему надо «записать кое-какие мысли». Иногда он приносил эту книгу в дом и показывал мне, какие рисунки уже сделал.

Да, его рисунки выглядели замечательно. Он объяснил мне, как все устроено в нашей среде обитания, а его книга изобиловала красивыми иллюстрациями бабочек, насекомых и растений. Как-то раз он сказал мне, что если изменится жизнь всего одного существа, то может нарушиться все равновесие в природе.

– Посмотри, к примеру, на этих мошек. – И папа махнул рукой на комариное облачко, назойливо кружившее над нами одним теплым летним вечером. – Они крайне важны для нашей экосистемы.

– Но они же кусаются, – возразила я, ловко прихлопнув одного комара.

– Да, такова их природа, – с усмешкой согласился папа. – Но без них множество видов птиц потеряет стабильный источник пищи, и тогда их популяция резко снизится. А без птиц другие насекомые, типа кузнечиков, будут меньше поедаться и, продолжая вольготно размножаться, съедят все растения. А без растений…

– Может не хватить еды для разных травоядных животных.

– Верно, для травоядных. Поэтому, видишь ли, весь мир держится в тонком равновесии. И взмах крыльев бабочки может совершенно изменить весь наш мир[4].

Я размышляла над его словами, пережевывая кусок сэндвича.

– У меня естьдля тебя один сюрприз, – вдруг сказал папа, взяв свой рюкзак.

Он достал оттуда блестящий жестяной пенал и вручил его мне.

Открыв его, я увидела множество идеально заточенных карандашей всех цветов и оттенков радуги.

– Пока меня не будет дома, ты должна продолжать рисовать, а когда я вернусь, ты сможешь показать мне, какими искусными стали твои рисунки.

Потеряв дар речи от радости, я просто кивнула, разглядывая роскошный подарок.

– В Кембридже нас научили по-настоящему смотреть на наш большой мир, – продолжил папа. – Так много людей слепы к окружающей их красоте и магии. Но не ты, Поузи, ты уже видишь мир лучше многих. Зарисовывая природу, мы начинаем понимать ее – видеть все ее разнообразные компоненты и то, как они соединяются в единое целое. Рисуя то, что видишь, и изучая зримые объекты, ты сможешь помочь другим людям понять чудеса природы.

Дома Дейзи отругала меня за то, что я намочила волосы, и засунула меня в ванную, хотя, по-моему, это вовсе не имело смысла, ведь от этого мои подсохшие местами волосы опять стали совсем мокрыми. Едва Дейзи уложила меня спать и дверь за ней закрылась, я выскользнула из кровати и, вытащив набор моих новых цветных карандашей, потрогала их заостренные мягкие кончики. «Если я буду достаточно много заниматься рисованием, – подумала я, – то к тому времени, когда папа вернется с войны, я покажу ему, как хорошо преуспела в этом занятии, и тоже, наверное, смогу поступить в Кембридж… несмотря на то что я девочка».

На следующее утро еще из окна спальни я увидела, как по нашей подъездной аллее начали проезжать автомобили. Каждый из них был забит пассажирами; на днях я слышала, как маман объясняла, что все ее друзья объединили свои талоны на бензин, обеспечивая эту поездку из Лондона. На самом деле она называла их «migrs», но я поняла, что она имела в виду «эмигрантов», потому что с раннего моего детства она разговаривала со мной по-французски. В словаре я вычитала, что так называют человека, переселившегося со своей родины в другую страну. По словам маман, складывалось впечатление, будто весь Париж сбежал от этой войны в Англию. Я понимала, естественно, что это преувеличение, однако на наших сборищах обычно количество французских друзей превосходило папиных английских. А мне французы даже нравились, они выглядели ужасно живописно, мужчины с яркими шарфами и в блестящих смокингах разных веселеньких расцветок, а дамы в шелковых платьях и с красной помадой на губах. И главное, они всегда привозили мне подарки, поэтому все наши приемы напоминали рождественские праздники.

Папа называл их маминой «богемой», и в словаре говорилось, что так называют творческих людей, будь то артисты, музыканты или художники. Маман когда-то пела в знаменитом ночном клубе Парижа, мне нравилось слушать ее голос, низкий и бархатисто-мягкий, как расплавленный шоколад. Правда, она не знала, что я слышала ее пение, поскольку мне уже полагалось спать, но, когда в доме гуляли гости, уснуть все равно не удавалось, поэтому я тайно выходила на лестницу и слушала их музыкальные номера и шумную болтовню. На таких вечеринках маман словно воскресала. Мне нравилось слушать ее веселый смех, ведь без гостей она смеялась не слишком часто.

Папины друзья-летчики мне тоже нравились, хотя все они одевались одинаково – в военную форму темно-синих и коричневых цветов, поэтому все казались на одно лицо. Больше всех мне нравился мой крестный Ральф, лучший папин друг; мне он казался очень красивым, с темными волосами и большими карими глазами. На картинке в моей книжке сказок я любовалась принцем, который поцеловал Белоснежку и разбудил ее. Так вот дядя Ральф выглядел в точности как этот принц. К тому же он прекрасно играл на пианино – до войны он был концертирующим пианистом (до войны, как я узнала, буквально все наши знакомые занимались чем-то другим, за исключением Дейзи, нашей служанки). Дядя Ральф чем-то болел, поэтому не мог воевать или летать на военных самолетах. Ему пришлось заниматься тем, что взрослые называли «кабинетной работой», хотя я не представляла, чем можно заниматься в кабинете, кроме как сидеть за письменным столом, вероятно, именно так он работал. Пока папа летал на своих истребителях «Спитфайр», что означало «извергающий огонь», дядя Ральф иногда навещал нас с маман, и его визиты становились для нас настоящими праздниками. Он мог приехать в воскресенье к обеду, днем он играл на пианино для меня, а вечером – для маман. Недавно я осознала, что папа воевал четыре года из моих семи лет на нашей планете, а маман, должно быть, очень грустила, подолгу оставаясь только со мной и Дейзи.

Сидя на подоконнике, я выглянула за окно, маман встречала гостей на широких ступенях перед входной дверью, находившейся прямо под моей спальней. Маман выглядела сегодня потрясающе красивой в своем темно-синем платье, оно великолепно подчеркивало цвет ее прелестных глаз, а когда папа, тоже выйдя из дома, обнял ее за талию, я почувствовала себя по-настоящему счастливой. Дейзи пришла, чтобы помочь мне нарядиться в новое платье, она сшила его для меня из старых зеленых штор. Пока она причесывала мои волосы, слегка стянув их на затылке и повязав зеленой лентой, я решила, что не буду сегодня думать о завтрашнем папином отъезде, ведь после него на наш Адмирал-хаус и на нас, его обитателей, опять опустится оглушительная тишина, подобная той грозе со взрывами грома и молниями.

– Ну как, мисс Поузи, вы готовы выйти к гостям? – спросила меня Дейзи.

Я заметила, что ее лицо раскраснелось и поблескивало от пота, она выглядела очень усталой, вероятно, как от жаркого утра, так и от того, что ей пришлось одной готовить угощения для всех гостей. Я взглянула на нее, постаравшись утешить своей самой нежной улыбкой.

– Да, Дейзи, готова.

По-настоящему меня звали вовсе не Поузи; меня назвали в честь моей матери Адрианой. Однако ведь мы обе могли откликаться на это имя, поэтому, чтобы избежать путаницы, решили использовать мое второе имя, Роуз, данное мне в честь моей английской бабушки. Дейзи рассказывала мне, что, когда я была малышкой, папа начал называть меня «Роузи Поузи»[5], и постепенно это прозвище сократилось до второй половинки. И такое прозвище мне очень понравилось, я даже думала, что оно подходит мне гораздо лучше моих настоящих имен.

Некоторые из папиных старших родственников упорно называли меня «Роуз», и я, разумеется, откликалась, поскольку меня учили, что со старшими надо вести себя вежливо, однако на сегодняшнем приеме все гости знали меня как Поузи. Друзья маман обожали миндаль в сахаре, я его, честно говоря, не особенно любила, но понимала, как трудно купить мой любимый шоколад из-за этой войны.

На террасу вынесли длинный раздвижной стол, чтобы поместились все гости, и я сидела за ним, чувствуя, как солнце припекает мою широкополую шляпу (из-за нее мне было еще жарче), прислушивалась к застольным разговорам и мечтала, чтобы в Адмирал-хаусе всегда было так весело. Маман и папа сидели рядом во главе стола, словно король и королева на дворцовом приеме, его рука обвивала ее белые плечи. И они оба выглядели такими счастливыми, что мне вдруг захотелось плакать.

– Поузи, милая, ты чем-то расстроена? – спросил сидевший рядом со мной дядя Ральф. – Нынче у нас чертовски жарко, – добавил он, вытащив из кармана пиджака безупречно чистый белый платок и промокнув им лоб.

– Да, дядя Ральф. Я просто подумала, какими счастливыми выглядят сегодня маман и папуля. И как грустно, что ему придется возвращаться на войну.

– Да уж.

Я заметила, как Ральф пристально взглянул на моих родителей, и лицо его внезапно тоже погрустнело.

– Ну, вообще-то, при благоприятном ветре, все беды скоро закончатся, – в итоге сказал он. – И мы все опять начнем привычную нам мирную жизнь.

После обеда мне разрешили поиграть в крокет, и я играла удивительно успешно, вероятно, потому, что большинство взрослых, выпив много вина, катали шары куда угодно, только не в воротца. Я слышала, как папа говорил, что ради сегодняшнего приема полностью опутошил винный погреб, и большую часть вина, похоже, гости уже выпили. Вообще-то я не понимала, почему взрослые так любили выпивать; на мой взгляд, от этого они становились только более шумными и глупыми, хотя, возможно, я пойму их, когда сама повзрослею. Направляясь по газону к теннисному корту, я заметила, что под деревом лежит мужчина, обнимая двух женщин. Все трое крепко спали. Кто-то на террасе в одиночестве играл на саксофоне, и я подумала, как же хорошо, что у нас поблизости нет соседей.

Я понимала, как мне повезло жить в Адмирал-хаусе; когда я начала ходить в местную школу, и Мейбл, моя новая подружка, пригласила меня на чай, я поразилась, обнаружив, что ее семья жила в доме, где с крыльца попадаешь прямо в гостиную. В глубине еще имелась крошечная кухня, а туалет вообще находился на улице! Она жила там вместе с четырьмя братьями и сестрами, и они спали все вместе в маленькой спальне на верхнем этаже. Именно тогда я испытала сильное потрясение, впервые осознав, что родилась в богатой семье и что не все живут в особняке с садом и парком. Когда Дейзи пришла за мной, чтобы проводить домой, я спросила ее, почему так бывает.

– Это уж, Поузи, как кости выпадут, – пояснила мне Дейзи со своим мягким саффолкским акцентом. – Одним выпадает удача, а другим ее не видать, как своих ушей.

Дейзи очень любила всякие поговорки; в половине случаев я не понимала, о чем она говорит, однако порадовалась тому, что мне, видимо, «кости» выпали удачно, и решила отныне усерднее молиться за всех тех, кому не так повезло.

Я подозревала, что наша учительница, мисс Данзарт, относится ко мне без особой симпатии. Несмотря на то что она побуждала всех нас поднимать руки, если мы знали ответы на ее вопросы, я обычно опережала остальных. Тогда она слегка закатывала глаза и, смешно округлив рот, устало говорила: «Да, Поузи».

Однажды, когда мы гуляли на игровой площадке, и я крутила один конец длинной скакалки, то услышала обрывки ее разговора с другой учительницей:

– Единственный ребенок… воспитанный в обществе взрослых… скороспелое развитие…

Придя домой, я посмотрела в словаре значение слов «скороспелое развитие». И после этого перестала поднимать руку, даже если ответ крутился у меня на языке.

Часам к шести вечера все проснулись и потянулись к дому переодеваться к ужину. Я зашла на кухню, где Дейзи показала мне мой ужин.

– Для вас, мисс Поузи, сегодня вечером хлеб с джемом. Мне еще надо разобраться с двумя лососями, что притащил мистер Ральф, а я ума не приложу, с чем их приготовить, как ни суй их в духовку, хоть хвостом вперед, хоть головой.

Дейзи рассмеялась собственной шутке, а я вдруг почувствовала жалость, что ей приходится так много работать сегодня.

– Может, я могу чем-то помочь?

– Марджори прислала из деревни двух своих барышень, чтобы помогли накрыть на стол и подавать, значит, я справлюсь. Но спасибо, что предложила, – сказала Дейзи, улыбнувшись. – Ты ведь у нас добрая девочка.

Допив чай, я тихо выскользнула из кухни, пока Дейзи не успела отправить меня наверх готовиться ко сну. Хотелось еще насладиться прекрасным нынешним вечером. Выйдя на террасу, я увидела, что солнце уже зависло над верхушками дубов, озарив зеленый газон косыми золотистыми лучами. Птицы щебетали, как днем, и было так тепло и комфортно, что не хотелось даже накидывать кардиган. Я села на крыльцо, пригладив на коленках подол своего хлопчатобумажного платья, и принялась разглядывать бабочку-адмирала, присевшую на лист одного из цветков клумбы, тянувшейся вдоль садовой дорожки. Я всегда думала, что наш дом назвали в честь этих бабочек, так красиво летавших над кустами. И ужасно расстроилась, узнав от маман, что особняк назвали в честь моего пра-пра-пра (по-моему были три «пра», или, может, четыре) – дедушки, служившего адмиралом во флоте, что вовсе не показалось мне романтичным.

И хотя папа говорил, что такой «простой» вид бабочек распространен у нас повсеместно («простыми» маман также называла некоторых детей из моего класса в школе), я считала их самыми красивыми бабочками, любуясь прекрасными темными крылышками с красными полосками и белыми пятнышками по краям, к тому же они напоминали мне модель самолета «Спитфайр», на котором летал папа. От этой мысли мне стало грустно, я опять вспомнила, что завтра он снова отправится летать на своих военных истребителях.

– Вот где моя любимая дочурка, и что же ты тут делаешь совсем одна?

Звук его голоса заставил меня вздрогнуть, ведь я как раз думала о нем. Оглянувшись, я увидела, как он приближается ко мне по веранде, дымя сигаретой, потом он бросил ее на землю и наступил, чтобы погасить окурок. Он знал, что мне не нравился сигаретный дым.

– Папуля, ты ведь не скажешь Дейзи, что видел меня? Иначе она сразу отправит меня в постель, – быстро протараторила я, когда папа опустился на ступеньки рядом со мной.

– Обещаю. Кроме того, разве можно спать, когда небеса послали нам такой дивный вечер. Полагаю, лучшего месяца, чем июнь, в Англии не бывает; все в природе просыпается от долгой зимней спячки, потягивается и зевает, разворачивая свои листочки и цветы на радость человеку. К августу внутренние живительные силы выгорают от жары, и природа вновь собирается погрузиться в сон.

– Так же, как мы, папа. Ведь зимой я с удовольствием ложусь спать, – заметила я.

– Именно так, милая. Никогда не забывай, что мы неразрывно связаны с природой.

– В Библии сказано, что все на Земле создал Бог, – с важным видом продолжила я, почерпнув эти знания на уроках Закона Божьего.

– Несомненно, хотя мне трудно поверить, что он уложился всего в семь дней, – с усмешкой произнес он.

– Как по волшебству, папа, верно? Точно так же Санта-Клаус умудряется доставить подарки всем детям в мире всего за одну ночь.

– Так и есть, Поузи, разумеется, по волшебству. Наш мир полон волшебства, и мы все должны считаться счастливчиками, ведь нам выпало счастье жить в нем. Не забывай об этом, ладно?

– Не забуду, папа. Папа?..

– Что, Поузи?

– Во сколько ты уедешь завтра?

– Мне надо успеть на поезд после обеда.

Я упорно смотрела на свои черные лакированные туфельки.

– Я беспокоюсь, что тебя опять могут ранить.

– Не волнуйся, милая. Как говорит твоя маман, «я способен выдержать любые удары». – Он улыбнулся.

– А когда ты вернешься?

– Как только мне дадут увольнительную, то есть довольно скоро. Присматривай за мамой, пока меня не будет, ладно? Я понимаю, что в одиночестве она чувствует себя здесь несчастной.

– Я всегда стараюсь, папа. Она грустит только потому, что любит тебя и скучает, верно?

– Да, Поузи, и я тоже безумно люблю ее. Только мысли о ней – и о тебе, малышка, – помогают мне в небе. Понимаешь, до начала этой проклятой войны мы прожили вместе не так уж долго.

– Ты услышал, как она пела в парижском клубе, и влюбился в нее в ту же минуту, а потом быстренько увез ее в Англию и сразу женился, чтобы она не успела передумать, – мечтательно произнесла я.

История любви моих родителей замечательнее любой самой волшебной сказки из моей книжки.

– Верно. Именно благодаря любви, Поузи, наша жизнь становится волшебной. Даже в самый сумрачный зимний день любовь способна озарить мир ярким светом, и он становится таким же прекрасным, как сейчас.

Папа глубоко вздохнул и накрыл своей большой ладонью мою руку.

– Обещай мне, Поузи, когда ты найдешь любовь, то крепко ухватишься за нее и ни за что никуда не отпустишь.

– Обещаю, папа, – ответила я, серьезно посмотрев на него.

– Умница. А теперь мне пора пойти переодеться к ужину.

Он запечатлел поцелуй на моей кудрявой макушке, встал и удалился в дом.

Разумеется, в тот момент я не знала, что это был мой последний важный разговор с отцом.

На следующий день папа уехал и все гости тоже разъехались. Тот вечер выдался таким жарким и душным, что сам вдыхаемый воздух казался густым и тяжелым, словно из него выпарился весь кислород. Дом словно онемел – Дейзи, как обычно, отправилась в свою еженедельную поездку в гости к подруге Эдит, поэтому тишину не нарушали даже ее недовольное ворчание или пение (я предпочитала ворчание) за мытьем посуды. А грязной посуды осталось много, она все еще громоздилась на подносах около раковины, ожидая помывки. Я предложила помочь с бокалами и стаканами, но Дейзи сказала, что от моей помощи будет больше мороки, чем пользы, хотя я сочла ее слова совсем несправедливыми.

Маман удалилась в свою спальню сразу после того, как последний автомобиль с гостями свернул с подъездной аллеи и исчез за каштанами. Очевидно, у нее началась одна из ее мигреней, но Дейзи говорила, что мигренью аристократы называют похмелье, что бы оно ни значило. Я устроилась в своей комнате на подоконнике, само окно находилось над портиком фасадной стены Адмирал-хауса. Такая позиция означала, что я первой увижу любого, кто приблизится к нашему дому. Папа называл меня своим маленьким «впередсмотрящим», и с тех пор как наш дворецкий Фредерик ушел воевать, именно я обычно открывала входную дверь.

Из моего окна открывался прекрасный вид на подъездную аллею, протянувшуюся между рядами старых дубов и каштанов. Папа рассказывал мне, что некоторые из них посадили почти три столетия тому назад, когда тот самый первый адмирал построил для себя этот дом. (Я вдруг с удивлением осознала, что эти деревья прожили на земле почти в пять раз дольше людей, ведь если «Британская энциклопедия» из нашей библиотеки права, то средняя продолжительность жизни составляет шестьдесят один год для мужчин и шестьдесят семь лет для женщин.) В ясный день над кронами деревьев, под небесной голубизной, если присмотреться, я видела узкую серовато-синюю полосу. Это было Северное море, его берег находился всего в пяти милях от Адмирал-хауса. Меня пугала мысль о том, что в один из ближайших дней папа мог улететь за море на своем маленьком самолете.

– Возвращайся домой целым и невредимым, возвращайся скорее, – прошептала я, глядя, как темно-серые тучи надвигаются на закатное солнце, словно пытаясь выдавить сок из этого небесного апельсина (как же давно я не пила этот вкусный напиток). Воздух, казалось, замер, в мое открытое окно не проникало даже легкого ветерка. Издалека доносилось рокотание грома, и я надеялась, что Дейзи ошибалась, говоря, что так Бог сердится на нас. Я никак не могла разобраться, почему у викария Бог – добрый, а у Дейзи – сердитый. Может, Бог, как любой отец, бывает то добрым, то сердитым?

Когда упали первые капли дождя, вскоре превратившегося в ливень, и вспышки Божьего гнева прорезали небо, я с надеждой подумала, что папа успел благополучно приехать на свою базу, иначе промок бы до нитки, или, что еще страшнее, в него могла попасть молния. Подоконник стал мокрым, и я, закрыв окно, вдруг услышала, что мой животик урчит почти так же громко, как гром. Тогда я отправилась на кухню, чтобы подкрепится хлебом с джемом, оставленным Дейзи мне на ужин.

Спускаясь в тоскливых сумерках по широкой дубовой лестнице, я подумала, как разительно сегодняшняя тишина отличается от вчерашнего шумного многоголосья, словно вдруг опустел улей, наполнявшийся весело жужжащим пчелиным роем. Надо мной, прорезав тишину, раздался очередной раскат грома, и я порадовалась тому, что мне совсем не страшно, я не боялась оставаться в одиночестве, не боялась ни темноты, ни гроз.

– Ой, Поузи, какой у вас жуткий дом, – прошептала Мейбл, когда я однажды пригласила ее в гости. – Только посмотри на картины всех этих мертвых душ в стародавних нарядах! У меня от них прямо мурашки по коже, ей-богу, – дрожащим голосом произнесла она, показывая на портреты предков, смотревших на нас со стен лестницы. – Если бы мне тут ночью захотелось в уборную, то я уж точно побоялась бы выйти из комнаты, чтобы не столкнуться с привидениями.

– Ну, они же все мои родственники и наверняка вели бы себя исключительно благожелательно, если бы вернулись приветствовать нас, – возразила я, огорчившись, что ей сразу не понравился Адмирал-хаус.

И сейчас, пройдя по холлу и длинному гулкому коридору, что вел на кухню, я вовсе ничего не боялась, несмотря на то что уже совсем стемнело, а маман, вероятно, давно спала наверху в своей спальне, и даже не услышала бы меня, если бы я начала кричать.

Я знала, что нахожусь в полной безопасности, и в этом доме с его крепкими стенами со мной никогда не может случиться ничего плохого.

Попытавшись включить свет на кухне, я обнаружила, что его нет, поэтому зажгла одну из стоявших на полке свечек. Я уже хорошо научилась зажигать свечи, ведь электричество в Адмирал-хаусе работало с перебоями, особенно с начала войны. Мне нравился мягкий, живой огонь, освещавший лишь небольшое пространство. Когда горели свечи, то даже самые противные люди почему-то выглядели симпатичными. Взяв хлеб, заранее отрезанный для меня Дейзи – мне разрешали зажигать свечки, но запрещали трогать острые ножи, – я намазала на него масло и густой слой джема. Уже с кусочком во рту, я взяла тарелку с оставшимся хлебом и свечку и вернулась в свою спальню, чтобы понаблюдать за грозой.

Я опять сидела на подоконнике, поедая хлеб с джемом и вспоминая, как Дейзи беспокоилась обо мне перед уходом. Особенно учитывая, что папа уехал.

– Неправильно оставлять маленькую девочку одну в таком большом доме, – ворчала она.

А я пыталась убедить ее, что я не одна, ведь маман тоже дома, и, кроме того, я уже не «маленькая», мне исполнилось целых семь лет и, значит, я достаточно большая.

Выразительно хмыкнув в ответ, она сняла фартук и, повесив его на крючок с внутренней стороны кухонной двери, добавила:

– Не важно, что там у нее за мигрень, тебе следует в случае чего пойти и разбудить свою маму.

– Ладно, – как обычно, согласилась я, разумеется, понимая, что ни за что не стану будить ее, даже если бы меня, как произошло однажды, стошнило на пол и у меня опять сильно разболелся бы живот. Я понимала, что маман рассердится, если я разбужу ее, ведь ей нужно выспаться. В любом случае, я не страдала от одиночества, успев привыкнуть к нему с тех пор как папа первый раз отправился на войну. К тому же я не скучала, ведь в нашей библиотеке стояло полное собрание «Британской энциклопедии». Я уже закончила читать первые два тома, но впереди меня ожидали следующие двадцать два, и я полагала, что мне должно хватить их до тех пор, пока я не стану совсем взрослой.

Сегодня вечером, без электричества, для чтения было темновато, да и от свечки уже остался огарок, поэтому я просто смотрела в небеса, стараясь не думать об уехавшем папе, иначе слезы могли политься из моих глаз так же легко, как капли дождя, сливающиеся в струйки и стекавшие по оконному стеклу.

Пока я разглядывала эти струйки, в глаза мне вдруг бросилась какая-то красная вспышка в верхнем уголке рамы.

– Ой! Это же бабочка! Мой любимый адмирал!

Встав на подоконник, я увидела, как эта бедняжка изо всех сил старается укрыться от грозового ливня под выступом оконной рамы. Надо спасти ее, подумала я и, осторожненько открыв верхний шпингалет, высунула руку в форточку. Бабочка сидела неподвижно, но мне все-таки далеко не сразу удалось аккуратно, чтобы не повредить сложенные, совсем мокрые и скользкие хрупкие крылышки, взять ее двумя пальцами.

– Удалось, – прошептала я, осторожно втянув руку – мгновенно промокшую – обратно в комнату, и закрыла форточку сухой рукой.

– А теперь, малышка, – продолжила я шепотом, разглядывая бабочку, сидевшую у меня на ладошке, – как же мне, интересно, высушить твои крылышки?

Я задумалась о том, как бабочки обычно сушили их сами в дикой природе, ведь они, должно быть, частенько попадали под дождь.

– Нужен теплый ветерок, – сказала я и принялась тихонько дуть на нее, надеясь высушить своим дыханием.

Поначалу бабочка не двигалась, однако в конце концов, когда я уже думала, что хлопнусь в обморок, истратив на нее весь свой воздух, я заметила, как затрепетали и открылись ее крылышки. Ни разу в жизни бабочка еще не сидела вот так спокойно у меня на ладони, и я, склонив голову, во все глаза разглядывала восхитительные цвета и затейливые узоры ее крыльев.

– Да ты настоящая красотка, – сообщила я ей. – Только вот сегодня тебе не стоит улетать в сад, иначе опять промокнешь, поэтому лучше переждать вот здесь, на подоконнике, чтобы ты могла видеть своих приятельниц за окном, а завтра утром я выпущу тебя на свободу.

Нежно взяв бабочку кончиками пальцев, я посадила ее на подоконник. Наблюдая за ней, я задумалась о том, как бабочки спят – с открытыми или с закрытыми крылышками. Но и мои собственные глаза уже начали слипаться, поэтому я задернула оконные шторы, чтобы у моей крошечной гостьи не возникло искушения полетать по комнате и взлететь на потолок. Ведь если она сядет на потолок, то я уже не смогу достать ее оттуда, и со временем она может умереть там от голода или от страха.

Захватив свечку, я прошла по комнате и забралась в кровать, с удовольствием осознавая, что мне удалось спасти одну жизнь, и думая, что, возможно, это хорошее предзнаменование и мой папа на сей раз вернется без всяких ранений.

– Доброй ночи, бабочка. Спи спокойно до утра, – прошептала я и, задув свечку, быстро провалилась в сон.

Проснувшись, я увидела, что на потолке играют солнечные зайчики, проникшие в комнату через щели в шторах. Эти золотистые пятнышки означали, что солнышко уже встало. Вспомнив про бабочку, я вылезла из кровати и осторожно раздвинула шторы.

– Ой!

Я затаила дыхание, увидев, что моя бабочка лежит на боку со сложенными крылышками и поднятыми крошечными лапками. Из-за темно-бурой нижней стороны крыльев она выглядела как большая и совсем мертвая моль. Я коснулась ее для проверки, но она даже не шелохнулась, и тогда у меня из глаз брызнули слезы, и я осознала, что ее душа, должно быть, уже на небесах. Может, я виновата в ее смерти, потому что не выпустила на свободу вчера вечером? Папа обычно говорил, что надо очень быстро выпускать их на волю, и, хотя я не посадила ее в стеклянную банку, она все-таки оставалась в комнате. Или, может, промокнув до нитки, она умерла от воспаления легких или бронхита?

Я стояла возле окна, глядя на нее, и вдруг осознала, что это просто ужасно плохое предзнаменование.

Осень 1944

Мне нравилась пора, когда позднее лето начинало угасать, окрашиваясь приметами долгой бесплодной зимы. Верхушки деревьев гигантской паутиной окутывала туманная пелена, в воздухе пахло лесной прелью, он насыщался кисловатыми запахами брожения (это слово я узнала недавно, когда побывала во время школьной экскурсии на местной пивоварне и увидела, как хмель превращается в пиво). Маман заявила, что английская погода действует угнетающе, и ей хотелось бы жить там, где круглый год тепло и солнечно. Лично мне казалось, что как раз такое однообразие было бы смертельно скучно.