Комната бабочек Райли Люсинда

Куст бабочек (Buddleja davidii[9])

Глава 1

Поузи дергала морковь в огороде, когда в недрах ее куртки зазвонил мобильный телефон. Вытащив трубку из кармана, она приняла звонок.

– Привет, мам. Надеюсь, не разбудил?

– Бог ты мой, нет, а если бы и разбудил, твой голос мне всегда приятно слышать. Как живешь, Ник?

– У меня все нормально, мам.

– Чем радует австралийский Перт? – выпрямившись, спросила Поузи и, выйдя из огорода, направилась к дому.

– Как раз начинает прогреваться, когда у вас в Англии начинает холодать. А как у тебя дела?

– Прекрасно. Как ты понимаешь, здесь ничего особенно не меняется.

– Слушай, я ведь звоню сообщить, что в конце этого месяца собираюсь приехать домой.

– О, Ник! Какая чудесная новость. После стольких лет…

– Да, десяток лет уже пролетел, – уточнил ее сын. – Пора домой, ты не возражаешь?

– Естественно, не возражаю. Просто в восторге, дорогой! Ты же понимаешь, как я успела соскучиться.

– И я тоже, мам.

– Надолго приедешь? Может, задержишься и станешь почетным гостем на моем семидесятилетии в следующем июне?

– Посмотрим, как пойдут дела, но даже если я решу вернуться сюда, то обязательно прилечу снова на твой юбилей.

– Ладно, хочешь, чтобы я забрала тебя из аэропорта?

– Нет, не беспокойся. Я собираюсь на пару дней задержаться в Лондоне, остановлюсь у друзей, Поля и Джейн, разберусь там с делами, а потом, когда планы прояснятся, позвоню тебе и приеду в Адмирал-хаус повидаться.

– Жду не дождусь, дорогой.

– Я тоже, мам. Так давно не виделись. Мне пора отключаться, но скоро я опять свяжусь с тобой.

– Ладно. Ох, Ник… мне просто не верится, что ты приедешь домой.

Он уловил странный оттенок в ее тоне.

– Мне самому не верится. Очень люблю тебя, позвоню, как только разберусь с делами. А пока до свидания.

– Пока-пока, дорогой.

Ослабев от волнения, Поузи опустилась в старинное кожаное кресло рядом с кухонной плитой.

У Поузи было двое сыновей, но именно о детстве Ника у нее сохранились самые яркие воспоминания. Возможно, из-за того, что он родился вскоре после трагической смерти своего отца, Поузи всегда чувствовала, что Ник полностью ее дитя.

Его преждевременное рождение – почти наверняка ускоренное ужасным шоком от столь трагической потери Джонни после тринадцати лет брака – подразумевало, что Поузи, имея на руках трехлетнего Сэма и новорожденного Ника, не имела права долго предаваться скорби.

Пришлось во многом разбираться самой, принимать множество трудных решений в то время, когда она ощущала полнейший душевный упадок. Пришлось менять все планы, которые они с Джонни строили на будущее. Оставшись одна с двумя маленькими детьми – детьми, более чем когда-либо нуждавшимися в материнской любви и внимании, – Поузи осознала, что у нее не будет возможности обустроить Адмирал-хаус так, как они планировали.

«Если и можно назвать какое-то время наихудшим для потери мужа, – подумала Поузи, – то это оно и есть».

После двенадцати лет скитаний по земному шару Джонни решил уйти из армии и исполнить давнюю мечту жены: вернуться в Адмирал-хаус и дать их молодой семье – им обоим – настоящий собственный дом.

Поузи поставила чайник на плиту, вспоминая, каким жарким был тот август тридцать четыре года назад, когда Джонни вез их домой по живописным солнечным дорогам Саффолка. Поузи уже носила под сердцем Ника; волнение, смешанное с утренними недомоганиями, вынуждало их пару раз остановиться. Но вот они наконец въехали в старинные кованые железные ворота, и Поузи затаила дыхание.

Когда Адмирал-хаус появился в поле зрения, на нее нахлынули воспоминания. Дом выглядел в точности таким, каким она помнила его, может, лишь чуть постарел и обветшал, да ведь и она не помолодела. Открыв дверцу машины, Джонни помог ей выйти, и Сэм бежал рядом с ней, крепко держа ее за руку, когда они поднялись по ступеням крыльца к массивной входной двери.

– Хочешь сам открыть дом? – спросила она мальчика, положив тяжелый ключ ему на ладошку.

Сэм кивнул, и Поузи подняла его, чтобы он смог вставить ключ в замочную скважину.

Вдвоем они открыли тяжелую дверь, и солнце осветило путь во тьму закрытого ставнями особняка. По памяти Поузи нащупала на стене выключатель. Холл вдруг затопил электрический свет, и все они взглянули на великолепную люстру, висевшую над ними на высоте двадцати футов.

Вся мебель пряталась под белыми простынями, на полу лежал толстый слой пыли, взметнувшейся в воздух, когда Сэм побежал к величественной консольной лестнице. На глаза Поузи навернулись слезы, и она зажмурилась под натиском образов и запахов своего детства, маман, Дейзи, папы… а когда вновь смогла открыла глаза, то увидела, что Сэм призывно машет ей рукой с верхней площадки лестницы, поднялась к сыну, и они вместе отправились осматривать дом.

Джонни тоже понравился особняк, хотя с очевидными оговорками о необходимости ремонта и затрат на содержание.

– Он просто огромный, милая, – заметил Джонни, когда они сидели на кухне за старым дубовым столом, где перед мысленным взором Поузи тут же возник яркий образ Дейзи, раскатывавшей тесто для пирога. – И ему, очевидно, нужна некоторая модернизация.

– Естественно, ведь он пребывал в запустении более четверти века, – согласилась Поузи.

Обосновавшись в доме, они сразу начали обсуждать, как лучше использовать особняк, чтобы получить некоторый доход в дополнение к военной пенсии Джонни. Оба сошлись во мнении, что после модернизации они могут открыть в доме мини-отель с полупансионом, то есть предоставлять гостям «ночлег и завтрак».

По иронии судьбы, отслужив столько лет в вооруженных силах, Джонни прожил мирной жизнью совсем недолго, он погиб через несколько месяцев всего в двух милях от Адмирал-хауса на узком повороте дороги от металлических зубьев уборочного комбайна, ударивших его по голове. В наследство от Джонни Поузи осталась его пенсия и пара полисов страхования жизни. Она также унаследовала поместье своей бабушки, умершей на пару лет раньше, и положила в банк деньги, полученные от продажи Манор-хауса в Корнуолле. Еще она получила небольшое наследство от матери, умершей от воспаления легких (этот факт Поузи по-прежнему находила странным, ведь маман подолгу жила в Италии) всего в пятьдесят пять лет.

Она подумывала о продаже Адмирал-хауса, но приглашенный ею для оценки агент по недвижимости сообщил, что нынче мало кто может себе позволить купить поместье таких размеров. Даже если она найдет покупателя, то вырученные за дом деньги будут значительно ниже его реальной стоимости.

Кроме того, она обожала этот дом: только что вернувшись домой после стольких лет разлуки – и после ухода Джонни, Поузи остро нуждалась в этих родных и уютных стенах ее детства.

Поэтому она решила, что если будет соблюдать экономию и пользоваться своими сбережениями и вложениями для пополнения дохода, то они сумеют прожить и втроем.

Все те одинокие и мрачные дни первых месяцев без Джонни жизнерадостная и неприхотливая натура Ника давала Поузи бесконечное утешение, и она с радостью наблюдала, как ее малыш растет, превращаясь в счастливого и довольного ребенка и забавно ковыляя на еще неустойчивых ножках по огороду, Ник дарил ей надежду на будущее.

Разумеется, Нику было проще; он не тосковал по тому, кого никогда не знал. А вот Сэм уже достаточно вырос, чтобы осознать леденящий ветер смерти, пронесшийся по его жизни.

– Когда вернется папа?

Поузи помнила, как долго после смерти отца он каждый вечер задавал ей один и тот же вопрос, и ее сердце разрывалось от муки и жалости при виде смятения в больших синих глазах сына, так похожих на глаза Джонни. В конце концов Поузи, собравшись с духом, сообщила ему, что папа больше не вернется. Что он взлетел на небеса и теперь наблюдает за ними оттуда, тогда Сэм перестал спрашивать.

Поузи стояла, прислушиваясь к шипению начинавшей закипать воды. Размешав ложку кофейных гранул с молоком, она добавила в чашку горячей воды.

Бережно держа чашку, Поузи подошла к окну и взглянула на старый конский каштан, он стоически давал поколениям детей богатые урожаи каштанов для игры[10]. Она заметила, что шиповатые коробочки уже созрели, возвещая о конце лета и начале осени.

Мысль о каштанах напомнила и о начале учебного года – когда мальчики подрастали, Поузи с ужасом ждала этой поры, поскольку она означала покупку новых школьных форм, пришивание эмблем и меток и извлечение из кладовки дорожных чемоданов. Потом, после отъезда сыновей, дом окутывала оглушительная тишина.

Поузи долго и мучительно думала о необходимости отправки ее любимых мальчиков в школу-интернат. Несмотря на то что многие поколения детей, как в семье Джонни, так и в ее собственной, проводили школьные годы вдали от дома, в конце семидесятых годов традиции несколько изменились. Однако она знала по собственному опыту, что такое обучение дает не только образование, но и приучает к самостоятельности и дисциплине. Джонни хотел бы отправить сыновей в хорошую школу – он частенько говорил о том, что их дети будут учиться в его альма-матер. Поэтому Поузи запустила руку в свои вклады, утешая себя тем, что бабушка тоже одобрила бы ее решение, и отправила их в школу в Норфолк; не так далеко, чтобы она не могла позволить себе иногда съездить туда и посмотреть, как они играют в регби или в школьных спектаклях, но достаточно далеко, чтобы у нее не возникало искушения забрать кого-то домой в том случае, если один или другой жаловался, что соскучился по дому.

Чаще всего к ней взывал Сэм – он изо всех сил старался утвердиться и, казалось, постоянно ссорился с кем-то из своих приятелей. Когда же спустя три года Ник последовал за братом, она редко слышала от него хоть какие-то жалобы.

Первое время, овдовев, когда мальчики еще были маленькими, Поузи очень хотелось иметь возможность побыть одной, но, когда оба сына уехали в школу и она наконец получила желанное уединение, в ее душе поселился пронизывающий ветер одиночества, пролетев сквозь эти оглохшие стены.

Впервые в жизни, вспомнила Поузи, просыпаясь по утрам, она пыталась найти повод для того, чтобы вылезти из кровати. Тогда она осознала, что из ее жизни вырвали сердце, и осталась одна пустая оболочка. Из года в год она переживала тяжелую утрату, отправляя мальчиков в школу.

Это ощущение потрясло ее – до этого момента она никогда в жизни не впадала в депрессию, видя в ней лишь признак слабости, однако в тот ужасный месяц, после первого отъезда Ника в школу, она укорила себя в том, что раньше столь легкомысленно думала о расставании с детьми. И тогда она поняла, что нуждается в каком-то проекте, способном отвлечь ее от тоски по детям.

Однажды осенним утром она пришла в отцовский кабинет и наткнулась в ящике его стола на старые планы сада. Судя по этим планам, отец задумал, очевидно, превратить парковые земли в нечто грандиозное. Благодаря тому, что пергаменты хранились в темном ящике, чернила не выцвели, а остались яркими, все очертания и пропорции четко продуманных парковых зон отец изобразил в свойственной ему основательной манере. Поузи заметила, что рядом с Башней он наметил участок для сада бабочек, перечислив богатые нектаром многолетники, которые, как она знала, во время фазы полного цветения будут изобиловать богатством красок. Аллея Глициний вела к саду с ее любимыми грушами, яблонями, сливами и даже фиговыми деревьями.

Рядом с огородом отец выделил места для большой теплицы и обнесенного оградой садика с замечанием: «Ивовая игральная галерея Поузи». Причудливые живописные дорожки соединяли разные части комплекса, и Поузи усмехнулась, заметив на его плане рядом с крокетной площадкой пруд («для охлаждения пыла разгорячившихся игроков»). На плане имелся также и розарий с надписью «Цветник Адрианы».

В общем, в тот день, выйдя из дома с мотком веревки и ивовыми колышками, Поузи начала размечать границы нарисованных отцом участков, которым предстояло заполниться мышиными гиацинтами, черемшой и крокусами, все они не требовали особого ухода и прекрасно привлекали пчел, когда те пробуждались после зимней спячки.

Да, Поузи помнила, как через несколько дней, погрузив руки в рыхлую землю, вдруг улыбнулась, впервые за много недель одиночества. Запах компоста, ощущение солнечного тепла на затылке и посадка луковиц, способных обеспечить по весне желанное цветение, – все это напомнило ей годы, проведенные в Кью.

В тот день началось то, что стало ее страстью на грядущие четверть века. Она разбила обширную территорию поместья на секции и каждую весну и осень трудилась над новым участком, добавляя к отцовским собственные планы, включив в них свой личный pice de rsistance[11] – оригинальный партер под верандой с затейливо изгибающимися низкими оградками вокруг клумб с душистыми розами и лавандой. Поддержание сада в порядке требовало дьявольски много труда и времени, но зато какой изысканный вид открывался на него из фасадных окон.

Словом, сад этот стал ее хозяином, другом и возлюбленным, оставляя мало времени на иные мысли и заботы.

– Мам, это изумительно! – восклицал Ник, когда приезжал домой на летние каникулы и она показывала ему новые плоды своих трудов.

– Ну да, а как насчет ужина? – спрашивал Сэм, пинком сбрасывая футбольный мяч с веранды. Поузи вспомнила, как в детстве он трижды разбивал стекла в теплице.

Собрав ингредиенты для приготовления торта, который позже собиралась отвезти своим внукам, Поузи испытала знакомое чувство вины, вызванное мыслями о старшем сыне.

Разумеется, она нежно любила Сэма, но всегда считала его гораздо более трудным мальчиком, чем Ник. Возможно, просто потому, что с младшим сыном у нее обнаружилось много общих интересов. Например, пристрастие к «старью» – так называл антикварные вещи Сэм, наблюдая, как младший брат скрупулезно очищает от древоточца старый сундук. Если Сэм с жаром брался за дело, быстро вспыхивая, хотя его внимание вскоре распылялось, то Ник действовал гораздо основательнее и спокойнее. Он понимал красоту, и Поузи нравилось думать, что такое понимание он унаследовал от нее.

«Страшная правда в том, – подумала она, замешивая яйца в тесто, – что можно любить всех своих детей, однако это еще не означает равной любви к каждому из них».

Больше всего огорчало, что между двумя ее сыновьями не было близости. Поузи вспомнилось, как едва научившийся ходить Ник ковылял по саду за старшим братом. В детстве он, очевидно, готов был поклоняться земле, по которой ступал Сэм, но с годами она заметила, что во время школьных каникул Ник стал избегать его, предпочитая проводить время с ней на кухне или в сарае, реставрируя какую-то старую мебель.

Они, конечно, были полными противоположностями – Сэм в своей абсолютной внешней самоуверенности и Ник, вечно занимающийся самоанализом. Шелковая нить, что вилась через десятилетия с самого их детства, связывала и их взрослые жизни, однако, продолжая развиваться, она разводила их в разные стороны.

Закончив школу, Сэм завалил экзамены в университет и переехал в Лондон. Он пробовал заняться компьютерами, кулинарией и продажей недвижимости. Все эти стремления после нескольких месяцев, казалось, таяли как снег. Десять лет тому назад он вернулся в Саутволд, женился и теперь, после очередных неудачных проектов, пытается создать собственное агентство недвижимости.

Поузи всеми силами поддерживала его, когда он приходил к ней с новыми планами создания прибыльного бизнеса. Однако недавно она дала себе слово, что больше не будет ссужать его деньгами, как бы пылко Сэм ни уговаривал ее. Кроме того, большую часть вкладов съел ее любимый сад, и у нее осталось слишком мало средств. В прошлом году ей пришлось продать одну из своих драгоценных стаффордширских фигурок[12] ради финансирования «беспроигрышного» бизнес-плана Сэма по созданию рекламных фильмов для улучшения сбыта продукции местных бизнесменов. Деньги от продажи этой фигурки растаяли безвозвратно, а его компания распалась всего через девять месяцев.

Трудности отказа в субсидиях Сэму усугублялись тем, что он умудрился найти себе ангельскую жену. Эми являла собой полнейшее милосердие и с улыбкой восприняла даже то, что недавно, уже, наверное, в сотый раз, Сэм заявил, что из-за нехватки денег им придется перебраться из одного арендованного дома в другой, более скромный.

Эми родила Сэму двух здоровых детей – Джейку уже исполнилось шесть лет, а Саре четыре – да еще умудрялась работать администратором в местном отеле, обеспечивая хотя и небольшой, но столь необходимый регулярный приток денежных средств в домашнее хозяйство, и по-прежнему стоически поддерживала своего мужа, что и делало Эми святой в понимании Поузи.

Но при мысли о Нике сердце Поузи переполнялось радостью, вызванной тем, что ее младший сын наконец вернется в Англию. После окончания школы он, проигнорировав предложения нескольких отличных университетов, заявил, что хочет заниматься торговлей антиквариатом. Поработав немного на местном аукционе, он умудрился поступить в ученики к антиквару из Лавенема, куда и ездил ежедневно из Адмирал-хауса.

В двадцать один год Ник открыл в Саутволде собственный магазин и вскоре начал завоевывать репутацию владельца интересного и необычного антиквариата. Поузи не могла нарадоваться, что ее сын предпочел вести дела поблизости от дома. Двумя годами позже он арендовал соседнее помещение, удвоив пространство для своего процветающего бизнеса. Если он уезжал на поиски товаров, Поузи оставляла свой любимый сад и проводила день в магазине, обслуживая клиентов.

Через пару месяцев Ник сообщил, что нанял постоянную помощницу для работы в магазине на время его поездок по аукционам. Эви Ньюман не отличалась красотой в традиционном смысле – субтильная, с мелкими чертами лица, она скорее напоминала девочку, чем женщину, но прелесть ее огромных карих глаз завораживала. Когда Ник впервые представил Эви, Поузи сразу заметила, что ее сын не сводит с девушки глаз, и точно поняла, что Ник влюбился.

Правда, дальше влюбленности дело у Ника не пошло. У Эви был давний кавалер, которому она, видимо, хранила верность. Поузи столкнулась с ним однажды и удивилась, что же привлекательного могла найти Эви в этом сомнительно интеллектуальном Брайане с резкими и неприятными чертами лица. Разведенный преподаватель социологии в местном колледже, к тому же старше Эви на добрых пятнадцать лет, Брайан имел строгие принципы и высказывал их при всяком удобном случае. Поузи невзлюбила его с первого же взгляда.

Ник стал проводить в поездках за товаром больше времени, а Поузи помогала Эви освоиться в магазине. Несмотря на большую разницу в возрасте, две женщины крепко подружились. Эви очень рано потеряла обоих родителей и жила с бабушкой в разросшемся викторианском особняке Саутволда. Имея только сыновей, Поузи теперь наслаждалась практически материнской любовью к этой девушке.

Иногда Эви отправлялась в поездки с Ником, и Поузи заменяла их в магазине. Ей нравилось смотреть, как после возвращения из такой поездки сияли лучистые глаза Эви, когда она, выразительно жестикулируя, словно по волшебству, своим описанием вызывала в воображении изящный шифоньер, приобретенный ими почти даром на распродаже в одном великолепном шато на юге Франции.

Несмотря на долгие годы счастливого сосуществования с Ником в Адмирал-хаусе, Поузи запрещала себе надеяться, что он будет постоянно жить с ней, и тем не менее испытала опустошительное потрясение, когда он совершенно неожиданно сообщил, что все распродал и уезжает в Австралию. Вскоре это потрясение усугубилось сообщением Эви о том, что Брайан получил хорошую работу в колледже Лестера. Очевидно, он предложил ей выйти за него замуж и она дала согласие. Им также неминуемо предстояло покинуть Саутволд.

Поузи старалась выяснить, почему ее сын надумал свернуть успешный бизнес, который создавал с завидным упорством, и перебраться на другой конец света, но Ник предпочел не откровенничать. Она подозревала, что это решение как-то связано с Эви, у них явно что-то не сложилось, ведь она тоже уезжала.

Его магазин купили очень быстро, и вскоре он уехал в Перт, погрузив на корабль изрядный запас товаров для начала нового рискованного предприятия на диаметрально противоположном конце земли. Поузи и представить не могла, какой потерянной она почувствует себя без него.

То,что Эви перед отъездом из Саутволда не зашла проститься, задело Поузи за живое, но она смирилась с тем, что была всего лишь знакомой взрослой женщиной в жизни юной девушки. И если она прониклась к Эви глубокими чувствами, то это вовсе не означало, что они были взаимны.

Едва пришла зима, Поузи почувствовала знакомое студеное одиночество. Согласно с временем года ее любимый сад погрузился в спячку, и до весны у нее и дел-то особых не было. Не желая погрязнуть в праздном забытьи, она поняла, что ей необходимо срочно найти, чем заполнить эту пустоту. Поэтому она отправилась в Саутволд и сумела найти себе небольшую подработку. Три раза в неделю в первой половине дня она начала работать в картинной галерее. Пусть современная живопись редко радовала ее, но работа давала немного денег и сокращала время одиночества. Она и сейчас, по прошествии десяти лет, по-прежнему работала в галерее.

– Почти семьдесят, – пробурчала Поузи под нос, поставив торт в духовку и установив таймер на нужное время. Выйдя из кухни и направившись к главной лестнице, Поузи думала о том, что жизнь матери сродни титаническому труду. Какими бы взрослыми ни стали оба ее сына, она будет вечно беспокоиться и переживать за них. Если уж на то пошло, то теперь она переживала еще больше; в их детстве она, по крайней мере, точно знала, где они находятся и как себя чувствуют. Она руководила ими, и, разумеется, когда они выросли и вылетели из гнезда, положение изменилось.

Когда она поднималась по лестнице, легкая боль в ногах напомнила обо всем том, о чем Поузи старалась не думать. Да, она дожила до возраста, когда можно оправданно начать жаловаться на всяческие недомогания, но сама-то понимала, как ей повезло сохраниться в довольно хорошей форме.

– Однако вопрос в том, – заметила она, глянув на одного из висевших над лестницей предков, – долго ли еще форма будет соответствовать содержанию.

Зайдя в спальню, Поузи прошла к окнам и открыла тяжелые шторы. Ей никогда не хватало денег, чтобы заменить их, и исходный узор ткани давно выцвел до неузнаваемости.

Из этих окон открывался лучший вид на созданный ею сад. Даже ранней осенью, когда природа готовится ко сну, косые лучи послеполуденного солнца ласкали медленно желтеющую листву деревьев и последние розы покачивали головками, распространяя густой и сильный аромат. В огороде красовались толстые оранжевые тыквы, а ветви садовых деревьев отяжелели от румяных яблок. И цветник под ее окном выглядел просто великолепно.

Отвернувшись от природных красот, Поузи обвела взглядом огромную спальню, где спали многочисленные поколения рода Андерсонов. Ее глаза скользнули по изысканным – в китайском стиле – обоям, начавшим уже незаметно отслаиваться по углам, по тусклым пятнам потертого ковра, уже явно не восстановимого после бесчисленных чисток, и по выцветшей мебели красного дерева.

– И ведь это только одна комната, – проворчала она. – Есть еще двадцать пять других, и все они нуждаются в капитальном ремонте, не говоря уже о фактическом состоянии стен здания.

Будучи честной сама с собой, Поузи понимала, что все эти годы минимально заботилась о доме, отчасти из-за нехватки денег, но в основном потому, что все свое внимание посвящала любимому детищу – саду. И, как любой запущенный отпрыск, дом продолжал незаметно ветшать и разрушаться.

– Я живу здесь, сознавая, что мои дни сочтены. – Она вздохнула, признавшись себе, что начала относиться к этому прекрасному старинному особняку, как к ярму на своей шее. Правда, для своих шестидесяти девяти лет Поузи оставалась в приличной форме, но надолго ли еще ее хватит? Кроме того, она понимала, что сам дом начнет разваливаться, если в ближайшее время не будет проведен капитальный ремонт.

Мысль о том, чтобы сдаться и переехать в какое-то более удобное и менее затратное жилье, ужасала ее, однако Поузи знала, что практически близка к такому решению. Она пока не высказывала идею продажи Адмирал-хауса ни Сэму, ни Нику, но, вероятно, ей следует поговорить об этом с Ником, раз он возвращается.

Раздеваясь, Поузи увидела в зеркале трюмо пристально смотрящее на нее отражение. Седина в волосах, морщинки вокруг глаз и плоть, потерявшая былую упругость, расстроили ее, и Поузи отвернулась. Легче не смотреть, поскольку внутренне она еще чувствовала себя молодой, полной сил женщиной, той самой Поузи, которая любила, обожала танцевать и веселиться.

– О боже, как же я соскучилась по сексу! – воскликнула она, роясь в ящике комода в поисках свежего нижнего белья.

Все эти жутко долгие тридцать четыре года ее не трогал ни один мужчина, их тела не соприкасались, никто не ласкал ее, не сливался с ней воедино в порыве страсти…

После смерти Джонни на ее пути порой попадались мужчины, проявлявшие к ней интерес, особенно в первые годы. Возможно, она отдавала все свое внимание мальчикам, а позже саду, но после пары «круглых дат», как сказали бы ее сыновья, Поузи так и не нашла в себе душевных сил для нового романа.

– А теперь уже слишком поздно, – сообщила она своему отражению, сидя за туалетным столиком и накладывая на лицо дешевый кольдкрем – единственная дань регулярному уходу за красотой.

– Не жадничай, Поузи. Большинству людей и одну-то любовь с трудом удается найти, а ты размечталась о второй.

Поднявшись с кресла, Поузи выбросила из головы как мрачные, так и сказочные мысли и сосредоточилась на позитивных размышлениях о возвращении сына из Австралии. Вернувшись на кухню, она вытащила торт из духовки, достала его из формы и оставила остывать. Выйдя из кухонной двери на задний двор, Поузи разблокировала свой старенький «вольво» и, выехав с подъездной аллеи, свернула направо, на дорогу, которая минут за десять езды приведет ее в Саутволд.

Она ехала к набережной и, несмотря на холодный сентябрьский ветер, открыла окно, чтобы вдохнуть соленый морской воздух, смешанный с запахами жареных пирожков и рыбы с картошкой во фритюре, которые продавались в киоске возле того мола, что серой лентой уходил в Северное море под туманными голубыми небесами. Вдоль набережной тянулись симпатичные белые дома ленточной застройки, витрины магазинчиков на первых этажах изобиловали морскими сувенирами и безделушками, а чайки патрулировали тротуары в поисках случайных кусочков пищи.

Со времен ее детства город едва ли изменился, хотя, к сожалению, его старомодная своеобразная архитектура вдохновила орды состоятельных людей среднего класса приобрести здесь летние дома. Это привело к резкому повышению цен на недвижимость, и, хотя экономика городка только выиграла, несомненно, изменилась сама динамичность жизни некогда сплоченного местного сообщества. Стаи дачников слетались летом в Саутволд, делая парковки ночным кошмаром, и улетали в конце августа, подобно стае стервятников, закончивших пировать на падали.

Сейчас, в сентябре, городок выглядел опустевшим и безжизненным, словно эти орды высосали и увезли с собой все его соки. Припарковавшись на главной улице, Поузи заметила на модной лавке объявление о «завершении сезонной распродажи», а от книжного магазина убрали раскладные столики, где все лето лежали потрепанные пляжные романы.

Поузи быстро шла по улице, здороваясь со знакомыми. Чувство приобщения к аборигенам по меньшей мере доставляло ей удовольствие. Зайдя в газетную лавку, Поузи забрала свой ежедневный экземпляр «Дейли Телеграф».

Выходя из лавки, она зарылась носом в газету, просматривая заголовки, и случайно столкнулась с девочкой.

– Пардон, – извинилась Поузи и, опустив взгляд, увидела перед собой кареглазую девчушку.

– Все в порядке. – Девочка пожала плечами.

– Боже мой, – помедлив, воскликнула Поузи. – Простите, что я на вас так уставилась, но вы очень похожи на одну мою давнюю знакомую.

– Надо же. – Девочка неловко переминалась с ноги на ногу. И, когда Поузи посторонилась, пропуская ее в лавку, добавила: – Ладно, до свидания.

– До свидания. – Поузи развернулась и направилась вверх по улице к галерее. И тогда увидела, как ей навстречу быстро движется знакомая фигура.

– Эви? Неужели это правда ты?

Эви резко остановилась, ее бледное лицо смущенно покраснело.

– Да. Привет, Поузи, – тихо ответила она.

– Как ты поживаешь, милая? И что, скажи на милость, ты опять делаешь в Саутволде? Решила навестить старых друзей?

– Нет. – Эви разглядывала свои туфли. – Мы переехали сюда пару недель назад. Я… мы теперь опять живем здесь.

– Неужели?

– Именно.

– О, ясно.

Поузи заметила, что Эви упорно не поднимает на нее взгляд. Она стала гораздо тоньше, чем в юности, а ее прекрасные длинные темные волосы сменила короткая стрижка.

– По-моему, я только что видела твою дочь около газетного магазинчика. Я как раз подумала, что она очень похожа на тебя. Значит, вы втроем вернулись сюда навсегда?

– Вдвоем, навсегда, – ответила Эви. – А теперь, Поузи, прошу меня извинить, я ужасно спешу.

– Разумеется, и… теперь я подрабатываю в Галерее Мейсона, это через три дома от «Суана». Если захочешь перекусить, то знай, что я всегда буду рада видеть тебя. И твою дочку. Как ты назвала ее?

– Клемми, ее зовут Клемми.

– Подозреваю, сокращенное от Клементины, как звали жену Уинстона Черчилля.

– Да.

– Прелестное имя. Что ж, до свидания, Эви, и с возвращением.

– Спасибо. Пока.

Эви направилась к газетному магазинчику на поиски своей дочки, а Поузи прошла последние несколько ярдов до картинной галереи. Глубоко обиженная на очевидную неловкость, испытываемую Эви во время их встречи, и думая о том, что же такое, черт возьми, она могла сделать, чтобы заслужить столь негативное отношение, Поузи достала из сумки ключи от галереи.

Отперев входную дверь и войдя в демонстрационный зал, она потянулась к выключателю, размышляя над сказанным Эви: может, Брайан, живший с ней эти годы, почему-то исчез из ее жизни? Интересно было бы узнать подробности, думала Поузи, хотя сознавала, что вряд ли узнает. Судя по реакции Эви, она, вероятно, предпочтет перейти на другую сторону улицы, чтобы избежать очередной случайной встречи с ней.

Однако, прожив на этой земле почти семь десятков лет, Поузи отлично усвоила, что у людей бывают разные странности. «У Эви есть на то свои причины», – погрузившись в размышления, решила Поузи, зайдя в служебное помещение в глубине галереи и включив чайник, чтобы приготовить себе вторую традиционную чашку кофе.

Жаль, что она не знает, каковы они.

Глава 2

– Пожалуйста, Джейк, сейчас же иди и найди свои ботинки!

– Но, мама, я же еще не доел завтрак и…

– Меня это не волнует! Мы опаздываем. Давай живо!

Когда Джейк вышел из кухни, Эми Монтегю вытерла салфеткой ротик четырехлетней Сары и, опустившись на колени перед дочкой, надела ей туфли. Носки уже сильно истончились, а ножки Сары с трудом помещались в ставших тесными туфлях. Нос Сары сопливил, волосы еще оставались спутанными после ночного сна, а брюки, перешедшие к ней по наследству от Джейка, уже тоже стали слишком коротки, достигая лишь середины голени.

– Ты выглядишь, как цыганская оборванка, – вздохнула Эми и, найдя расческу среди беспорядочных мелочей на серванте, попыталась продраться через кудрявую шевелюру белокурых волос Сары.

– О-о-й, мама! – оправданно запищала Сара.

– Извини, милая, но мисс Эвинг усомнится, хорошая ли у тебя мама, если ты появишься в школе такой растрепкой.

– Я пойду в школу? – Лицо Сары помрачнело. – Но, мамочка, мне там ужасно не нравится.

– Ох, солнышко, твоя учительница говорит, что у тебя все очень хорошо получается, потом, после занятий, вас с Джейком заберет к себе домой Джози. А мама зайдет за вами к ней, когда закончит работу, – заключила Эми.

– Но я не люблю твою школу, не люблю твою Джози. Мамочка, мне хочется остаться с тобой. – Лицо малышки сморщилось, и она начала плакать.

– Сара, милочка, постарайся полюбить и школу, и Джози. А мама зато принесет к чаю шоколадный торт, договорились?