Мудрость толпы Аберкромби Джо

Граждане

– Более глубокий вопрос… – Ризинау откинулся на спинку некогда принадлежавшего Орсо резного кресла, жалобно скрипнувшего под его тушей, и устремил взгляд на позолоченный купол наверху, – это чем мы теперь являемся?

Орсо подумал, что это один из лучших вопросов нынешнего времени. Несколько плиток облицовки треснуло, несколько скамей были сломаны, одно из великолепных витражных окон было разбито и наспех заколочено досками, так что по залу время от времени проносился холодный сквозняк, но в остальном Круг лордов почти не изменился. Правда, теперь его называли Кругом общин. Они перевернули вышитые подушки, чтобы солнца Союза были не видны, а сидевшее на них буйное сборище теперь называлось не Открытым советом, но Ассамблеей представителей.

Насколько он понял, во всех районах Адуи провели голосование. В котором приняли участие все уроженцы Срединных земель, какими бы жалкими и невежественными они ни были. Результатом явилась ассоциация представителей – насколько мог видеть Орсо, такая же жалкая и невежественная, как каждый из них по отдельности. Голосование… Можно вообразить, что сказала бы на это его мать! Тирания большинства… Через какое-то время представители должны были быть избраны и в других городах Союза, но пока что их скамьи пустовали. Тем временем в Ассамблее шли споры относительно правил. Здесь спорили даже больше, чем спорили в Открытом совете, если такое возможно. Спорили по каждому пункту. Спорили относительно порядка этих пунктов. Спорили касательно методов ведения спора.

– Чем мы являемся? – с огромным апломбом провозгласил один из приспешников Ризинау. – Или же… чем мы должны являться?

Любая фраза произносилась с огромным апломбом. Самые банальные замечания становились глубочайшими откровениями, слезными протестами, страстными воззваниями с биением себя в грудь.

– Очевидно, республикой?

– Как вы это себе представляете? – Говоривший хмуро взглянул в сторону Орсо. Он выглядел смутно знакомым. Внушительные бакенбарды. – У нас до сих пор есть король!

– Да, это весьма прискорбно. – Орсо не разглядел, кто это сказал.

Вероятно, того же мнения придерживались здесь все. В конце концов, он и сам долгое время так думал. Он не очень понимал, почему ломатели не разделались с ним сразу же, в день Великой Перемены. Возможно, не могли вот так сразу отказаться от остатков почтения к королевской особе. А возможно, считали, что его присутствие придаст происходящему какой-то налет легитимности. Возможно, он был для них предпочтительнее в роли бутафорского монарха, которого все презирают, нежели мученика, за которого кто-то может захотеть отомстить. Но, скорее всего, они просто боялись разрушать прошлое сразу, в один присест, и придерживали его для зрелищного финального акта.

Каковы бы ни были их соображения, ломатели соорудили для содержания королевской особы смехотворную загородку – нечто среднее между театральной ложей и скамьей подсудимых, – выкрашенную дешевой золотой краской, уже начинавшей отслаиваться. Орсо не очень понимал, играет ли он роль символической фигуры, придающей их действиям некоторый авторитет, или ненавистного напоминания обо всем, что они пытались оставить в прошлом. Он чувствовал себя чем-то наподобие того нелепого павлина, которого посол какой-то южной страны однажды подарил его матери. Она держала птицу в серебряной клетке, чтобы показывать посетителям. Павлин выглядел глубоко несчастным, извергал невероятное количество помета и прожил совсем недолго.

Ему было бы хоть немного легче, если бы Великая Перемена смела с мест всех прежних обитателей Открытого совета – но горстка наихудших врагов Орсо каким-то образом умудрилась остаться на прежних позициях. Лорд Ишер, словно змея, выскользнул из своего укрытия. Лорда Хайгена выпустили из тюрьмы. А в переднем ряду вместе с несколькими другими выжившими мятежниками-аристократами сидел Молодой Лев. Тем временем немногочисленные дворяне, оставшиеся верными короне, томились в подземных камерах Дома Истины. Мир поистине вывернулся наизнанку: изменники теперь были патриотами, перебежчики – верноподданными, разврат считался чистотой, а правдивые речи – ложью.

Помимо укороченной версии лорда Брока от Инглии больше не было делегатов. Там снова заправляла леди Финри, тщательно взвешивая свои возможности. Старикланд тоже не был представлен. Лорд-губернатор Скальд официально осудил Великую Перемену и, если Орсо хоть сколько-нибудь знал своего зятя, уже сейчас прикидывал, как можно будет повернуть ее к своей выгоде. Единственными зарубежными представителями были несколько встревоженных вестпортских старейшин, без сомнения, с каждым новым днем жалевших о принятом решении остаться в стране. Орсо рассеянно подумал, не сможет ли передать через них весточку своей матери и сестре в Сипани, заверить их, что у него все в порядке. В конце концов, успокоительная ложь всегда была тем клеем, что скреплял их семейство.

– Союз всегда являлся и посейчас является монархией, – донесся до него голос Ризинау, как всегда, изобилующий ненужными акцентами.

«Председатель Ризинау» – так он себя называл. Более чем уместно, учитывая, что он почти не вставал с кресла.

– Набрасывая контуры нашего будущего, мы не можем не признавать наше прошлое. Однако отныне это будет новой разновидностью монархии, а следовательно, мы должны изобрести для нее новый термин! – Ничто не приносило Ризинау большего наслаждения, чем возня с терминами. Это был не человек, а настоящая фабрика словоблудия. – Мы можем назвать ее представительской или, возможно, конституционной монархией…

Среди новых народных избранников были рабочие, купцы, печатники, изготовители оптики, часовых дел мастера, свечные литейщики; имелись даже пара горничных и одна воинствующая прачка. Но также здесь было непропорционально большое количество разнообразных артистов, поэтов и – самое туманное из определений – «интеллектуалов». Ризинау явно считал себя неким сочетанием того, другого и третьего, хотя в его извилистых словесных конструкциях Орсо не находил большого артистизма, поэзия там если и была, то лишь самого дешевого толка, а интеллект отсутствовал вовсе.

– Я думаю, что у нас должна быть письменная конституция!

Снова тот, с бакенбардами – склонился над свитками, разложенными на Высоком столе, зажав в перепачканной чернилами руке перо. До Орсо наконец дошло, кто это: Спиллион Суорбрек, тот самый чертов писателишко, в чьем кабинете они когда-то встречались с Савин. Вопреки всему это воспоминание вызвало нечастую теперь улыбку на его лице.

– Мне представлялось что-нибудь наподобие, э-гм… «Мы почитаем самоочевидными следующие факты…»

В среде великих мыслителей мгновенно возникли возражения:

– Как это? Не может быть ничего самоочевидного!

– Претенциозно! Самонадеянно!

– Сама идея плоха.

– Ужасная первая строчка.

Перо скребнуло по бумаге, вычеркивая начало.

– Да уж, непростое это дело! С самых первых набросков… Совсем не то, что писать беллетристику.

Судья в очередной раз громко и презрительно фыркнула. Она сидела, развалясь в кресле и закинув одну босую ногу на Высокий стол, так что грязная подошва указывала прямиком на председателя. Ее губы были искривлены в застывшей высокомерной усмешке, глаза раз и навсегда сощурены. Среди ее последователей – сжигателей – распространилась мода окрашивать разные части своей одежды в красный цвет. Некоторых из них можно было видеть на скамьях: красные шляпы, красные рукава, красные штанины. Словно их вымочили в крови. Возможно, так оно и было.

– Давайте пока что пропустим первую строчку.

– Мы еще не начали, а уже пропускаем?

– Разве писатели не говорят, что первую строчку нужно писать в последнюю очередь?

– От писателей только такую вот чепуху и услышишь…

И так далее и тому подобное. Курс дебатов направлялся либо прихотями Ризинау, либо теми из присутствовавших, кто кричал громче всех. Посередине одного обсуждения они плавно переходили на другое. Это была воистину самая удручающая демонстрация дурного управления, какую Орсо доводилось видеть с тех пор, как он в последний раз сидел в этом помещении, еще до Великой Перемены. Он наклонился вбок, протягивая бокал:

– Хильди, ты не могла бы плеснуть мне еще?

В день падения Агрионта она, как ей и было приказано, растворилась в толпе – однако тут же сконденсировалась обратно, как только убедилась, что толпа не разорвала его на месте. Орсо сделал ей строгий выговор за непослушание, но, по правде говоря, он был до слез благодарен девочке за эту не заслуженную им крупицу верности. У нее конфисковали фуражку – что вызвало поток ругательств, все еще не до конца иссякший, – но в остальном позволили ей остаться на своем посту и носить свою абсурдную ливрею. Подход, типичный для нового режима: какие-то вещи они яростно ниспровергают, другие оставляют и даже порой слезно превозносят. И во всем этом – ни малейшей закономерности или цели.

– Вы уверены? – пробормотала она, не разжимая губ.

– Боишься, им не понравится, что я много пью? Ну так я им и без того не нравлюсь настолько, что они даже низвергли монархию. Они оставили мне вино – плохое вино, но это лучше, чем ничего. Так что, я считаю, лучше им воспользоваться.

Его взгляд на мгновение встретился со взглядом капрала Танни, грузно сидевшего на скамье в задних рядах. Это причинило Орсо больше боли, чем он ожидал, – видеть своего старого знаменосца в рядах врагов. Но нельзя ожидать от оплачиваемых прихлебателей, что они будут продолжать прихлебательствовать после того, как им перестанут платить, а никто не выражал собой изменническую, упадочную и подлую натуру простонародья лучше, чем капрал Танни.

Суорбрек продолжал жужжать:

– Если мы примем, просто на данный момент, в качестве временной меры, в дальнейшем подлежащей пересмотру, что мы все же рассматриваем определенные факты как самоочевидные… – Последовала исполненная многозначительности пауза. – То что это могут быть за факты?

– А! – Ризинау приставил палец к губам и снова задумчиво направил взгляд к куполу. – Да, вот это, пожалуй, значительно более глубокий вопрос!

Орсо со стоном распростерся в кресле и позволил своему взгляду лениво скользнуть вдоль переднего ряда. Лишь один из сидевших там осмелился посмотреть ему в глаза. Молодой Лев больше не выглядел ни особенно молодым, ни хоть сколько-нибудь похожим на льва. Его лицо было опустошенным, покрытым морщинами боли, а с левой стороны исполосовано до сих пор не зажившими шрамами, один из которых оттягивал угол рта, придавая этой половине лица постоянное страдальческое выражение.

Орсо поднял бокал в молчаливом приветствии. В конце концов, зачем тратить силы на ненависть? Мир, в котором они были соперниками, уже ускользнул в небытие под их ногами, словно пошедший на дно корабль. Все они барахтались в воде, пытаясь выжить.

Лео сидел, испытывая непередаваемые мучения. Раздавленная рука немела и пульсировала, отдаваясь в плечо. Во рту было солоно, обеззубевшие десны саднили. Непрестанно ныла стопа, которой у него больше не было. Мучительно чесался обрубок ноги.

– Во имя мертвых, – беззвучно выдохнул он, елозя на сиденье.

Ему хотелось разорвать зашитую брючину, вцепиться в кровавые раны, рвать их ногтями, грызть швы, словно волк, пытающийся отгрызть застрявшую в капкане лапу. Он плотно зажмурил глаза, пытаясь сосредоточиться на дыхании, пытаясь слушать – но не мог разобрать ни слова. Толпа ревела и лопотала, сливаясь с гулом крови у него в ушах, и в ее шуме было не больше смысла, чем в шуме штормового моря.

От него осталась искалеченная оболочка. Измученный призрак. Он больше никогда не будет собой.

– Вы в порядке? – спросил Хайген.

Лео постарался, как мог, изобразить на лице улыбку. Оскал черепа.

– Все отлично.

Он никогда не умел лгать, но это, должно быть, было самой жалкой ложью в его жизни.

– Если бы я был на вашем месте, – протянул Ишер, – я постарался бы как можно скорее выбраться из этого сумасшедшего дома и припустил бы в Инглию со всех ног! – По-видимому, осознав, насколько неудачен его выбор слов, он поспешил поправиться: – Со следующим же приливом, я хотел сказать.

– Савин вот-вот рожать, – буркнул Лео. – Вряд ли она сможет сразу отправиться в плавание. – Даже говорить было больно, черт! – В любом случае, комиссар Пайк пригласил нас остаться. В том смысле, что мы по-прежнему пленники. Не сомневаюсь, что его люди следят за нами.

– Его люди следят за всеми, у кого есть «дан» в имени, – пробормотал Хайген.

– Мы сами следим для него друг за другом. – Хайген с подозрением окинул взглядом окружающие скамьи. – Выходит даже дешевле.

– Господа, позвольте? – крикнул кто-то.

– Граждане! – заревел кто-то в ответ.

– Граждане, разумеется! Мои глубочайшие извинения! – Новый оратор казался перепуганным до смерти. Здесь никого не покидало ощущение, что твои малейшие ошибки подмечаются, запоминаются и очень скоро будут использованы против тебя. – Я хотел поговорить о стенах! О городских стенах и стенах Агрионта. С практической точки зрения они являются препятствием для роста города. Символически же они напоминают нам о притеснениях монархического режима!

Ишер вскочил с места – когда хотел, этот человек мог двигаться стремительно. Например, когда он покидал поле боя при Стоффенбеке… Или когда спешил вернуться, увидев, что может этим что-то выгадать.

– Тем не менее они чертовски необходимы для обороны города! – Лео показалось, что он специально огрубляет свой отрывистый выговор, характерный для миддерландской знати, чтобы звучать более похоже на простолюдина. – У нас будут зарубежные враги, завидующие нашей свободе. Будут враги в провинциях, желающие утащить нас обратно в прошлое. Будут враги в нашей собственной среде, жаждущие снова посадить нам на головы короля!

Ишер указал на Орсо, который наблюдал за этим представлением с выражением усталого презрения.

Те, кто захватил власть обманом или силой, всегда боятся, что ее у них отберут. Со скамей послышалось одобрительное бормотание, прокатилась волна кивков. «Впрочем, публика на галерее выказывала меньше энтузиазма – не столько по отношению к сказанному, – подумал Лео, – сколько к тому, кто это сказал».

– Аристократы! – прокричал кто-то сверху. – Вечно цепляются за свою аристократическую символику!

С галереи посыпались оскорбления, объедки, смятые памфлеты. Король приветствовал этот ливень, подняв бокал и сделав ленивый глоток.

– А что скажет Молодой Лев?

– Давайте послушаем Брока!

Ризинау ударил молотком по столу, требуя порядка, и Лео вздрогнул: звук напомнил ему тот пушечный залп в Стоффенбеке. Разрушенное здание ратуши. Его лошадь, падающая на него сверху. Антауп, придерживающий окровавленными руками живот. Йин, утыканный арбалетными стрелами.

Он попытался вытереть лицо, скользкое от холодного пота.

– Вы должны сказать что-нибудь, – пробормотал Ишер, хмурясь в направлении глумливо ликующей галереи.

Мысль о том, чтобы встать, вызывала в нем ужас, однако где-то глубоко внутри него, должно быть, еще оставался какой-то упрямый кусочек прежнего Молодого Льва. «Лучше сделать дело, чем жить в страхе перед ним», – как любил говорить Ищейка. Может быть, Лео и потерял ногу и руку, но он покажет этим мерзавцам, что сердце у него еще осталось!

Хайген помог ему подняться, в то время как Ишер втиснул ему под мышку костыль, после чего оба уселись обратно, рукоплеща его мужеству. Конечно, он не тот человек, что был прежде – он никогда не будет прежним, – но калека в качестве диковинки всегда способен сорвать парочку аплодисментов.

С дрожащей ногой, с полыхающей культей Лео вытянулся во весь рост, поднял подбородок и взревел на весь гулкий зал, так же, как некогда в Инглии ревел своим кавалеристам, поднимая их в атаку:

– Граждане! Мы изменили мир! Это была Великая Перемена! – Перемена от плохого к значительно худшему, в его случае. Однако он услышал хлопки. Во всяком случае, он надеялся, что это хлопки, а не просто кровь шумит в его раскалывающейся голове. – Но нам еще очень много предстоит сделать!

Пот щекотал ему скальп, щекотные капли скатывались по лбу. Он остановился, переводя дыхание, пытаясь думать сквозь боль. Всю свою жизнь он думал только о том, что хотел сказать сам, не уделяя ни единой мысли тому, что от него хотели услышать.

– Стены… больше нас не защитят! Только единство! – Во имя мертвых, весь зал плыл перед его глазами. – Те, кто получил великие привилегии, должны быть готовы идти на большие жертвы!

Им нужен какой-то благородный жест. Лео оскалил зубы:

– Поэтому… я отказываюсь от приставки «дан» в своем имени! Я отвергаю ее! Я вырываю ее с корнем! Мы все должны… быть равными!

Без сомнения, теперь ему хлопали – это была настоящая овация. Люди вставали с мест. Кто-то орал: «Молодой Лев!», снова и снова. Казалось, ушла целая вечность, прежде чем Лео смог повернуться, пошатываясь на единственной ноге, вцепившись в липкий от пота костыль ноющей рукой. Ишер, Хайген и остальные лорды смотрели на него с немалым беспокойством.

– Я уверен, что мои товарищи… те, кто прежде сидел в Открытом совете… с радостью последуют моему примеру. По крайней мере, я… – Он собрал все силы для последнего рывка и проревел срывающимся голосом прямо в купол: – Не могу представить титула более гордого, чем «гражданин»!

Бешеные аплодисменты и топот ног с галереи для публики, казалось, слились с его грохочущим сердцем, с пульсирующей болью в обрубке ноги. Он с трудом мог расслышать то, что говорит Ризинау:

– Несомненно, Ассамблея желает поблагодарить Молодого Льва за его жертвы во имя Великой Перемены! Всех нас не может не вдохновлять то, что он так скоро оправился от своих ран и вернулся на службу нации. Пусть стены Агрионта будут разрушены! Нам, тем, кто обладает властью, больше нет нужды отделять себя от народа. – Ризинау шлепнул по столу пухлым кулаком. – Мы сами народ!

Снова аплодисменты. Еще один колеблющийся, неверный полушаг-полупрыжок, и Лео рухнул на переднюю скамью. Ишер подхватил его под руку, хлопнул по спине, маша рукой в направлении галереи, и яростно прошипел сквозь застывшую на лице улыбку:

– Мы на это не соглашались!

– Ничего, согласитесь.

Лео было глубоко наплевать на неудобства, которые он причинил этому трусливому червяку. Ему было вполне достаточно собственных.

– Когда вы потеряете руку и ногу, – прорычал он, сжимая пульсирующую культю, – кусочек вашего имени не покажется такой уж большой жертвой.

Броуд стоял в военном мундире, который поклялся больше никогда не надевать.

Теперь его звали «капитан Броуд» – черт возьми, кто бы мог подумать! Интересно, что сказала бы на это Лидди. Скорее всего, спросила бы, какого черта он тут делает. Хотел бы он сам это знать… Он не напрашивался на это. Даже не соглашался. Но и не противился, когда это произошло.

– Символы обладают могуществом! – Снова тот треклятый писатель, Суорбрек, только что пену со рта не роняет от увлеченности. – И статуи на аллее Королей являются самыми могущественными символами из всех! Неужели представители народа будут обязаны каждый день проходить в буквальном смысле под стопами таких угнетателей, как Гарод Великий или маг Байяз? О нет! Я скорее отдам свою жизнь – отдам ее на эшафоте, где столько мучеников погибли от лап инквизиции, – чем еще хоть день буду смотреть на такой позор!

– Гражданин Суорбрек желает дать людям свободу, – пробормотал Бринт, каким-то чудом преобразовавшийся за несколько недель из лорд-маршала при старом режиме сперва в заключенного изменника, а затем в генерала Народной Армии. Подобные взлеты и падения нынче можно было видеть в Адуе повсеместно.

Броуд вспомнил Вальбек. Улицы, заваленные обломками. Толпы и костры. Суп из обоев.

– Людям нужен хлеб, – сказал он. – Потом безопасность. Потом крыша над головой. Свобода где-то ближе к концу списка, а принципы еще дальше.

– Возможно, вам стоило бы стать представителем.

Броуд поднял брови, оглядывая ряды скамей. На них сидело какое-то количество неплохого народу. Честные люди со светлыми идеями и добрыми намерениями. Жаль, что им почти что не удавалось вставить слово.

В первый день, когда собралась Ассамблея, был момент, когда они все принесли присягу служить народу, потом были громоподобные овации, от которых затрясся купол, и все принялись бросать в воздух свои головные уборы. Чья-то кепка до сих пор висела, зацепившись за резьбу пониже галереи. В тот момент Броуд был уверен, что отныне дела пойдут на лад. Что теперь всем станет лучше жить. Но еще до окончания сессии все начало закисать. Даже если они приходили к согласию насчет того, чего хотят люди, то не могли согласиться, как этого достичь. И с того самого момента они топтались на месте, словно повозка, у которой на каждом углу запряжено по лошади.

Броуд сложил руки поверх выданного ему нагрудника.

– Спасибо, генерал, у меня и без того работенка достаточно дерьмовая.

– Добрые люди должны держаться вместе. Чтобы попытаться как-то сдержать все это безумие.

Если такова была цель, то, на взгляд Броуда, она уже потерпела поражение.

– Не могу вам ничего обещать.

– И не надо. Все равно обещания никто не держит.

– Мы должны снести Дом Делателя! – пронзительно вопил человек с огромной бородой, потрясая огромной пачкой бумаг. Должно быть, планы на будущее. Этого добра нынче везде было в избытке. – Этот символ регресса!

– Наша проблема не Дом Делателя! – горланил мощный здоровяк с татуировкой якоря на щеке. – Не статуи и не чертовы стены! – Он набрал в грудь воздуха, раздувая ноздри. – Гребаные чужестранцы – вот наша проблема!

Броуд скривился. Гнев переполнял здесь всех и каждого. Все искали кого-то, кого можно обвинить. Любая ситуация грозила перейти в физическую расправу. Он чувствовал себя так, словно вернулся в Стирию, на войну. Сжатый кулак, чешущийся, готовый ударить. И хуже всего – Броуд не был уверен, что ему не нравится это чувство.

– Граждане, прошу вас! Мы должны действовать заодно! – Со скамьи вскочил костлявый старик с копной спутанных седых волос. В его голосе было что-то отчаянное, заставившее всех остальных на мгновение затихнуть. – На протяжении последних двенадцати лет я распоряжался благотворительностью на Трех Фермах, и я клянусь вам, что положение никогда не было таким ужасным! Никогда!

Несколько наиболее оборванных представителей простонародья одобрительно закивали. Несколько представителей знати закатили глаза.

– Мы вырвали бразды правления у Закрытого совета. Отлично! Я аплодирую этому! Эти люди тащили нашу страну в пропасть. Зернохранилища стоят пустые как никогда. Угля почти не достать. Те бедствия, которые привели к народному восстанию – нищета, дефицит, упадок, болезни, – все это не исчезнет само собой просто потому, что мы переделаем несколько статуй! Все знаки указывают на то, что эта зима будет суровой. Мы должны принять меры, граждане! Мы должны быть готовы!

Броуд поймал себя на том, что одобрительно кивает, однако шум в зале снова усилился. Кто-то хлопал, кто-то свистел; звучали выкрики в поддержку и возгласы протеста. Голос старика был слишком слаб, чтобы с ними справиться, и вот с места уже вскочил Суорбрек и загремел, перекрывая его:

– Разумеется, мы должны быть готовы – но мы не должны поддаваться пораженческим настроениям! Мы не должны поощрять в себе опасную ностальгию по «старым добрым временам», которых никогда не было! Я скорее отдам свою жизнь, чем буду смотреть, как эта благородная Ассамблея занимается придирками, отписками и грызней. Мы не имеем права порочить свою нацию!

– Прежде чем наполнять желудки людей, мы должны снабдить пищей их умы, – согласился Ризинау. – Лишь имея правительство, основанное на здравых принципах равноправия и справедливости, сможет наша нация процветать!

И в то время как старик, лишенный последних сил, рухнул на свою скамью, остальные представители поднялись на ноги, чтобы поаплодировать своему председателю – они проделывали это постоянно. Броуд крепче стиснул кулаки и бросил взгляд на Судью, которая расслабленно полулежала на своем кресле, положив затылок на спинку и почесывая вытянутую шею. То ли с ужасом, то ли с возбуждением он вдруг осознал, что она тоже смотрит ему прямо в глаза.

Броуд вспомнил, как сидел, привязанный к стулу, а она сидела у него на коленях и терлась об него пахом, – и снова ощутил ту виноватую щекотку глубоко внутри. Он вспомнил ее ухмыляющееся, забрызганное кровью лицо, когда он раскроил череп тому банкиру, – и щекотка стала еще отвратительнее… еще восхитительнее…

В уголке ее рта дрожала едва заметная улыбка. Словно она в точности знала все, о чем он думал. «Против своей природы не попрешь…»

– Я хотел бы уточнить один вопрос!

Когда все представители расселись по местам, один человек остался стоять в проходе. Самого обычного вида, в поношенной, заляпанной грязью одежде, с дорожным посохом в руке. Ризинау воззрился на него.

– Я не узнаю вас, гражданин. Какой район вы представляете?

– О, это мастер Сульфур! – Король попытался сделать глоток из своего бокала, нахмурился, перевернул его кверху дном и вытряс пару капель себе на штаны. Потом перевел ленивый взгляд в сторону скамей. – Он представляет орден магов.

При этих словах собрание взволнованно загудело и галерея тоже. Броуд, подняв бровь, взглянул на Бринта. Генерал пожал плечами. Их теперь мало что могло удивить. Если бы со скамьи поднялся дракон, скорее всего, ему бы спокойно сообщили, что его иск отклонен ввиду несоблюдения процедуры.

– Мой хозяин, Байяз, весьма озабочен последними событиями, – провозгласил Сульфур, – происходящими в Союзе, который он основал. В городе, который он построил. Касающимися короля, которого он короновал.

Он указал на Орсо, который откинулся на спинку кресла, протянув бокал, чтобы его снова наполнили.

– Прошу, поблагодарите своего хозяина за его заботу, – отозвался Ризинау, – но скажите ему, что он может больше не беспокоиться! – (Смех, одобрительный стук кулаков по скамьям.) – Свободные люди Союза не нуждаются в его вмешательстве!

– Как скоро вы забываете, – сощурил глаза Сульфур. – А ведь не сменилось даже одного поколения с тех пор, как он спас Адую от угрозы едоков!

– Разрушив половину города и принеся смерть тысячам людей! – парировал Ризинау. – Возможно, Байяз действительно спас нас от едоков, но я не могу не спросить… кто спасет нас от Байяза?

Снова смех и гневные выкрики. Ризинау сверкнул скупой натянутой улыбкой:

– Генерал Бринт, не могли бы вы проводить нашего посетителя? Эпоха магов закончилась, мастер Сульфур. Настает эпоха разума!

– Разума? – Сульфур обвел взглядом скамьи и зашипел от негодования: – Надеюсь, я ее не увижу!

И он зашагал вверх по проходу, стуча посохом о ступени.

Не успел он дойти до двери, как кто-то другой уже принялся орать, чтобы его услышали:

– Я требую, чтобы мы заново рассмотрели вопрос о том, действительно ли это собрание должно называться Ассамблеей представителей! Я хотел бы предложить вариант «Коллоквиум»…

Ответом ему был хор стонов.

– Опять?!

Чудеса

Горло Савин было сорвано от воплей.

Снаружи было темно. Ни лучика света не проникало между ставнями. Значит, прошло несколько часов. Ей казалось, что прошла вечность.

Один и тот же вопрос безостановочно крутился у нее в мозгу: сколько ее знакомых женщин умерли при родах?

– Миледи… – начал акушер.

– Черт… подери… не зовите… меня так! – огрызнулась она через плечо между судорожными вздохами, едва не задохнувшись собственным языком от ярости. – Так больше… никого… не называют.

– Конечно, конечно, приношу свои извинения! К новым временам не так быстро привыкаешь. – Он говорил самым благодушным, монотонным голосом, словно они обсуждали погоду и его пальцы вовсе не были засунуты в ее влагалище. – Вы можете тужиться, если почувствуете необходимость…

– Да что вы, …, говорите? – завопила Савин ему в лицо.

Мысль, что она может перестать тужиться, казалась абсурдной. Тужиться было всем, что у нее осталось в мире.

Идиотская сорочка, которую ей выдали, сбилась вокруг шеи, душила ее. Савин попыталась ее сорвать, запуталась, принялась рвать ее с себя, брызжа слюной. Затрещали швы, и сорочка, наконец высвободившись, упала на кровать, намотанная на ее запястья. На ней были пятна крови. Руки Зури быстро схватили ее и убрали прочь, сложив так, чтобы крови не было видно.

Сколько ее знакомых женщин умерли при родах?

Она закряхтела, и боль в нижней части живота усилилась, и кряхтение перешло в стон, стон стал воем, вой – криком, а крик превратился в душераздирающий вопль. Савин обоими кулаками стиснула простыни, попыталась взобраться вверх по спинке кровати, но так было еще хуже, и она шлепнулась обратно, но так было еще хуже, и она принялась отчаянно извиваться, стоя на четвереньках, – но ей становилось все хуже и хуже.

– …, – выдохнула она. – …! …! …!!

Савин пожалела, что не знает более крепких ругательств. Жаль, что Зури не научила ее кантийскому – у них на юге есть совершенно дикие проклятия… Черт, как жарко в комнате! Пот щекотал ей голову, но онемевшие руки так сильно дрожали, что она не могла даже почесаться.

Люди входили и выходили. Вламывались в комнату с водой, с одеждой, с какими-то сообщениями. Стоя на четвереньках, голая, кверху задницей, вереща как свиноматка, Савин не обращала на них внимания. Если на то пошло, она была даже благодарна за струйку свежего воздуха, когда дверь в очередной раз открылась.

– Прошу простить за всю эту суету, – пробормотал акушер.

– Да ладно, впускайте сюда хоть весь чертов город, – рявкнула она, – только вытащите из меня чертова ребенка!

Схватки теперь происходили так быстро, что превратились в сплошную непрекращающуюся пытку. Савин снова стиснула зубы с такой силой, что они, казалось, вот-вот рассыплются.

Все говорят: «Это самая мучительная боль, какая только бывает» – слегка злорадным тоном, с понимающе поднятой бровью поглядывая на твое раздутое брюхо. Все так говорят, но ты убеждаешь себя, что они слишком драматизируют. Ее мать то и дело вспоминала о своих детородных муках, словно это был долг, который Савин никогда не сможет выплатить, – ну так на то ее мать и была одной из наиболее склонных к преувеличению людей в мире. Теперь Савин казалось, что она скорее недоговаривала… Во имя Судеб, как ей хотелось, чтобы ее мать была здесь! Конечно, та наверняка была бы в подпитии, но в критических ситуациях она всегда умела сохранять трезвую голову.

Савин почувствовала на своем плече твердую руку Зури. Та принялась растирать ей ноющую спину, и Савин испытывала к ней бессильную благодарность за это. Она хотела заплакать, но обнаружила, что уже плачет.

– Возможно, будет легче, если вы ляжете на спину… – начал акушер.

– Легче для кого?..

– Вот! Боевой дух – это то, что нам нужно.

Она разразилась очередным хриплым воем, пыхтя и содрогаясь, извиваясь всем телом, но из этой ситуации было не вывернуться. Савин хотела в жизни так много всего! Победить всех, завоевать всё, заполучить всё сразу, причем так, чтобы все видели… Теперь ей нужно было лишь одно: чтобы это побыстрее закончилось.

Сколько ее знакомых женщин умерли при родах?

Если это продлится еще какое-то время, то, возможно, смерть будет предпочтительнее.

– Еще немного поднатужиться и…

– Иди на!..

– Отлично, отлично.

Савин снова завопила. Она вопила, пока у нее не треснул рот. Она вопила, пока из нее не вывалились кишки. Она вопила так, словно ее резали, – она и чувствовала себя так, словно ее режут. Жгучая, пылающая, рвущая боль прибавилась ко всему остальному, а потом у нее кончилось дыхание, ее вопль выродился в сиплый стон, и она почувствовала, как из нее что-то выскользнуло.

Зури обняла ее голову обеими руками.

– Все, – прошептала она. – Все кончено.

Это были лучшие слова, какие Савин доводилось слышать. Она обмякла, уткнувшись лицом в постель. Дыхание вырывалось судорожными всхлипами.

Кто-то помог ей перевернуться. Кто-то вытирал ее бедра. Кто-то накрыл ее простыней, прохладной, льняной, натянув до подбородка.

Постель была мокрой. Мокрой и липкой. Но ей было все равно. Она лежала с закрытыми глазами и просто дышала. Агония закончилась. Осталась только тупая боль в пояснице.

Она словно бы плыла, возлежа на облаке. Кто-то промакивал ей лицо фланелевой тряпкой. Савин сомневалась, что это сильно поможет, но если им это нравится – пускай продолжают. Она не станет им препятствовать.

Откуда-то доносилось пение – один из ломательских маршей, где-то на Прямом проспекте. Их долго держали взаперти, поэтому они любили маршировать. Им долго затыкали рты, поэтому они любили петь. Изрекать свое мнение на каждом углу. Пищи и топлива не хватало, но мнений было всегда предостаточно.

Откуда-то слышались рыдания – протяжные, отчаянные, безумные. Словно раненая кошка. Очень громкие… Может быть, это здесь, в комнате? Может быть, это она сама? В последнее время люди только и делали, что плакали. Выставлять свои эмоции напоказ стало модным. Еще лучше – вываливать их в толпу. Впрочем, возможно, у них было много причин плакать. У некоторых больше, чем у других.

Разумеется, в круге ее знакомых начали появляться пустые места. Те, у кого были особенно плохие отношения с рабочими, или те, кому особенно не повезло. До нее доходили самые отвратительные слухи. «Кстати, вы слышали: такого-то вчера выловили из канала?» – «И, между прочим, того-то зарезали и раздели, а тело бросили в помойную яму»… Она пыталась делать вид, будто это всего лишь слухи. Делать вид, будто она не помнит лиц этих людей, смеявшихся на каком-нибудь приеме, еще до Великой Перемены.

Разумеется, в Агрионте царил хаос. После внезапной и безвременной кончины Закрытого совета бюрократический аппарат продолжал двигаться вслепую, шатаясь, словно курица с отрубленной головой. Ломатели разломали большую часть механизмов управления, и теперь Ризинау и его прихлебатели размахивали вырванными рычагами, очевидно, даже не понимая, что те больше ни к чему не прикреплены. Савин спросила у Лео, как идут дела в Ассамблее представителей, и он ответил, что ему доводилось проигрывать битвы, но никогда не доводилось видеть такого бардака.

Однако в то же самое время жизнь продолжалась. Горны в районах Арок и Трех Ферм по-прежнему пылали – большей частью. Колеса по-прежнему вертелись – большей частью. Товары по-прежнему производились, цены по-прежнему назначались и уплачивались, деловая жизнь продолжала вестись – возможно, на пониженных тонах, с покачиванием голов относительно нынешнего положения вещей. Актеры по-прежнему вышагивали по сценам Адуи – хотя им пришлось в срочном порядке выпустить новые пьесы, восхваляющие простого человека, а при поднятии занавеса они просили у публики аплодисментов для председателя Ризинау, а не для его величества.

По крайней мере, так Савин слышала. Сама она в последнее время практически не выходила из дома. Она не была уверена, как ее теперь примут. Встретят презрительными возгласами и свистом, словно злодея в уличной пьесе? Или восторженными криками, какими всегда привечали ее мужа, хотя он не делал ничего особенного, помимо того, что ему заблагорассудится? Или же кулаками и палками, и петлей, свисающей с балки где-нибудь в складском помещении, какие ждали некоторых из ее менее популярных деловых партнеров на протяжении тех первых кровавых дней?

Всю свою жизнь она выставляла себя напоказ. Однако бывают времена, когда здравый смысл подсказывает, что человек со вкусом должен держаться подальше от общественной деятельности…

– Это мальчик, – сказала Зури.

Савин уже уплывала в объятия сна. Свет лампы заблестел в ее мокрых глазах, когда она снова их открыла. Зури стояла над ней, протягивая ей что-то – белоснежный сверток, тщательно запакованный, словно подарок. Белоснежный сверток с крошечным, сплющенным личиком.

У Савин вырвалось нечто вроде всхлипа, откуда-то из самого нутра.

Она протянула к нему руки. У нее почти не оставалось сил даже на то, чтобы их поднять, но ей так хотелось подержать его! Она сама не понимала почему. Слезы текли из нее ручьем, в носу хлюпали сопли, а воспаленный рот непроизвольно искривился. Она прижала сверток к груди, издавая нечленораздельные звуки.

– Я стала матерью, – прошептала она.

Зури подняла черные брови:

– Единственный из возможных выводов.

До Савин донесся звук журчащей воды – акушер мыл в раковине окровавленные руки.

– Вы прекрасно справились, – сказал он ей с аккуратной улыбкой на опрятном лице. – Просто замечательно. Передайте лорду Броку, что он может познакомиться со своим сыном!

Савин испытала смутное желание снова послать его подальше, но, вероятно, теперь это было бы уже плохим тоном. К тому же она была занята тем, что смотрела на лицо своего малыша и улыбалась ему. Улыбалась слезливой, дрожащей, ничем не защищенной улыбкой, абсолютно на нее не похожей.

Человек! Крошечное, беспомощное человеческое существо, возникшее внутри ее тела.

Савин всегда презирала детей, даже больше, чем домашних животных. Когда другие женщины принимались лопотать и агукать над ними, она обычно снисходительно улыбалась и говорила то, что принято говорить в таких случаях, думая про себя о том, какие это безобразные, морщинистые, бессмысленные существа – пронзительно вопящие, требующие постоянной помощи во всем и ежечасно пачкающие пеленки.